355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Нина Никитина » Софья Толстая » Текст книги (страница 14)
Софья Толстая
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 00:09

Текст книги "Софья Толстая"


Автор книги: Нина Никитина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Да она и сама понимала, что стала катиться под гору. Ведь она «не столб семьи», не такая уж и твердая, не такая уж ипе– femme vertueuse(добродетельная женщина. – Н.#.), как может показаться на первый взгляд. Она знала, какая она «слабая, легкомысленная, полусумасшедшая и готовая на всякие самые безумные крайности». Выезды пришлось прекратить, в том числе и из‑за ее новой беременности, которая становилась все более заметной. Весь свет уже прослышал об ее интересном положении, злые языки судачили, что теперь Софья вывозит в свет сразу двух дочурок.

Она была в отчаянии из‑за своей очередной беременности уже девятым ребенком и потому старалась его «выкинуть». Она даже обращалась к неизвестной акушерке, просила ту сделать искусственный выкидыш, но акушерка отклонила эту грешную просьбу. За этот свой грех, как полагала Софья, она и была в дальнейшем наказана смертью своего любимца Алеши.

А пока она готовилась к Рождеству и просила мужа, чтобы яснополянская прислуга получше откормила птиц, после чего прислала к праздничному московскому столу. Софью беспокоили мелкие хозяйственные вопросы – заходил ли муж в кладовую, цел ли там ее сундук, заперт ли как прежде? Хранит ли Лёвочка ключи от хозяйственных построек, кому он мог бы их оставить, если уедет из усадьбы, может ли, например, доверить их Филиппу, не потеряет ли тот их, не позволит ли все растащить, сможет ли уничтожить птицу, которая съедает так много корма, аж на 80 рублей? Софье не нравилась очередная Лёвочкина «игра в Робинзона», когда он отпустил кучера Андриана, якобы не нуждаясь в его услугах, а потому стал сам выполнять эту работу. Но она приветствовала решение мужа рассчитать скотницу Арину, с которой была связана некрасивая история: ее уличили в воровстве «половины молока». В общем, Софья, как любил говорить в таких случаях Лёвочка, была жива some тоге,то есть «еще» была жива семейными интересами.

Софья медленно возвращалась к прежней жизни и старалась взяться за свои привычные дела, достала из сундука все летние вещи, хорошенько все их осмотрела, примерила детям, а потом принялась все перешивать, а заодно и выкраивать новые платья и рубашки. Получилось вполне авантажно. Такие бесхитростные повседневные дела словно возродили ее, помогали снова окунуться в радостную стихию лета, украшенную скорым приездом сестры Тани с милым семейством в Ясную Поляну. Шитье и прием брома по рекомендации врача вскоре успокоили нервы Софьи, расшалившиеся из‑за многих причин, но особенно из‑за «великих расходов», приводивших ее в такой ужас, что «просто беда». Теперь она стремилась к жесткой экономии, чему конечно же способствовала невозможность посещать балы.

За это время Софья кое‑как навела порядок в своем московском хозяйстве, чем немало переполошила прислугу. Узнав о том, что к любимой служанке, ее крестнице, по ночам повадился ходить через окно кучер Лукьян, она сразу же рассчитала обоих. А когда ей стало известно, что ее старший повар частенько выпивал, она тотчас же уволила его. Софья была не согласна с мужем, считавшим, что в воспитании людей, в том числе и прислуги, исключительно важен личный пример. Сама она была убеждена, что только пощечина поможет их воспитанию.

