Текст книги "Софья Толстая"

Автор книги: Нина Никитина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Глава XXV. Заколдованный круг

Софья постоянно пребывала словно в cercle vicieux(заколдованный круг. – Я Я.). Не успела она закончить дела с разделом имущества, как ее уже поджидали новые заботы. Теперь надо было расплатиться за купленную для Илюши Гриневку. Софья срочно выписала бумаги из Петербурга для выкупа усадьбы, а деньги выручила от продажи березовой посадки, получив за нее 6500 рублей. Сын очень торопил мама, желая поскорее обосноваться в своем имении на законных правах. После этого она написала завещание и положила 55 тысяч рублей на имя незадачливой дочери Маши, чтобы та смогла ими воспользоваться, когда выйдет замуж. Возникла проблема с московским домом. Теперь, согласно завещанию, он принадлежал сыну Льву. В этой связи возникал вопрос: где будет обитать она со своими малышами? Софья вышла из этого положения, выкупив у сына дом за 65 тысяч рублей. Наконец‑то, без всяких нервотрепок, она могла заняться распродажей книг. Софья подсчитала, сколько их хранилось на складе. Оказалось, что не так‑то и много. Поэтому она собралась издавать новое собрание сочинений мужа, заказала бумагу для него и стала торговаться с продавцами.

Между тем светская Москва встретила ее как победительницу, как царицу: для нее были открыты все двери, всюду ее ждали в гости, все лично желали услышать от нее о знаменитой встрече с государем. В общем, продолжилась ее прежняя жизнь с анковским пирогом, и порой даже казалось, что ничто не может нарушить раз и навсегда заведенного порядка с непременным сбором домочадцев за столом под звон часов, с обязательным музицированием и радушным приемом гостей. Все это время Софья оставалась деятельной, обивала ширмы и мебель в детской, наводила чистоту и порядок во всем доме. Все это она делала в отсутствие мужа, когда ее вдруг переполняла невероятная энергия жизни, появлялась потребность в физической работе. А вечерами Софья обычно просматривала корректуры, правила их, писала письма, переводила для Лёвочки с английского языка предисловие к книге о вегетарианстве, пила чай вдвоем с Таней. В два часа ночи отправлялась спать. Жила благополучно, но без радости.

Тем временем в России грянул голод, и муж теперь целиком был занят устройством столовых для голодающих. Поначалу Софья несочувственно относилась к голодающим, усмотрев в этом большую угрозу для семьи. Лёвочка же, напротив, ринулся в самую гущу событий, с головой ушел, как он говорил, в «это гордое дело» помощи народу. Конечно, сердце ее сжималось от страшных рассказов о голоде, внутри все переворачивалось, хотелось как‑то забыться, закрыть глаза и не думать об этом. Тем более что в Москве голод был незаметен. Повсюду все та же роскошь, благополучие, рысаки, магазины, заваленные разным товаром. Однако под воздействием Лёвочкиных рассказов о голоде Софье становилось как‑то не по себе от того, что ей тепло и сытно. Конечно, если бы не дети, она бы сама пошла на службу голодающим, лишь бы не мучиться угрызениями совести. Ей больше не хотелось жить словно с закрыты – ми глазами, делая вид, что ничего не происходит, ей было неловко видеть рядом с собой благополучных и самодовольных людей. Софья хотела внести свою лепту в благое дело. Но как? Этого она не знала. У нее появилось ощущение полного бессилия. Вот и муж порой говорил ей нелицеприятные вещи, намекая на то, чтобы она приняла участие в помощи голодающим. Она стала ждать какого‑нибудь случая, чтобы все разрешилось само собой. Софья думала заняться благотворительностью, не выезжая из Москвы.

