Текст книги "Любовь и испанцы"
Автор книги: Нина Эптон
Жанр:
Культурология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Глава восьмая. Пламя Юга: Кармен и ее сестры
Хотя фламенко и андалусские танцы вошли в моду в Европе лишь в девятнадцатом веке, об их мощном воздействии писали несколько путешественников предыдущего столетия, не всегда уверенных, как следует отнестись к их эротичности. Джозеф Таунсенд описывает фанданго с типично англосаксонской осторожностью: «Этот танец не допускают в аристократические собрания, и правильно делают, поскольку, когда его танцует чернь, он выглядит слишком уродливо; но, приобретя утонченность в более благородном обществе, под самой элегантной, но прозрачной вуалью, он перестает вызывать отвращение, и благодаря именно этому обстоятельству возбуждает в юной груди такие страсти, какие трудно бывает обуздать мудрости. Музыка этого танца оказывает столь сильное воздействие и на молодежь, и на стариков, что все готовы двигаться немедленно, едва услышат звуки инструментов. Судя по тому, что я видел, мне почти удалось убедить себя согласиться с экстравагантной мыслью одного друга с пылким воображением, который предположил, что, раздайся внезапно эти звуки в церкви или в судебном присутствии – и священники и паства, судьи и преступники, серьезнейшие люди и весельчаки забыли бы обо всех различиях между ними и пустились в пляс».
Казанова научился фанданго за три дня и танцевал его на балах-маскарадах в Мадриде с молодой красавицей, с которой состоял в любовной связи – осторожно, поскольку та желала «оставаться непорочной в глазах мужа». Казанова признает, что этот танец «воспламенял человека».
В девятнадцатом веке слава фанданго достигла Англии и послужила темой баллады, которую сочинил в восьмидесятые годы Чарлз Лейборн:
ОНА ТАНЦУЕТ ФАНДАНГО ПОВСЮДУ {117}
Повидал я красоток, скитаясь по свету,
Но никто не сравнится с испаночкой этой;
Жгучим взором сверкнув, обдала меня жаром
И разбила мне сердце под звуки гитары.
Хор:
Она пела соловьем, бренчала на гитаре;
Плясала качучу [66]66
качуча – испанский танец
[Закрыть]курила сигару;
О, какие же формы! О, какое же чудо!
И она танцевала фанданго повсюду.
Я привез ее в Англию, чтоб обвенчаться,
Но друзья мои стали со смеху кататься,
Отлетали застежки с крахмальных жилетов,
А она, не смущаясь, брала кастаньеты.
(Хор)
Надоела испанщина, пляс и сигары,
Я давно уж хочу разломать ей гитару;
У окна она сядет, поет и играет,
И на улице толпы людей собирает.
Речитативом. И эти несносные мальчишки вопят: «Наяривай, Сара!» Ужасно! А когда я настаиваю на том, чтобы положить конец представлению, она убегает в сад, забирается на крышу беседки и не сходит оттуда, пока:
Не споет соловьем, не сбренчит на гитаре;
Не спляшет качучу, не покурит сигару;
Ну куда мне деваться, что делать я буду,
Ведь она же танцует фанданго повсюду.
Немец Христиан Августус Фишер был совершенно очарован болеро и оставил его захватывающее описание. Болеро, как он поясняет, символизирует тайны любви, и его часто танцуют в конце представления, «когда сцена превращается в великолепные апартаменты, оркестр снова начинает играть, слышны кастаньеты, и танцовщик со своей партнершей выходят с противоположных сторон, оба в элегантных андалусских костюмах, которые, кажется, специально созданы для танца, и бросаются навстречу, будто наконец нашли друг друга после долгих поисков.
Влюбленный, похоже, собирается обнять предмет своей страсти, а она готова броситься в его объятья; но внезапно поворачивается к нему спиной, ее партнер, почти рассердившись, делает то же самое, и немедленно музыка смолкает, обычно на самой середине такта. Искусство танцоров состоит в быстрых, одинаковых и четких движениях и в одновременной остановке, настолько внезапной, что кажется, будто они врастают в землю друг против друга.
