Текст книги "Софья Толстая"

Автор книги: Нина Никитина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Слава богу, тиф миновал, но Лёвочка все еще лежал в постели и говорил, что ждал третьей болезни и смерти. Он пребывал в скверном настроении. А Софья молилась, и это, как всегда, ей помогало пережить это тяжелое время, которое было сравнимо с тем, что она испытала после смерти Ванечки.

Теперь ее беспокоило большое количество людей, занимавших все флигели. Каждый день за столом завтракали и обедали девятнадцать человек. Сама Софья не могла хозяйничать здесь, ведь она была не у себя дома. Прислуга же едва справлялась. Наконец‑то собрались все дети, многие были со своими женами или мужьями. Приехали еще близкие и родные: дядя Костя, Жули, Буланже. Забота о них занимала столько времени и сил, что, казалось, некогда жить. Тем не менее Софья не позволяла себе распускаться и плакать. Напротив, она хотела выглядеть бодрой, перестала беспрестанно расспрашивать докторов о состоянии мужа. Ответом ей был сам пациент, демонстрировавший свою потрясающую волю к жизни. Он шел на поправку. Силы же Софьи были совсем истощены. Она похудела и постарела на целых десять лет! Но она думала не об этом, а о том, где найти постоянного домашнего доктора для мужа, который должен быть человеком порядочным, приятным и любящим Льва Николаевича. Также она думала и о том, сколько это будет стоить – определила месячную плату доктору в 100 рублей.

В Гаспру приехал молодой врач Никитин, чтобы следить за здоровьем дорогого пациента. А Софья в это время отправилась в Москву по делам, доверив мужа Сереже, Мише, Коле Оболенскому и Саше. Лёвочка теперь уже ходил по комнатам, хоть и с палочкой. Через несколько дней вернувшись в Гаспру, она нашла мужа снова захворавшим, мучающимся инфлюэнцей и поносом. Пришлось снова уповать на небеса.

Наконец 25 июня 1902 года вся большая толстовская семья выехала из Гаспры с заболевшей Сашей, которую Сережа нес на руках до коляски и всю дорогу ухаживал то за сестрой, то за отцом. Их пришли провожать ялтинские доктора Альтшуллер и Елпатьевский. До Севастополя Толстые плыли на пароходе, где познакомились с А. И. Куприным. А потом уже добирались в специальном директорском вагоне начальника Московско– Курской железной дороги. Лёвочка благодарил Бога за болезнь, которая помогла ему многое понять, в том числе «верить батюшке отцу Амвросию, а не батюшке Альтшуллеру». Сама же Софья думала о том, что в словах мужа о спасении больного хорошей сиделкой, терпеливо кормящей его с ложечки, регулярно делавшей массажи, постоянно заботящейся о том, чтобы он поправился, – вся правда.

Глава XXVIII. «Не удержать!»

В Ясной Поляне жизнь снова вошла в прежнее русло. Лёвочка потихоньку выкарабкивался из болезни, даже пополнел, оказавшись в привычной среде, и опять начал писать. Горький был прав, когда говорил Софье в Гаспре, что «гений сильнее смерти».

Софья решила оставить в прошлом все суетные счеты, взаимные упреки и осуждения и больше никогда не нарушать крепость своих отношений с мужем ни одним движением пальца. Ей нравилось смотреть, как ее Лёвочка работает над «Хаджи Муратом», но безумно раздражала его легенда «Разрушение ада и восстановление его», переполненная упреками к Церкви. Когда Софья читала эту гнусную, злобную клевету на православную церковь, ей хотелось плакать. Тем не менее у такого взгляда были сторонники, например, даже в очень просвещенной Германии прошел суд над Лёвочкой за его ответ Синоду, так оскорбивший религиозные чувства саксонского гражданина Виггхорна, что он представил суду целый обвинительный акт против писателя. Однако лейпцигская судебная палата оправдала русского классика, посчитав его труды вполне понятными и устремленными на восстановление чистоты учения Христа. А в Париже в это же время художественный журнал «Express» объявил сбор средств на памятник мужу работы Паоло Трубецкого. Парижане ожидали увидеть на этом торжестве самого Толстого и были горды тем, что их город первым воздвиг памятник живому гению.

