Текст книги "Любовь и испанцы"

Автор книги: Нина Эптон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Молодежи нравятся стихи поэта. «Мы говорим здесь о многих вещах,– сказал он, обводя взглядом свои книги и картины,– но только не о любви. Не знаю почему, но мы никогда не говорим об этом. Да и в книгах испанцы не много писали о любви. Большинству наших художников, за исключением Гойи и Веласкеса, религиозные сюжеты удавались лучше, чем сцены из мирской жизни. Мы мечемся между небесами и преисподней. Возможно, в Каталонии это проявляется не так сильно. Да, намного слабее, потому что мы – слишком практичный народ». (Позже я узнала, что поэт богат, и источником его дохода служат не стихи, а маленькая прибыльная кондитерская на углу. Да, каталонцы действительно практичные люди.)

В архивах Барселоны мое внимание привлекла картинка, изображавшая распятую на кресте бородатую святую. Дежурная хранительница архива заглянула мне через плечо и с улыбкой сказала: «Это святая Либерата, у которой женщины просили защиты от мужей. Ее культ был запрещен».

Эта святая, полумужчина-полуженщина, в Англии известна под именем святого Анкамбера, а во Франции – святого Де-барра (чьи имена в переводе означают «облегчать участь», «избавлять от затруднений»). Была она, вероятно, португальской принцессой, и, как гласит легенда, отец-король обручил ее с язычником, королем Сицилии. Либерата вознесла молитву Всевышнему, прося обезобразить ее так, чтобы на ней никто не захотел жениться. Вскоре у девушки появилась борода, которая отрастала тем быстрее, чем чаще ее стригли по приказу его величества. Наконец король приказал распять свою непокорную дочь на кресте. Умирая, та услышала голос с небес, который сказал, что она будет матерью всех, у кого тяжело на сердце. Женщины истолковали эти слова в более широком смысле, полагая, что это дает им право обращаться к святой с просьбами об избавлении от плохих мужей.

Другой любопытный пример двусмысленного религиозного обряда в честь святой приводит доктор Гонсалес Лафора ^{146} , говоря о толедской Виржен де лос Долорес [113]113
  Богоматерь Скорбящая (исп.)


[Закрыть], к которой толедские девушки взывают до сих пор. Этот образ можно увидеть на la calle de los Alfileres – Булавочной улице. Легенда гласит, что некая девушка простилась здесь со своим возлюбленным, которому пришлось покинуть город, и всякий раз, когда бедняжка проходила по заветной улице, ее охватывало такое волнение, что она готова была упасть в обморок. Чтобы этого не случилось, девушка колола себя булавкой. Однажды перед ней предстала Виржен де лос Долорес и сказала: «Мне тоже пришлось страдать. Потерпи. Все уладится». Спустя несколько дней возлюбленный девушки вернулся в Толедо, и счастливые влюбленные обвенчались. С тех пор Виржен де лос Долорес стала покровительницей толедских влюбленных, которые, проходя мимо ее образа, бросают в желобок на стене булавки, моля Пресвятую Деву о помощи. Говорят, что зимой там в неделю накапливается двадцать—тридцать булавок, но в мае их количество возрастает до двухсот—трехсот. Попадаются булавки с черными головками вместо белых. По мнению одного писателя, их бросают девушки, предпочитающие темноволосых парней, но доктор Гонсалес полагает, что это – приношение тех, кто молит Богоматерь послать смерть мужу или novio – возможно, в наказание за неверность – или же больному родственнику, который так страдает, что смерть для него означает избавление. Доктор пишет: «Они просят Святую Деву о преступлении, которое сами не отваживаются совершить».

Булавки – поскольку они сделаны из стали – явно служат символами магнетизма, или силы притяжения. Английские невесты после свадьбы раздавали подругам булавки – это должно было помочь тем найти мужей в течение года. В Андалусии есть игра «предскажи свадьбу» ^{147} с парой ножниц, а в Мадриде булавки бросают в чашу со святой водой перед образом святого Антония.