Теперь они выглядят нерешительными, но вскоре музыка начинает играть снова; она оживляет и ускоряет их движения. Влюбленный с еще большей пылкостью стремится выразить свои желания, и его возлюбленная встречает его еще нежнее, облик ее становится более томным, ее грудь вздымается со все возрастающей силой, и она простирает к нему руки. Тщетная надежда! Она слишком робка, чтобы коснуться его, и опять удаляется прочь, до тех пор, пока следующая пауза не придаст им обоим смелости.
Музыка, ставшая теперь более оживленной, окрыляет их, и, обезумев от страсти, влюбленный опять бросается к девушке, а та, охваченная подобными же чувствами, пылко летит ему навстречу. Они берутся за руки, губы прекрасной танцовщицы приоткрываются, и она уже готова сдаться на милость победителя. Теперь звуки музыки становятся более громкими и сильными, мелодия – более быстрой, а скорость движения танцоров удваивается. Это своего рода опьянение наслаждением, и кажется, что они оба испытывают одни и те же чувства; каждый мускул движется, и сердца бьются все быстрее,– и тут внезапно музыка смолкает, и танцоры в одно и то же мгновение замирают и исчезают, ибо занавес падает и иллюзии зрителей развеиваются.
Этот танец как нельзя лучше соответствует климату, живости, красоте и ловкости жителей Андалусии. Стоит вам увидеть, как его танцует хорошо подобранная пара, чья красота уступает лишь их таланту, и вы забудете все, что видели ранее в этом же роде, сочтя его вялым и невыразительным. Как можно не предпочесть всем иным развлечениям этот танец, столь красноречиво свидетельствующий о той страсти, что оживляет всю природу и одна лишь может противостоять человеческому эгоизму?»
Как заметил через много лет викторианец мистер Бэксли: «Осуждение испанских народных танцев, которые привередливые иностранцы, умалчивающие о собственных грехах и фантазирующие о грехах своих соседей, называют сладострастными непристойностями, является несправедливым и не имеет основания в обычаях приличных людей».
Другая викторианка, мисс Матильда Бетхэм-Эдвардс, совершенно забыла о благопристойности и напускной скромности, слушая игру гитариста из Альбайсина в Гранаде: «То была музыка, о какой я и не мечтала ранее. Стоит его пальцам лишь коснуться струн, как мгновенно у вас замирает дыхание, кровь становится горячей, как от крепкого вина, голова кружится, глазам предстают видения, уши слышат дивные голоса, все чувства попадают во власть силы, которая, кажется, потрясает все небесные сферы... на какое-то время вы становитесь настоящей цыганкой и понимаете, каков цыганский мир сверху и снизу, в раю и в аду; частота вашего пульса ускоряется до цыганского неистовства, вы готовы и к любви, и к войне».
Когда музыка стихла и чары развеялись, мисс Матильда Бет-хэм-Эдвардс вернулась к реальности: «Мы были компанией, состоявшей из леди и джентльменов, для которых верхом бродяжьей жизни представлялось приготовление чая на пикнике в Эпсомском лесу, а то и просто чаепитие на собственном газоне. Мы были благодарны сеньору Антонио за то, что он всего за несколько минут сумел дать нам такое полное представление о кочевой жизни и дикой природе».
