Текст книги "Одалиска"
Автор книги: Нил Стивенсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
В итоге юные вертопрахи вновь стали меня замечать. Будь я по-прежнему на службе у графа де Безьера, они не давали бы мне прохода, но у герцогини д'Уайонна есть когти (некоторые сказали бы – отравленные) и клыки. Посему вожделение придворных выливается в обычные слухи и домыслы на мой счёт: что я потаскуха, что я ханжа, что я лесбиянка, что я – неопытная девственница, что я – мастерица невиданных любовных утех. Забавное следствие моей славы: молодые люди табунами ходят к герцогине, но если большинство стремится со мною переспать, то некоторые приносят векселя или мешочки с бриллиантами и, вместо того чтобы нашёптывать мне на ушко льстивые или скабрёзные слова, спрашивают: «Какой процент это может принести в Амстердаме?» Я всегда отвечаю: «Всё зависит от прихоти короля; ибо разве амстердамский рынок не колеблется вследствие войн и перемирий, объявлять которые во власти его величества?» Они думают, что я осторожничаю.
Сегодня меня посетил король, но не за тем, о чём Вы подумали.
Меня предупредил о визите его величества кузен герцогини, иезуитский священник Эдуард де Жекс, приехавший из семейного поместья на юге. Отец Эдуард очень набожный человек. Ему поручили некую небольшую роль в ритуале вечернего королевского туалета, и он услышал, как двое придворных обсуждают, кому удастся похитить мою девственность. Третий предложил побиться об заклад, что моя девственность уже похищена, четвёртый – что её похитит не мужчина, а женщина: либо дофина, у которой связь с собственной горничной, либо Лизелотта.
В какой-то момент, по словам отца Эдуарда, король обратил внимание на спор и спросил, о какой даме речь. «Она не дама, а воспитательница при дочери д'Озуаров», – сказал один из придворных, на что король, помолчав, ответил: «Я о ней слышал. Говорят, красавица».
Выслушав от де Жекса эту историю, я поняла, почему в последнее время ни один вертопрах не смеет мне докучать. Они изобразили, будто король мною заинтересовался, и не смеют перейти ему дорогу!
Сегодня герцогиня, маркиза и вся их челядь вопреки обыкновению отправились на мессу в половине первого. Меня оставили одну под предлогом, что надо собирать вещи для отъезда в Дюнкерк.
В час зазвонили колокола, но мои хозяйки не вернулись. Внезапно с чёрного хода вошёл знаменитейший парижский хирург, а за ним – толпа помощников и священник: отец Эдуард де Жекс. Через мгновение с парадного входа появился король Людовик XIV, один, прикрыл золочёную дверь перед носом придворных и приветствовал меня самым учтивым образом.
Мы с королём стояли в углу герцогининого салона и (как ни дико) обменивались ничего не значащими пустяками. Помощники лекаря тем временем развернули кипучую деятельность. Даже я, ничего не смыслящая в придворном этикете, знаю, что в обществе короля не принято замечать кого-либо ещё, посему делала вид, будто не вижу, как они отодвигают к стенам тяжёлые серебряные кресла, скатывают ковёр, застилают пол рогожей и втаскивают могучую деревянную скамью. Врач раскладывал на столике отталкивающего вида инструменты и время от времени вполголоса отдавал указания, но в целом стояла полная тишина.
– Д'Аво говорит, у вас талант к деньгам.
– Я бы сказала, у д'Аво талант льстить молодым дамам.
– В разговорах со мной напускная скромность неуместна, – твёрдо, но не сердито произнёс король.
Я осознала свою ошибку. Мы прибегаем к самоуничижению из страха, что собеседник увидит в нас угрозу или соперника. Это верно в общении с простыми и даже знатными людьми, однако не может относиться к монарху; умаляя себя в разговоре с его величеством, мы подразумеваем, что король так же мелочно завистлив и неуверен в себе, как остальные.
– Простите мою глупость, сир.
– Никогда; но я прощаю вашу неопытность. Кольбер был простолюдин. Он обладал талантом к деньгам и выстроил всё, что вы видите. Поначалу он не умел со мной разговаривать. Испытывали ли вы оргазм, мадемуазель?