Изо всех сил Софья стремилась выкарабкаться из пустяшного светского мира, чтобы вернуться в прежнюю семейную колею, не затронув при этом даже мизинцем своего мужа. Теперь она сама тянулась к нему, мечтая о том, чтобы гладко и дельно проходила их совместная жизнь. Но как достичь этого? Ведь если она будет жить в Ясной Поляне, то придется жертвовать сыновьями, а если в Москве, то будет мучить мужа. Из‑за этого она постоянно ломала себе голову, как устроить жизнь так, чтобы мужу было хорошо в Москве. Теперь Софья стала гораздо лучше понимать предназначение Лёвочки, которое конечно же заключалось в творчестве. Ведь оно всегда одерживало над ним полную власть. Все затеи Лёвочки оставались в его голове, а решать их надо было судьбе, приказчику и ей. Только так, полагала она, можно было сберечь эту ипе machine a ecrire(машину для писания. – Н.#.). Не поэтому ли у нее появилось желание, или скорее потребность, побыстрее соединиться с ним в Ясной Поляне? К тому же завершился курс ее лечения под наблюдением акушера Чижа. Муж обзывал себя «грубым, эгоистичным животным», который «гримасничал добродетелью» – отпускал старика – повара, чтобы самому готовить еду, убирал дом, рубил дрова, топил печи и, конечно, ждал жену с детьми.

Глава XIX. «На разных дорогах»

Кажется, трижды был прав ее покойный папа, утверждавший, что бедная его дочь не умела веселиться. Похоже, отцовское пророчество сбывалось. После веселой бальной феерии Софья затосковала, ее снова потянуло к простым деревенским удовольствиям. А для Тани, напротив, возвращение в Ясную Поляну было подобно какому‑то «вечному кошмару», и она совсем не хотела разлучаться с Москвой. Софья объяснила дочери, что их материальное положение не позволяет больше так бездумно тратить деньги. Госпожа Фортуна уж очень быстро вращала свое колесо, не давая никакой возможности хоть как– то ей опомниться. Тем не менее думать ей было о чем. Софья прекрасно понимала, что «начинала портиться», делалась более эгоистичной, смотрела на супружескую любовь только как на награду, не задумываясь о том, что ее еще надо заслужить испытанием, которое может оказаться не по плечу.

Она жила с мужем словно в параллельных мирах. А он утверждал, что муж и жена не параллельные линии, а пересекающиеся только в одной точке, чтобы дальше идти по разным путям. Так и шли они сейчас по разным дорогам. Ее мучили постоянные заботы о детях и Лёвочке, от этих проблем ей порой становилось невыносимо тяжело. Так хотелось совсем иной жизни, в которой кто‑нибудь заботился бы именно о ней. Однако все это были только мечты. Только когда под яснополянским небом собрались два больших дружных семейства – Толстых и Кузминских, жизнь Софьи опять забила ключом, позволив ей отвлечься от мучивших ее тягостных мыслей. Родственники чинно ходили друг к другу в гости. Как всегда, Кузминские обустроились в другом флигеле, который так и назывался в их честь – «кузминским». Все семейство Толстых приходило к ним, чтобы отведать вкуснейших пирогов, а на следующий день Кузминские наносили ответный визит Толстым. После этого обсуждали, чей же пирог вкуснее. Проигравших конечно же не было. Как говорил в подобных случаях Лёвочка, «оба – лучше».

Летняя яснополянская атмосфера была немыслима без любовного флера: старшие дети Толстых постоянно влюблялись в кого‑нибудь. А у малышей были свои проблемы – они частенько дрались друг с другом и, естественно, после этого сильно плакали. Тетя Таня мастерски расправлялась с драчунами: брала проказников за шиворот и стукала их друг о друга лбами, а потом заставляла поцеловаться в знак примирения, грозя поставить забияку в угол. Катание налошадях, пикники, купание и, наконец, лакомство мороженым, каймаками, представлявшими собой фантастические кулинарные изыски в виде домиков с вафельными окошками, соединенными между собой вкуснейшим кремом… Так с обедами под вязами, где блюда сменяли друг друга, проходил день за днем. А горничные в это время постоянно крахмалили и гладили белоснежные скатерти, лакеи чистили пропасть обуви, а кучера готовили экипажи для господ. Но однажды эта умиротворенная жизнь была нарушена: Лёвочка позвал Софью в свой кабинет и передал доверенность на управление всеми своими делами, имущественными и издательскими. Она на всю жизнь запомнила этот день – 21 мая 1883 года, когда ей пришлось пролить столько слез. Теперь, кроме ежедневных семейных хлопот, на нее еще свалились немалые заботы об имениях, домах, издании книг, а муж таким образом освободился от этих проблем. Этот его шаг был спровоцирован страшным пожаром, который уничтожил половину яснополянской деревни. 22 семьи остались без крова. Лёвочка сам тушил огонь из пожарного крана. Он так близко к сердцу принял эту беду, что хотел все свое имущество отдать погорельцам. Но, поразмыслив, понял, что не сможет этого сделать, ведь у него восемь детей, жена. Он и она – одно целое. Так он решил написать доверенность на ее имя. Сам же в это время отправился «отпиваться» кумысом в самарские степи и ликвидировать тамошнее хозяйство. Оттуда слал ей страстные письма, которым Софья уже не верила.