Невероятно быстро пролетала жизнь Софьи, наполненная повседневными заботами о внуках, о здоровье детей, о счетах и заказах, об издании сочинений мужа. Целыми днями она была занята, даже для любимой музыки не находила времени. Слава богу, жизнь протекала спокойно, дружно и хорошо. Но вскоре спокойствие внезапно было нарушено из‑за дочери Маши и ее мужа Коли, который всегда был ее «тенью».

После 1891 года Толстой не раз возвращался к мысли о передаче своих произведений народу. В 1895 году Софье стало известно, что он сделал какую‑то пространную запись в своем дневнике, в которой просил наследников отказаться в пользу общества от своих прав на издание его сочинений, даже тех, что были написаны им до 1881 года. Софья случайно узнала об этом от сына Ильи, а еще о том, что «чужая» ей дочь Маша вместе со своим Колей сделала три копии с этой завещательной записи, одну из которых она оставила у себя, другую отдала Черткову, а третью брату Сергею. Незадолго до отъезда в Гаспру Маша тайно подписала у больного отца свою копию. Софья была просто поражена услышанным. Она была уверена в своей правоте и считала идею Лёвочки о передаче издательских прав обществу нелепой и антисемейной. Софья любила свою семью и желала ей благополучия, поэтому не собиралась все передавать «обществу», а на самом деле богатым владельцам крупных издательств, таким как Цейтлин и Маркс. В свое время она наотрез отказала Цейтлину, предлагавшему ей один миллион рублей за монопольное право издавать сочинения мужа. Она убеждала Лёвочку забрать бумагу у Маши и отдать ей. В противном случае, грозилась Софья, если он умрет раньше нее, она ни за что не исполнит его желание и не откажется от своих прав на его сочинения, даже если бы считала это хорошим и справедливым решением. Муж был вынужден уступить и вручил ей эту злополучную бумагу. А Маша пришла в ярость, кричала вместе со своим Николаем, пугая тем, что обязательно обнародует после смерти отца его завещание, в котором тот просил, чтобы его сочинения не продавались, а его жена собирается торговать ими. Накричавшись и хлопнув дверью, Маша решила тотчас же покинуть Ясную Поляну, но Софья остановила дочь, помирилась с ней, и к общей радости родителей Маша осталась жить, как и прежде, во флигеле.

Вскоре Софья успокоилась, решив, что после смерти мужа вся эта история все равно потеряет смысл. Это было больше похоже на бурю в стакане воды. Ведь даже подписанная мужем копия, из‑за которой кипели бурные страсти, не имела никакой юридической силы. Все‑таки ей гораздо легче дышалось, когда бумага была при ней, и теперь она ни за что не выпустит ее из своих рук. Все возражения своих оппонентов, что, дескать, запись мужа в дневнике просто так стереть не удастся, Софья легко парировала тем, что дневники эти находятся в музее, ключ хранится у нее и она положит их туда на пятьдесят лет. Что ж, она сумела отстоять не просто свои доходы, а интересы семьи, которые для нее были священны. Теперь Софью больше волновал вопрос, как будет похоронен муж в случае его смерти. Конечно же она хотела, чтобы все было в соответствии с церковными обрядами, даже собиралась обратиться к государю, но дочь Таня стала возражать, напомнив ей об отцовском распоряжении в дневнике, чтобы его похоронили в лесу Старый Заказ, без обрядов и памятников. На это замечание дочери Софья очень спокойно ответила: «Ну, кто там будет копаться и искать». Конечно, был один неприятный свидетель, дочь Маша, которая знала о содержании завещания, но она вроде бы успокоилась, урезоненная матерью.