Май – время, когда природа пробуждается к жизни и у птиц начинается брачный сезон,– считается месяцем влюбленных в большинстве стран Европы. В Англии до сих пор существует обычай избирать майских королев, но наши празднества кажутся скучными в сравнении с любовными обрядами, сохранившимися во многих испанских провинциях.

Правда ли, что в мае в людей вселяется нечистый? Кажется, так оно и есть, если верить галисийской песне (ее поют в день избрания майской королевы) и танцорам, которые шутками стремятся «изгнать Май из тел людских». В одной прибрежной деревне короля и королеву мая представляет молодая пара в костюмах Адама и Евы. «Пришел май, мы поем о любви, и девушки украшают себя цветами»,– поется в народной песенке.

Глава третья.  Любовь в Кастилии

В Кастилии, набожной Кастилии, утром первого мая первые песни поют в честь Марии, Царицы Небесной. В деревнях, расположенных в окрестностях Куэнки, песни начинаются ночью тридцатого апреля, когда два соперничающих хора – женатых мужчин и холостяков – встречаются, чтобы исполнить в честь Пречистой Девы майскую песнь. Слова песен просты: Деву Марию сравнивают с белой бабочкой, с небесной голубкой, а в конце просят ее благословить празднество. Затем группы расходятся, и парни отправляются петь девушкам серенады.

Если у девушки, перед домом которой останавливается хор парней, есть novio, то в серенаде упоминается его имя, если же нет – то имя того, кто, по мнению руководителя хора, больше всего ей подходит. Песня прославляет любовь и плодородие полей: «Пришел май, благословляя ячмень и пшеницу... твой широкий лоб – поле битвы, где поднял свое знамя король Купидон...» Затем следует описание красавицы вплоть до платья и туфель, при этом недостатки ее внешности лакируются – если девушка не вышла ростом, то о ней поют: «Она очень маленькая, но хорошо сложена». С каждой семьи собирают по нескольку песет, чтобы на следующий день устроить пиршество и танцы на деревенской площади.

Танцы открывает мэр, которого сопровождают его советники, разодетые в лучшие наряды и с тем полным достоинства церемонным expression de circonstance [114]114
  приличествующий случаю вид (фр.)


[Закрыть], который умеют напускать на себя большинство деревенских жителей в Испании.

Ритуал ухаживания, принятый у жителей Серрано, один из немногих, описанных во всех подробностях ^{148} , поражает своей сложностью. Не то чтобы деревенские влюбленные были блестящими ораторами. Делая предложение своей избраннице, они (по словам сеньора Иглесиаса) облекают его в самые понятные и простые слова и сопровождают сведениями о своем материальном положении. Это может звучать примерно так: «Слушай, chaha [115]115
  ласковое обращение


[Закрыть], если ты ни в кого не влюблена и хотела бы жить со мной, то у меня есть виноградник в X, а к нему – несколько олив в Y, и любая девушка была бы рада выйти за меня. Если объединить то, чем мы владеем, то получится вполне приличное состояние. Ну, что ты на это скажешь?»

После этого первого и не очень романтичного объяснения ухаживание продолжается в соответствии с протоколом, достойным средневекового Суда Любви. Влюбленному присваивается звание novio formal [116]116
  официальный жених {исп.)


[Закрыть], и теперь по праздникам ему полагается преподносить novia подарки, выбор которых также четко определен обычаем. Например, на масленицу novia ждет, что парень подарит ей половину телячьей туши, в день святого Иоанна – испеченный по особому рецепту сладкий пирог, половину которого девушка после полудня должна вернуть жениху; Рождество – время традиционных подарков: трески, сыра, конфет из марципана; и это только чрезвычайно малая часть всей той церемонии, которая происходит в период между ухаживанием и свадьбой.

В Лагартере, недалеко от Толедо, свадебные наряды сохранили примитивную варварскую роскошь, и участники торжественно красивой церемонии родительского благословения держат себя с тем же испанским родовым достоинством, что и их предки. Даже здесь, в Кастилии, с ее строгими нравами, случается, что невеста идет под венец беременной. Тогда, чтобы без слов довести этот факт до сведения общины, впереди свадебной процессии несут специальный букет.