На Святую Троицу она с радостью принимала у себя князя Урусова, приехавшего к ней из Тулы, чтобы передать рукопись мужа «В чем моя вера?». В этот праздничный день мимо них гурьбой проходили молодые нарядные бабы, парни с гармошками, песнями и венками. Они шли к Среднему пруду, чтобы бросить венки в воду и загадать что‑нибудь на счастье. Глядя на эту беззаботную толпу, Софья тоже захотела загадать. Сейчас она вспомнила, как муж однажды сказал ей, словно напророчил, что та жизнь, которую она вела в Москве, немыслима без романа. Теперь этот роман, кажется, сам нашел ее. Всю свою супружескую жизнь Софья покорно и смиренно обожала Лёвочку, удовлетворяясь его «временными порывами». Сейчас же она уже не доверялась им, ей хотелось возвышенных романтических чувств, «ласки – любви», восторгов и признаний. Все это она нашла в князе Урусове, Лёвочкином «апостоле».

Софья была очень дружна с Леонидом Дмитриевичем. С ним ей было «хорошо и счастливо», он помогал ей абстрагироваться от монотонной повседневности. Интуиция подсказывала ей, что он относится к ней не просто по – дружески, не только как к жене своего друга, оставаясь при этом рыцарем «без тени и укора совести». В их отношениях было что‑то загадочное, таинственное, не понятое ею до конца, но зато угаданное ее мужем и вызывавшее в нем ревность. А Леонид Дмитриевич был удивительным человеком. Он пребывал в мире отвлеченных мечтаний и абстрактных идей, предпочитая вести жизнь замкнутую и уединенную, скорее похожую на жизнь затворника и холостяка. Он был женат на дочери знаменитого богача Мальцова, особе весьма эмансипированной, полностью отдавшейся светской жизни и проживавшей постоянно в Париже. Как– то Софья познакомилась с этой Моней, приезжавшей вместе с дочерью Мэри и ее мужем в Ясную Поляну. Ее очень коробило поведение Леонида Дмитриевича, по – прежнему называвшего жену «душкой». А Моня между тем горячо благодарила Софью за то, что ее семья одарила горемыку – мужа всем тем, чего не могла дать ему она сама – теплоту и ласку. Чем‑то жизнь князя напомнила ей жизнь Ивана Сергеевича Тургенева, также обретшего себе приют на краешке чужого гнезда. Многие подмечали, что Урусов, так же как и Тургенев, «волочился» за семьей Толстых. Софья поражалась таким свободным независимым супружеским отношениям, тем, что муж достаточно либерально воспринимал причуды своей жены. Но еще больше Софью удивляло то, как в этом человеке сочеталась любовь к философии, ко всему утонченному и изысканному с положением чиновника.

Однажды она оказалась в гостях у Урусова. Тот взял у лакея блюдо с пирогом и стал лично потчевать ее и тем самым как бы вознес Софью на некий пьедестал. В этом жесте она усмотрела рыцарское отношение к женщине и подумала о том, как стиль жизни князя отличается от Лёвочкиного. Ведь князь никого не призывал отказываться от мирских «игрушек», как это делал ее муж. Софья была поражена высочайшей эрудицией этого человека, не могла оторваться от его переводов Марка Аврелия. Всю последующую жизнь ее мучил вопрос, как к ней относился Урусов, но это так и осталось загадкой. Софья не хотела больше жить идеальными представлениями мужа, она желала забав и восхищений. Однажды вместе с дочерьми она нарядилась в яркие бабьи наряды и предстала в таком виде перед мужем и князем, игравшими в это время в шахматы. Ей запомнились восхищенный взгляд Урусова, его всепонимающая улыбка, которой он словно поощрял Софью к легкомыслию.