Софья была довольна тем, что завладела завещанием полновластно, усмотрела в этом свою большую победу, позволявшую ей маневрировать не только между детьми, но и среди единомышленников Лёвочки. Имея завещание в своих руках, она, таким образом, возвращала не только деньги, вложенные в издание, но и обеспечивала себе единоличное право на публикацию всех сочинений мужа на последующие годы. Она твердо решила никому ни за что не отдавать завещание, чтобы никто и никогда не узнал об истинном желании мужа.

Теперь Лёвочкин кабинет, по рекомендации врачей, переехал из комнаты под сводами на второй этаж, в комнату рядом со спальней. Кабинет занимал очень светлую комнату с огромным венецианским окном, выходившим на восток. Муж, думала Софья, будет работать над своими сочинениями, окруженный светом. Но, самое главное, было не в этом, а в том, что Лёвочка отныне находился в непосредственной близости от нее и она могла приходить к нему гораздо чаще.

Она должна была все контролировать. Однажды, отдыхая с гостями в зале, Софья почувствовала легкий запах гари. Она быстро направилась к двери, ведущей на чердак, откуда уже начал валить дым. Пожар оказался нешуточным. На чердаке обгорели четыре толстые балки, как раз над спальней Лёвочки. Софьей руководила рука Божья, и она не уставала благодарить Бога за это. Божья рука руководила ею и в выборе мужа. За свою пятидесятивосьмилетнюю жизнь она оценила только трех мужчин: мужа, Урусова и Танеева. Из них главным был конечно же Лёвочка. А вообще, она не любила тех мужчин, которые были ей неприятны физически, как и тех, кто цинично относился к браку. Муж говорил, что женитьба есть церковная печать на прелюбодеянии. Ей было горько это слышать, но она знала, что гениальный человек гораздо лучше в своих сочинениях, нежели в жизни. Еще раз это ее мнение подтвердилось, когда она готовила корректуры «Казаков» для одиннадцатого издания «Сочинений графа Толстого».

В декабре 1903 года Лёвочка заболел, и она подумала, что Бог не захотел продлять его жизнь из‑за сочиненной им легенды о дьяволе. А доктор Никитин уверял, что это очередной приступ малярии. Софья досадовала на судьбу, что из‑за болезни мужа не попадет на концерт Никита, о чем так мечтала. Но потом жалость к мужу одержала верх. Однажды он, полушутя, сказал ей: «Ангел смерти приходил за мной, но Бог отозвал его к другим делам. Теперь он отделался и опять пришел за мной». Слушая мужа, она успокаивала его, брала его голову обеими руками и нежно целовала. Ему становилось чуть лучше, и он говорил немного сконфуженно: «Боюсь, что долго вас промучаю». А Софья в это время думала о том, что никогда за долгие годы супружества не имела сил идти против Лёвочки, потому что и по уму, и по возрасту, и по имущественному положению она находилась под властью мужа. Поэтому утешалась музыкой, но исполнение своего долга по уходу за мужем было гораздо важнее. Жажда жизни у Лёвочки оказалась сильнее недуга, и он уже стал готовиться к 75–летнему юбилею, который слегка «щекотал» его тщеславие, но с этой «глупостью» он справился достаточно быстро и легко.

В 1904 году мартиролог Софьи пополнился еще двумя именами очень близких и дорогих ей людей. Так, 1 апреля скончалась Александрин Толстая, которой было уже под девяносто лет, а 23 августа ушел из жизни ее деверь Сергей Николаевич Толстой. В этом же году отправился на Русско – японскую войну сын Андрей, которого она проводила до Тамбова. Софья очень тяжело перенесла развод сына и его второй брак с Екатериной Арцимович, бывшей губернаторшей, бросившей ради Андрея шестерых детей. Лёвочка очень боялся, что сын скоро разведется и со второй женой. Андрей воевал на Дальнем Востоке около четырех месяцев, был контужен, награжден Георгиевским крестом и вернулся домой.