– Да.
Король улыбнулся.
– Вы быстро научились отвечать на мои вопросы. Отрадно. Вы сможете доставить мне ещё некоторое удовольствие, если будете издавать звуки, какие обычно издаёте во время оргазма. Потребуется некоторое время – вероятно, около четверти часа.
Видимо, я прижала руки к груди или ещё как-то проявила девичий испуг. Король покачал головой и проницательно улыбнулся.
– Мне было бы приятно через четверть часа увидеть некоторый беспорядок в вашей одежде – но лишь с тем, чтобы его заметили стоящие в галерее. – Он кивнул на дверь, через которую вошёл. – А теперь извините меня, мадемуазель. Можете начинать, когда вам будет угодно.
Король отвернулся от меня, снял камзол, отдал одному из лекарских помощников и шагнул к скамье. Она теперь стояла посреди комнаты на рогоже и была застлана чистой белой простынёй. Лекарь и помощники облепили короля как мухи. И тут – к моему несказанному ужасу – штаны короля сползли до щиколоток. Он лёг животом на скамью. На миг я вообразила, будто французский король – из тех, кто получает наслаждение от порки. Однако тут он развёл ноги и упёрся ступнями в пол по две стороны скамьи. Я увидела огромный лиловый узел между его ягодицами.
– Отец Эдуард, – тихо сказал король, – вы один из образованнейших людей Франции, даже среди иезуитов вас почитают за скрупулёзность. Поскольку я не увижу операцию, окажите мне милость: следите за ней самым пристальным образом. Потом всё расскажете мне, дабы я знал, считать ли этого лекаря другом или врагом Франции.
Отец Эдуард кивнул и произнёс несколько слов, которые я не расслышала.
– Ваше величество! – запротестовал лекарь. – За те шесть месяцев, что мне известно о вашем недуге, я сделал сто таких операций, дабы довести своё искусство до совершенства…
– Эти сто меня не интересуют.
Отец Эдуард заметил меня в углу. Предпочитаю не гадать, что выражало моё лицо. Отец Эдуард устремил на меня взгляд пронзительный чёрных глаз (он очень хорош собой), потом выразительно поглядел на дверь. Было слышно, как за ней придворные обмениваются сальностями.
Я встала поближе – но не слишком близко – к двери и протяжно вздохнула: «М-м-м, ваше величество!» Придворные зашикали друг на друга. С другой стороны донёсся лёгкий звон – лекарь взял со стола нож.
Я застонала.
Король тоже.
Я вскрикнула.
Король тоже.
– О, не так сильно, это мой первый раз! – вопила я, покуда король изрыгал проклятия в подушку, которую отец Эдуард держал перед его лицом.
Так и продолжалось. Я кричала словно от боли, но через некоторое время начала постанывать как бы от удовольствия. Мне показалось, что прошло куда больше четверти часа. Я легла на скатанный ковёр и принялась рвать на себе одежду и выдирать ленты из волос, дыша как можно сильнее, чтобы лицо раскраснелось и вспотело. Под конец я закрыла глаза: отчасти чтобы не видеть кровавой картины посреди комнаты, отчасти – чтобы полностью войти в роль. Теперь я отчётливо различала голоса придворных за дверью.
– Ну здорова орать, – восхищённо произнёс один. – Мне нравится. Кровь горячит!
– Весьма нескромно с её стороны, – посетовал другой.
– Любовнице короля скромность ни к чему.
– Любовнице? Скоро он её бросит, и где она тогда окажется?
– В моей постели, надеюсь!
– Тогда советую прикупить затычки для ушей.
– Сперва научись ублажать, как король, тогда и затычки понадобятся.
Что-то мокрое капнуло мне на лоб. Испугавшись, что это кровь, я открыла глаза и увидела прямо надо собой отца Эдуарда де Жекса. Он и впрямь был весь в королевской крови, но упала на меня капелька пота с его лба. Он глядел прямо мне в лицо; не знаю, как долго он тут простоял. Я взглянула на скамью. Всё вокруг было в крови. Лекарь сидел на полу, выжатый как лимон. Его помощники запихивали ветошь меж королевских ягодиц. Замолчать внезапно значило бы погубить всю игру. Я закрыла глаза и довела себя до бешеного, пусть и притворного, оргазма, затем, испустив последний стон, открыла глаза.