Друг ее мужа, Иван Иванович Раевский, предложил кормить голодающих в столовых. Он говорил, что испокон веку на Руси устраивались столовые для голодающих, называвшиеся «сиротскими призреньями». Лёвочка отправился туда, куда указал Раевский, взяв у жены денег для закупки свеклы и картофеля, намереваясь развезти их по деревням до наступления морозов. С отцом отправились и дочери, Таня и Маша, которые обследовали несколько уездов, в том числе Епифанский, где обнаружили страшную нищету и повальное пьянство. Голод был ужасным. Лёвочка жил у Раевского, ежедневно занимаясь устройством столовых по деревням, расплачивался за покупку картофеля. Днем он занимался столовыми, а ночью – интеллектуальным трудом. В это время он писал глубоко выстраданную статью о голоде, «Страшный вопрос». Параллельно он вел переговоры с редактором журнала «Вопросы философии и психологии» Н. Я. Гротом об издании статьи в одном из номеров.

Софья считала, что муж, поглощенный этими делами, совсем забыл о семье. А тем временем сыновья Миша и Андрей скверно учились в гимназии, они теперь не желали играть на фортепиано, а хотели играть на скрипке. Два других Михаила, Стахович и Олсуфьев, с завидным упорством продолжали ухаживать за Таней. Софье казалось, что дочь предпочитала все– таки флегматичного, безжизненного и неподвижного Олсуфьева. Она приходила в отчаяние из‑за равнодушия мужа к своим двум сыновьям – подросткам, из‑за его феноменального отцовского эгоизма, проявляемого по отношению к дочерям и мешавшего их замужеству. Муж с нескрываемой неприязнью относился ко всем дочерним амурам, например, к увлечению Маши Петром Раевским. Он буквально возненавидел славного воспитанника Московской военной гимназии, «статного красавца» Евгения Попова, которому приглянулась Таня. Когда Маша решила выйти замуж за Павла Бирюкова, отец быстро отправил ее ухаживать за тифозными больными, где дочь могла заразиться тифом сама, а потом заразить и всех домашних. Софья была в ужасе от того, что дочь купила корыто, в котором сама стирала, а еще и сама таскала дрова. Словом, губила свое хилое здоровье. Материнской отрадой в это время был только Ванечка, очень умненький, смышленый малыш, целовавший всех близких и даже Кузьку, грязного сына кухарки. Ей было жаль, что она не может играть с Ванечкой, как это умел Лёвочка, в их любимую детскую игру – носить ребенка по всем комнатам в закрытой корзине, чтобы тот отгадывал, в какой из комнат находится. Ванечке хотелось непременно дождаться папа, чтобы с ним вдоволь наиграться.

Софья не могла долго оставаться в стороне от общей беды и решила подключиться к процессу борьбы с голодом, о котором все теперь только и говорили, а Владимир Соловьев в этой связи даже решил прочесть очень либеральную лекцию. Старинные друзья Софьи, Фет и Страхов, стали подбивать ее написать воззвание, позволившее бы подтолкнуть массу людей к реальным действиям, направленным на спасение голодающих, – к пожертвованиям. Она много размышляла над их предложением и решила попробовать набросать черновик такого воззвания. К тому же на нее еще очень сильно подействовала смерть их закадычного друга Дмитрия Дьякова, которого Софья не так давно навещала. Он лежал с вздутым животом и постоянно говорил, говорил о голоде, попутно объясняя ей, как печь хлеб с подсолнечным жмыхом. Незадолго до этого Дьяков случайно ударился о ступень вагона, после чего у него образовалась рана, которую он просто заклеил английским пластырем, не уделив ей должного внимания. Началось воспаление, приведшее к заражению крови, которое отягощалось сахарным диабетом. Софья была на похоронах друга семьи, но ужас, испытываемый Дьяковым перед голодом, запомнила надолго, он сильно запал ей в душу.