Самым радостным событием, случившимся в их семье за последнее время, было конечно же рождение девочки у дочери Тани 6 ноября 1905 года. После многочисленных неудачных беременностей Таня долго и упорно лечилась у швейцарского профессора, «посадившего» ее на «макаронную» диету, состоявшую исключительно из молочной и мучной пищи. В первый раз ей удалось перейти роковую черту седьмого месяца беременности и благополучно доносить своего ребенка. Теперь вся толстовская семья называла долгожданного ребенка Татьяной Татьяновной. С ее появлением Лёвочка стал дедом аж пятнадцати внуков, среди которых были и двойняшки.

Было много и других событий, которые не сбросишь со счетов. Так, недавно скончалась от чахотки невестка Маня, жена старшего сына Сергея. Но он снова женился, теперь на графине Марии Зубовой, которую все хорошо знали. Софья считала, что она больше подходила ее сыну, а значит, его жизнь станет счастливее. Правительство ненадолго разрешило «злодею» Черткову приехать в Россию, чтобы повидаться с матерью. Софья была уверена, что встреча с матерью – всего лишь повод, а истинная причина заключалась в другом, в том, чтобы увидеть Лёвочку. Она нервничала из‑за этого, была очень раздражена и потому не могла удержаться, когда узнала об очередной порубке леса крестьянами, за что тотчас привлекла виновных к судебной ответственности. Крестьянам грозила тюрьма. Из‑за этого у Софьи серьезно обострились отношения с мужем. Он хотел уйти из Ясной Поляны, но помешали обстоятельства. Софья не на шутку захворала. Она всегда расходилась с мужем в отношении к «третьему возрасту», то есть к старости. Он убеждал жену, что старость самый прелестный возраст, но она думала иначе. Ей казалось, что в старости все скверно. Ее день рождения, 22 августа 1906 года, прошел незамеченным. Софью никто не поздравил. Утром этого дня она заболела страшной кишечной невралгией. Душан Петрович Маковидкий, их домашний врач, сделал ей три подкожных впрыскивания атропина. Самочувствие Софьи было ужасным, Лёвочка перепугался и постоянно заходил к ней. Теперь пришло время ему ухаживать за женой. Болезнь давала о себе знать и раньше, еще в июле 1905 года. Она вспоминала, как однажды, когда была в магазине Мюра, почувствовала адскую боль в левом боку, тогда еле сдержалась, а потом слегла на восемь дней. Два гинеколога лечили ее и, казалось, избавили от недуга. Но болезнь просто отступила, коварно притаилась, чтобы спустя время дать о себе знать.

Весь дом был встревожен болезнью Софьи. Дети съехались в Ясную Поляну. Она пролежала несколько дней в постели, страшно мучаясь из‑за ужасных болей. Длившаяся больше года женская болезнь привела к очень серьезным последствиям, к фиброме, приведшей к перитониту. Выход был только один – операция. Ночью у нее начались сильнейшие острые боли в левой части живота. Накануне ей исполнилось 62 года. Неужели она уже так стара?! Обеспокоившись своим скверным состоянием, Софья послала телеграмму профессору Снегиреву, прося его совета. А вслед за телеграммой отправили секретаря, Виктора Лебрена, за самим Снегиревым и хирургом Чеканом. Вскоре появился Снегирев с четырьмя ассистентами, осмотрел Софью и диагностировал у пациентки не опухоль, а гнойник. На какое‑то время больной стало лучше, и операцию отложили. Муж хохотал над докторами, столпившимися вокруг жены, говорил, что их «семь штук и они ничего не знают». Между тем очень скоро боли повторились с новой силой. Откладывая операцию, Софья дотянула до такого состояния, когда «уже стало невозможно терпеть». Муж стал забрасывать Снегирева телеграммами. Софья лежала в постели, опухоль не спадала, боли не отпускали. Она забеспокоилась, стала просить маленькую иконку, которую хотела положить себе в постель, позвала священника. Софья громко стонала, атропин не помогал. Морфий же домашний врач не решался впрыснуть, боясь нарушить картину болезни, диагноз которой еще не был точно установлен. Вскоре снова прибыл профессор Снегирев, сразу же сделал укол – «полтора сантиграмма морфия», считая, что у пациентки начался абсцесс. Просил, говоря: «Ради меня это сделайте!» – чтобы вызвали гинеколога Феноменова из Петербурга. Дом был полон докторов, а Софье становилось все хуже и хуже, у нее началась рвота, хотя боли на время утихли. Было решено установить дежурство врачей. 1 сентября, пополудни, приехали доктора Чекан, Улитин и Гайчман, стали готовить операционную комнату, привезли из Тулы медикаменты и все необходимое. Началась суматоха. У Софьи поднялась температура. Врачи совещались, а Лёвочка долго не осмеливался подойти к ней. Потом все‑таки тихо вошел в комнату, сел на табуретку подальше от кровати, между дверью и постелью. Она спросила: «Кто это?» Он ответил: «А ты думала кто?» – подошел к ней, подал воды, поцеловал, тихо сказал: «Спи» и вышел. Потом он еще не раз на цыпочках заходил к ней.