Отец Эдуард по-прежнему стоял надо мной, однако глаза его были закрыты, лицо обмякло. Мне доводилось видеть такое выражение.
Король уже стоял. Двое помощников изготовились поддержать его, если бы он начал падать. Королевское лицо заливала смертельная бледность, он пошатывался, но – невероятно! – был жив, не в обмороке и сам застёгивал штаны. За его спиной другие помощники скатывали окровавленные простыни и рогожу, чтобы вынести их с чёрного хода.
– Французские дворяне заслуживают моего уважения по крови, но могут упасть в моих глазах, совершив промах. Простолюдины могут заслужить моё уважение, угодив мне, и тем возвыситься. Вы можете угодить мне, если проявите скрытность.
– Как насчёт д'Аво, сир? – спросила я.
– Можете рассказать ему всё, – отвечал король. – Пусть гордится в той мере, что он мне друг, и страшится в той мере, что он мне недруг.
Монсеньор, я не поняла, что его величество хотел сказать, однако Вы, без сомнения, поймёте…
* * *
Готфриду Вильгельму Лейбницу
29 сентября 1685
Доктор,
Пришла осень и принесла с собой заметное помрачение света[10]10
Помрачение света. 36-я гексаграмма «И-Цзин» или 000101.
[Закрыть]. Через два дня солнце опустится ещё ниже, ибо я еду с маркизой д'Озуар в Дюнкерк, самую северную точку королевских владений, а оттуда, Бог даст, в Голландию. Слышала, солнце по-прежнему ярко светит на юге, в Савойе (об этом позже).
Король воюет – не только с протестантской заразой в своём королевстве, но и с собственными врачами. Несколько недель назад ему вырвали зуб. Тут справился бы любой зубодёр с Пон-Неф, однако лейб-медик д'Акин что-то напортачил, и образовался гнойник. Чтобы вылечить его, д'Акин вырвал королю оставшиеся верхние зубы, при этом раскурочил нёбо и вынужден был прижечь рану калёным железом. Тем не менее, она снова нагноилась, и пришлось прижигать ещё неоднократно. Есть и другие истории касательно королевского здоровья; о них в другой раз.
Немыслимо, что королю приходится так страдать; если бы простолюдины узнали о его несчастьях, то превратно истолковали бы их как знак Божьего гнева. В Версале, где почти обо всех – впрочем, не совсем! – королевских болезнях знает каждая собака, нашлись невежественные глупцы, рассуждающие подобным же образом. К счастью для всех нас, во дворце последние несколько недель живёт отец Эдуард де Жекс, рьяный молодой иезуит из хорошей семьи. Когда в 1667-м Людовик захватил Франш-Конте, родственники отца Эдуарда предали испанцев и открыли ворота французским войскам. Людовик вознаградил их титулами. Он пользуется большим расположением мадам де Ментенон, которая видит в нём своего духовного наставника. В то время как придворные малодушно обходили молчанием теологические вопросы, связанные с болезнями короля, отец Эдуард недавно взял быка за рога. Он разом поставил и разрешил эти вопросы самым решительным и публичным образом. После мессы он произносит длинные проповеди, которые мадам де Ментенон отдаёт в типографию и распространяет в Париже и Версале. Постараюсь как-нибудь прислать вам экземпляр. Суть в том, что король – Франция, и его недуги отражают нездоровье королевства в целом. Воспаления в различных полостях тела короля суть метафора неискоренённой ереси – RPR, или «religion pretendue reformed», иначе называемой гугенотством. Схожесть между гнойниками и RPR многообразна и включает в себя…
Простите эту бесконечную проповедь, но я многое должна Вам сказать и устала для заметания следов пространно описывать наряды и драгоценности. Семья де Жекса, герцогини д'Уайонна и маркизы д'Озуар издревле обитала в Юрских горах между Бургундией и южной оконечностью Франш-Конте. В этом краю сходятся народы и верования, потому всё пронизано враждой.