Должно быть, так себе и в самом деле представляла «кочевую жизнь» эта викторианская дама, считавшая, что путешествовать следует, взяв с собой как можно больше громоздких и ненужных вещей. Мисс Бетхэм-Эдвардс и ее спутница проехали всю Испанию в дамском купе, почти всегда одни, «и сочли это очень удобным способом путешествовать». Автор дает соотечественникам, собравшимся поехать в Испанию, несколько советов: «Всегда путешествуйте в своей лучшей одежде, взяв с собой не менее шести саквояжей. Багаж и хорошее платье заменяют целые толпы слуг. Багаж и хорошее платье позволят вам посещать приличные места, обеспечат вам повсюду вежливое обращение и бесконечное число мелких удобств. Дикари вполне могут ездить и без багажа... но тот, кто хочет путешествовать приятно и с пользой, должен захватить с собой туго набитые чемоданы. Конечно, ни в какой другой стране, кроме терпеливой Испании, не смогли бы две дамы занять целое купе вагона первого класса, как это удалось нам. Под сиденьями, на сиденьях, над сиденьями громоздились бесконечное множество разнообразных пакетов, ящик с лекарствами, складная каучуковая ванна, корзинка с провизией, две или три пачки книг, два или три тюка тряпок, кожаная сумка с принадлежностями для рисования с натуры, различных размеров альбомы для зарисовок, шелковая сумка с иголками и нитками и, наконец, еще одна сумка – с писчей бумагой, театральными биноклями, паспортами, чайниками, бутылкой для воды, спиртовкой, надувной подушкой, шлепанцами и всякой прочей всячиной. Мы завтракали, мы обедали, мы писали письма и дневники, мы прочли все наши книги от начала до конца, мы чинили свою одежду, мы делали эскизы, мы готовили чай, мы могли бы освежиться в холодной ванне, если бы у нас была вода. Ни от одного предмета из нашего драгоценного багажа не смогли бы мы отказаться...»
Реакция испанцев на это вторжение в их страну британских матрон, видимо, не вошла в их литературные анналы, но обрела свое воплощение в образе «великанши», участвующей в карнавальной процессии на празднике святого Иакова 25 июля в Сантьяго-де-Компостела. Светловолосая, краснолицая, полногрудая и все же на удивление бесполая, «великанша» совершает кокетливые пируэты вслед за более старыми и более важными фигурами африканских и азиатских королей. La turista inglesa! [67]67
«Английская туристка!» (исп.)
[Закрыть]– с удовольствием кричат уличные сорванцы. Глядя на нее, я вспоминаю о мисс Матильде Бетхэм-Эдвардс и спрашиваю себя: уж не она ли явилась прототипом первой «великанши» в Сантьяго?
Глава девятая. Черные очи и монашеская осада
Андалусия как магнит притягивала к себе иностранных путешественников – ив девятнадцатом веке более, чем когда-либо ранее. Мы уже видели, как она повлияла на мисс Матильду Бетхэм-Эдвардс. Путешественники-мужчины испытали на себе чары Андалусии более интимным образом, благодаря не столько собственным заигрываниям с прекрасным полом, сколько успешным действиям последнего.
Прибыв в Севилью, Байрон остановился в доме двух незамужних дам и, хотя провел там всего три дня, но успел произвести на старшую из них такое сильное впечатление, что при расставании она отрезала прядь его волос и подарила ему свою собственную, в три фута длиной. Этот трофей находится сейчас в Мюрреевском собрании реликвий Байрона на Альбемарль-стрит, 50, в Лондоне. Байрон говорил, что молодая дама предложила ему разделить с ней апартаменты, но добродетель заставила его отклонить ее предложение. Эта дама, кстати говоря, как раз собиралась выйти замуж за офицера испанской армии.
Никак невозможно было устоять перед дамами из Кадиса, с их «длинными черными волосами, темными и томными глазами, светло-оливковым цветом лица и фигурками, движения которых более грациозны, чем может себе представить англичанин, привычный к полусонному, безучастному облику своих соотечественниц». Главным делом жизни у них считалась интрига, и «если вы сделаете предложение, из-за которого кротчайшая из английских девственниц даст вам в ухо, то испанская девушка поблагодарит вас за оказанную честь и ответит: «Подождите, пока я выйду замуж,– вот тогда с удовольствием».
