Текст книги "Софья Толстая"

Автор книги: Нина Никитина

Теперь веселее стало в их доме. Детям было разрешено делать все, что они хотели. Их даже отвезли в Собачий театр, приглашали к ним гостей, да еще каких, самого «Петрушку Уксусова» (!). Так назывался театр марионеток. А для взрослых детей был предложен иной сюрприз: в масках они отправились к знакомым, знавшим толк в веселье. Компания подобралась что надо, с тапершей, и на шести санях разъезжала от одного дома к другому, плясала и ликовала… Этот год завершался для Софьи удачно. Но что ожидало ее в новом, 1886–м?

Глава XXII. Натурщица

Издательский фурор не вскружил Софье голову. Жизнь закалила ее, приучив легко приспосабливаться ко всем поворотам судьбы. Тем не менее, несмотря на усталость, ей дышалось значительно легче. С трудным и незнакомым издательским делом она справилась успешно. Теперь ей не нужно было беспокоиться о том, что дети пострадают от экспериментов своих родителей из‑за их беспечности, непрактичности или из‑за издательского произвола. Софья сумела выстоять, не поддавшись стремлениям мужа к идеалу бедности. Она не ошиблась в своих расчетах, не сделала ставку на другие проекты, не стала всерьез размышлять о прибыльности яснополянского хозяйства или успешности картофельного завода в Никольском. Софья нашла свой дивиденд не там, а в издательской деятельности. Она устала от иллюзий и утопических планов мужа, не ждала денег от самарских арендаторов, прекрасно зная, что даже взятый в наем яснополянский яблоневый сад не принес никакого дохода.

Отныне и навсегда издание и продажа книг будут находиться в ее руках. Так будет надежнее, и свое право она никому не отдаст. Софья завела в своей «фирме» строгий порядок. Книги теперь не валялись как попало на складе. Они были аккуратно сложены в пачки. Также книги были застрахованы и строго учитывались. Софья гордилась своим детищем, полным собранием сочинений мужа, отпечатанным на хорошей бумаге. Но самое главное в издательском дебюте Софьи, пожалуй, заключалось в ее стоическом упорстве, в страстной защите и отстаивании позиции мужа – писателя во что бы то ни стало.

После проделанной ею плодотворной работы совсем поиному проходила жизнь в их доме. Софья с еще большим энтузиазмом собирала всех родных, близких и друзей вокруг большого обеденного стола. Даже Лёвочка в это время казался ей «очень семейным». К ним в гости нередко заезжала родня деверя Сергея, а также Истомины, Олсуфьевы, супруги Фет. Приходили и ученые мужи, редакторы журналов, например, Юрьев, редактор «Русской мысли», профессор Бугаев, и затевались «умные» разговоры. Было очень интересно. А по воскресным вечерам собирались больше «все свои»: деверь с дочерьми, дядя Костя, из светских – Жирковы, Лопухин, Трескин, Львов. Играли в винт, ужинали, заставляли петь Татьяну Кузминскую, молодежь же предпочитала играть в колечко или веревочку. После девяти вечера гостиную обычно запирали, потому что муж ложился спать. Он уставал, часто говорил, что его «совсем бабы одолели» или упоминал себя в женском роде: «я пила, я ела», стал даже носить кофточку и начал учиться вязать. Муж был очень мил и дружелюбен. Казалось, тоска прошла.