На протяжении поколений де Жексы с завистью наблюдали, как их сосед герцог Савойский пожинает богатство и власть, сидя поперёк дороги, соединяющей Женеву и Геную, – финансовой аорты христианского мира. Из своего замка в северной Юре они могли буквально смотреть на холодные воды Женевского озера, этого рассадника протестантизма, куда английские пуритане бежали в царствование Марии Кровавой и где находят убежище от гонений французские гугеноты. В последнее время я часто вижу отца Эдуарда, когда тот навещает кузин, и читаю в его глазах такую ненависть к реформатам, что у Вас мороз пошёл бы по коже.
Как я уже писала, счастливый случай представился де Жексам, когда Людовик завоевал Франш-Конте, и они не упустили свой шанс. В прошлом году им привалила новая удача: герцога Савойского вынудили жениться на Анне-Марии, дочери Мсье от первой жены, Генриетты Английской, то есть на племяннице Людовика. Герцог – до сей поры независимый – породнился с Бурбонами и должен теперь подчиняться старшему в семье.
Савойя граничит с пресловутым озером, и кальвинистские проповедники издавна вербуют прозелитов среди тамошнего простого люда, который, следуя примеру герцога, всегда был независим и потому восприимчив к бунтарской вере.
Вы можете сами досказать эту историю, доктор. Отец Эдуард говорит своей духовной ученице, мадам де Ментенон, что реформаты благоденствуют в Савойе и распространяют заразу RPR по Франции. Де Ментенон повторяет это страдающему королю, который и в лучшие-то времена ради блага королевства не останавливался перед жестокостью к подданным и даже близким. А сейчас для короля времена явно не лучшие – произошло заметное помрачение света, почему я и выбрала эту гексаграмму в качестве шифровального ключа. Король сказал герцогу Савойскому, что «мятежников» надо не просто подавить – истребить. Герцог тянул время в надежде, что король выздоровеет и смягчится. Однако не так давно он допустил ошибку: объявил, что не в силах выполнить волю короля, ибо не располагает средствами на военную кампанию. Король тут же щедро пообещал оплатить её из собственного кармина.
Покуда я пишу это письмо, отец Эдуард де Жекс готовится ехать на юг в качестве капеллана французской армии под командованием маршала де Катина. Они отправятся в Савойю, войдут в долины, населённые реформатами, и всех там перебьют. Нет ли у Вас возможности отправить туда предупреждение?
Король и все, кто знает о его муках, утешаются пониманием, которое дал нам отец Эдуард, а именно: меры против реформатов, при всей своей внешней жестокости, болезненны для короля не менее, чем для них; однако боль необходимо стерпеть, дабы не погибло всё тело.
Мне пора – надо спускаться к подопечной. В следующий раз, Бог даст, напишу уже из Дюнкерка.
Ваша любящая ученица и слуга
Элиза.
Лондон
весна 1685
Философия написана в великой книге Вселенной, которая постоянно открыта нашему взгляду, но прочесть её может лишь тот, кто научится понимать её язык и толковать буквы, коими она написана. Написана же она языком математики, и буквы её суть треугольники, круги и другие математические фигуры, без которых в ней нельзя постичь ни слова; философствовать без них значит вслепую блуждать в тёмном лабиринте.
Галилео Галилей, «Пробирщик»
Воздух в кофейне был такой спёртый, что Даниелю казалось, будто он задыхается под грудой старого тряпья.
Роджер Комсток смотрел через глиняную курительную трубку, словно пьяный астроном, положивший глаз на некую звезду. Звездой в данном случае был Роберт Гук, член Королевского общества, видимый неясно (за дымом и полумраком) и спорадически (за толкотнёй посетителей). Гук, забаррикадировавшись склянками, мешочками и фляжками, готовил себе ужин из ртути, железных опилок, серного цвета, слабительных вод (по большей части смертельных для водоплавающей птицы), а также настоек и вытяжек различных растений, включая ревень и опийный мак.