1 ноября она села за статью. Мысли о голоде, особенно о голодных детях, не покидали ее, а потому мгновенно вылились на бумагу. Текст был написан на одном дыхании, и она показала его Страхову, чтобы тот критически взглянул на него и внес кое – какие поправки. Николаю Николаевичу обращение понравилось, оно показалось ему очень искренним и сердечным и 3 ноября уже было опубликовано в «Русских ведомостях». Горячий призыв Софьи был услышан и поддержан неравнодушными читателями, которые тотчас же поспешили на помощь голодающим. Потом это воззвание было перепечатано не только во всех российских газетах, но и за границей. «Вся семья моя, – писала Софья, – разъехалась служить делу помощи бедствующему народу. Муж мой, граф Л. Н. Толстой, с двумя дочерьми, находится в настоящее время в Данковском уезде с целью устроить наибольшее количество бесплатных столовых или «сиротских призрений», как трогательно прозвал их народ. Два старших сына, служа при Красном Кресте, деятельно заняты помощью народу в Чернском уезде, а третий сын уехал в Самарскую губернию открывать, по мере возможности, столовые.

Принужденная оставаться в Москве с четырьмя малолетними детьми, я могу содействовать деятельности семьи моей лишь материальными средствами. Но их нужно так много! Отдельные лица в такой большой нужде бессильны. А между тем каждый день, который проводишь в теплом доме, и каждый кусок, который съедаешь, служат невольным упреком, что в эту минуту кто‑нибудь умирает с голоду. Мы все, живущие здесь в роскоши и не могущие даже выносить вида малейшего страдания собственных детей наших, неужели мы спокойно вынесли бы ужасающий вид притупленных или измученных матерей, смотрящих на умирающих от голода и застывших от холода детей, на стариков без всякой пищи? Но все это видела теперь моя семья. Вот что, между прочим, пишет мне дочь моя из данковского уезда об устройстве местными помещиками на пожертвованные ими средства столовых:

«Я была в двух. В одной, которая помещается в крошечной курной избе, вдова готовит на 25 человек. Когда я вошла, то за столом сидело пропасть детей и, чинно держа хлеб подложкой, хлебали щи. Им дают щи, похлебку и иногда холодный свекольник. Тут же стояло несколько старух, которые дожидались своей очереди. Я с одной заговорила, и как только она стала рассказывать про свою жизнь, то заплакала, и все старухи заплакали. Они, бедные, только и живы этой столовой, – дома у них ничего нет, и до обеда они голодают. Дают им есть два раза в день, и это обходится, вместе с топливом, – от 95 копеек, до 1 рубля 30 копеек в месяц на человека».

Следовательно, за 13 рублей можно спасти от голода до нового хлеба человека. Но их много и средств помощи нужно бесконечно много. Но не будем останавливаться перед этим. Если каждый из нас прокормит одного, двух, десять, сто человек, – сколько, кто в силах, – уже совсем будет спокойнее…» В конце обращения Софья указала адреса мужа, своих трех сыновей и свой.