На следующий день, 2 сентября, Софье предстояла лапаротомия (вскрытие брюшной полости. – Н. Н.).Утром муж отправился на верховую прогулку, а она стала прощаться со всеми, просила у всех прощения, в том числе у няни. В комнату к ней приходили не только родные, но и прислуга. Если бы она умерла теперь, то умерла бы святой, благословляемая всеми, кто ее знал. Так считали многие. Как умиротворяет смерть!

Снегирев, конечно, советовался с мужем, делать ли операцию. Лёвочка совершенно не доверял врачам, а потому уже молитвенно готовился к смерти Софьи. Он отказался от принятия решения насчет операции, сказал: пускай решат жена и дети. Во время операции он ушел в Чепыж, ходил и молился, а перед этим попросил кого‑нибудь из детей позвонить в колокол. Если операция пройдет удачно, то должно последовать два удара, если нет, то…, но быстро передумав, просил не звонить, решил, что придет сам и все узнает. После окончания операции Илья с Машей побежали за отцом в лес, нашли его бледным и испуганным. Едва переводя дыхание, они объявили радостную весть: операция прошла благополучно. Муж вздохнул с облегчением. За это время он так устал, так перенервничал! Он пришел к жене, когда она очнулась от наркоза, и Софья стала говорить ему, как это ужасно, когда человеку не дают спокойно умереть. Муж пришел в ужас, увидев жену с разрезанным животом, привязанную к кровати, без подушки под головой, стонавшую гораздо сильнее, чем до операции. Лёвочка назвал происходящее пыткой. Спустя несколько дней, когда здоровье Софьи пришло в норму, он успокоился и прекратил нападать на докторов. После операции врачи стали разъезжаться, но оставался Снегирев, приехала сиделка, а Софья все еще кричала от боли, жаловалась на то, что после операции ей вовсе не лучше, что ей не всю опухоль удалили, что‑то оставили. Тем не менее по прошествии трех недель она в первый раз присела на кушетку в зале. Профессор Снегирев стал уговаривать ее уехать в Гагру. Лёвочка тоже считал, что такая поездка пойдет ей на пользу. Он собирался и сам ради жены поехать на Кавказ. Но Софья считала, что поправится, потому что верит в свои силы и душа вновь вошла в ее плоть. Софья всегда боялась осени, особенно удручающе действовал на нее ноябрь. Всюду грязь непролазная, сырость и кромешная тьма. Лучшее время для ее болезней. Осень не обошла стороной и дочь Машу. Она сильно простудилась, заболела воспалением легких. У нее появились страшные боли в боку, кашель, ей становилось все хуже и хуже, она почти не могла дышать. Маша скончалась 26 ноября 1906 года в час ночи на руках у отца. Ей было всего 36 лет. Лёвочка считал, что четверть часа, проведенные им у постели умиравшей дочери, были самыми важными в его жизни. Но Софью очень волновало ее собственное здоровье.