– Вижу, он ещё жив, – пробормотал Роджер. – Если он будет и дальше топтаться у дверей смерти, сам дьявол отправит его прочь, чтобы не мозолил глаза. Как только я начинаю гадать, смогу ли выкроить время на его похороны, надёжные источники сообщают, что он прошёлся по всем борделям Уайтчепела, словно французский полк.
Даниель не нашёл, что к этому добавить.
– А Ньютон? – спросил Роджер. – Вы говорили, будто он долго не протянет.
– Ну, он получал пищу только через меня, – устало ответил Даниель. – С тех пор, как мы поселились вместе, и до моего изгнания в 1677-м я нянчился с ним, как с младенцем. Так что у меня были все основания предсказывать его смерть.
– Значит, кто-то приносит ему еду – один из учеников?
– У него нет учеников, – сказал Даниель.
– Однако он должен есть, – возразил Роджер.
Даниель увидел, что Роберт Гук размешивает стеклянной палочкой свою стряпню.
– Быть может, он создал Elixir Vitae[11]11
Эликсир жизни (лат.).
[Закрыть] и теперь бессмертен.
– Не судите, да не судимы будете! По-моему, это ваша третья порция асквибо[12]12
Старинное название виски (от ирландского uisce beathadh, которое в свою очередь представляет собой производное от латинского aqua vitae, то есть «живая вода»). (Прим. перев.)
[Закрыть], – сурово произнёс Роджер, глядя на стопку янтарной жидкости перед Даниелем.
Даниель спрятал её в кулаке.
– Я совершенно серьёзен, – продолжал Роджер. – Кто о нём печётся?
– Какая разница? Лишь бы пеклись.
– Разница большая, – отвечал Роджер. – Вы говорили, что студентом Ньютон давал деньги в рост и следил за их возвратом, как жид!
– Мне казалось, что заимодавцы-христиане тоже предпочитают получать деньги назад.
– Не важно, вы поняли, о чём я говорю. Подобным же образом, Даниель, если кто-то взял на себя заботу о Ньютоне, он будет ждать ответных любезностей.
Даниель выпрямился.
– Вы думаете об эзотерическом братстве.
Роджер выгнул брови, грубо пародируя полнейшее неведение.
– Нет, но, очевидно, так думаете вы.
– Когда-то Апнор пытался запустить когти в Исаака, – признал Даниель, – но то было давным-давно.
– Позвольте напомнить, что для людей, которые не забывают долгов и – в противоположность тем, кто их прощает, – «давным-давно» означает «очень большие проценты на проценты». Вы говорили мне, что каждый год он исчезает на несколько недель.
– Не обязательно с дурной целью. У него есть земли в Линкольншире, за которыми надо присматривать.
– Тогда вы намекали, что речь явно идёт о чём-то дурном.
Даниель сжал руками виски. Теперь он видел собственную розовую ладонь в щербинах от оспы. Болезнь на четверть обратила тело Тесс в гнойники и уничтожила почти всю кожу, прежде чем несчастная наконец испустила дух.
– Если честно, мне безразлично, – сказал Даниель. – Я пытался удержать его. Обратить к астрономии, динамике, физике – естественным наукам в противоположность неестественной теологии. Безуспешно. Я уехал. Он остался.
– Уехал или был изгнан?
– Я оговорился.
– В какой раз?
– Произнося слово «изгнание», я выражался фигурально.
– Вы безобразно лжёте, Даниель!
– Что?!
– Произнося слово «лжёте», я выражался фигурально.
– Поймите, Роджер, обстоятельства моего разрыва с Исааком были… э-э… сложными. Питаясь определить их одним существительным, как то: «отъезд», «изгнание», – я поневоле лгу и в таковом качестве безобразен.
– Так назовите другие существительные! – Роджер встретился глазами со служанкой, словно говоря ей: «Я его подцепил, не забывай подливать и следи, чтобы нам не докучали». Потом подался вперёд в клубах табачного дыма. Свеча озаряла снизу его лицо, придавая чертам пугающую гротескность.