Реакция на это обращение была мгновенной и впечатляющей. Сразу же на ее имя поступило более 400 рублей. Сколько спасенных жизней! А к вечеру эта сумма достигла уже полутора тысячи рублей. За время проведения этой акции Софья получила от пожертвователей более 200 тысяч рублей. Видя этот поток желающих помочь, она подумала о том, что скепсис Лёвочки на счет ее филантропической деятельности был напрасным. Теперь со свойственной ей энергией она записывала в свои книги имена дарителей, фиксировала те суммы, которые они ей передавали или присылали по почте, принимала людей, желавших сказать ей доброе слово и поблагодарить за дело, которое она на себя взвалила. К ней приходили и небогатые люди, приносившие незначительные суммы. Перед тем как переступить порог ее дома, они крестились и подавали на благое дело кто сколько мог, даже серебряные рубли. Старики осеняли ее крестами, целовали в лоб, прикасались губами к ее рукам, прося милостивую графиню принять их посильную помощь, рассказывали, как плакали над ее обращением. Другие приезжали на рысаках, богато одетые, сытые, и передавали в конвертах большие суммы. Барыни привозили узлы с одеждой. Из‑за границы поступали большие и малые пожертвования, например, ее посетили янки из Филадельфии и передали чек на семь тысяч рублей, собранных в Америке для голодающих в России. Они сказали ей, что для них высшим счастьем была возможность пожать руку графу Толстому. Дети собирали по копейкам, чтобы отдать свои сбережения Софье. Люди постоянно благодарили ее и семью за великий подвиг, за бескорыстное служение народу. Приходили пожертвования со всех уголков России: от крестьян из Курской губернии, рыбаков – старообрядцев из Архангельска, землемеров из Киева, пенсионеров из Бессарабии. Даже министр внутренних дел Дурново хотел принять участие в акции, но при условии, что Софья лично его об этом попросит. Однажды она получила бриллиантовое колье от анонимного дарителя и, недолго думая, продала его за полторы тысячи рублей, которые пополнили фонд для голодающих. Туда же пошел и гонорар от спектаклей, полученный ею без всяких формальностей, что в иных условиях было бы невозможно. Софья полностью отдавалась благотворительной деятельности. Порой она получала по почте в день до ста конвертов с деньгами и отвечала на все письма. Все делала одна, только иногда ей помогала Вера Северцева. За десять дней Софья собрала девять тысяч рублей, купила хлеба на три тысячи, а еще сто пудов гороха. Было много даров, только одного чая собралось больше двухсот пачек. Она подключила к этому важному делу многих, откликнувшихся на ее предложение об участии. Люди стали пересылать кто десять, кто двадцать фунтов сахара, а Савва Морозов передал 1500 аршин бумажной материи. На втором этаже их московского дома, в зале, она организовала что‑то вроде ателье, в котором вместе с экономкой Дуняшей, няней и англичанкой – гувернанткой целыми днями кроила и шила рубашки и простыни для тифозных больных Самарской губернии. Однажды ей передали извещение о посылке из Петербурга от купца Усова, в которой оказалось двадцать пудов вермишели, что было лакомством для голодающих. Муж был очень доволен, хвалил Софью за помощь и, в свою очередь, писал ей о своих и дочерних успехах в деле помощи голодающим. Лёвочка с дочерьми в деревнях открывали столовые, устраивали пекарни, пекли хлеб из разных суррогатов. Самым лучшим был признан хлеб, испеченный на основе картофельного жмыха. Он обходился в 78 копеек за пуд. Пекли хлеб и с льняным жмыхом, стоившим по две копейки за пуд.

Тем временем из жизни уходили близкие семье люди. Следом за Дьяковым этот мир покинул Иван Иванович Раевский, хозяин Бегичевки. На Плющихе умирал Фет, и Софья не раз проведывала его. Умирал он мучительно, дышал кислородом из какого‑то мешка. Но дух его по – прежнему оставался бодрым. Фет вспоминал «Смерть Ивана Ильича», как здоровый мужик сидел с умирающим барином, держал ему ноги, и тому было легче… Кто такую вещь написал, тот не просто человек, а громадина, говорил он ей. Перечитывал «Войну и мир», уже не осуждая умирающего князя Андрея за то, что он так сурово отнесся к Наташе. Как верно! Когда человек умирает, то и любовь его умирает.

Однажды у постели умирающего Фета Софья застала сконфуженного сотрудника «Московских ведомостей», в которых была затеяна очень некрасивая история по обвинению Льва Толстого в «революционном заговоре». Это стало толчком к началу травли мужа со стороны правительства и Синода. Победоносцев сообщил государю, что Толстой написал «безумную» статью с политической подкладкой, чтобы мутить народу головы своими фантазиями. Софья была в ужасе, узнав, что в «Московских ведомостях» представили мужа революционером, якобы призывавшим народ к свержению существующего строя. Пошли разговоры о необходимости изолировать Лёвочку, заключив его в Суздальский монастырь или сослав в Сибирь. Начались аресты единомышленников Толстого, «антихристовых людей». Софья собралась написать гневное письмо министру внутренних дел о злонамеренных и лживых проделках редакции газеты. Эта история стоила ей многих бессонных ночей. Между тем уже поступил приказ из Главного управления по делам печати о запрете статей мужа. Софья поняла, что нужна статья о работе на голоде, написанная эмоционально, с большим чувством, как Лёвочка умел прежде, но только без тенденциозного задора, и что опубликовать эту статью под именем Татьяны Толстой. Деятельность мужа теперь была под контролем, в Бегичевку прибыл исправник с проверкой, приехали два священника, командированные архиереем.