Похоже, лорда Байрона ввело в заблуждение чувство юмора андалусцев, их обычай отделываться от чужаков и говорить «да», на самом деле имея в виду «нет», и наоборот – «нет», подразумевая при этом «да». Андалусец предпочитает оставлять собеседника в догадках. Это, по его мнению, делает жизнь пикантнее. Одна андалусская дама, которой несколько лет назад довелось сопровождать мужа в Бургос, жаловалась в письме своей севильской подруге: «В этой части страны, милая моя, люди на самом деле имеют в виду “да” и “нет”, когда так говорят. Это делает жизнь ужасно скучной, и этот местный обычай для меня просто невыносим».
На любовное предложение андалусийка также никогда не ответит прямым «да» или «нет». Перед тем как принять предложение поклонника, она откажет ему по меньшей мере трижды. Этот же ритуал соблюдается и в приеме пищи. Считается вульгарным принять предложенную добавку с первого раза. Такое поведение напоминает о восточном пристрастии долго торговаться, которое коренится в столь же горячей любви к церемониалу.
С особым жаром любовными играми принято было заниматься в канун Дня святого Иоанна, когда молодые дамы сидели за своими rejas, то есть железными решетками, как правило вместе с сестрой или подругой своего же возраста, поджидая молодых щеголей, гулявших по улице, обычно в переодетом виде, с полуночи до рассвета. Девушки также часто переодевались и менялись ролями, чтобы запутать своих гостей. Последние, запасшись конфетами и цветами, притворялись крестьянами, только что прибывшими из деревни, или бедными работягами, или иностранцами, умевшими говорить лишь на ломаном испанском, или галисийцами, объяснявшимися в любви на собственном языке,– кем угодно, лишь бы повеселиться, дав волю извечному андалусскому пристрастию к шутке.
Невольно спрашиваешь себя, насколько чаще бы похищали – главным образом пылкие иностранцы – испанских девушек, не находись те под защитой своих rejas? «Я не верю,– писал итальянский путешественник Эдмондо де Амичис {118} ,– что в какой-либо иной стране могут существовать женщины, возбуждающие у мужчин настолько же сильное желание их похитить, как андалусские жительницы,– и не только из-за того, что уже сам вид их может подтолкнуть на любые безрассудства, но и потому, что они как будто специально созданы для того, чтобы их хватали, связывали и упрятывали подальше,– такие они миниатюрные, легкие, пухленькие, гибкие и мягкие. Их маленькие ножки легко умещаются в кармане плаща; одной рукой их можно поднять за талию, как куколок, а слегка надавив пальцем, вы можете согнуть их, как былинку».
Женщины из Кадиса, писал в 1831 году Генри Инглис, «лучшие в Испании». К тому же они кокетливы. «Злоупотребляя своими чарами, дамы этого города не отказывают себе в некоторых занятных прихотях. У каждой более или менее зажиточной семьи имеется богато украшенная парадная кровать; ее ставят в элегантно убранной комнате и используют следующим образом: в определенное время года, обычно после Великого поста, senora [68]68
в данном случае: хозяйка
[Закрыть]дома или ее дочь (если она достигла известного возраста, а мать ее этот возраст уже миновала) притворяется больной. Сделав предварительно все необходимые приготовления, она укладывается в постель и лежит там в роскошной ночной рубашке, под расшитыми простынями, положив голову на шелковую розовую подушку и расставив на столике около кровати серебряные подсвечники с восковыми свечами, маленький серебряный колокольчик и несколько флаконов с отборными духами. Там она принимает гостей; к ней приходят все ее знакомые – мужчины и женщины,– и там, одетая с расчетом на восхищенное преклонение, она выслушивает шуточные соболезнования, приятную лесть и неприкрытые комплименты!»