– Тысяча шестьсот семьдесят шестой год! – загремел он. – Лейбниц второй раз приезжает в Лондон! Ольденбург зол, потому что он не привёз обещанную вычислительную машину! Вместо этого Лейбниц последние четыре года хороводился с парижскими математиками! Теперь он задаёт крайне неудобные вопросы про какие-то математические изыскания, выполненные Ньютоном годы назад. Происходит нечто загадочное. Ньютон поручает вам, доктор Уотерхауз, переписывать какие-то бумаги и шифровать формулы… Ольденбург вне себя… Енох Роот как-то в этом замешан… ходят слухи о переписке и даже беседе между Ньютоном и Лейбницем. Потом Ольденбург умирает. Вскоре у вас в комнатах происходит пожар, и многие алхимические записи Ньютона гибнут в многоцветном пламени. Так какое существительное правильное: «отъезд» или «изгнание»?
– Мне там просто не оставалось места. Моя кровать занимала пространство, на котором мог бы разместиться ещё один алхимический горн.
– Интриги? Козни?
– Пары ртути подрывали моё здоровье.
– Поджог? Вредительство?
Даниель взялся за подлокотники с таким видом, будто сейчас встанет и уйдёт. Роджер поднял руку.
– Я председатель Общества, и мой долг – проявлять любознательность.
– Я секретарь, и мой долг – призвать к порядку, когда председатель делает из себя позорище.
– Лучше позорище в Лондоне, чем пожарище в Кембридже. Вы должны простить мне мою настойчивость.
– Раз вы теперь строите из себя католика, то за дешёвым отпущением грехов обращайтесь к своим французским попам, не ко мне.
– Такого рода праведное негодование ассоциируется у меня с честным человеком, который втайне совершил нечто очень дурное. Не утверждаю, что у вас есть тёмные тайны, – однако ваше поведение заставляет так думать.
– Вы просто добиваетесь, чтобы мне захотелось вас убить, Роджер, или у этого разговора есть и ещё цель?
– Я всего лишь пытаюсь выяснить, чем занят Ньютон.
– Тогда к чему расспросы о семьдесят седьмом?
Роджер пожал плечами.
– Вы отказываетесь говорить о настоящем, вот я и решил попытать счастья в прошлом.
– Откуда такой внезапный интерес к Исааку?
– Из-за «De Motu Corporum in Gyrum»[13]13
«О движении тел по орбите» (лат.).
[Закрыть]. Галлей говорит, это ошеломляет.
– Не сомневаюсь.
– Он говорит, это лишь набросок огромного труда, который сейчас целиком поглотил энергию Исаака.
– Рад, что Галлей получил объяснение для орбиты своей кометы, и ещё больше – что он взял на себя попечение об Исааке. Чего им от меня хотите?
– Галлей ослеплён кометой, – фыркнул Роджер. – Он счастлив, что Ньютон решил заняться проблемой тяготения и планетарных орбит. А поскольку Флемстид портит статистику, нам нужно больше счастливых астрономов.
В лето Господне 1674-е шевалье де Сен-Пьер (французский придворный, подробности не важны) присутствовал на великолепном королевском балу, когда внезапно над краем его бокала возникло декольте Луизы де Керуаль. Как любой мужчина, шевалье немедленно восхотел произвести на неё впечатление. Зная, что при дворе Карла II увлекаются натурфилософией, он разыграл следующий гамбит: заметил, что задачу определения долготы можно разрешить, наблюдая за движениями Луны на фоне звёздного неба, которое в данном случае будет играть роль исполинского циферблата. Керуаль в натурфилософской постельной беседе пересказала это королю. Его величество поручил четырём членам Королевского общества (герцогу Ганфлитскому, Роджеру Комстоку, Роберту Гуку и Кристоферу Рену) проверить, возможно ли такое. Те обратились к некоему Джону Флемстиду. Флемстид, ровесник Даниеля, по слабости здоровья не мог посещать школу и, сидя дома, самостоятельно изучал астрономию. Позже здоровье его улучшилось настолько, что он сумел поступить в Кембридж и узнать всё (весьма немногое), чему там учили. Когда уважаемые члены Королевского общества обратились к нему с вопросом, он как раз оканчивал университет и присматривал себе место. Флемстид ответил в письме, что метод, предложенный шевалье де Сен-Пьером, хоть и возможен в теории, совершенно бесполезен на практике за недостатком надёжных астрономических данных – каковой недостаток могли бы восполнить лишь продолжительные дорогостоящие исследования. То был первый и последний политический манёвр в жизни Флемстида. Карл II без промедления назначил его королевским астрономом и основал Королевскую обсерваторию.