Суровость и неизменность пейзажа Кастилии наложили свой отпечаток на любовную жизнь кастильцев. Пока Talgo [117]117
  тип скоростного поезда


[Закрыть], оснащенный кондиционерами, петлял по покрытым золотом жнивья бесконечным равнинам, я, глядя на пыльные дороги и потихоньку ветшающие замки, вспоминала размышления Унамуно о кастильской манере любить ^{149} :

«Это – не пылкая и мучительная любовь Абеляра и не изысканная любовь провансальских трубадуров... Теруэльские любовники Тирсо, даже умирая от любви, не проявляют открыто своих нежных чувств. В Химене, героине Mocedades del Cid [118]118
  «Юность Сида»


[Закрыть], настолько мало женственности и чувственности, что она предпочитает видеть оцененной по достоинству свою любовь, а не красоту. И та же самая Химена.... восхищается необузданностью своего возлюбленного. Как гласит народная пословица, «мужчина – что медведь: чем страхолюдней – тем лучше». Эта пословица еще более справедлива по отношению к мужской грубости. За смелость Селия из El Condenada рог Desconfiado [119]119
  «Осужденная по подозрению»


[Закрыть]любила Энрико, который третировал ее.

Любовь, в некотором роде, предназначена скорее для разъединения влюбленных, чем для слияния двух любящих душ воедино: она скорее груба и непристойна, чем чувственна, скорее строга и покорна, чем сентиментальна; это либо удовлетворение преходящего желания, либо отбытие домашней повинности... Испанцы не привыкли прибегать к софистике для оправдания супружеской измены, у них никогда не было в обычае обзаводиться любовницей. В любви вне брака кастилец подобен бойцовому петуху или Дон Жуану Тенорио ^{150} , но никогда – Вертеру ^{151} .

У нас нет ни маркиза де Сада, ни Манон Леско, ни Маргариты Готье. В театре Кальдерона ревность – это чувство оскорбленной чести, и ревнивый любовник, перед тем как убить изменницу, не целует ее, в отличие от Отелло. Любовь благовоспитанна, скреплена брачными узами, серьезна и сдержанна. Женщина, мать, не появляется на сцене национального театра; ее прячут в домашней святая святых».

Кастилия: бескрайние равнины, вечные и безжизненные, подобно пустыне, с деревнями, в которых дома цвета корицы жмутся к церкви, возвышающейся над ними, словно страж деревни; села, жизнь в которых замкнута и полна напряжения, как в концлагере, и где любовные драмы разворачиваются по описанным в пьесах Лорки образцам. К примеру, по сюжету пьесы Кровавая свадьба, где драматург выводит на сцену типично испанскую мать, которой нравятся мужчины-донжуаны. «Ваш дедушка оставлял по сынку на каждом углу»,– с гордостью говорит она. По ее мнению, цель семейной сексуальной жизни – деторождение. И ложась в супружескую постель, и работая в поле, надлежит давать начало новой жизни. Но женщины не должны заводить любовников. Женщины имеют ценность только как матери своих сыновей.

В пьесе Иерма жена уверена, что ее муж «не прилагает усилий к тому, чтобы завести детей». Она бесплодна, но вышла замуж только для того, чтобы стать матерью. В конце концов она убивает мужа. Разумеется, образ своей героини Лорка пишет в классических тонах. «Жаждой материнства» и желанием убить мужа, «виновного» в том, что в семье нет детей, могут быть одержимы не только испанки.

В пьесе Дом Бернарды Альбы мать дает сыну деньги на ухаживания за приезжими девушками. Мужчины одну падшую женщину утаскивают в оливковые рощи, а другую унижают, хороня ее ребенка на обочине. Бернарда хочет выдать за самого желанного зятя в деревне свою старшую дочь-дурнушку, но юноша любит ее младшую дочку, которая, не имея возможности стать его женой, решает сделаться его любовницей. Служанки и сестры шпионят друг за другом. Соседи подслушивают... Лорка показывает женщину, находящуюся в вечном подчинении у мужчины; сексуальную рабыню, для которой не существует ни радости любви, ни свободы выбора. Секс он изображает мрачной темницей, надзиратели которой не уступают в жестокости сотрудникам тайной полиции.