Со временем она поправилась, и всё вернулось на круги своя. Теперь снова в доме была пропасть народа, своих и гостей, все нарядные, ели, пили, что‑то требовали. Софья тоже была нарядно одета, в шелковой шикарной коричневой накидке, отороченной дорогим мехом, с черной маленькой кружевной наколкой на голове и лорнеткой в руке. Ей казалось, что она красива. Она приветливо со всеми общалась, прищуривая близорукие глаза.

Обычно все собирались на площадке перед домом под вязами, обедали, отведывая по десять разных кушаний. Непременно подавалось мороженое. На столе было серебро, а обслуживали гостей вымуштрованные лакеи. После таких застолий у Лёвочки порой побаливал желудок, он с болью взирал на подобную праздность, но чаще, махнув на это рукой, продолжал вести обычную жизнь с поездками по окрестным местам верхом на любимом Делире. Временами, глядя на нарочитую мужнину дистанцированность от семьи, Софья тоже хотела выкинуть какое‑нибудь коленце и хоть в чем‑то выразить ему свое несогласие. Например, у нее вызывал резкое возражение проект Генри Джорджа, реализация которого не позволила бы ее детям, до сих пор жившим на доходы от земельной собственности, пользоваться ею. Муж, в свою очередь, зачитывал ей письма своих корреспондентов, негативно настроенных по отношению к помещичьей собственности, давая понять своим сыновьям, что так жить нельзя. Те же в ответ демонстративно вставали из-за стола и выходили из зала. А иногда вступали в спор, чтобы позлить отца, оправдывали смертную казнь, задевая его за живое. Такие споры заканчивались хлопаньем дверями. Софью все это раздражало, она кричала на сыновей, бранила их за непочтительное отношение к отцу.

Она понимала, что необходимо как‑то защитить усадьбу от грабежей. Крестьяне все чаще стали без спроса заглядывать в ее владения, чтобы рубить деревья для своих надобностей. Бабы постоянно крали капусту, хворост, унося его огромными вязанками, траву для корма скота, набивая ею здоровенные мешки. Нужно было принимать официальные меры. Ясная Поляна нуждалась в охране.

По совету Андрюши Софья попросила тульского губернатора Арцимовича прислать в усадьбу стражников, которые смогли бы «отобрать у крестьян револьверы и ружья и напугать их». После этого маховик власти заработал, в деревне начались обыски, троих человек арестовали, подозрительных обыскивали, беспаспортных ставили на особый учет. Наступил конец беззаконию. Софья наняла стражника – черкеса Ахмета, который был особенно бдительным защитником господских интересов. Конечно, муж умолял ее, чтобы она убрала черкеса из усадьбы, ведь страшно было смотреть на то, как он тянул за собой на веревке старика, больного грыжей, едва волочившего ноги. Но Софья стояла на своем, становилась все более властной, любила отдавать приказания, бранить за плохо исполненную работу, хотела, чтобы все было под ее контролем, в том числе кабинет и спальня Лёвочки. Он больше не мог работать в своем кабинете запершись, не мог даже на ночь закрыть дверь своей спальни. Она должна была знать, что делал ее муж, с кем разговаривал. Поэтому Софья сняла даже шторы с его окон, чтобы, стоя на балконе, видеть, что происходило в его комнатах. Она не находила себе покоя ни днем ни ночью, желала знать, что он написал за последнее время в своих дневниках, где хранил свою маленькую тетрадочку, интимный дневник для одного себя, который он днем засовывал в голенище сапога, а на ночь куда‑то прятал.

Лёвочка все это видел и из‑за этого мучился, терял силы, а его сердце, с которым он всех мог пережить, как говорил доктор Никитин, теперь стало плохо работать. А каково было ей?! Софья постоянно находилась в заботах, то должна была сменить приказчика, то собрать деньги с крестьян за покос на Калиновом лугу. Тряслась за каждую копейку. За покос она собрала 1400 рублей, а за сад выручила 1200. Она была очень рада этим денежным сборам, потому что планировала все полученные деньги направить на содержание усадьбы. В этом случае ей бы не пришлось искать дополнительные средства. Еще прибавилось почти полторы тысячи рублей за аренду земли. И эти, вырученные ею деньги, должны были пойти на ремонт флигеля и плотины Нижнего пруда. Еще она вспомнила об уплате 400 рублей поденным, учла и эту сумму в своих незамысловатых подсчетах.