Во время частых Лёвочкиных поездок на самарский хутор князь не забывал навещать Софью, он становился все ближе ей, хотя внешне все выглядело пристойно и безукоризненно. Она была настолько экзальтированна присутствием Урусова, что просила Бога, чтобы поскорее вернулся Лёвочка и «встал бы между» нею и князем. Но вскоре поняла, что во всем повинна эйфория. Однажды, в свой день ангела, Софья отправилась вместе с князем и дочкой Машей на прогулку верхом, во время которой князь упал вместе с лошадью на ровном месте. Софья сильно перепугалась, но не из‑за ушиба гостя, а из‑за травмы лошади, которая была любимицей Лёвочки. Этот пассаж с падением Урусова многое объяснил ей в отношениях с князем. Она поняла, что хочет нравиться мужчинам только из‑за того, чтобы об этом знал Лёвочка.

Тем временем летняя жизнь шла своим чередом, сопровождаемая постоянными детскими шалостями, купаниями, в которых отражался характер яснополянских обитателей, тонко подмеченный Лёвочкой: «Тетя Соня в костюме входит в купальню степенно, по ступенькам, вбирая в себя дух от холода, потом прилично окунется, войдя в воду, и тихими плавными движениями плывет в даль. Тетя Таня надевает изодранный клеенчатый чепец с розовыми ситцевыми подвязушками и отчаянно сигает в глубину и мгновенно неподвижно ложится на спину. Тетя Соня боится, когда дети прыгают в воду. Тетя Таня срамит детей, если они боятся прыгать. Тетя Соня в затруднительных обстоятельствах думает: «Кому я больше нужна? Кому я могу быть полезна?» Тетя Таня думает: «Кто мне нынче нужен? Кого мне куда послать?» Тетя Соня умывается холодной водой. Тетя Таня боится холодной воды. Тетя Соня любит читать философию и вести серьезные разговоры и удивить тетю Таню страшными словами и достигает вполне своей цели. Тетя Таня любит читать романы и говорить о любви. Тетя Соня, играя в крокет, всегда находит себе и другое занятие, как то: посыпает песком каменистое место, чинит молотки, говоря, что слишком деятельна и не привыкла сидеть сложа руки. Тетя Таня с озлоблением следит за игрой, ненавидя врагов и забывая все остальное. Тетя Соня обожает малышей, тетя Таня далеко не обожает их. Когда малыши ушибаются, тетя Соня ласкает их, говоря: «Матушки мои, голубчик мой, вот, постой, мы этот пол прибьем – вот тебе, вот тебе». И малыш, и тетя Соня с ожесточением бьют пол. Тетя Таня, когда малыши ушибаются, начинает с озлоблением тереть ушибленное место, говоря: «Чтоб вас совсем, и кто вас только родил! И где эти няньки, черт их возьми совсем! Дайте хоть холодной воды, что все рот разинули!» Когда дети больны, тетя Соня мрачно читает медицинские книги и дает опиум. Тетя Таня, когда заболевают дети, выбранит их и даст масла. Тетя Соня, пользуясь какой‑нибудь радостью или весельем, тотчас примешивает к нему чувство грусти. Тетя Таня пользуется счастьем всецельно. Чья нога меньше, тети Тани или тети Сонина, еще не разрешено». В этой шутливой характеристике двух сестер Софья предстает со всеми своими страхами и опасениями.