Тот же самый писатель ранневикторианской эпохи осторожно приоткрывает перед нами один альковный секрет: «Меня предупредили, что кадисские дамы столь великие искусницы в сокрытии своих телесных недостатков, что, глядя на них, мы часто не без оснований вспоминаем известную пословицу: “Не все то золото, что блестит”, и даже самая опытная портниха “пришла бы в изумление”, обнаружив, на какие разнообразные и деликатные нужды идет пробковое дерево в городе Кадисе».
Нравственность, если верить этому автору, которого все-таки можно подозревать в предубеждении, отличалась не слишком высоким уровнем. «О женской добродетели здесь почти не ведают и редко когда ее ценят. Лишь с превеликим трудом можем мы заставить себя поверить, что в цивилизованной стране существует общество, в котором женская скромность, эта жемчужина чистейшей воды, совершенно не ценится... Я мог бы привести бесчисленные примеры развращенности нравов в Кадисе. Как раз сейчас предо мною лежит исписанный мелким почерком листок бумаги, полный таких примеров; упоминаются даже конкретные имена; но я перевернул этот листок обратной стороной и не стану пятнать свои страницы подобными деталями, которые, конечно, удовлетворят любопытство читателя, но ничего не добавят к истинности сделанного мной заявления».
Однако собственное любопытство мистер Инглис удовлетворял без лишних колебаний. Поведав о том, что только иностранцы, притворяясь несведущими в местных обычаях, могут заходить в лавки, где во время сиесты опущены шторы, он продолжает: «Иногда в Мадриде, в час всеобщего сна и покоя, я осмеливался, проходя по улице, приоткрывать шторы, за которыми проводили свою сиесту работники мастерских вышивальщиков, парфюмеров или портных, и не единожды прерывал при этом их tete-a-tete».
Сэр Артур де Кейпелл находил, что «красиво округленные конечности» кадисских дам «очень приятно контрастируют с той угловатостью, которую так часто видишь в нашей стране, объясняющуюся холодностью климата, характера или другими причинами».
Автор книги Атташе в Мадриде, заявив, что «нигде больше не встретишь таких глаз, как в Испании,– тех же размеров, цвета и выражения»,– продолжает: «С годами англичанка обычно худеет; испанская же senora склонна к полноте. Одна усыхает, а другая полнеет; и эта полнота, хотя, наверное, и доставляет неудобства, позволяет испанкам сохранять красоту лица значительно дольше». Он отмечает также, что «раса старых дев на выданье, с нарумяненными щеками, фальшивыми кудрями и подрагивающими локонами, которая столь бросается в глаза в лондонском обществе, почти совершенно незнакома Мадриду».
Даже в наши дни пожилые испанские дамы обычно более привлекательны, чем их английские сверстницы,– не только потому, что они менее угловаты и имеют более стройные ножки, но и потому, что намного лучше умеют себя подать. Их лица кажутся не такими морщинистыми, их выражение – более мягким. Немаловажно и то, что они не носят шляп. Может ли существовать более впечатляющее зрелище, чем вид старого, испещренного морщинами лица под яркой девичьей шляпкой, украшенной нелепыми весенними цветами, пучками ранней зелени или разноцветными перьями? Пожилая испанская дама, со своими вьющимися ухоженными волосами, в черной кружевной мантилье, с исполненным достоинства поведением и выразительным взглядом, даже в старости умеет выглядеть изящно.
Бланко Уайт считал, что горячность и непосредственность испанских красавиц выгодно отличают их от галльских соседок: «Если бы их чары были следствием того холодного мерцающего пламени, что трепещет в сердцах большинства французских женщин, они только угрожали бы спокойствию и рассудку мужской половины общества. Но это вовсе не капризные тиранши – напротив, обычно они сами становятся жертвами мужчин. Немногие, очень немногие испанские женщины (и, осмелюсь сказать, ни одна из андалусиек) способны вести себя кокетливо... К этому пороку склонны скорее здешние мужчины, нежели женщины».