Тем временем ее схватка с расхитителями усадебного добра продолжалась – обокрали пустующий, нежилой флигель, в котором хранился разный домашний скарб: матрасы, гардины, лампы, потом своровали мед из ульев, срубили больше сотни прекрасных дубов, чтобы продать в Туле. Разумеется, Софья не могла не отреагировать на эти ужасные проделки грумантских и яснополянских крестьян. Весь свой праведный гнев она направила на бездельников – стражников, под носом которых происходили кражи. Лёвочка советовал отпустить стражников, от которых нет никакого толка, а один только срам.

Жизнь шла к роковому финалу, и противостоять этому было невозможно. Как и прежде, муж совершал верховые прогулки, наслаждался домашним комфортом, любил вкусную еду, мягкую постель. Софья была очень рада, что дочь Таня поселилась теперь во флигеле со своей маленькой Танечкой. Миша Сухотин в это время жил за границей со своими больными сыновьями. Из детей с родителями проживал еще Андрюша, который развелся со своей первой женой. Младшая дочь Саша была увлечена музыкой. Частенько наведывался и старший сын Сергей.

У Софьи, как всегда, было немало забот, связанных с хранением Лёвочкиных рукописей. Ее беспокоил этот вопрос, ведь она заплатила 50 тысяч рублей и не желала, чтобы кто‑то, кроме нее, имел к ним доступ. Поэтому она сдала их от греха подальше в Исторический музей, присовокупив к ним еще и часть своего архива, а также письменный стол с принадлежностями. В будущем она намеревалась отдать все рукописи и вещи, чтобы спасти их от возможного бестолкового расхищения детьми и внуками. Теперь Софье приходилось частенько просиживать в музее, разбираясь в бумагах мужа, порой целыми днями. В этой кропотливой работе ей помогал Павел Иванович Бирюков, готовивший в это время свои материалы для биографии Толстого. Еще она составляла каталог их огромной библиотеки, шила, переписывала свои письма, играла на рояле и занималась живописью, забывая в это время о денежных счетах, хозяйстве, неприятностях с прислугой и т. п.

Софья любила писать на пленэре пейзажи, цветы, изучала по книгам перспективу, снова бралась за кисть и писала дочь Сашу, потом стала копировать пейзажи Похитонова, переписывалась с Екатериной Федоровной Юнге, троюродной сестрой Лёвочки, талантливой художницей. Любую свободную минуту она использовала, чтобы взяться за кисть, предаться любимому занятию и таким образом забыть о перенесенной операции, о страданиях, с ней связанных. Теперь она уже могла «бегать» по выставкам, наслаждаться полотнами Борисова– Мусатова и Нестерова, ужасаться увлечению русских художников декадентством и переживать за дочь Таню, из‑за того, что та так и не стала профессиональным художником, ведь многие пророчили ей успех на этом поприще. Но еще больше Софья досадовала на то, что сама не смогла стать художницей, хотя мечтала об этом.

Общение с живописцами, приезжавшими в Ясную Поляну, приносило ей истинное наслаждение. Так, Похитонов, гостивший у них в доме, делился с ней тайнами своего мастерства, демонстрируя только что написанные им пейзажи, приводящие ее в восторг своим изяществом. Софья с удовольствием общалась с Ильей Репиным и его женой Нордман – Северовой, большой оригиналкой, страстно популязировавшей вегетарианство и нахваливавшей полезные травяные супчики и удобства крутящегося стола, избавлявшего хозяйку от прислуги. Она ценила общение с теми людьми, от которых получала полезную информацию. Например, от знаменитого гостя – ученого Мечникова она узнала много интересных сведений о старости, борьба с которой ей только предстояла.