Хосе Мора Гуарнидо в своей книге о Лорке писал ^{152} : «Судьба женщины в испанских деревнях и городах, вопреки всем утверждениям популярной литературы, была горькой и несчастной, это особенно верно по отношению к женщинам среднего и высшего класса, чья участь определялась размерами их приданого. Хорошенькие девушки из среднего класса грустно чахли на своих балконах, ожидая кавалеров, которые редко приходили к ним, зато увивались возле карет безобразных дочерей из богатых семейств. Мать Лорки, донья Висента, часто высказывалась по поводу этих несправедливостей, отравлявших радость жизни стольким гранадским женщинам». Прототипами Бернарды Альбы и ее дочерей послужили женщины из андалусской семьи, с которой Лорка был знаком в детстве. Они были так очарованы Федерико, что тот прятался от них в пересохшем колодце в нижнем конце сада и оттуда наблюдал за их передвижениями.

В Кастилии мне пришлось столкнуться с несколькими примерами крайней женской застенчивости. Молодая женщина двадцати четырех лет из Сарагосы рассказала мне, что не могла заставить себя быть нежной со своим novio. Когда они поженились, молодая жена уходила в свою комнату в отчаянии от мысли, что она, испытывая такую сильную любовь к мужу, не может набраться смелости, чтобы выразить свои чувства. Она сказала: «Я покрываю его фотографию страстными поцелуями».

В Вальядолиде женщина двадцати восьми лет призналась, что не могла удержать своих novios, поскольку не знала, как вести себя с ними, и считала, что девушка, даже будучи влюбленной, никогда не должна выказывать своих чувств. Кастилия – не единственная провинция в Испании, где можно услышать о подобных случаях. Девушка из Бильбао, где нравы, предположительно, не такие строгие, по ее словам, была со своим novio такой чопорной, что парню это надоело и он оставил ее.

У деревенских жителей есть свой собственный, грубый, но эффективно действующий моральный кодекс. Вплоть до последнего времени в деревнях весьма и весьма косо смотрели на вдовцов, решивших снова обзавестись женой, и еще более косо – на вдов, отважившихся на второе замужество. С. Л. Бенсусан в своей книге Семейная жизнь в Испании рассказывает, как жители деревни Докера, рассерженные тем, что их односельчанка-вдова обвенчалась с человеком, который был ее любовником на протяжении многих лет, решили в ночь после свадьбы устроить новобрачным cencerrada [120]120
  кошачий концерт (исп.)


[Закрыть](испанский аналог того, что в Англии именуется rough music, а во Франции – charivari), несмотря на то, что вдова пользовалась в деревне всеобщим уважением.

«В ночь того дня, когда донья Долорес обвенчалась со своим вторым мужем, молодежь Докеры, вооружившись консервными жестянками, чайниками, свистульками и всем, что, по их мнению, способно было производить шум, явились к новобрачным на их стоявшую недалеко от деревни маленькую ферму и исполнили серенаду, во всю глотку выкрикивая в высшей степени нецензурные стихи, сочиненные местным виршеплетом и положенные на мотив хоты.

Несмотря на то что новобрачного и пышнотелую даму его сердца эта выходка нисколько не испугала, хотя и несомненно весьма огорчила, у них хватило ума не показать, что они обижены этим вторжением. Фактически, не успели двадцать, а то и более деревенских гуляк полдюжины раз пропеть свои непечатные куплеты, как из кухни показался старший работник Пабло с большим кувшином вина, к которому и приложились все «музыканты» и сопровождавшая их с целью соблюдения законности и порядка Guardia Civil [121]121
  жандармы {исп.)


[Закрыть]. Это своевременное небольшое подношение совершенно изменило настроение непрошеных гостей, хоту запели с теми словами, с какими ее и надлежало петь, оскорбительные стихи были забыты, а выкрики приняли исключительно одобрительный характер, и затем при свете звезд компания разбрелась по грязным лачугам вкушать заслуженный отдых.