Первые годы Флемстид размещался в лондонском Тауэре, на самом верху Белой башни. Здесь он делал свои первые наблюдения, покуда на пустующем клочке королевской земли в Гринвиче возводили Королевскую обсерваторию.
Генрих VIII, не довольствуясь шестью жёнами, содержал целый штат любовниц. Наследники его были не столь любвеобильны, и королевский сераль на вершине холма за Гринвичским дворцом постепенно разрушился. Фундамент, впрочем, ещё стоял. На нём-то, работая в спешке и при сильной нехватке средств, Гук с Реном и воздвигли несколько помещений, ставших опорой для восьмиугольной будки. На ней, в свою очередь, возвели башенку, миниатюрную аллюзию на норманнские донжоны Тауэра. В нижних помещениях жил Флемстид. Будка понадобилась, чтобы придворно-щегольской части Королевского общества было где с умным видом заглядывать в телескоп. Однако здание, построенное на фундаменте старого блудилища, было ориентировано неправильно. Чтобы проводить собственно наблюдения, пришлось поставить в саду отдельную стену, вытянутую с севера на юг, а вдоль неё – что-то вроде хибарки без потолка. На концах стены Гук закрепил собственной работы квадранты, снабжённые визирными трубами. Соответственно, жизнь Флемстида текла так, днём он спал, а ночами, прислонясь к стене, смотрел через визирные трубы на проплывающие звёзды и отмечал их положение. Каждые несколько лет его труд разнообразила очередная комета.
– Что делал Ньютон год назад, Даниель?
– Если мои источники не лгут, рассчитывал день и час светопреставления, основываясь на тёмных намёках Библии.
– Сдаётся, у нас одни и те же источники, – вкрадчиво произнёс Роджер. – Сколько вы им платите?
– Я в ответ рассказываю им что-нибудь ещё. Это называется беседой, и некоторых такая оплата вполне устраивает.
– Наверное, вы правы, Даниель, ибо несколько месяцев назад Галлей заявляется к Ньютону и проводит с ним беседу «Послушай, старина, как насчёт комет?» Ньютон откладывает Апокалипсис, берётся за Евклида и – хлоп! – пишет «De Motu».
– Большую часть работы он проделал в семьдесят девятом, во время своей тогдашней грызни с Гуком, – сказал Даниель, – потом куда-то засунул, не смог найти и вынужден был повторить.
– Что общего, доктор Уотерхауз, между алхимией, Апокалипсисом и эллиптическими орбитами небесных тел? Помимо того, что Ньютон одержим ими всеми?
Даниель промолчал.
– Что угодно? Всё? Ничего? – вопросил Роджер и хлопнул ладонями по столу. – Ньютон – бильярдный шар или комета?
– Не понял.
– Идёмте покажу. – Роджер хохотнул и немедля пришёл в движение. Вместо того, чтобы сперва встать, а потом пойти, он надвинул парик, приподнял зад и, как бык, устремился в толпу. Несмотря на возраст, комплекцию, подагру и опьянение, он значительно опередил Даниеля. Когда тот в следующий раз увидел Роджера, маркиз плечом отодвигал придворного. Придворный сжимал длинную палку и целился в раскрашенный деревянный шар на зелёном суконном поле.
– Смотрите! – вскричал Роджер и рукой толкнул шар. Тот ударился о другой шар и остановился; второй шар покатился дальше. Придворный схватил палку двумя руками, намереваясь сломать её о голову Роджера, однако маркиз вовремя обернулся. Узнав его, придворный выронил палку.
– Превосходный удар, милорд, – начал он, – хотя не вполне соответствует духу и букве игры…
– Я – натурфилософ и подчиняюсь лишь богоданным законам Вселенной, а не произвольным правилам вашей несуразной игры! – прогремел Роджер. – Шар передаст свою vis viva другому шару, количество движения сохраняется, всё более-менее упорядоченно, – Роджер раскрыл ладонь – оказалось, он прихватил со стола ещё один шар. – Или я могу подбросить его в воздух, – подкрепляя свои слова действием, – и он опишет галилееву траекторию, параболу.