А муж уже знал один из этих рецептов и в последнее время активно им пользовался. Со старостью он боролся с помощью вегетарианства. Теперь он не мог спокойно слышать крика курицы, когда повар ее резал, не мог смотреть, когда тот вытирал о траву окровавленный нож. Лёвочка перестал пить молоко и есть яйца. По утрам он выпивал горячую воду и съедал хлеб с маслом, а спустя некоторое время прекратил делать и это. Софья сердилась на мужа, а он говорил, что каждый день упрекает себя за то, что когда‑то съедал так много лишнего. Он много купался в речке Воронке даже после Ильина дня. Лёвочка чувствовал себя комфортно не со своими гостями, а с Конфуцием.

Поэтому после надоедливых и скучных визитеров он вскакивал из‑за стола, крича: «Нумидийскую!» – и, подняв правую руку, бегал вприпрыжку вокруг стола. Ему было восемьдесят два года.

В последнее время Софья постоянно мучилась из‑за ужасных подозрений. Ей казалось, что Чертков отнял у нее мужа, что он встречается с Лёвочкой за ее спиной. Поэтому она протестовала против поездки мужа в Стокгольм на 18–й Международный конгресс мира, предпринимала меры для высылки Черткова из России, требовала, чтобы ему запретили появляться в Тульской губернии, в чем ее поддерживал сын Лёва, у которого Чертков просил в долг денег, хотя сам «ворочал» миллионами. В знак протеста Софья даже убегала из дома, и муж с доктором Маковицким находил ее лежавшей на траве. Лёва ругал за это отца, хотел возбудить судебное дело против Черткова за то, что тот осмелился бесплатно опубликовать «Детство», авторским правом на которое владела его мать. В ответ на эти угрозы Чертков лишь гримасничал и показывал язык.

Наконец Лёвочка принял решение: забрать свой дневник у Черткова с тем, чтобы передать его дочери Тане, которая должна была сдать его на хранение в Тульский банк. После этого он пригласил психиатра Россолимо, который поставил Софье диагноз «паранойя» и предписал супругам находиться в разлуке друг с другом. А сын Лёва отреагировал на это событие так: лечить надо не мама, а отца. Конечно, Софья сопротивлялась разлуке с мужем, потому что была уверена, что ее место будет сразу же занято Чертковым. Она написала заявление для газет, в котором сообщала о своей верности мужу на протяжении их долгой супружеской жизни. Потом решила уйти от Лёвочки, но сын Андрюша уговорил ее не делать этого, и она вернулась. А муж успокоил ее своим обещанием больше не видеться с Чертковым.

Но человек предполагает, а Бог располагает. Встречи мужа с Чертковым продолжились, особенно когда тот стал строить огромный дом в Телятинках, в двух шагах от Ясной Поляны. Софья была вне себя, когда узнала, что часть рукописей Лёвочки и семь тетрадей дневников находятся у ненавистного ей Черткова. Всем этим по праву должна была распоряжаться только она одна. Рукописи должны были вернуться в ее руки, и это стало главным условием компромисса между ней и Чертковым. Только тогда она могла позволить ему бывать в Ясной Поляне. Но в ответ Софья слышала лишь одни обещания, в которых чувствовала коварство и обман. Муж и дочь Саша постоянно о чем‑то шептались с Чертковым. Когда Лёвочка сидел с ним бок о бок на диване, прикасаясь к нему коленями, Софью всю просто «переворачивало» от возмущения и ревности. Она слышала от Лёвочкиного друга немало оскорбительных слов в свой адрес, например, он говорил, что непременно застрелился бы, будь она его женой. В ответ Софья сорвала со стены мужниного кабинета фотографию Черткова, а заодно и фотографию дочери Саши, а взамен повесила свою. Не раз она врывалась в Лёвочкин кабинет с пугачом в руках, стреляла по портретам единомышленников мужа, рвала их на клочки, потом стреляла в воздух, выгоняла дочь Сашу из дома вместе с ее подругой Юлией Игумновой. Так она, как могла, противостояла «захвату» Лёвочки его единомышленниками. Наконец, Саша отправилась в Телятинки, и муж снова стал принадлежать только ей одной.