В Петербурге не на шутку взволновалась Александрин Толстая. Узнав об опасности, которой мог подвергнуться Лев Николаевич, она употребила все свое влияние при дворе, чтобы отвести от него беду. Она попросила аудиенции у государя, но он сам пришел к ней. Александра Андреевна рассказала ему о подготовленном в правительстве решении заточить самого гениального человека России в монастырь или выслать его за границу. Поняв, в чем дело, государь распорядился оставить Толстого в покое.

Софья тоже не сидела сложа руки. Узнав о невиданной популярности номеров «Московских ведомостей», где порочили имя ее мужа (за один номер предлагали до 25 рублей), она обратилась к великому князю Сергею Александровичу с просьбой, чтобы в той же газете появилось опровержение. Князь ответил, что будет лучше, если это сделает сам Лев Николаевич. Муж просил Софью не волноваться из‑за глупых и пустых толков в «Московских ведомостях». Тем не менее он все‑таки написал опровержение, просил только об одном, чтобы она ничего не исправляла и не приписывала от себя. А сам в это время продолжал открывать десятки столовых разных типов, в том числе детских, а через ранее открытые уже прошло более пятидесяти тысяч человек. Лёвочка давал крестьянам работу, они плели лапти, шили одежду из холста, заготавливали сено. Сам муж раздавал дрова, лен, лыко для работы, семена и картофель для посадок. Американцы на его призыв о помощи прислали два вагона муки.

Осенью 1892 года Лёвочка передал все полномочия Бирюкову. Тучи, сгустившиеся было над головой мужа, рассеялись. Общая работа на голоде сблизила его и жену, а еще больше их сблизил маленький Ванечка, от которого оба они не могли оторвать глаз. Он был так похож на папа и мог бы продолжить в будущем его дело.

Глава XXVI. Консерваторская дама

Наконец, тяжелое испытание, выпавшее на долю их семьи и изрядно подорвавшее здоровье дочерей, особенно Танино, завершилось. Не случайно она как‑то призналась, сколь трудно быть дочерью знаменитого отца. А как не просто, подумала Софья, быть женой такого гениального человека! В этой связи ей припомнился любопытный рассказ их юной соседки Олсуфьевой, поведавшей о том, как однажды вечером молодая компания собралась пройти по следам Льва Николаевича, хорошо заметным за оградой их сада. Однако глубокие ямы, оставленные в рыхлом снегу от толстовских валенок, были на таком большом расстоянии друг от друга, что молодым людям было не под силу идти по стопам писателя. А каково было ей шагать уже столько лет по мужниным следам! Но она, кажется, достойно это делала больше тридцати лет.

Теперь Софья снова привыкала к мирным и таким приятным семейным заботам, оставленным ею из‑за работы на голоде. Как любил в таких случаях говорить ее муж, все хорошо, что хорошо кончается. Она стала зорко присматриваться к жизни своих сыновей – подростков Андрюши и Миши, которая все больше походила на «барчуковую». Они привычно, не спеша вставали, потом также неспешно выпивали свой кофе, съедали по булочке с маслом, а потом бежали на занятия в гимназию. А младшая дочь Саша росла ужасной забиякой, слухи о ее драчливости гуляли по всей Москве. Эту маленькую забияку не на шутку опасались гувернеры, предпочитая не наниматься на работу к Толстым и обходя их дом стороной. Саша все свое время проводила во дворе в обществе соседских мальчишек и собак. Софья не раз срывалась на дочь, порой даже таскала ее за волосы за то, что та, заигравшись, падала в лужу и пачкала свое новое бумазейное платье. Из‑за этого Саша убежала излома, где‑то блуждала, но, к счастью, вернулась. В общем, младшая дочь требовала к себе повышенного внимания. Она была переполнена всякими нелепыми легендами, считая, что она «приемная» дочь в этой семье. Софья недолюбливала Сашу, которая вечно скучала на занятиях, постоянно смотрела в окно на мальчишеские затеи. Не дочь, а сорви – голова!