Софья любила многолюдье в своем доме, когда было весело, шумно, все шутили, дразнили друг друга, играли в остроумную почту, передавая соседу на ухо какую‑нибудь фразу, которая, обойдя всех присутствовавших, наконец, возвращалась к человеку, запустившему ее вокруг стола, в форме потрясающей глупости, произносимой вслух под общий хохот. Она все время посматривала на мужа, думая о том, какой червяк насквозь проел такой сочный и красивый плод. За общим столом он был словно чужой, привносил в радостное застолье какую‑то пасмурную грусть, из‑за которой становилось неловко и неуютно. Поэтому между ним и ею возникали горячие споры. Софья «подавала» лаконичные реплики, а он, конечно, парировал ее «подачи», возражал, настаивал на своем, порой даже очень горячился. Дочь Таня сразу же становилась на сторону отца. Она была очень открытой, как мама. Кульминацией их обеда был разлив кваса из большого кувшина. В спешке его проливали на скатерть, и взрослые бросались промокать его салфетками, но это не помогало. Поэтому скатерть всегда была залита чем‑нибудь, а еще на ней непременно была целая горка хлебных крошек и пирамида из посуды, дожидавшаяся опоздавших гостей. Грязные скатерти позволяли дочери Тане легкомысленно утверждать, что «все Толстые – неряхи».

А «Фетушка» посвятил Софье стихи, написанные в одно из приятных воскресений:

 
Когда стопой слегка усталой
Зайдете в брошенный цветник,
Где под травою одичалой
Цветок подавленный приник,
Скажите: давнею порою
Здесь жил поклонник красоты,
Он бескорыстною рукою
 

И для меня сажал цветы…

«Очень мило! – воскликнула Софья. – И грация есть, и я». Она была очень довольна.

Однако не было даже запоздалых цветов. Произошло совсем иное, очень печальное событие. В январе 1886 года ее постигло большое горе. Умер ее любимый четырехлетний малыш Алеша. Он скончался от крупа. Софья усмотрела в смерти ребенка возмездие судьбы за ее желание избавиться от долга материнства, когда она все перепробовала, чтобы у нее не родился двенадцатый ребенок. Закон отмщения воздал ей за грехи, за нежелание рожать. Рок отнял у Софьи любимца, забрал чудного, умного, красивого мальчика, к которому она так была привязана.

Она отпустила трех своих малышей на прогулку, одела их в теплые лисьи шубки, барашковые шапочки, в валенки и башлычки и послала присматривать за ними гувернантку – англичанку. Сама же с дочерью Машей отправилась на концерт Рубинштейна. Погода была скверная, зябкая, было морозно и ветрено. Алеша, конечно, продрог и заболел. Софья постоянно находилась с ребенком во время болезни, давала микстуру, грела припарки, угощала калачиком со смородиновым вареньем, пригласила педиатра, профессора Нила Филатова, который до этого уже лечил маленького пациента. Потом вызвала и профессора Беляева с зеркалами и прочим инструментом для горла, который порекомендовал «ставить ножки в горячую воду». Но малыш весь горел и звал папа. После смерти ребенка Лёвочка признался, что «умер лучший из трех малышей».

Софья передумала хоронить Алешу в Новодевичьем монастыре, куда поехала с Ильей, чтобы выбрать место для захоронения, стоившее 250 рублей серебром. Ей не понравились торг и вся обстановка, в ее душе был ад, жить не хотелось. Она решила похоронить сына в Покровском, в котором не была с тех «августовских стальных» мистических дней. Солнечный закат, родные места, лес, розовый снег, обрыв над речкой Химкой и сельское кладбище. Софья поняла, что младенец должен быть похоронен здесь, в ее «Швейцарии», которую она обожала с детства. Гробик был привезен на больших санях, на которых она еще совсем недавно ездила с Алешей в театр обезьянок, а теперь – провожала в вечность. Старый священник, няня, соседи сразу узнали Софью, дочь доброго Андрея Евстафьевича Берса. Мужики поклялись хранить могилу Алеши. А она попросила сестру Таню, чтобы ее похоронили здесь, рядом с сыном. Траур длился три месяца, после чего Софья позволила детям даже «пляснуть», тем самым перевернув скорбную страницу.