Джеральд Бренан говорит, что на юге Испании он совсем недавно был свидетелем cencerradas в оторванных от мира деревнях и маленьких городках ^{153} . Тамошние деревенские жители не отказывают себе в удовольствии предупредить будущих супругов и устроить им концерт роговой музыки, «который изматывает нервы помолвленных, a pregones [122]122
  оглашения предстоящих браков в церкви {исп.)


[Закрыть]их окончательно добивают. Когда я был в деревне, как минимум две пары, о предстоящих свадьбах которых было объявлено в церкви, не выдержали и отменили венчание, не желая подвергаться этому издевательству. В частности, вдовы так боятся, как бы их не ославили, что редко отваживаются вторично выйти замуж; вместо этого они – если это женщины из бедных семей, которым в одиночку не под силу сводить концы с концами,– просто переселяются в дом своего избранника». Андалусцы, впечатлительные и гордые, похоже, не способны смотреть в лицо неприятностям с той же невозмутимостью, как их соотечественники-северяне.

Леонард Уильямс, бывший в начале двадцатого века корреспондентом «Таймс» в Мадриде, указывал, что Карл III в 1765 году попытался искоренить cencerradas. По указу его величества штраф в сто песо и четыре года тюрьмы грозили не только самим «музыкантам», игравшим на кастрюлях, сковородках и чайниках, но и тем, кто составлял им компанию. Однако эта мера не возымела никакого действия. Уильямс описывает также смехотворный инцидент, случившийся в Севилье.

Цирюльник-вдовец, который в молодости был организатором и руководителем множества cencerradas, решил жениться во второй раз. «В день венчания не успело стемнеть, как бывшие жертвы брадобрея, в количестве, я не смею выговорить, скольких сотен, почти полностью блокировали barrio [123]123
  район, квартал (исп.)


[Закрыть], где он жил, и отомстили ему, устроив грандиозную cencerrada. Понадобились усилия жандармов, чтобы навести порядок и успокоить истерзанные чувства новобрачных. Не меньше смеха вызвала и юмористическая поэма в честь сего знаменательного события, удачно озаглавленная «Севильский цирюльник», которую опубликовал Фелипе Перес -и– Гонзалес в El Liberal.

Однако в 1950 году, по словам Вайолет Элфорд ^{154} , баскский кошачий концерт закончился тем, что один человек был убит, а двое получили ранения,– поводом для драки послужила любовная связь между двумя женатыми людьми.

Чтобы закончить рассказ о Кастилии, скажу, что даже эта суровая провинция потихоньку меняется. В Куэнке, городе далеко не современном, я познакомилась с молодым человеком, который влюбился в девушку-иностранку. Он решил жениться, хотя знал от нее самой, что та незаконнорожденная. Я спросила, знают ли об этом его родители. Он покачал головой и ответил: «Я все очень хорошо обдумал и решил, что лучше ничего им не говорить. Здесь, в Испании, в буржуазной среде, брак с незаконнорожденной вызвал бы крайнее неодобрение. Чтобы иметь возможность обвенчаться со мной, моя невеста приняла католическую веру. Мои родители довольны, я – тоже. Собаки спят – и нечего их будить» ^{155} .

Так ли уж строги кастильские крестьяне, какими их представляют? Доктор поведал, что в деревне, где он родился, девочки и мальчики в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет позволяли себе сексуальные игры за стогами сена. Женщина-врач из той же провинции утверждала, что ни разу не слышала о подобных добрачных забавах и что в ее деревне нравы были строгие и «типично кастильские», более близкие к национальной испанской манере любить,– по словам доктора Грегорио Мараньона, манере «моногамной, строгой до мистицизма, в доме, который кишит зачатыми почти без греха детьми и где спальня убрана строго и величественно, подобно монашеской келье».

Если верить авторам наиболее ранних эпических произведений, членов семьи в Кастилии связывала глубокая любовь друг к другу. Когда Сиду пришлось расстаться с женой и дочерьми, ему, как сказано в эпосе, было «так больно, как если бы вырывали ногти». Можно ли в одном коротком предложении лучше этого описать боль?