Словом, жизнь продолжалась, становясь все более предсказуемой. Так, дочь Таня постоянно думала о бантиках и платьях, «Сюся», то есть Лёля, мечтал о дыне или арбузе, которые поспевали в парниках, две Маши, дочь и племянница, – о танцах и королях, в которых пока только играли, «Альгужек», малыш Алеша, плакал и просил, чтобы его повозили на ковре по дому, Софья вспоминала свой плохой сон, Лёвочка просил дочерей, чтобы они не стали «Фифи Долгоруковой», не носили башмаков от «Шопенмахера». В общем, жизнь протекала в маленьких радостях. Кто‑то находил свои коралловые серьги и свой бинокль из слоновой кости, кто‑то радовался красивому напеву, а кто– то мечтал о том, чтобы мама больше обращала внимание на их сердце, а не на внешнюю сторону жизни, чтобы Маша с Лёлей не были заброшенными, чтобы Маша была лучше одета, чтобы мама не била Илюшу, который был уже втрое сильнее ее, чтобы «Дрюша» и Миша по – прежнему называли себя «блундинами».

Софья понимала, что детские упреки в ее адрес вполне уместны. Она действительно была больше озабочена внешней стороной их воспитания, стремилась к тому, чтобы они были хорошо развиты физически, но при этом мало обращала внимания на воспитание их души. За нее это делал Лёвочка, приучавший детей думать о себе, как о дроби, достоинства детей он называл числителем, а знаменателем – то, что они о себе воображали. Софья же больше любила возиться с малышами, наблюдая за их взрослением. Андрюша засыпал только тогда, когда она сидела рядом с ним, и весь дом в этот момент притихал, чтобы не мешать ребенку. Он был капризным мальчиком, любил только лакомства – мед, сыр, а вот Миша был здоровой натурой, терпеть не мог ничего пикантного.

Конечно, Софья была рада возвращению мужа из Самары, он выглядел здоровым, свежим, отдохнувшим. В ярком цветастом сарафане она отправлялась вместе с ним и детьми на покос. Убирали сено, растрясали его, а потом копнили. Порой она привозила сюда своим милым труженикам сытные обеды. После заготовки сена для крестьянской вдовы они гурьбой отправлялись купаться на Воронку. В это время проказник – муж забегал с детьми вперед, прятался с ними в овраге, и когда Софья с сестрой и Страховым подходили совсем близко, Лёвочка подвывал волком, чтобы их напугать. У него ловко это получалось. А по вечерам он всех детей собирал вокруг себя на балконе, садился на пол и просил их рассказать о своей самой счастливой и несчастной минуте жизни или какую‑нибудь страшную историю. Обычно таких охотников не находилось. У них, к счастью, еще не было подобных историй, слишком короткой пока была их жизнь. Софья любила подобные сборища, воссоединявшие детей с отцом. Но самым заметным событием в Ясной Поляне стало появление «Почтового ящика». Автором этого изобретения стало все почтенное общество, отдыхавшее летом в яснополянской усадьбе. Это был простой деревянный ящик, закрывавшийся на ключ и висевший целую неделю на лестничной площадке. Все желающие могли оставлять в нем свои безымянные послания. Основная интрига этой остроумной идеи заключалась в том, что надо было угадать автора той или иной записки. Софья убедилась, что ничто так не сплачивает младших и старших, гостей и хозяев, как совместное творчество. По воскресным вечерам под всеобщее ликование ящик торжественно вносили в зал. Его открывали, и кто– нибудь из присутствовавших доставал и зачитывал содержимое. Так стало известно обо всех «Идеалах Ясной Поляны»: Льва Николаевича: нищета, мир и согласие; сжечь все, чему поклонялся, поклониться всему, что сжигал;

Софьи Андреевны: Сенека; иметь 150 малышей, которые никогда бы не становились большими;

Татьяны Андреевны: вечная молодость, свобода женщин;

Татьяны Львовны: стриженая голова; душевная тонкость и постоянно новые башмаки;

Ильи Львовича: тщательно скрыть от всех, что у него есть сердце, и делать вид, что убил 100 волков;

Марии Александровны (Кузминской): общая семья, построенная на началах грации и орошаемая слезами умиления;

m‑me Seuron: изящество;

Веры Александровны Кузминской: дядя Ляля (то есть Лев Николаевич);

Елены Сергеевны (племянницы Л. Н. Толстого. – Н. Н.):верховая езда и старый муж;

князя Урусова: расчет в крокет и забвение всего земного;

Лёли (сына): издавать газету «Новости»;

Маши: звуки гитарных струн;

Елизаветы Валерьяновны Оболенской (племянницы. – Я. Я): счастье всех и семейность вокруг;

идеалы малышей: напихиваться весь день всякой дрянью и изредка для разнообразия зареветь благим матом.