Взрослые сыновья тоже разочаровывали мама все чаще и чаще. Она нередко нервничала из‑за отсутствия в них чувства меры и долга, а еще из‑за неуравновешенности характеров. В этом Софья усматривала большую их схожесть с отцом, который, правда, преодолевал в себе этот недостаток. Сергей, как ей казалось, вел аморальную жизнь, даже не задумываясь о женитьбе, хотя ему было уже тридцать лет. Возможно, неудачный семейный опыт брата Ильи подсказывал ему, что не следует спешить с таким важным делом. А Илья действительно «не так» женился, да к тому же беспечно сорил деньгами. Лёля огорчил Софью своим «расстройством» нервов, для лечения которых требовалось применение электричества. Дочери Таня и Маша, увлеченные идеями отца, словно забыли о том, что им пора уже выходить замуж. Лёвочка тоже раздражал свою жену упрямым вегетарианством, но еще больше ее возмущала его неразумная проповедь любви, открывавшая двери дома все шире для всякого «темного» сброда. Вообще Софью теперь стало многое раздражать в Лёвочкином поведении, начиная с отказа от любимой туалетной воды и заканчивая нерегулярным мытьем в бане.

Единственной ее отдушиной был, конечно, любимый Ванечка, который, к большому сожалению, так часто прихварывал, что Софье все время казалось, что ее малыш не жилец на этом свете. По утрам он постоянно кашлял, а днем мог часами лежать с ней на диване, предаваясь всевозможным отвлеченным умствованиям, на которые был так горазд. Ваня любил повторять: «не успеешь оглянуться, как забредешь в страшные дебри» или «Ясная Поляна – не моя, а всехняя». В такие минуты Софья и сама впадала в ипохондрию, начинала беспрестанно думать о том, что и она скоро умрет, вон как похудела, к тому же стала чувствовать какой‑то камень в груди, навалившийся на нее так, что невозможно было даже дышать, и тоска овладевала ею полностью. Что и говорить, много времени уходило на повседневные заботы, а сил при этом становилось все меньше и меньше. Временами она чувствовала в себе какое‑то физическое «потухание», а в муже видела порой избыток чувственной силы, и иногда ей казалось, что в нем только это и осталось. Ни нежности, ни сочувствия к ее трудам в нем не было.

Тем не менее Софья находила в себе силы, чтобы сделать хоть что‑то приятное своим малышам, а больше всех своему любимцу, шестилетнему Ванечке. Самым дорогим подарком для него были детские балы, на которых он покорял всех, великолепно танцуя мазурку. Казалось, он не двигался, а летал по паркету. Невозможно было глаз оторвать, когда он так ловко и легко прихлопывал в такт каблучками или изящно исполнял антраша, красиво скрещивая ножки или грациозно ударяя ножкой о ножку. На всех балах Ванечка всегда оказывался лучшим из лучших. Неслучайно ему предоставляли почетное право открывать представления. Глядя на своего маленького артиста, Софья не могла нарадоваться изяществу его движений, но эта радость была особой, со слезами на глазах, сердце непрерывно подсказывало ей, что ее сын не жилец. Дочь Таня всегда помогала матери в организации их домашних детских балов, делая это с большим удовольствием, талантливо, весело и изобретательно. Готовясь к достойной встрече гостей, Софья приглашала в их московский дом самого знаменитого парикмахера Теодора, который словно маг – волшебник преобразовывал детей, превращая их в сказочных героев. Завитый им Ванечка с роскошными локонами больше походил на ангельское создание, столь хрупок и трепетен он был. Заодно Теодор делал модные прически Саше – «сорви – голове», Мише и Андрюше.

Дети преображались, особенно Саша, одетая в бальное платье, специально сшитое по этому случаю. А мужу было больно смотреть на своих завитых детей и больше всего на разнаряженную младшую дочь.