Глава четвертая. Любовь на Юге

По берегам пурпурных ручьев меж розовых олеандров бродят небольшие атласно-черные быки – такая картина осталась в моей памяти после десятичасовой езды на 73/ [124]124
  название поезда


[Закрыть]от Мадрида до Севильи.

В город уже прибыли первые в этом сезоне туристы, и в рекомендованных мне гостиницах второго класса не было мест. После долгих поисков мне наконец удалось поймать такси, и машина нырнула в один из менее изысканных кварталов Севильи. Улочка, по которой мы ехали, была такой узкой, что шофер боялся не дотянуть до ее середины, где красовалась светящаяся вывеска гостиницы. Он услужливо остановил машину и пешком отправился в отель, узнать, найдется ли для меня место; вскоре водитель вернулся и с торжеством объявил, что на этот раз нам посчастливилось. А после добавил: «Но вам лучше самой пойти и посмотреть, подойдет ли комната». Опасаясь худшего и ожидая увидеть нечто напоминающее мансарду из «Богемы» ^{156} , я отправилась на разведку.

Хозяин гостиницы сидел в патио в ковровых тапочках и читал в местной газете репортаж о бое быков. Стены были сплошь увешаны постерами, изображавшими танцоров фламенко и тореадоров, а плетеные стулья выкрашены желтой и светло-голубой краской. Молчаливый молодой человек провел меня в огромный двухместный номер, где над двумя одинаковыми железными кроватями без матрасов висело распятие, по размеру вполне годившееся для монастыря. Чисто выбеленные, безо всяких украшений стены, высокий потолок. «Для меня одной тут слишком просторно»,– сказала я вполголоса. «Для одной? – откликнулся молодой человек.– Ох уж мне эти таксисты! Ну до чего же приврать любят! Он же нам сказал, будто номер нужен для двух молодых сеньор!»

Когда мы спускались по лестнице, молодой человек сердито крикнул хозяину, перегнувшись через перила: «Она одна!» Хозяин, оторвавшись от газеты, сдержанно оглядел меня с ног до головы. Это был пожилой седовласый андалусский джентльмен, серьезный, медлительный и учтивый. Между нами пробежала искра симпатии. Он спокойно произнес: «Сегодня сеньорита может переночевать в двадцать первом. А там – поглядим», и поклонился мне без тени усмешки. Я поблагодарила и пошла сказать таксисту, что остаюсь здесь. «Моzo [125]125
  слуга (исп.)


[Закрыть]сделает это»,– воскликнул хозяин гостиницы, дон Альфонсо. Таксист пожелал мне спокойной ночи и нагло ухмыльнулся того, довольный, что его маленькая хитрость удалась. Дон Альфонсо проводил меня до ближайшего ресторана, так как его собственная столовая была закрыта, и торжественно представил управляющему.

Мне следовало съехать отсюда через пару дней. По европейским стандартам этот отель третьего класса (как он официально и весьма удачно именовался) мало чем мог похвалиться. Матрас был тонкий и комкастый; коврик, лежавший возле кровати, я убрала и постелила вместо него одно из своих собственных полотенец – такой он был потертый и замызганный; дверца шкафа имела обыкновение со скрипом открываться в самый неожиданный момент, а еда, хоть и обильная, могла прийтись и приходилась по вкусу только постоянным клиентам отельчика – захудалым коммивояжерам, местным фермерам да горстке бедных иностранных студентов.

И тем не менее, к удивлению севильских буржуа, с которыми я впоследствии познакомилась и которым случалось провожать меня до моего патио, обклеенного постерами, я осталась здесь. Почему? Да потому, что улочка, где стоял отель, была узкая; благодаря этому на ней царила прохлада и не было машин (ныне Севилья не меньше других современных городов «заражена» шумом автомобильных моторов и вонью бензина). Рядом с отелями получше обычно располагается битком набитая автостоянка. И только в третьеразрядном отеле я могла не стесняясь каждое утро заказывать на завтрак churros [126]126
  крендельки, поджаренные в масле {исп.)