В этих Лёвочкиных записках, конечно, нетрудно было любому угадать их знаменитого автора. Уж очень они были проницательными и корректными одновременно.

Софье особенно нравилась его шутка «что от кого родится»: от Льва Николаевича: книжки и мужики у крыльца; от Татьяны Андреевны: кексы, пироги с вареньем, хорошенькие девочки и католические мальчики;

от князя Урусова: споры, приятности в обращении, гостинцы и мальчик Сережа;

от m‑me Seuron: des bonnes manieres, les verbes a copier et un beaugarson(хорошие манеры, списки глаголов и милый мальчик. – Я. Я);

от Татьяны Львовны: топот, плохая картина, наряды и веселье вперемежку с мрачностью;

от Маши Кузминской: всеобщее умиление, желание всем дать гостинцы;

от Маши Толстой и Веры Кузминской: огрызки яблок; от Веры: грубые, но всегда правдивые речи; от Маши: ласковые, но не всегда правдивые речи; от Лёли: остроумие, один заяц и один бекас; от Ильи: собачий лай, поросячий визг, много чертыханья и все‑таки много любезного людям.

А что же от мама? Да, от нее суета, обеды, завтраки, большие и малые дети, платья им на рост и бабы больные у крыльца.

Слушая подобные отзывы о себе и о родственниках, Софья приходила в восторг. А вот «Скорбный лист душевнобольных яснополянского госпиталя» не вызывал у нее подобных эмоций, а чем‑то даже настораживал. Под номером один значилась собственная характеристика автора, легко и так узнаваемого без всяких подписей:

«№ 1 (Лев Николаевич). Сангвинического свойства. Принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами Welt verbes serungswahn(мания исправления мира. – Я. Я). Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словом. Признаки общие: недовольство всеми существующими порядками, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость, без обращения внимания на слушателей, частые переходы от злости и раздражительности к ненатуральной слезливой чувствительности. Признаки частные: занятия несвойственными и ненужными работами, чищение и шитье сапог, кошение травы и т. п. Лечение: полное равнодушие всех окружающих к его речам, занятия такого рода, которые бы поглощали силы больного».

«№ 2 (Софья Андреевна). Находится в отделении смирных, но временами должна быть отделяема. Больная одержима манией: retulantia toropigis maxima(величайшая необузданность (лат.). – Н.#.). Пункт помешательства в том, что больной кажется, что все от нее всего требуют, и она никак не может успеть все сделать. Признаки: разрешение задач, которые не заданы; отвечание на вопросы прежде, чем они поставлены, оправдание себя в обвинениях, которые не деланы, и удовлетворение потребностей, которые не заявлены. Лечение: напряженная работа. Диета: разобщение с легкомысленными и светскими людьми. Хорошо тоже действуют в этом случае в умеренном приеме воды Кузькиной матери».

«№ 6 (Татьяна Андреевна Кузминская). Больная одержима манией, называемой mania demoniaca complicate(тяжелой манией одержимости бесом. – Н.Н.), встречающейся довольно редко и представляющей мало вероятности исцеления. Больная принадлежит к отделению опасных. Происхождение болезни: незаслуженный успех в молодости и привычка удовлетворенного тщеславия без нравственных основ жизни. Признаки болезни: страх перед мнимыми, личными чертями и особенное пристрастие к делам их, ко всякого рода искушениям: праздности, к роскоши, к злости. Забота о той жизни, которой нет, и равнодушие к той, которая есть. Больная чувствует себя постоянно в сетях дьявола, любит быть в его сетях и вместе с тем бояться его… Лечение двоякое: или совершенное предание себя дьяволу и делам его с тем, чтобы больная изведала горечь их, или совершенное отчуждение больной от дел дьявола. В первом случае хороши были бы раньше два больших приема компрометирующего кокетства, два миллиона денег, два месяца полной праздности и привлечение к мировому судье за оскорбление. Во втором случае: три или четыре ребенка с кормлением их, полная занятий жизнь и умственное развитие. Диета – в первом случае: трюфели и шампанское, платье все из кружев, три новых в день. И во втором – щи, каша, по воскресеньям сладкие ватрушки и платье одного цвета и покроя на всю жизнь».