Маркиз де Кюстин (француз, много вращавшийся в высшем свете), напротив, находил, что испанские женщины чересчур кокетливы, слишком стремятся понравиться; кроме того, по его мнению, им не хватает благородства. Испанец прежде всего ценил в женщине sal– находчивость, соединенную с природными дерзостью и добрым юмором. Маркиз отмечал, что многие испанские гранды выбирали себе любовниц из среды рыночных торговок, особенно щедро одаренных sal espanola. И все же именно Испанию он считал последним прибежищем романтичной и страстной любви. «Во Франции любовь – это интриги, разговоры, тщеславие; в Испании это – блаженство; все романы здесь завязываются нежданно и стихийно, все происходит непроизвольно, от возникновения первого чувственного соблазна до величайшего проявления любви. Для тех, кто обретает любовь в Испании, она – сама жизнь».
Об испанских мужчинах в той области, что нас интересует, известно не так уж много. Андалусцы, судя по тем обрывочным сведениям, которые удается собрать, по-видимому, делятся на две группы: с одной стороны, женоподобные и blase* – такие, как мужчины из Кадиса (города, до сих пор славящегося обилием гомосексуалистов), по описанию Генри Блэкберна, «разодетые в модные костюмы, со множеством колец и пристрастием к причудливым зонтам». На взгляд этого островитянина, «они не обладают ни достоинством, ни непринужденностью хорошо воспитанного европейца».
«Гомосексуалист» – по-испански тапсоп. Во время последней поездки в Испанию мне довелось услышать, как жена тогдашнего английского консула в Кадисе, не знавшая всех тонкостей языка, попросила свою служанку порекомендовать ей хорошего садовника. «Я пошлю вам нашего maricoirа – он все сделает, как надо»,– ответила та. Жена консула, сочтя, что так звали этого парня, приняла его, как она считала, со всей любезностью, весело поздоровавшись: «Добрый день, Maricori.» – и стала уточнять его будущие обязанности. Она не могла понять, почему садовник так густо покраснел.
С другой стороны, существовали и совершенно необузданные молодые люди – наполовину бандиты, наполовину донжуаны,– подобные тому, который в деревне Ольбера, близ Севильи, принимал у себя в гостях Бланко Уайта. Его гостеприимство выражалось в самых разнообразных формах, доходя иногда до хулиганства. «Однажды вечером ганец был прерван грубым голосом нашего достойного друга дона Хуана, который как раз находился на кухне, в гостях у своего любимого графина с коньяком. Дамы, хотя и обладали крепкими нервами, явно встревожились, и мы все поспешили прочь из комнаты, стремясь установить причину услышанных нами грозных выкриков.
Выбежав в коридор, мы увидели нашего доблестного героя, стоявшего у окна со взведенным ружьем, изрыгая залпы проклятий и крича, что застрелит первого, кто приблизится к двери... Поскольку нападение, которое он так храбро отражал, уже закончилось, хозяин вскоре овладел собой в достаточной степени, чтобы рассказать нам о случившемся. Два или три человека из числа его врагов совершали свои еженощные прогулки под окнами любовниц. Они услышали шум в доме Росы и решили положить конец веселью недруга, разведя огонь под дверью в его прихожей. Вскоре дом могло охватить пламя, если бы не одолевшая хозяина жажда, которая так вовремя потянула его из задней комнаты в переднюю часть здания».
Как ясно из сказанного и других историй, случившихся несколько севернее, пение серенад часто служило поводом для ссор и драк между соперничавшими молодежными группами, вспыхивавших ради молодецкой забавы – «балдежа», как говорят современные молодые люди,– а вовсе не из-за любви. Любовь зачастую бывала лишь предлогом, а не причиной агрессии.
Случаи ревности, похоже, в основном встречались среди беднейших слоев населения, а любовь – как отметил Бланко Уайт – вовсе не была главной причиной убийств в Испании. «Природная раздражительность, особенно у жителей южных провинций, приводит к частому кровопролитию по любому пустяковому поводу. Небольшое количество выпитого вина, а иной раз и просто порыв восточного ветра непременно оборачивается в Андалусии ссорами со смертельным исходом».