Софья испытывала настоящие танталовы муки. Она, словно Сизиф, каждый раз поднимала наверх огромный камень, который вскоре снова скатывался вниз, и ей приходилось все начинать сначала, опять поднимать его на гору. Казалось, она все предусмотрела, отвезла рукописи мужа в Румянцевскую библиотеку, сдала их в надежные руки, а теперь вдруг нечаянно узнала о том, что Лёвочкины манускрипты прибрал к своим грязным рукам ненавистный ей Чертков, который перевез их в свое «безопасное место», в Петербург, к полковнику Трепову. Как посмел он сделать это?! Однако все ее вопросы оставались риторическими, муж не давал на них каких‑либо вразумительных ответов. Казалось, свою семейную жизнь он уже отжил, поставив на ней окончательную точку. Еще как‑то теплилась его любовь к Маше и Тане и, конечно, к Ванечке, тем не менее от семьи он стремительно отдалялся.

Однажды совершенно случайно она увидела фотографию, на которой Лёвочка был изображен со своими новыми и лучшими друзьями – Чертковым, Бирюковым, Горбуновым – Посадовым, и, конечно, пришла в ярость. Софья не смогла сдержать своих эмоций, свою ненависть к тем, кто теперь окружал ее мужа, который, как она полагала, законно принадлежал только ей одной и больше никому. Находясь в крайне истерическом, неуправляемом состоянии, она порвала эту фотографию, но на этом не остановилась. Она потребовала у мужа негатив, и, получив его, тотчас же уничтожила. Только после этого Софья смогла успокоиться. Но рецидивы истерии стали учащаться. В такие моменты она полностью теряла над собой контроль, заставляя страдать всех, и мужа, и детей. А вскоре дошло до апогея, разразилась страшная гроза, Софья метала молнии, ища виновников, и нашла их.

Она хорошо запомнила тот день, когда у них в Ясной Поляне появилась Любовь Гуревич. Двадцатишестилетняя редактор и издательница одного из самых дорогих петербургских журналов «Северный вестник» просила Лёвочку участвовать в этом издании, и он стал подробно расспрашивать ее о том, что побудило ее взяться за такое непростое дело и откуда она берет на него средства. Муж согласился печататься в «Северном вестнике», чем вызвал у жены сильное раздражение. Гуревич сразу же не понравилась Софье. Она прибыла в Ясную Поляну 28 августа 1892 года, в день рождения Лёвочки, когда ему исполнялось 64 года. Собралось много народу, приехал губернатор Зиновьев из Тулы со своими дочерьми. Все гости наслаждались пением Фигнера и его жены, которые исполняли любимый репертуар именинника – цыганские песни и русские романсы. Вскоре Гуревич уехала, но деловые отношения между ней и мужем не прекратились. Он не раз публиковал что‑то из своих сочинений в ее журнале. Софья не была в восторге от подобного сотрудничества, но молчала и терпела. И вот однажды чаша ее терпения переполнилась. Она узнала, что Лёвочка передал в журнал свой рассказ «Хозяин и работник».

Как‑то Софья, чувствовавшая себя нездоровой, измученной болезнями Ванечки и Лёвы – сына, принялась за переписывание корректуры этого рассказа. Мужу казалось, что рассказ очень слаб, и он стыдился печатать его в «Северном вестнике». Софья пришла в ярость, узнав, что «Хозяин и работник» все– таки будет опубликован у Гуревич, да еще даром, без гонорара. С ней случился безумный припадок ревности. Она стала требовать от Гуревич гонорара, чтобы потом отдать его в Литературный фонд, расспрашивала Н. Н. Страхова, сколько стоит печатный лист, и т. д. Софья была возмущена тем, что рассказ не войдет в затеянное ею издание сочинений мужа, а будет содействовать успеху какого‑то чужого журнала, подписка на который обходилась читателю аж в 13 рублей. К тому же вся эта неприятная история совпала с ее «женскими делами».