И снова в их доме воцарилась творческая художественная атмосфера, средоточием которой стал Иван Николаевич Крамской. У них в гостях не раз бывали знаменитые живописцы, первым из которых стал он, создавший гениальный портрет автора «Анны Карениной», а творец прославленного романа тоже писал в это время свой портрет художника – героя Михайлова в этом романе. Таким образом, получился двойной портрет двух мастеров. С легкой руки Крамского в их московском доме вскоре объявился Николай Николаевич Ге, в жилах которого текла французская кровь. Он обворожил все благородное семейство. Николай Николаевич увлекался женщинами, но с безукоризненным чувством меры, всегда помня, что хорошо, а что дурно. Он по – отечески патронировал дочь Таню, постоянно вдохновляя ее к творчеству, убеждаясь в том, что при ее завидных способностях она, к сожалению, не имеет страсти к живописи. Таланту же страсть необходима. Он много говорил с Таней о даре Божьем, уверяя ее, что только искра небесного огня способна превратить человека в великого художника. А Таня больше любила жизнь, чем искусство, и потому первое победило в ней второе. Николай Николаевич очень ценил Лёвочку, желал отплатить за его внимание добром. И поэтому предложил написать портрет Тани. Муж возразил и попросил преподнести ему другой подарок – написать портрет жены. Софья вспомнила портрет мужа кисти Ге. От него просто глаз нельзя было оторвать. На холсте Лёвочка был словно живой, он сидел с опущенной головой и писал, устремив взор на листы бумаги. Этот его взгляд смущал ее. Ведь она хорошо знала, что вся сущность мужа – в его глазах. А теперь Ге с удовольствием принялся выполнять просьбу друга, взял кисть и сел за мольберт, чтобы писать портрет Софьи. Он любил разгадывать на полотне свои контраверзы, будь то в образах Иисуса и Пилата или в облике жены писателя. Лучшей модели, чем Софья, казалось, не существовало. Художник изобразил ее в бархатном платье, барыней, у которой в кармане 40 тысяч рублей. Но, посмотрев еще раз на портрет, решил переделать его. Ге забраковал портрет, увидев вытаращенные глаза модели и непропорционально вытянутую фигуру. Сходства с Софьей не было почти никакого. Все знакомые, глядя на этот портрет, спрашивали: «Кто эта женщина?» Свое фиаско художник объяснил тем, что в то время плохо знал свою натурщицу, а теперь, узнав, понял, что ее надо написать в образе матери. Поэтому он попросил ее позировать в халате с годовалой Сашей на руках. И снова провал. Образ Софьи явно не удавался Ге. В третий раз она стала позировать художнику сразу после смерти Алеши. Поэтому была вся в слезах и очень расстроенная. На сей раз портрет вышел очень картинным. На нем была изображена мать с годовалым ребенком. Получилось очень красиво. Дочка Саша была похожа на себя, но образ ее матери художнику вновь не удался. Все думали, что на портрете изображена какая‑то родственница Софьи. Близко поставленные глаза, другое выражение лица, всё не ее и всё не то. Слава богу, что неудача не сказалась на добрых отношениях художника и модели. Софья по – прежнему с большим удовольствием угощала дорогого гостя чем‑нибудь вкусненьким и сладеньким, а когда на стол подавался простой картофель, Ге обижался и говорил ей: «Что это, маменька, какую гадость мне подали, дайте что – нибудь вкусненькое». Софья с радостью исправляла оплошность и приносила гостю варенье, пастилу или смокву.

Смерть Алеши еще раз убедила Софью: человек не знает, сколько в нем заложено сил. После ухода сына она не только продолжала жить, но и упорно собирала деньги за подписку и продажу сочинений мужа, чтобы расплатиться со своим кредитором Стаховичем. Однажды она пришла в банк, чтобы взять там деньги. Каково же было ее удивление, когда она узнала, что на ее счете не доставало четырех тысяч рублей. Софья забеспокоилась и спросила Колечку Ге, сына художника, который заведовал ее печатными делами, куда подевались деньги. В этот миг она запомнила его «улыбочку» – ухмылку. Колечка признался ей, что машинально положил эти деньги в карман панталон и забыл о них. После странного и неожиданного обнаружения пропажи она наконец‑то смогла расплатиться со своим благородным кредитором.