Лёвочка сам прочел за вечерним чаем 22 августа 1884 года, вдень рождения Софьи, свой «Скорбный лист», не вызвав при этом ничьих обид. В общей сложности Софья насчитала 23 истории болезни, которые все были излечимы с помощью дружного смеха самих «пациентов» яснополянского «госпиталя», каждый из которых с нетерпением ждал следующего воскресенья, чтобы снова открыть «Почтовый ящик» и узнать, сколько было в обоих домах заколото цыплят, придушено кур, съедено баранов, привезено ростбифа и телят. Подобные заметки мужа казались Софье грубоватыми, так же как и «Расписание яснополянского дня»: 10–11 – кофе дома, 11–12 – чай на крокете, 12–13 – завтрак, 13–14 – опять чай на крокете, 14–15 – занятия, 15–17 – купание, 17–19 – обед, 19–20 – крокети катание налодке, 20–21 – маленький чай, 21–22 – большой чай, 22–23 – ужин, 23–10 утра – спанье. Расписание заканчивалось Лёвочкой почти с сарказмом: «А еще говорят, что мы мало работаем, да ведь так чахотку наживешь!» Софье гораздо больше нравились другие записки, в которых отражались красота, солнечность, беззаботность их летнего отдыха.

А муж теперь всех, кто жил эгоистичной жизнью, называл душевнобольными людьми, которых насчитывалось 99 из 100. Софье докучала его ворчливость, все более становящаяся похожей на стариковское брюзжание. Мужа все чаще раздражали посещавшие их дом молодые кавалеры, ухаживавшие за дочерью Таней, которая теперь была так далека от отца. Даже ее веселость уже не радовала его, а ведь еще не так давно он утверждал, что «веселье Богу приятно». Таня продолжала посещать Школу живописи, ваяния и зодчества, правда, очень часто пропускала занятия, к тому же ей следовало «жиру сбавить». Сын Сережа казался ему «невозможно тупым», с «кастрированным умом, как у матери». Умилялся он только Ильей, который как будто «прислушивался» к отцу, стал вместе с Лёлей «убирать свою комнату», таким образом хоть как‑то избавляясь от ненавистного отцу барства.

Софья была часто не в духе, напоминала собой колючку, поэтому «приходила мешать» мужу. Нелады между супругами дурно отражались на детях. Лев очень плохо учился, а Илья до поздней ночи играл в винт, вывозил любимую собаку на выставки, участвовал в спектаклях, но учебой совсем не занимался. В душе у Лёвочки нарастали внутренние упреки к Софье. Она не раз ловила на себе его суровый взгляд. Глаза его светлели лишь тогда, когда дети читали «Отче наш» на ночь.

Возбужденное состояние Софьи было вызвано ее очередной, двенадцатой беременностью, крайне нежелательной для нее, о которой она думала с отвращением. Она ничего хорошего не ждала от будущего лета, кроме скуки и болезни, переживала, что не успеет разродиться до приезда Кузминских в Ясную Поляну, мечтала о том, чтобы «эту мерзость проделать в одиночестве». В общем, она ехала теперь в Ясную Поляну «не на радость, а на муку». Самое лучшее время – купания, покоса, длинных дней и чудных летних коротких ночей – она должна была провести «в постели, с криком малыша и пеленками». Из‑за этого она впадала в «буйное отчаяние», была готова «кричать и приходить в ярость». Софья сразу же решила, что кормить новорожденного не будет, а возьмет кормилицу. Она даже успела заблаговременно все купить «на дешевых товарах, чтоб ее одеть». Муж был в ужасе от такого отношения жены к их будущему дитя. Ведь для него рождение малыша означало «неразгаданную тайну», призыв к любви и жизни. Она же оживлялась совсем иным, например, когда «с колокольчиками прилетал Коля Кислинский, Танин жених, обладавший магическим действием на девиц», которые сразу начинали порхать и петь. Она сама тоже бы порхала, если бы чаще слышала Лёвочкины восклицания: «Как ты красива!»