Сначала Софья крайне осторожно, кротко просила мужа, чтобы он позволил ей напечатать свой рассказ, так полюбившийся ей «тонкостью оттенков и гибкостью оборотов», в ее издании. Он посчитал подобный шаг полным «безумием», таким образом, не позволив жене получать дополнительные деньги за публикацию «Хозяина и работника». Он также почему‑то не разрешил и «Посреднику» опубликовать этот рассказ. Софья запуталась в скрытых смыслах мужа и как нарочно вспомнила слова профессора Стороженко о том, что издательница Гуревич ловко обворожила Льва Николаевича, поэтому тот столь охотно отдавал ей свои статьи, а за один год отдал сразу два своих сочинения. В Софье не утихала ревность к этой малопривлекательной девице, годившейся ей в дочери, которая теперь преспокойно отдыхала в Париже. Все‑таки она продолжала настаивать на своем, решительно требуя от Лёвочки разрешения на публикацию его рассказа в своем издании. Снова и снова приставала к мужу, грозясь покончить жизнь самоубийством. На это он говорил ей, что сам уйдет из дома. Такого она никак не могла допустить. Поэтому, опередив мужа, Софья ушла раньше него. Точнее, убежала в чем была, в легком халате, туфлях на босу ногу, непричесанная, без головного убора. Не ощущая сильного мороза, задыхаясь, она неслась по Хамовническому переулку, рыдала и исступленно кричала: «Заберите меня в участок!» Муж бежал за ней по пятам, в одних панталонах и рубашке, вскоре догнал и привел домой. Кажется, ее побег не произвел на него должного впечатления, потому что он по– прежнему настаивал на своем решении издать «Хозяина и работника» в «Северном вестнике». Тогда она бросила корректуры и снова выскочила из дома, побежала к Новодевичьему монастырю, повторяя путь героя этого злосчастного рассказа. Софья непременно хотела замерзнуть. На этот раз ее догнала дочь Маша и уговорила вернуться домой. Однако Софья не успокоилась, так как еще не добилась своего. Через два дня, когда весь дом спал, она предприняла еще одну безумную попытку уйти. На этот раз она бежала к Курскому вокзалу, чтобы броситься под поезд, как Анна Каренина. Ее успел остановить Сережа, а милый Ванечка, увидев бедную мама, стал ее успокаивать, приговаривая, зачем папа мучает ее из‑за какой‑то противной Гуревич.

В результате всего этого безумия Софья все‑таки заболела. Теперь около нее постоянно сидела золовка Маша, а муж рыдал, на коленях просил прощения и целовал. Вскоре был созван консилиум врачей, чтобы они обсудили состояние пациентки, уточнили диагноз и предложили курс лечения. Все три специалиста – невропатолог, гинеколог и терапевт – были убеждены, что нервные припадки жены были вызваны ее критическим возрастом. Софье было уже за пятьдесят. Смена настроений, постоянная истерия были спровоцированы климактерическим состоянием, вызывавшим приступы ревности, о которых муж не раз писал в своем дневнике.

Но Софья прекрасно знала, в чем именно была причина ее бурной реакции. Ведь только она должна вдохновлять Лёвочку, одаривая его силой. Она не забыла, чем был вызван его творческий азарт, проявившийся в рассказе «Хозяин и работник». Конечно, тем любовным настроением, которым она наградила его перед поездкой в Москву. Именно после этой, как он говорил, их «дурной» ночи, он придумал такой очень живой рассказ.

Их супружеские отношения по – прежнему были неровными: то бурно – страстными, то нежно – сентиментальными, но все так же необходимыми для обоих. А Софье так хотелось порой, чтобы они приучились жить иначе, больше по – дружески. Но пока у них ничего не получалось. Поэтому у нее руки не поднимались что‑либо делать после неразумных поступков мужа, подобных истории с «интригой» Гуревич. Слава богу, что все обошлось в конечном счете любовно и этот «чудный» рассказ был опубликован не только в «Северном вестнике», но и в «Посреднике», а самое главное, в составленном ею собрании сочинений.