Между тем судьбе было угодно, чтобы Софья послужила привлекательной моделью и для других живописцев. Конечно, она хотела и сама рисовать, даже брала уроки у Ильи Прянишникова и Василия Сурикова на Мясницкой, но прежде все – таки являлась моделью для своего мужа. Сама Софья так и не стала творцом. А муж заказал ее портрет Валентину Серову. Конечно, ей было лестно позировать этому модному и талантливому художнику. Ее смущало только одно: трата времени на позирование. На этот каждодневный процесс уходило от трех до четырех часов. А подобных сеансов набралось девятнадцать. Софья же только и думала о том, сколько дел за день ей нужно успеть сделать. Например, съездить в банк, поправить корректуры, позаниматься с детьми и т. д. Однако сеансы продолжались, и она должна была постоянно находиться в заданной художником позе. Серов усадил свою модель в кресло, попросил ее облокотиться левой рукой на локотник, надеть черную накидку, отороченную мехом. Софья согласовала с ним возможность демонстрирования важного для нее аксессуара – черепахового лорнета на золотой цепочке, а также перстня, подаренного мужем за переписывание «Анны Карениной». Черные волосы она эффектно украсила красной розой. Портрет получился корректным, деловым, но не увлекающим, поскольку не увлекла художника сама модель. Софью тоже не всё устроило в этом портрете. Ей казалось, что она выглядит несколько старше своих 48 лет. Но Серов не реагировал даже на похвалы, что уж говорить о какой‑либо критике. Он постоянно что‑то переделывал, но при этом писал очень быстро. Дочь Таня была в полном восторге и бесконечно хвалила портрет. А живописец все продолжал править его. С этим портретом возникло небольшое недоразумение. Софья отослала гонорар Серову в размере 600 рублей, его вместе с распиской должен был передать художнику артельщик Матвей Румянцев. Но Серов неделикатно, как показалось Софье, попросил 800 рублей вместо оговоренных 600. Он также высказал свои критические замечания по поводу рамы, которая ему не понравилась, портрет был просто «убит» ею.

Между тем в жизни Софьи события сменяли одно другое. Среди них были как печальные, так и радостные. Пришли плохие новости из Ялты: умирала ее мать, Любовь Александровна. Сын Сергей заканчивал университет и готовился к чиновничьей службе. Илья собирался жениться на почти бесприданнице Софье Философовой, что поощрял его отец. Таня и Маша однажды залезли в мраморную ванну одной из московских бань, торжественно заявив при этом, что таким образом они совершили символическое крещение, чтобы начать новую жизнь в согласии с отцовскими заветами. А сама Софья тем временем принялась разбирать многочисленные Лёвочкины бумаги, которые были в ужасном беспорядке. Она твердо решила отдать их на хранение в Румянцевский музей. Эта мысль созрела у Софьи давно, но не хватало времени привести ее в исполнение. Теперь же она, наконец, написала письмо об этом библиотекарю Николаю Федорову. Потом подала прошение Дашкову, и рукописи были привезены и приняты в музей. Это было важное дело, как и страхование московского дома и всех книг, в нем хранящихся.

Тем временем приближалось значительное событие. 23 сентября 1887 года была их серебряная свадьба, которую «молодожены» предпочли отпраздновать просто, без шика и без оркестра, как случалось в старые добрые времена. Они собрали всех детей, пригласили бывшего шафера, старшего брата Софьи Александра, который прибыл с подарком – серебряным кубком. Конечно же был лучший друг Лёвочки Дмитрий Дьяков, который поздравил их со «счастливым браком», но муж поправил его: «Могло бы быть лучше!» Софье было тяжело это слышать. Несмотря на свои вечные хлопоты и заботы, оказалось, что она так и не смогла удовлетворить требовательного мужа. И тут же у нее начались очень сильные желчные колики, она захворала, и наступила ее коварная невралгия, предвещавшая недоброе – новую беременность. Сестра Таня тоже забеременела, и они теперь смеялись друг над другом, что у них родятся две Соньки. А муж в это время попросил «пардона» и удалился в Ясную Поляну.