[Закрыть], которые специально для меня покупала и приносила в комплекте со свежайшей сплетней Мария, единственная в отеле служанка. Она была женой Хуана – того молодого человека, который в первый вечер показывал мне мою комнату. Днем он выполнял работу официанта. Неясно было, кем они оба доводились хозяину, который, пока Хуан и Мария занимались своими обязанностями, сидел в кресле на улице и тетёшкал на коленях их малыша.

Прожив в отельчике два дня, я сделалась членом семьи. Дон Альфонсо мог окликнуть меня издалека, когда я шла по улице на ланч: «Тут вам пришло два толстенных конверта из Мадрида». Вечером, когда я бежала по улице, опаздывая на обед, он успокаивал меня: «Не торопитесь так, сеньорита, вас мы никогда не оставим без обеда, а если столовая будет закрыта, я пришлю вам в номер чего-нибудь поесть».

Мария и Хуан были типичной молодой супружеской парой, из тех, которые так часто встречаются в испанской рабочей среде и работают не покладая рук от рассвета до заката, чтобы заработать на самое необходимое. Многие из них понимают, что за границей условия лучше. Мария осторожно расспрашивала меня, не могу ли я подыскать ей работу в Англии. Молодой севильский таксист сказал мне, что вскоре собирается перебраться в Лондон, к брату. «Его novia совсем недавно уехала туда,– рассказывал молодой шофер,– они будут вместе работать и копить деньги. А здесь это невозможно». Все меньше и меньше молодых севильцев тратят свои дни и ночи, сочиняя coplas и бренча на гитарах для развлечения туристов, ищущих местного колорита. Они тоже, для разнообразия, хотят попутешествовать.

«Но Севилья – такой веселый город, такой улыбчивый! Посмотрите, как люди веселятся на feria [127]127
  ярмарка, праздник {исп.)


[Закрыть],– как они наслаждаются действом Святой недели,– не соглашался со мной типичный английский турист.– Знаете ли вы, что даже во время одной из своих революций – по-моему, той, что случилась в двадцатых годах,– они даже надели фригийский колпак на голову их обожаемой Виржен де ла Макарена, когда устраивали ежегодную процессию в ее честь! С тех пор здесь ничего не изменилось».– «Вы сами сказали: в одну из революций, но не в последнюю,– заметила я,– и после каждой революции ^{157} становилось все меньше старых верований и все больше реальности. Отжили свое многие стереотипные представления об Испании и испанцах. У меня лишь одна надежда – что в переломное время люди не допустят чрезмерного насилия и разгула реакции». Мой испанский друг печально возразил: «Наша натура не изменилась. Я не думаю, что перемены обойдутся без насилия, жестокости и кровопролития. Я не вижу в людях, за немногими исключениями, каких-либо признаков терпимости и рационализма».

«Большая часть того, что составляет внешнюю сторону испанской жизни – чистой воды лицемерие»,– сказал известный врач. Разговор у нас шел о религиозных братствах. В то утро я была свидетельницей устроенной в честь праздника Тела Христова религиозной процессии, а в соборе любовалась знаменитым танцем Seises. «Не забывайте,– напомнил доктор,– что на том месте, где сейчас воздвигнут собор, когда-то стоял храм Венеры. Потому-то, мне кажется, людей так и тянет в пляс, стоит им туда войти. Помешать севильцам танцевать в своем соборе не удавалось еще никогда и никому. Архиепископ Сегура пытался запретить Seises. Теперь его больше нет, и Seises танцуют снова».