Любовь в Испании нынешнего и прошлого столетий вполне соответствует описанию Сальвадора де Мадариага {119} : она «стихийная, нерасчетливая и вулканическая настолько, насколько этого можно ожидать, зная натуру испанца. Она одновременно и глубоко плотская и странно целомудренная. Никакие интеллектуальные или этические элементы не стесняют свободного потока страсти, находящейся в столь непосредственном контакте с источниками самой жизни. Любовь в Испании нередко обладает той непреодолимой силой, которая побудила древних сотворить из нее внушающий благоговейный ужас миф».
И все же я не верю, что это описание применимо к суровой Кастилии или к нежной Галисии – и уж, конечно, не к испанской любви двадцатого столетия. Уже в девятнадцатом веке такой земной драматург, как Бретон де лос Эррерос {120} , выражал скептическое неверие в так называемую страстную любовь своих соотечественников. Юные дамы у Эррероса остроумны и кокетливы, его вдовы – осмотрительны и хитры.
Наблюдательный мсье Лаборд осторожно заметил в своих Воспоминаниях, что, по его мнению, испанцы гораздо менее романтичны, чем это принято считать. Тогда было модно ставить знак равенства между романтизмом и меланхолией, и он утверждал, что «меланхоличной испанской женщины в природе не существует». С присущей ему сдержанностью этот писатель полагал, что валенсийские женщины «по характеру мягкие, но обладают такой большой властью над мужчинами, что ведут себя высокомерно и зачастую злоупотребляют своим превосходством. Насколько мужчины из средних слоев общества активны и трудолюбивы, настолько же и женщины всех классов праздны и враждебны занятиям любого рода».
Капитан Джордж Карлтон, сражавшийся в Испании под командованием графа Питерборо, описывал жизнь в Валенсии в начале века совершенно по-иному: «Мягкость климата, видимо, способствует чрезвычайно раннему развитию их характеров и страстей, и я видел совсем юных девушек, готовящихся стать матерями. В Валенсии все служит развлечению и погоне за удовольствиями: прогулки, поездки в экипажах, называемых taranas, рыбная ловля в озере Альбуфера, театр, концерты в alameda [69]69
тополиная роща, аллея; проспект {исп.)
[Закрыть], паломничества в великолепные монастыри и так далее. Все располагает к наслаждению радостями жизни, в чем участвует и прекрасный пол, который хотя и не отличается андалусской распущенностью, но все же пользуется достаточной свободой».
Эти посещения «великолепных монастырей» не всегда были невинными, и капитан рассказывает о постыдной истории, в которой оказались замешаны два его офицера: «Валенсия знаменита своими красивыми женщинами. Двое из наших английских офицеров, не желая идти по проторенному пути, каким бы надежным он ни казался, решили отправиться в бурное море, хотя это и представляло значительно большую опасность. Амурные страсти, общий недостаток этого прекрасного города, стали причиной произошедшего инцидента, а две монахини – его участницами. В этой стране у молодых людей существует обычай подходить к решеткам женских монастырей, развлекаться самим и развлекать монахинь легкой, приятной и безобидной болтовней. Я ни разу не видел и не слышал ничего непристойного». («Монашкиных ухажеров», как их называли, высмеивали такие писатели, как Кеведо и Гонгора, а в одном популярном сонете говорилось, что дьявол перестал носить змеиную кожу, ибо эта маскировка стала слишком известной; теперь он скрывается под монашеским капюшоном.)
«Наши два офицера вели себя очень настойчиво у ворот расположенного в этих местах женского монастыря, и, выбрав там двух монахинь, обхаживали их с таким усердием, что вскоре достигли в своих романах больших успехов. Ни в малой степени не принимая в расчет те опасности, что грозили и им самим, и их красавицам, они обменялись любовными клятвами с этими легкомысленными созданиями и уговорили их попытаться выбраться наружу, в офицерские объятья».