Глава XXIII. Спальня

Только что отгремел их супружеский серебряный юбилей, и теперь Софье было о чем поразмышлять, подвести некие итоги: что получалось хорошо, а что не очень в их совместной жизни. Безусловно, она понимала, что ей выпал особый жребий быть женой гения. И это ко многому ее обязывало, заставляя соответствовать этому высокому сану. Образно говоря, ей приходилось вставать на котурны, чтобы хоть как‑то дотягиваться до масштабов своего мужа. Она знала, что отныне и навсегда ее имя будет связано с именем великого Льва и что ее путь будет очень тернист. Лёвочка был преисполнен противоречий, был человеком непостоянным, менявшимся. Даже в течение одного дня он был то «утренним», когда в нем был очень суров критик, то «вечерним», когда его критик отдыхал. Короче говоря, Софье было крайне трудно подладиться под мужа. Когда она приносила ему кефир, он говорил, что хочет херес. Его противоречивость сказывалась на всем, в том числе и на интимных отношениях. Он все больше и больше вступал в борьбу с анковским пирогом, означавшим для него сверхблагополучие. Ему же хотелось страдать.

Лёвочка давно убедил ее, что поведение жены в его понимании подобно некой узкой дороге, с которой нельзя сворачивать ни направо, ни налево, особенно это касается сексуальных отношений. Жена не может быть потехой для мужчин, она не Магдалина. Теперь он стал еще категоричнее, утверждая, что потеха жены даже с мужем дурна. Уже с пятнадцати лет он мечтал о семейном счастье, представляя его в романтическом ореоле. Однако с годами его тон становился все ригористичнее.

Софья запомнила Лёвочкину фразу, как‑то случайно оброненную им: «Все вопросы решаются только ночью». Действительно, думала она, сила брака заключается не только в деторождении, но и обладает большим метафизическим смыслом. С годами Софья убедилась, что все великое лучше видится на расстоянии. Вблизи совсем иное восприятие, уже без иллюзий и таинственности. Обыденность срывает пелену необычности, указует на схожесть с обычным, привычным от вечности. Прожив четверть века бок о бок с мужем, она прекрасно разбиралась во всех переливах и вибрациях его чувств. Иногда получала нужные подсказки из его текстов, помогавшие легче пережить ссоры, размолвки, лопнувшие струны, как говорил в таких случаях муж. Физическая близость позволяла склеить то, что со временем разбивалось. Софья знала, что именно она была нужна ему, а не прежние претендентки, скучные, холодные, способные лишь на то, чтобы угостить мужчину морализаторскими конфетами. Только она, сильная, красивая, эротичная, молодая, была достойна того, чтобы находиться с ним рядом и оставаться притягательной для него. Именно она стала земным воплощением идеала женской красоты, верной копией Сикстинской Мадонны Рафаэля, реализованной грезой его представлений о семейном счастье. Их любовь творила чудеса, превращая «фарфоровую куклу» в плодовитую самку, способную удовлетворить «троглодитский» аппетит мужа. В общем, здесь «бездна бездну призывала». Они творили свою любовь, в которой романтичное переплеталось с эротичным.

С тех пор как их жизнь покатилась под гору, Софья все чаще и чаще замечала в поведении мужа фиглярство, выражавшееся в претензии на святость, потому что в реальной жизни, а не в проповедях его слово расходилось с делом. Проповедуя целомудрие в брачной жизни, он по – прежнему оставался гиперсексуальным самцом, не поддававшимся пуританским умонастроениям. Он по – прежнему был докой в «науке страсти нежной, которую воспел Назон». В их супружеской жизни бывало всякое, потому что подлинные страсти здесь просто бушевали, вызывая мысли о разводе, яростные крики и упреки, срамные и грубые слова.

Порой Софье не хотелось отвечать ударом на удар, и тогда словесные баталии заканчивались перемирием. Со временем она поняла простую истину, что сам процесс жизни интригует не меньше, чем итог, и потому она вновь и вновь удивленно и восторженно смотрела на мужа, который бывал разным: то смиренным, то гневливым, то радушным, то неприветливо хмурым, то барином до кончиков ногтей, то простым работником. Но, самое главное, он по – прежнему оставался в преизбытке своих сил, когда, например, отстаивал свои мысли или шутил над ней и детьми. Иными словами, «хвост был крючком», как сам он любил говорить о подобном своем состоянии. Он гулял, ездил верхом, писал, жил, как хотел, пользовался услугами дочерей Тани и Маши, семейным комфортом, покорностью жены. Аеще, как казалось Софье, илестью людей, особенно Черткова.

Однажды муж попросил ее найти одно из писем Репина на большом листе. В огромной кипе разнообразной корреспонденции она увидела письмо Черткова, в котором он высказывал свои соболезнования по поводу нее, якобы ничего не понимавшей в умонастроениях своего мужа. В этой связи он хвалил свою жену Анну, которая сочувствовала ему во всем и была идеальной единомышленницей. Что и говорить, Софью просто взорвало пакостное письмо новоиспеченного друга ее мужа. С этого дня она возненавидела Черткова, который никогда не поражал ее своей якобы несравненной красотой и аристократизмом. Она видела этого человека насквозь, наблюдала за тем, как бесстыдно он жил мыслями ее мужа. Он был как черная кошка, постоянно пробегавшая между ней и Лёвочкой. Она и Чертков стали соперниками. Софья была в ужасе оттого, как он обращался, например, с сочинениями мужа, словно они были его собственными. Она не желала быть благодетельницей ни для Черткова, ни для различных журналов, в которых он размещал произведения Лёвочки, но и не хотела при этом окончательно разругаться с Чертковым. Ведь оба они были привязаны к одному и тому же человеку, и он отвечал им взаимностью.

Конечно, возникал соблазн раз и навсегда расставить все точки над «i», но она сдерживала себя, продолжая мучиться мыслями, что муж и Чертков выживают ее из своей личной жизни. Появлялись всякие опасные мысли, например, убить себя или полюбить кого‑нибудь, назло Лёвочке, и исчезнуть из его жизни. А муж, как ей казалось, воспринимал эту подковерную борьбу царственно и надменно, оставался над схваткой и только хитро посмеивался над суетой сует, словно не догадываясь, как Чертков подкапывал ту связь, которая существовала уже более четверти века. Для нее «единомышленник» мужа так и остался тупым, хитрым, лживым льстецом.

В домашней жизни «великий Лев» имел совсем иной масштаб, более «мелочный». А черти всегда водятся в мелочах. Однажды, совсем случайно, Софья узнала, что чувственные порывы очень будоражат воображение мужа и он чуть не попал в ловушку своей похотливой страсти. Однако случай, за которым, без сомнения, скрывался Бог, помог ему избавиться от этого греховного наваждения. Чувственные соблазны не раз посещали его, о чем он без утайки рассказывал в своих дневниках, а она их пролистывала. Лёвочка беспрестанно молился Богу, чтобы он уберег его от чувственных порывов.

Во время прогулок он часто встречал дородную, спелую кухарку Домну, которая притягивала его словно магнит. Он увлекся этой забавой, похожей на охоту. Сначала он стал посвистывать ей, затем провожать девку, разговаривать с ней о чем‑то, а потом даже договорился о свидании. Бог молодости вселился в него, испытывая на прочность, надеясь на то, что соблазн сам собой его покинет. Когда он поспешил на свидание с ней, борясь с охватившим соблазном, его остановил голос сына, спасший отца от греха. Он вернулся домой. Однако соблазны продолжились. Он понял, что ему надо покаяться перед кем‑нибудь, рассказать о своих мучениях и о своем полном бессилии перед грехом. Обо всем этом он поведал другу, учителю детей В. И. Алексееву, которого Софья почему‑то недолюбливала. Муж одержал победу над своим пороком. Покаяние помогло.

Что ж, прав был Лёвочка, говоря, что ничто в этой жизни, включая все катаклизмы, не может сравниться с трагедией спальни. Слава богу, у них с мужем до трагизма пока не дошло, он так ни разу и не изменил ей, но проблемы, конечно, возникали. Спальня служила неким барометром их брачных отношений, не раз сменявших счастливый праздничный эротический бурлеск хаосом пучины.

Короче говоря, Лёвочкин портрет в исполнении Софьи выглядел вполне реалистичным. Она действительно, как никто, знала мужа, научившись заглядывать ему прямо в глаза. Софья запомнила один из его пассажей, который многое объяснил в их отношениях. Как‑то Лёвочка поделился с ней своим странным открытием: рассказал ей об уборке своего кабинета. Он начал стирать пыль с мебели, со всех предметов и вдруг оказался рядом с диваном в полном недоумении: он не мог вспомнить – вытирал ли он его или нет? Муж понял, что все движения, проделываемые им, стали настолько привычными и машинальными, что их как бы и не было. Казалось, что и сама Софья превратилась в привычную незамечаемую вещь. Слушая Лёвочку, она подумала, что вся жизнь проскользнула словно песок сквозь пальцы, просыпалась в никуда, не оставив и следа. Но поразмыслив, тотчас же поправила себя: так, да не совсем так. Ведь после них будут жить их дети, потом внуки, правнуки… Значит, жизнь не напрасно прожита. После подобных мыслей ей было уже не так страшно жить. Она уже не корила себя за то, что зря вышла за него замуж и народила столько детей. Ей хотелось верить в то, что их связала сама судьба и любовь. Поэтому им не страшны кризисы, конфликты, бурные сцены, слезы и рыдания. В общем, победила «ласка – любовь». 31 марта 1888 года у Софьи родился очень слабенький малыш. Уже сказывались ее немалые годы и подорванное здоровье. А в это время из нижних комнат до нее доносились голоса молодежи, возбужденной приходом славного гостя Сергея Ивановича Танеева, не подозревавшего о том, что в это время происходило в доме. Он, конечно, нервничал, не понимал, куда подевалась хозяйка, спрашивал детей, где она. Таня рассказала, что мама съела много капусты, из‑за которой у нее сильно заболел живот. Но Танеев так и не понял шутливых намеков дочери. Он просидел в ожидании весь день, много болтал и шутил с детьми, пока Андрюша не объявил о том, что мама родила сына. Танеев был смущен и два года не приходил к ним в гости.

Последние роды Софьи были трудными. Она кричала целых два часа. Муж плакал, рыдал, чувствуя свою вину и возраст, ведь ему скоро исполнялось 60 лет, а ей было уже 43 года. Но Софья считала себя крепкой и здоровой, правда, немного нервной и утомленной предыдущими родами. Лёвочка сразу же принялся за свое: стал настаивать на том, чтобы она сама кормила ребенка, а дочь Таня просила взять в дом кормилицу. Мужниной точки зрения придерживался и доктор Покровский, и Софья была вынуждена покориться их уговорам, хотя очень страдала из‑за болей, вызванных огромными трещинами на сосках. Молока у нее было очень мало, и ребенок голодал. Не поэтому ли у нее возникла особая умиленная любовь к этому малышу, которого она мечтала назвать Юрием. Но ее сыновья предложили свой вариант, очень остроумный. Они сложили первые буквы своих имен, и вышла комбинация «СИЛАМ», с которой было сложно что‑то сделать. Потом решили сложить имена дочерей, и получилось «ТМА». Мальчишки визжали от радости, что победили своими силами «ТМУ». Поэтому настояли назвать брата Иваном. Имя пришлось всем по душе. Лёвочка впервые за все свое многолетнее отцовство взял младенца на руки, не дожидаясь шести недель, и сразу стал его жалеть и целовать. А Софья, видя эти нежности, думала о своем. Перед ней был все один и тот же «ЬаЬу», продолжавший длинную цепочку прежних братьев и сестер, а вовсе не новый младенец.

Софья переживала, что из‑за беременности не смогла присутствовать на венчании сына Ильи. Она радовалась, что Андрюша и Миша стали охотнее учиться, а Таня и Маша уже преподавали в школе для крестьянских детей, которых собралось аж 50 человек. Муж был в восторге от этой затеи. Ученики все делали сами: кололи дрова, топили печи, убирали школу. Андрей и Миша взрослели, и муж теперь приучал их к охоте, внушая им простую мужскую истину, что охота – надежный способ предохранения от онанизма. Эти отцовские постулаты они брали на заметку, а другие, например, церковные, по – своему переосмысляли. Андрей все больше и больше тяготел к православию, а брат Миша усвоил иную мораль и был абсолютно равнодушен к вере. Маша сдала все экзамены на звание домашней учительницы, чем была очень горда. Софья всегда стремилась к тому, чтобы ее дети выросли образованными людьми, а не никудышными «митрофанами». А Лёвочка старался воспитывать их по – мужски, прививал им добрые убеждения, хотел видеть своих сыновей не такими, какими они стали, а лучше, добрее. Софья же считала, что помехой всему хорошему в сыновьях был как раз их отец.

Сам же Лёвочка в это время активно проповедовал трезвость, вегетарианство, придумал даже согласие против пьянства, собирал подписи, вербовал народ, окружил себя кольцом последователей, среди которых были Буткевич, Озмидов, странный брат издателя Сытина, ненавистный Софье Фейнерман, который ничего лучшего не придумал, как наняться к яснополянскому мужику пастухом. Про себя она посмеивалась над всеми ими, подозревая, что они не догадывались о том, какие мысли сидят в голове их пастыря. Но еще больше Софья иронизировала над тем, что они были для Лёвочки всего лишь чудаковатыми типами, а не живыми конкретными людьми. Она серьезно расстраивалась только из‑за печеночной боли мужа. Он действительно сильно захворал и обратился к профессору Захарьину, который определил у него катар желчного пузыря и предписал строгую диету, исключавшую потребление мяса и масла. Доктор рекомендовал также есть часто, но понемногу и непременно пить четыре раза в день горячую воду «Эмс Кренхен», тепло одеваться и не курить. Теперь Софья следила за тем, чтобы муж неукоснительно исполнял эти предписания. Она была убеждена, что только благодаря ее просьбам и тому, что она была рядом, муж следовал советам врача и постепенно поправлялся. Но случались, конечно, и совсем иные обеды, огромные, с шампанским и с поэтическими посланиями Фета, ее большого поклонника. Поэт засыпал ее стихами: «Если радует утро тебя» или «Благовонная ночь, благодатная ночь». Вся его лирика была проникнута любовью к Женщине и потому требовала разгадок. Ведь он бежал от прямых смыслов в своих тропах, только намекал на загадочную любовь как на несбывшуюся мечту. Это возвышенное чувство помогало Софье отрываться от повседневной суеты, в том числе и от издательских проблем. Дело в том, что ее помощник, Колечка Ге, очень подвел ее, отказавшись заниматься подпиской и продажей сочинений мужа. Иными словами, он перебежал к Лёвочке и Черткову. Теперь он ходил с ее мужем пешком из Москвы в Ясную Поляну. Поэтому Софья была вынуждена обратиться за помощью к своему знакомому, профессору Гроту, с просьбой подыскать замену Ге. Профессор предложил Осипа Герасимова, своего диссертанта, который поселился во флигеле и стал заниматься книжными делами, но работником оказался никудышным. В нем не было никакой энергии, лишь одна усталость, вялость, нежелание трудиться. Но он был хорошим исполнителем, вел дела ровно и впоследствии даже стал помощником министра народного просвещения.