«Члены братств выглядели весьма внушительно,– заметила я.– И дети проявляли серьезность и религиозное рвение. С другой стороны, у некоторых джентльменов средних лет был немного усталый вид. Я видела среди них дона Альфонсо, хозяина моей гостиницы». Это воспоминание меня рассмешило. Дон Альфонсо, в парадном костюме, с большим знаменем в руках, выглядел, как истинный испанский идальго. Когда процессия шла по Пласа Сан Франсиско, где под навесом от солнца были расставлены стулья для зрителей, он заметил меня, сидевшую в переднем ряду, и отвесил поклон с обычным изяществом, которым был наделен от природы. Но при этом старый андалусец пристально поглядел на меня, желая видеть, какое впечатление он произвел. Я кивнула и одобрительно улыбнулась ему. Должно быть, он остался доволен. Спустя несколько часов, когда дон Альфонсо вернулся в отель, в чадную кухню, он был угрюм и немногословен. Поднимая свою седую голову, он оглядывал постояльцев, пришедших на ланч и жующих говяжье филе, привезенное, должно быть, с арены для боя быков. Только в последний день перед моим отъездом, повинуясь внезапному порыву откровенности, дон Альфонсо показал мне несколько фотографий, на которых он был запечатлен в различные моменты своей карьеры, в том числе – на фронте в гражданскую войну; он тогда сражался «не на той стороне»,– если, конечно, мои личные симпатии имеют значение.

«Братства? – сказал доктор пренебрежительно.– Ну, есть же у вас, в Англии, мужские клубы».– «Но разве можно сравнивать!» – запротестовала я. «Разумеется, нет. Абсолютно никакого сравнения. Но в основе лежит похожая идея: бегство от женщин. Конечно, для этой цели годится выпивка, игра, поход в казино и тому подобное. Но если мужчина хочет проделать это достойно, не нанося ущерба самолюбию, да при этом еще и заслужить почет, ему следует прибегнуть к другим средствам. В Англии мужчины рассуждают о политике и читают. Здесь – трудно рассуждать о политике, а мужчины не любят читать. Выходом из положения оказались религиозные братства. Они собираются регулярно и стали чем-то вроде безобидной тайной организации».

Я заметила: «Мне казалось, что от членов религиозных братств требуется безупречное – то есть добродетельное – прошлое и ревностная вера». Доктор разразился смехом: «Да будь это так на самом деле, в братствах вряд ли вообще остался хоть один человек. Большинство из них – а мне известно все про их личную жизнь – имеют queridas [128]128
  любовницы (исп.)


[Закрыть], которые живут в неких укромных квартирах».– «Прямо девятнадцатый век!» – воскликнула я. Доктор кивнул: «Да, очень похоже. Возможно, у младшего поколения все сложится по-другому. Нравы их отцов в целом, как и прежде, очень смахивают на восточные. У них считается делом чести иметь любовницу... В Испании так много делается во имя чести – но ведь люди в других странах тоже делают странные вещи во имя свободы»,– заметил он, пожав плечами.

Я спросила, насколько Андалусия отличается от других испанских провинций в том, что касается любви. «По-моему,– сказал он,– есть общая основа, общий для всех испанцев взгляд на жизнь и любовь, сложившийся в результате смешения рас и социумов, но с определенными специфическими чертами, присущими отдельным провинциям. Вы мне рассказывали о Галисии. Да, я готов согласиться с вами. Это совершенно особая область Испании. Там не селились мавры, и черты галисийского характера, унаследованные от кельтов и иберов, не были ослаблены мавританским влиянием. Я сам родом из Эстремадуры. Между нами и андалусцами есть различия – но они небольшие и их мало. Проблема в том, какая уйма чепухи понаписана об андалусцах, особенно иностранными авторами».

«Так ли эти женщины страстны, как нас уверяют?» – «Вы имеете в виду миф о Кармен? – сказал врач.– Это миф или мистификация. Нет, андалуска, как правило, пассивна, у нее нет собственной воли, она сквозь пальцы смотрит на выходки мужа. Она – очень верная супруга. В немногих здешних адюльтерах андалуски редко оказываются главными героинями. Андалусская жена – это прежде всего мать. Она находит утешение в детях – а их у нее, как вы знаете, много. У одной моей знакомой, зажиточной буржуа, четырнадцать детей, и она говорит, что за все семнадцать лет семейной жизни они с мужем примерно раз сто ужинали вместе. Он вечером уходит гулять с друзьями – а возможно, что и с подругами,– и возвращается домой так поздно, что у жены не хватает сил дождаться его. Поскольку они богаты, то у них две кухарки – одна для жены, другая для мужа. Я допускаю, что это крайний случай, но подобных примеров можно привести много больше. Женщины – это жертвы».