Между тем лето приближалось. Муж спал, как он говорил, «одним глазом», видел корень зла в «еде послаще». А Софья не понимала, в чем заключается его система упрощения семьи, где граница того, как жить надо, чтобы зарабатывать на хлеб своим творчеством? Что и говорить, перспектива остаться без денег, да еще накануне родов, пугала ее. Поэтому Софья взяла себя в руки и обдумала всё вперед: кормить ребенка не станет, а передаст всё в руки судьбы, сама же возьмется за издательские дела, совместит в себе, таким образом, функции жены и мужа. Она была убеждена, что пользы от нее для будущего ребенка не будет никакой: она находилась не в лучшей форме, была крайне нервная и слезливая, постоянно пребывала в страхе, ожидая недовольства мужа из‑за того, что взяла кормилицу Аннушку, которая теперь жила у нее вместе со своей восьмимесячной девочкой. Если бы дорогой Лёвочка попросил ее, чтобы она сама кормила ребенка, приласкал бы при этом, то она конечно же согласилась бы кормить грудью. Но муж был чужд, как никогда. Все время пропадал на косьбе с мужиками, уходил на заре, а возвращался только к вечеру. Она его почти не видела.

Поздно вечером 17 июня 1884 года у Софьи с мужем зашел разговор о самарских лошадях. Она была не в духе, ей очень нездоровилось, и она стала упрекать его, что все его затеи, как правило, заканчиваются большими убытками. Так произошло и с лошадьми, на которых была потрачена уйма денег, а толку никакого, всех лошадей поморили. Спор вышел крайне резким. Лёвочка ушел, взяв с собой холщовый мешок, с которым обычно странствовал во время паломничества в Оптину пустынь. Софья догнала его, хотела узнать, куда он направился. «Может быть, в Америку и навсегда», – услышала она в ответ. А потом со слезами, но твердо добавил: «Не могу так больше жить дома». Софья стала умолять мужа остаться, ведь ей скоро рожать, она это чувствовала, уже начинались предродовые боли. Лёвочка был непреклонен. У нее начинались схватки. В 12 часов ночи Софья сидела на лавочке перед домом и громко плакала. Пришла акушерка, стала утешать ее, подоспел сын Лев. Они‑то и довели ее до спальни.

В пятом часу утра домашние сообщили ей, что муж вернулся и остался спать внизу. Софья вскочила и пошла к нему, уставшему и лежавшему на диване с «недобрым» лицом. Она подозревала его ревность и дурные мысли к младенцу. Софья клялась мужу, что никого, кроме него, никогда не любила, что чиста перед ним и ни в чем не виновата. Он по – прежнему оставался глухим к ее словам. После двадцатидвухлетнего супружеского согласия это был, пожалуй, самый тяжелый удар для нее.

18 июня 1884 года в 7 часов утра у Софьи родилась прекрасная девочка с темными длинными волосами и большими синими глазами. Она попросила, чтобы ребенка поскорее унесли в детскую, с глаз долой, чтобы не терзать себе сердце. Новорожденную девочку крестил Александр Михайлович Кузминский, а заочно – Александрин Толстая. Софья же тем временем вспоминала, как год тому назад, возвратившись после прогулки с князем Урусовым, она заметила около своего обеденного прибора чудную солонку из саксонского фарфора в виде маленькой голубоглазой девочки и воскликнула: «Вот бы мне такую, живую!» Через девять месяцев, день в день, у нее родилась Саша с голубыми глазами. Что это? Фантазм, оговорка или причудливое видение? А может, желание выдать грезу за действительность? Соблазн раззадорить мужа? Похоже, эти вопросы так и останутся без ответов.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю