Текст книги "Пасха Красная"
Автор книги: Нина Павлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
«Ищите же прежде Царствия Божия…»
Недавно один паломник сказал, что с годами Оптина сильно переменилась и прежней романтики здесь уже нет. Это правда – перемены огромные. И чтобы обозначить суть этих перемен, приведу случай из прошлого. Шла я берегом реки в Оптину, обогнав по пути группу подростков. Старший нес на руках девочку с каким-то синюшно-бледным лицом.
– Что, ей плохо? – спросила я.
– Ничего, сейчас отойдет. С иглы сошла – завязала круто.
– Может, все же отправить ее в больницу?
– Нет, нам в Оптину надо. Богу дали слово – обет. Где тут Оптина?
– Да вот, перед вами, – показала я на противоположный берег реки. – Идите за мною, и вместе дойдем.
Монастырский понтонный мост к зиме уже сняли, и ходить приходилось в обход. Лед на реке еще не встал, а вода лишь подернулась тонюсенькой пленочкой, припорошенной сверху снежком. Подростки при виде Оптиной опустились на колени, а я пошла вперед, полагая, – нагонят. Обернулась и обомлела – дети уже неслись по реке, а тоненький ледок исчезал под их ногами. На реке уже во всю ширь бурлила вода, и ветер донес властный крик старшего: «Николай-Чудотворец, помогай!» Но пока на ватных от страха ногах я спускалась к воде, они были уже на том берегу. Радости об их спасении в тот миг не было, но скорее недоумение: ведь не святые же отроки, чтобы аки посуху ходить по воде? Тем не менее дети прошли.
И годы спустя понимается: в жизни каждого человека есть, наверное, свое православное детство, когда так щедро, авансом дается благодать. Тут достаточно крикнуть в небо: «Николай-Чудотворец, помогай!», и вода обратится в твердь. Тут как в детстве – младенец просит есть, а мать спешит накормить. И милостивы к младенцам духа святые угодники. Такой была Оптина первых лет – паломники называли ее страной чудес, рассказывая друг другу с восторгом новоначальных: «Представляешь, только успел помолиться, а Господь уже все дает!» И шли бесконечные рассказы о чудесах, как Господь послал денег на дорогу, дал кров, напитал. Однажды эти рассказы оборвались, и вдруг обозначилось – как же младенчествует еще душа, пока ищет у Господа земных милостей, забывая о главном: «Ищите же прежде Царствия Божия и правды его…» (Мф. 6, 33).
Вот рубеж в истории Оптиной пустыни – Пасха 18 апреля 1993 года. И Оптина прошла через то огненное испытание, из которого она вышла уже иной. В этот день в нашу жизнь зримо вошла вечность. В храме перед открытыми Царскими Вратами стояли три гроба, и люди с ослепшими от слез глазами шли к братьям с последним целованием: «Христос воскресе, отец Василий!», «Христос воскресе, Трофимушка!», «Христос воскресе, отец Ферапонт!» Душа почему-то не вмещала этой смерти – с братьями шли христосоваться, как с живыми, и выбрав самое красивое пасхальное яичко, клали на край гроба, наивно подталкивая поближе к руке. «Христос воскресе, родные!»
Так и стоят до сих пор перед глазами три гроба, окруженные, будто венцами, яркой радугой пасхальных яиц. А над онемевшим от горя храмом звучал с амвона тихий голос игумена Павла: «Вот жили мы, жили и не знали, что среди нас живут святые».
Но чтобы осознать все это, надо было смириться с утратой и унять крик боли в душе: как так – убиты молодые и такие прекрасные люди? Как же мало им было отпущено и как стремительно краток был их монашеский путь! Врач Ольга Анатольевна Киселькова, знавшая о. Василия еще по Москве, сказала о его пути: «Это было восхождение по вертикальной стене».
В храмах России уже пишут их иконы, а люди приезжают в Оптину, чтобы рассказать о случаях дивной помощи по их молитвам. Надо радоваться этому. Но только жива еще в Оптиной боль утраты – нет с нами наших братьев. «Прости нас, Господи, – сказал в годовщину памяти новомучеников схиигумен Илий, – у Тебя много святых, у Тебя всего много, но как же нам не хватает наших братьев. Сколько доброго они бы еще сделали на земле. Прости нас, Господи, что скорбим». Вот и пятится память в прошлое и, отвергая утрату и смерть, воскрешает иное время – они живые и еще ходят среди нас. Вот улыбается, щурясь от солнца, послушник Игорь, помогая иеромонаху освящать братское кладбище. Самого кладбища еще нет, но есть заросший бурьяном пустырь, огороженный слегами от коз. Послушник Игорь подпевает иеромонаху, подкладывая ладан в кадильницу, а какой-то приезжий насмешливо смотрит на них. Его, похоже, смешит торжественность молебна среди зарослей крапивы и репья, и он острит:
– А что – должно быть, неплохо лежать здесь?
– Неплохо? – обернулся к нему послушник Игорь. – Да это великая честь быть погребенным здесь!
Вот и выпала о. Василию эта честь – быть погребенным на святой земле Оптинской.
Первым на братском кладбище был погребен иеросхимонах Иоанн. Он пришел в обитель уже приговоренным врачами к смерти, но об этом мало кто знал. Трудные послушания он нес наравне со всеми. И Господь продлил его дни – он был рукоположен во диакона, потом в иеромонаха, и всех удивил лишь ранний постриг в схиму. Говорят, он был молитвенник. И когда ночью душа его вознеслась к Богу, многие в обители разом проснулись от чувства неизъяснимой радости. Отец Василий нес его гроб и сказал: «Иоаннчик, молитвенник ты наш, помолись, родной, чтобы мне быть рядом с тобой». Теперь они рядом – их могилы соседствуют.
А еще вспоминается самое начало: послушник Игорь в перепачканной известкой куртке грузит на носилки обломки стен от церкви Казанской Божией Матери. Самой церкви еще нет – вокруг руины да свалки, и не верится пока, что восстанет обитель с белоснежными храмами и благоуханием роз возле них. Но это будущее уже живет в душе молодого послушника, и он записывает в дневнике: «Радуйся, Кана Галилейская, начало чудесам положившая, радуйся, земле Оптинская, наследие чудотворства приявшая. Яко Иисус избирает вас и ублажает купно, и Мати Его и ученики Его, темже приимите радость совершенную, утешение познайте, истиной подаваемое, и источник ликования вечнаго».
Вот и дала наша Кана Галилейская, земля Оптинская свой первый духовный плод – красное вино святости, добела убелившее ризы новомучеников, званых Господом на Небесный пир.
В жизни иеромонаха Василия это была его восьмая Пасха. Но шел такой стремительный духовный рост, обещавший многое в будущем, что в день его смерти один старец сказал: «Архимандрита убили». Незадолго до убийства о. Василия представили к награждению золотым наперсным крестом, но получить его он не успел. Вместо этого был крест на кладбище.
Три креста, как три родные брата,
Тишиной овеяны стоят.
Во гробах, за Господа распяты,
Три монаха Оптинских лежат
Жизнь трех Оптинских новомучеников была краткой и по-монашески тайной. «Подвиг их сокрыт от людей, – писал нам один из прозорливых отцов, – но они предстательствуют за нас пред Престолом Господа». И чтобы хотя бы отчасти понять этот подвиг, надо снова, как ни больно, вернуться в ту залитую кровью Оптину, где на Пасху умолкли колокола. Но начать лучше с событий перед Пасхой.
Часть вторая
ПЕРЕД ПАСХОЙ
Кровь в алтаре
Перед Пасхой в алтаре всегда кипит уборка. Иеромонах Филипп, еще инок в ту пору, вспоминает, как он чистил в алтаре ножом подсвечник, а нож сорвался, поранив руку. Зажав рану, он выбежал из храма. Ведь если в алтаре прольется кровь, надо заново освящать его. Послушник-алтарник Александр Петров вышел следом за о. Филиппом и, забинтовав ему руку, сказал: «Не понимаю, что происходит? За страстную седмицу уже четвертый раз кровь в алтаре. То копие сорвется на проскомидии, то еще кто как-то поранится. Что такое – кровь в алтаре?»
В Страстную Пятницу произошло нечто необъяснимое. В час распятия Христа и выноса Плащаницы скорбь Великого поста перерастает уже в ту боль, когда вместе с людьми скорбит и природа. В три часа пополудни, как подмечено многими, пусть ненадолго, но меркнет солнце, скрываясь за тучей, а по земле проносится гулкий вздох ветра, вздымающий в воздух кричащих птиц. Болезнует душа в этот час. И надо знать чистую душу о. Трофима, любившего Господа столь великой любовью, что в Страстную седмицу он не вкушал даже маковой росинки, чтобы понять – случилось невероятное: старший звонарь, он первым вскинул руки к колоколам, задав тон о. Ферапонту, и на выносе Плащаницы они вызвонили пасхальный звон. Инока Трофима вызвали для объяснений к отцу наместнику, но он лишь растерянно каялся, не в силах ничего объяснить. Объяснилось все позже, когда братия подняли на плечи три гроба, и шло погребение под пасхальный звон.
Вот еще случай. На Пасху 1993 года в Оптину из Москвы должны были приехать дети из православной гимназии. Но перед самой поездкой автобус сломался. Когда же после Пасхи вызвали автомеханика, то оказалось, что автобус абсолютно исправен и заводится с первого поворота ключа.
А еще вспоминается, что под вечер Страстной Субботы над Оптиной стояло странное марево – воздух будто дрожал, контуры предметов двоились, а сердечники хватались за сердце. Странного было много. И позже иные припомнили не менее странную Пасху перед Чернобыльской катастрофой, когда по храмам гудел ветер, опрокидывая порою потиры в алтарях. «С нами Бог говорит не разговорным языком, но показательно», – писал подвижник нашего века схимонах Симон (Кожухов, †1928). Сколько же грозных знамений являет наше время, но не внемлет им до поры человек.
Конечно, странного перед Пасхой 1993 года было много, но все это воспринималось как искушения Великого поста. И в нашей православной общине мирян, еще существовавшей тогда при Оптиной, перед праздником, как обычно, пекли. Гостей на Пасху съезжалось так много, что выручал дежурный рецепт: начистить ведро картошки и поставить ведро теста на пироги. За общей работой решили читать. А как раз в Страстную Пятницу в монастырь привезли еще пахнущую типографской краской книгу «Жизнеописание Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия». Вот радости было! До этого в монастыре имелось лишь две фотокопии этой книги. Их выдавали только для чтения в трапезной, читая вслух ежедневно. И теперь все гадали, откуда начать читать?
Решили просто: «Господи, благослови!» – начав читать там, где открылось. И выпало нам слушать про смерть, как к шамординской парализованной монахине Параскеве днем, воочию, приходила смерть в образе скелета. Ударила по спине, и онемела спина. Замахнулась еще дважды для смертельного удара, но каждый раз некий голос пресекал замах: «Оставь ее! Ей нужно жить; она еще не готова. Иди к монахине Глафире, та совершенно готова для перехода в вечность». В тот час и скончалась монахиня Глафира, а монахине Параскеве была дарована долгая жизнь для подготовки.
Чтение и стряпня оборвались разом от этих мыслей о подготовке.
– Пойдемте лучше пораньше в монастырь, – сказала вдруг студентка-выпускница химфака Есфирь.
– А разговляться чем будешь – редькой?
– Чем Бог пошлет.
И годы спустя вспоминается, как в Страстную Субботу уходит в монастырь через луг беспечная молодежь, еще не ведая, что завтра нам предстоит пережить такую боль, после которой уже не будет смешливой студентки Есфири, а будет инокиня Фотинья. И общины больше не будет – почти все уйдут в монастырь.
Словно уготовляя нас к пониманию грядущего, Господь дал перед Пасхой каждому свое чтение. Оптинский иконописец Мария Левистам, в ту пору доярка по послушанию, вспоминает, что перед Пасхой читала о том, что мученичеству за Христа всегда предшествует бескровное духовное мученичество. Это важная мысль для понимания христианского подвига мученичества. Убивают сегодня, к несчастью, многих, и в каких же муках уходит порой из жизни человек. У каждого свой крест, но не на каждом знак святости. Есть крест и разбойника, хулившего Христа.
* * *
Вспоминают, что перед Пасхой инок Трофим читал книгу Сергея Нилуса «Близ грядущий антихрист или царство диавола на земле». Книга потрясла Трофима, и он зачитывал из нее отрывки друзьям. Кто-то при этом спросил его: «А ты не боишься, что тебя убьют?» А иеродиакон Серафим запомнил ответ: «Знаешь, я к смерти готов».
В последнем письме к родным, еще далеким от церкви в ту пору, он умоляет их спешить в храм: «Дорог каждый день. Мир идет в погибель». Возможно, эти строки – отзвук прочитанного. Но возможно и иное – царство диавола было рядом и заявляло о себе. Вспоминают, что Великим постом в переплетную мастерскую, где работал тогда по послушанию инок Трофим, пришел некто, объявивший, что монахов надо убивать и скоро их начнут резать.
– Да ты что, брат, говоришь? – сказал ему инок Трофим. – Лучше садись и супу поешь. Я супчик сварил.
– Не хочу. У вас суп постный. Идем лучше к нам – мы рыбой угостим.
– Кто ж Великим постом рыбу-то ест?!
– Ты наш, наш! – сказал гость, схватив на прощанье инока за руку.
Гость ушел, а инок Трофим продолжил работу. Он осваивал тогда тиснение и для пробы оттиснул на титульном листе помянника трех Ангелов – один повыше, а двое по бокам пониже. Три Ангела трубят в трубы, созывая человечество на Страшный Суд.
О психических атаках – прошлых и нынешних
Убийство обычно готовят втайне, но культпросветработник Николай Аверин, убивший трех оптинских братьев, спешил перед убийством разрекламировать себя. Колхозные механизаторы вспоминают, как он пришел перед Пасхой в мастерскую заточить меч на станке, выставив при этом выпивку.
– Николай, на кого зуб точишь – на будущую тещу? – пошутил кто-то.
– Нет, монахов подрезать хочу, – ответил он.
А летчики аэродрома сельхозавиации, где перед убийством работал Аверин, вспоминают, как он демонстрировал им этот странный меч, заявляя: «Я еще прославлюсь на весь мир!» Был он при этом трезв. И водку, замечали, не пил, но приторговывал ею, имея всегда запас в своей личной машине.
Незадолго до убийства у Аверина появились, похоже, немалые деньги, ибо поил он тогда многих и о своих планах вещал открыто. Это запомнилось. Вот и недавно через центр Козельска шел местный житель, нетрезвый уже настолько, что прохожие сторонились его. А он кричал, как на митинге, требуя у всех водки: «Вот Колька Аверин был чело-эк! Обещал подрезать монахов и подрезал! И на водку людям давал! А вы, козлы…»
Разговоры о готовящейся резне слышали многие. За две недели до Пасхи в Оптину приехал человек, рассказавший, что вызвал его к себе председатель колхоза и велел сбрить бороду и снять крест. Он отказался: «Я православный». – «Тогда хоть бороду сбрей, – сказал председатель, – тут намечено ваших резать, а я хочу тебя сохранить. В общем, скройся из деревни на время». Вот и скрывался человек две недели на лесном кордоне.
Одновременно в монастырь шли анонимные письма с угрозами. Игумен М. получил, например, две анонимки с фотографией гроба и обещанием убить его «золотым шомполом в темя». А незадолго до Пасхи некий человек прокричал в храме: «Я тоже могу быть монахом, если трех монахов убить!»
Действовал явно не один человек, но некое сообщество вело на монастырь шумовую атаку, причем с позиций демонстрации силы. Зачем? С какой целью – запугать православных? Необъяснимо.
Впрочем, одно объяснение приходит на ум. Историк Карэм Раш, работавший тогда в архивах над материалами о Великой Отечественной войне, рассказал об одной военной операции тех лет. Немцы стояли уже под Москвой, когда наша разведка обнаружила, что знаменитые психические атаки СС, наводившие ужас, – это по сути сеансы черной магии. А против колдунов одно средство – святой крест. И тогда на фронт срочно вызвали сибирские дивизии из православных. Сатанистам противостали воины с нательными крестами и с зашитыми в ладанках молитвами: «Да воскреснет Бог…» и «Живый в помощи». Перед боем доставали иконы и шли в атаку на «психов» под команду: «С Богом!» Вот тогда и потеряло силу оккультное оружие Третьего рейха, а «психи» были низложены и осмеяны русским воинством.
Возможно, в одной из этих дивизий воевал отец инока Ферапонта сибиряк Леонид Пушкарев, ненадолго переживший сына. Перед смертью он прислал в монастырь письмо, где каждая строчка кричит от боли: да как же поднялась рука на его невинного, единственного сына, если он защищал в войну нашу землю от этих «дьяволов»?
В книге Сергея Нилуса «Близ грядущий антихрист или царство диалова на земле», прочитанной иноком Трофимом перед смертью, приведено пророчество преподобного Ефрема Сирина: в годы пришествия антихриста, когда будет «страх внутри, извне трепет», «СВЯТЫЕ УКРЕПЯТСЯ, ПОТОМУ ЧТО ОТРИНУЛИ ВСЯКОЕ ПОПЕЧЕНИЕ О ЖИЗНИ СЕЙ». Именно так живут перед Пасхой трое будущих новомучеников – воистину отринув попечение о жизни сей и напрягая все силы в духовном подвиге. И хотя в печати появлялись намеки, будто трое оптинских братьев как бы предвидели свою смерть или были предизвещены о ней, сведений об этом в Оптиной нет. Да и возможно ли наспех приготовить душу к вечности, узнав о смерти, допустим, накануне? И все же трое оптинских братьев оказались готовыми к смерти, ибо задолго до этого начали заниматься тем высоким духовным деланием, что именуется в монашестве памятью смертной.
«Унывать уже некогда!»
Преподобный Исаак Сирии различает два рода памяти смертной: одно состояние – это телесный помысел с удручающей мыслью о кончине. А «второе состояние – духовное видение и духовная благодать. Это видение облечено в светлые мысли».
Об иноке Трофиме вспоминают, что говорил он о смерти часто, но всегда светло.
Иконописец Тамара Мушкетова записала в дневнике такой случай: за год до Пасхи 1993 года они с сестрами пошли к озеру, чтобы набрать сосновых почек для чая, и повстречали инока Трофима. Инок быстро набрал им полный пакет почек и сказал, заглядевшись на озеро: «Красота какая – не наглядишься. А жить осталось год. Ну, от силы два». Тамара удивилась: «Простите, о. Трофим, но я смотрю на жизнь более оптимистично». Инок промолчал.
Что же касается оптимизма, то все утверждают: радость бурлила в добром иноке через край. Москвич Александр, купивший дом возле Оптиной, рассказывал: «Мы с женой не знали лично о. Трофима, но от него исходило такое излучение радости, что, попадая в Оптину, мы искали глазами в храме „нашего“ монаха. Издали кланялись ему, а он вспыхивал такой ответной радостью, что таяло сердце».
Радость радостью, но разговоры о смерти не прекращались. Летом 1992 года о. Трофим сказал приунывшей паломнице: «Лена, чего киснешь? Жить осталось так мало, может быть, год. Унывать уже некогда. Радуйся! Вот», – и он подарил ей букет полевых цветов.
Летом того же года он помогал на сенокосе местному жителю Николаю Жигаеву, сказав в минуту короткого отдыха:
– Знаешь, чую, умру я скоро.
– Ну, выдумал… – удивился Николай. – Ты мужик сто пудов – проживешь сто годов! И с чего ты взял, что умрешь?
– Сам не знаю. Сердцем чую. Но полгода еще проживу.
Перед Рождественским постом того же года инок Трофим сказал знакомым: «До Рождества доживу, а до Пасхи не уверен». А за неделю до смерти он отдал знакомому хранившиеся у него документы паломника Николая Р., сказав: «Отдашь Николаю, когда вернется в монастырь». Николай вернулся в Оптину после убийства.
И все же инок Трофим готовился жить и говорил радостно: «Надо всем-всем подарить подарки на Пасху». Чтобы успеть купить подарки, он занял деньги у иеромонаха В., поскольку перевод из дома задерживался. И после смерти в келье инока нашли стопку нарядных платков, предназначенных для подарков. Он готовился праздновать Пасху.
Что означает эта постоянная готовность к смерти при одновременной готовности жить? Москвич Геннадий Богатырев вспоминает, как он рассказал иеромонаху Василию о пророчествах, указывающих на близкий конец света. А о. Василий сказал: «Пророк пророчит, а Господь как хочет». Все в руках Божиих, и лишь Господь волен прервать нашу жизнь или продлить ее.
И все же трем оптинским братьям была присуща убежденность, что рано или поздно, а придется пострадать за Христа. Возможно, это связано с тем, что им дано было обрести веру еще в те годы гонений, когда неизбежен был вопрос: а пойдешь ли за Христом, если за это убьют? Вот почему обратим особое внимание на те обстоятельства, при которых трое будущих новомучеников впервые вошли в храм. Тут истоки их духовной родословной, и об этом следующий рассказ.
«Святые зорко следят за своим потомством»
Один знакомый писатель, обратившийся к Богу уже на склоне лет, сказал как-то в Оптиной: «Если бы я начал сейчас писать рассказ о глубоко несчастном человеке, я бы начал его со слов: „За него с детства никто не молился“». За трех Оптинских новомучеников, выросших в неверующих семьях, тоже с детства никто не молился. И все же духовная родословная нынешнего поколения намного сложнее, чем это кажется на первый взгляд, и приведем здесь одну историю.
Недавно за помощью в архивных розысках к нам обратилась преподавательница английского языка москвичка Лидия, рассказав о себе следующее. В раннем детстве она лишилась родителей и воспитывалась у тетки. Все детство ей снился один и тот же сон – стоило ей смежить глаза, как над ней склонялся священник и благословлял ее на ночь иерейским крестом. «Тетя, – сказала она раз с возмущением, – почему меня, пионерку, крестит ночью какой-то поп?» Тетя посулила ее высечь крапивой, если будет болтать о глупых снах. Она прожила всю жизнь атеисткой, обнаружив ближе к пенсии, что «поп» снится ей все реже и реже, но это сны хорошие. Когда в семье случалась беда, «поп» являлся ей во сне, утешая, а от беды после этого не оставалось и следа. А потом «поп» перестал ей сниться, но она уже так привязалась к нему, что стала тосковать и молить: «Приснись!» И тогда он приснился ей стоящим в храме в великой скорби и с такой силой зовущим ее в храм, что, едва дождавшись рассвета, она побежала в ближайшую церковь.
Вошла и удивилась – все было таким родным и знакомым, что она стала тихонько подпевать церковным распевам. Возвращаясь из храма, она достала из почтового ящика письмо, в котором извещалось, что ее отец священник Гавриил, расстрелянный по статье 58, посмертно реабилитирован.
Таких историй сегодня много, но не сразу открывается, как и по чьим молитвам вошла в храм нынешняя Россия, а с нею трое оптинских братьев, принявших мученичество за Христа.
Отец Василий начал ходить в церковь со второй половины 1984 года. А об иноке Ферапонте известно, что в 1987 году он уехал из Красноярского края в Ростов, ибо в его родных местах на многие сотни километров вокруг не было ни единого храма: «Мама, – говорил он дома, – где нет храма, там нет жизни». Но семья была тогда еще неверующей, и мысль о переезде куда-то ради храма казалась несерьезной. В том же 1987 году будущий инок Трофим уехал из дома в Алтайский край, и вскоре его уже видели в храме г. Бийска в стихаре чтеца.