Монахини по очереди, сменяясь каждую неделю, носили с собой ключи ото всех дверей, и выйти на волю им было нетрудно, но, поскольку то были дамы знатные, известие о побеге вскоре дошло до сведения родственников, которые, «услышав об этом, поклялись смертельно отомстить и, как принято в этой стране, схватились за оружие». Английские офицеры повели себя недостойно: они бросили бедных монахинь, и те, «не зная, куда деваться», были вскоре обнаружены. Монахинь приговорили к пожизненному заточению. «Граф Питерборо, глубоко возмущенный поступком своих офицеров, сочувствовал несчастным женщинам и решил противиться исполнению этого приговора всеми возможными законными средствами. Наибольшие препятствия его благородному вмешательству чинили самые близкие из родственников монахинь». В конце концов, истратив значительную сумму денег, он все-таки спас грешниц от ожидавшего их наказания.
В Валенсии, как и в Кадисе, женщины были достаточно смелыми, чтобы заговаривать с незнакомцами, скрывая лица под мантильями. Капитан описал, в частности, одну из них, «разговор которой был всегда занимательным и остроумным, а расспросы – не всегда неуместными». В большой моде были серенады, зачастую, как и в Андалусии, приводившие к бурным сценам. (Английские моряки, кстати, были невысокого мнения о гитарах; они называли их «трень-бреньками».) «Однако,– писал капитан,– поклонники каждую ночь беспокоят своих женщин громкими звуками гитар, считая и называя их серенадами. Эта зараза охватила всех, от парикмахера до гранда, и очень часто опасность ждет их одна и та же; ночное пение серенад нередко оборачивается ссорами и поединками. Одним из предметов гордости истинного испанца считается ревность к возлюбленной, которая зачастую доводит его до убийства или, по меньшей мере, заставляет совершать другие крайне опасные поступки». В Валенсии, как и в остальных районах Испании, истинная причина большинства скандалов коренилась в обостренном самолюбии, а вовсе не в любви.
«Хотя супружеская измена считается тяжким преступлением,– отмечал капитан,– и соответственно наказывается, однако блуд принято мягко называть «простительным грехом», и, похоже, предающиеся ему испанцы в этом совершенно убеждены».
В шестидесятые годы дамы осмеливались принимать морские ванны «в числе огромного множества купальщиков, причем все они носили большие соломенные шляпы, и было похоже, что море сплошь покрыто плавучими, беспорядочно разбросанными грибами. Дамы развлекаются, как шаловливые наяды, на одном конце залива, а покрытые соломой волосатые водяные плещутся на другом, не расставаясь с сигаретами даже в воде. Пространство между ними ревниво охраняют вооруженные часовые, цепочка которых растянута от кромки воды до линии деревянных хижин или кабинок для переодевания, куда купальщицы, завернувшись в длинные простыни, заходят после омовения».
В конце столетия Рене Базен {121} писал о том, как в Сан-Себастьяне мужчины купались с левой стороны берега, а женщины – в середине. Последние, заходя в воду, смачивали кончики пальцев в волнах и благочестиво крестились. Читателям двадцатого века, которые стекаются на испанские пляжи в таких огромных количествах, можно не напоминать о том, что вооруженных часовых больше не существует, но бдительные Guardias Civiles, которых испанская молодежь называет La Moral патрулируют по большинству пляжей, следя за тем, чтобы бесстыжие иностранцы не пренебрегали введенными пуританским режимом Франко правилами, требующими носить закрытые купальные костюмы. Наши нескромность и развращенность вошли у испанцев в поговорку. В 1960 году стало известно, что в отдаленной деревеньке в Андорре имела место супружеская измена – говорят, впервые за всю историю страны. Президент Андорры возложил ответственность за это на «чужеземное влияние» и пригрозил перекрыть границу.