К сожалению, нам неизвестно, как все трое пришли к вере. Но общеизвестно, что в 80-е годы Церковь была еще гонима, причем главный удар был обращен на молодежь. Расчет был простой – в храм тогда ходили одни старушки, и предполагалось, что православие вымрет естественной смертью, если отсечь от Церкви молодежь. И чтобы убедиться в прицельном характере гонений, достаточно было попытаться попасть в храм на Пасху, а уж тем более в московский Богоявленский собор, куда еще студентом ходил о. Василий. Оцепление в несколько рядов – милиция, дружинники и люди в штатском из органов. Но если бабушек на службу все же пускали, то стоило появиться студенту, как начиналось некое коллективное беснование. Пожилые дружинники с незавершенным начальным образованием дружно срамили студента за «темноту». Комсомольцы с криком: «Бога нет!» – фотографировали, а люди в штатском составляли досье. Студента из института потом, как правило, исключали, и автор этих строк свидетельствует – как раз в те годы был исключен из МФТИ однокурсник моего сына, и исключен лишь за то, что ходил в храм.
Однажды спортивное начальство Игоря вызвали в органы и показали досье на капитана сборной МГУ Рослякова. Игоря после этого с капитанов сняли. И все же до поры ему везло – страной тогда руководили безбожники, поклонявшиеся идолу по имени «спорт». И знаменитым спортсменам прощалось то, чего не прощали простым смертным. А Игорь был знаменит.
Газеты печатали его фотографии, называя игроком номер один. Вспоминается, что стало неловко при виде фотографии в «Известиях» – обнаженный торс спортсмена без нательного креста на груди. «Да нет, Игорь с крестом, – возразили члены команды. – Просто на соревнованиях он его прятал под шапочку». Приходилось прятаться, скрывая веру. И в Покаянном каноне послушника Игоря, написанном сразу после ухода из мира, есть горькие строки об этом вынужденном внешнем отречении: «Оставив свет истины, незаметно стою во тьме, яко Петр, страха ради, творю огнь мудрования своего…» И дальше: «Греюся огнем страстей своих, во дворех чуждих обретаюся, окаянный». Отречение апостола Петра, скрывающего свою веру у костра во дворе претории – это почти сквозной образ многих стихир, а иначе – образ жизни тех лет.
Вот факты того времени. Московский поэт Александр Зорин собирает среди православных, а в том числе и среди друзей о. Василия по храму, деньги на адвоката: в тюрьме Володя. Его посадили лишь за то, что он со своими крестными детьми совершил паломничество по святым местам, а это уже «религиозная пропаганда среди детей». Знакомых Володи по очереди вызывают в КГБ, и среди них идет спор на тему Петрова отречения: скрыть свою веру, если вызовут? Или ответить как Танечка Зорина, жена поэта: «Делайте со мной, что хотите, но своих детей я воспитывала и буду воспитывать в православной вере». Ответ достойный, но дорогостоящий – у Саши тут же рассыпали набор уже готовой к печати книги. И он потом долго работал на стройке разнорабочим – рыл канавы и писал только в стол:
Готовлюсь к худшим временам. Боюсь, что истину предам, Как Петр, что поневоле струшу. Готовлюсь. Укрепляю душу.
За веру в Бога могли лишить и куска хлеба и свободы. Но православие уже стало для Игоря смыслом жизни, и он не давал себе послабления Великим постом даже со скидкой на чемпионат Европы. Вспоминают, что на чемпионатах спортсменов кормили в основном изобильной мясной пищей, а Игорь довольствовался в пост хлебом с чаем, радуясь, если в меню есть гречневая каша. Вот запись из его дневника: «14–19 апреля 1988 г. Тбилиси. Пять игр. Пост. Познал опытно слова Давида: колени мои изнемогли от поста, а тело мое лишилось тука. Господи, спаси и сохрани!»
Рассказывает мастер спорта Андрей Янков: «На зарубежных играх команду осаждали поклонницы, и после игр мы шли в бар потанцевать с девушками или смотрели телевизор. А Игорь сидел один в своем номере, читал или слушал по кассетнику православную музыку.
Кажется, в Венгрии мы жили в одном номере. „Игорь, – говорю, – а как бы почитать этих „врагов народа“?“ Он тут же достал из-под подушки и дал мне уж не помню какую книгу. „А как бы, – говорю, – провезти это домой и дать почитать нашим?“ – „А вот так“, – отвечает. Снял с книги обложку, сжег ее в ванной, а текст вложил в корочки книги типа „Учебник тренера“. В общем, по-всякому прятали и провозили. Игорь себе тогда Библию за границей купил и тайно провез – это ведь запрещалось».
А мать о. Василия вспоминает, как сын привез ей из Чехословакии четыре фужера в подарок. «Да ведь шесть положено», – сказала она сыну, – «Денег не хватило», – ответил он, доставая из дорожной сумки писанную на ткани икону Пресвятой Троицы. Ткань при досмотре на таможне сквозь сумку не прощупывалась, а от киота, как ни жаль, пришлось отказаться.
В зарубежных поездках команду сопровождали люди из органов, и досье на православного спортсмена росло. Когда в 1986 году должен был состояться чемпионат по ватерполо в Канаде, то к общему изумлению игрока номер один не включили в сборную страны по причине: «невыездной». Мать вспоминает, что сын тогда две недели пролежал в своей комнате, отвернувшись лицом к стене. Это был момент выбора – православие или карьера и громкое имя не только в спорте, но и в журналистике. А журналист он был одаренный, и как раз в ту пору его пригласили на работу в «Литературную газету» и в «Комсомольскую правду». От этих лестных, как считалось тогда, предложений он отказался наотрез, сказав другу: «Я знаю, как там пишут, и не хочу лгать». Отныне он писал только в стол, довольствуясь весьма скромным заработком за участие в периферийных турнирах. Словом, в выборе – крест или хлеб, он выбрал крест.
Годы гонений породили не только исповедников, но и околоцерковных диссидентов, столь увлеченных борьбой с КГБ, что поиск «гэбэшников» теперь уже в Церкви стал для них, похоже, смыслом всей жизни. Скучно им с Богом – без митингов скучно. Покойный митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев) еще в годы гонений предупреждал о великой опасности, когда борьба со злом вовлекает человека в поток зла.
Господь хранил о. Василия от этой опасности, и само его обращение к Богу произошло в семье с той высокой православной культурой, что складывается не только из личного духовного опыта, но из потомственного опыта поколений, послуживших нашей Церкви в монашеском и священническом чине. Вспоминают, что еще в миру Игорь говорил: «Я люблю, чтобы мною руководили». И Господь дал ему такого руководителя – старшего преподавателя факультета журналистики МГУ Тамару Владимировну Черменскую. Они подружились, и вскоре далекий еще от Бога студент-второкурсник стал своим человеком в этой православной семье.
Рассказывает Тамара Владимировна: «Игорь был из простой рабочей семьи и, помню, любил советоваться: „Что интересного почитать?“ Студенты в те годы увлекались дзенбуддизмом, и с Запада шел поток философской литературы, замешанной на оккультизме. Я постаралась, чтобы этот яд не коснулся души Игоря, благо, что при его потребности советоваться сделать это было легко. В нем была чуткость ко всему – до озноба.
Как-то Игорь обратился ко мне за советом, какой семинар ему избрать. После долгих размышлений мы остановились на семинаре по Достоевскому. Помню, я очень переживала, когда он выбрал для реферата и сообщения на семинаре довольно сложную тему по Розанову. Семинар был элитарным по уровню преподавания и по составу, и выступать ему предстояло перед людьми того круга, где языки, например, знакомы с детства. Так вот, реферат был блестящий! Игорь был необычайно одарен и усваивал за год то, на что у других уходило десять лет.
А еще почему-то запомнилось, как в пору нашего увлечения Достоевским нам подарили билеты на премьеру „Кроткой“, и мы отправились в Малый театр. Обычно Игорь ходил в спортивном, а тут я увидела элегантного молодого человека с цветами в светлом английском костюме-тройке. Кстати, цветы он любил так по-детски, что не мог пройти мимо, не купив. И вот сидим мы в ложе перед началом спектакля и я замечаю, что большинство зрителей повернулось и смотрит в нашу сторону. Я верчу головой, недоумевая, да что же они тут разглядывают? Взглянула на Игоря и поняла – взоры были прикованы к нему. Все в его облике дышало таким благородством, что с той поры и поныне мне все кажется, будто спустилась с неба звезда, чтобы так недолго побыть на земле…»