Шар плюхнулся в кружку с горячим какао на другом конце помещения; владелец кружки, быстро оправившись от неожиданности, поднял её, салютуя Роджеру, который тем временем продолжал:
– Кометы же не признают никаких законов, они являются бог весть откуда, непредсказуемо, и несутся сквозь космос по своим собственным неведомым траекториям. Итак, я спрашиваю вас, Даниель: Ньютон сходен с кометой? Или, подобно бильярдному шару, он следует по некой осмысленной траектории, которую мне не хватает ума постичь?
– Теперь я понял ваш вопрос, – кивнул Даниель. – Астрономы, объясняя попятное движение планет, измыслили небесные шестерни на хрустальных сферах. Теперь мы знаем, что планеты обращаются по эллипсам, а попятный ход есть иллюзия, порождаемая тем, что мы смотрим на них с движущейся платформы.
– То есть с Земли.
– Если бы мы могли увидеть планеты из некой неподвижной системы отсчёта, попятный ход исчез бы. Вот так и вы, Роджер, наблюдая блуждающую траекторию Ньютона – вчера рецепт философской ртути, сегодня конические сечения, – задаётесь вопросом; существует ли система отсчёта, в которой движение Исаака имеет хоть какой-нибудь, чёрт возьми, смысл?
– Сказано словно самим Ньютоном, – заметил Роджер.
– Вы хотите знать, что есть его нынешние занятия тяготением – смена темы или просто новая точка зрения, новый способ взглянуть на ту же самую Тему?
– Вот теперь вы говорите как Лейбниц, – проворчал Роджер.
– И не случайно, ибо Лейбниц и Ньютон работают над одной и той же задачей по меньшей мере с семьдесят седьмого. Над задачей, которую не смог разрешить Декарт. Она сводится к следующему: можно ли объяснить соударение бильярдных шаров с помощью геометрии и арифметики либо надо удалиться от чистой мысли в области эмпирики и метафизики?
– Довольно! – сказал Роджер. – У меня эмпирически раскалывается голова. Не желаю слушать про метафизику. – Слова его звучали отчасти искренне, однако взгляд был обращён на кого-то за спиной у Даниеля. Даниель обернулся и увидел, что прямо перед ним стоит…
– Мистер Гук! – сказал Роджер.
– Милорд.
– Вы, сэр, учили Даниеля делать термометры!
– Да милорд.
– Я сейчас говорил, что хотел бы отправить его в Кембридж – замерить температуру в городе.
– На мой взгляд, вся страна перегрета, – мрачно заметил Гук, – в особенности восточный лимб.
– Я слышал, жар распространяется на запад.
– Вот повод, – сказал маркиз Равенскарский, засовывая стопку бумаг Даниелю в правый карман, – а вот чтение в дорогу, только что из Лейпцига, – засовывая в левый что-то потяжелее. – Доброй ночи, коллеги!
– Давайте прогуляемся по улицам Лондона, – сказал Гук. Ему не было нужды добавлять: «Большую часть которых я заложил лично».
– Равенскар ненавидел своего родича Комстока, разорил его, купил и снёс его дом, – Гук говорил так, словно загнан в угол и вынужден это признать, – и всё равно у него учился! Почему Джон Комсток поддержал Королевское общество на первых порах? Потому что интересовался натурфилософией? Возможно. Потому что его уговорил Уилкинс? Отчасти. Однако вы не могли не заметить, что многие наши эксперименты той поры…
– Были связаны с порохом. Разумеется.
– У Роджера Комстока нет пороховых заводов. И всё же не обольщайтесь, его интерес к нашему Обществу не менее практичен. Сейчас французы и паписты правят страной; правят ли они Ньютоном?
Даниель промолчал. Гук много лет цапался с Исааком по поводу тяготения, однако после визита Галлея тот вознёсся на недосягаемую для Гука высоту.
– Ясно, – сказал наконец Даниель. – Что ж, мне так и так отправляться на север в роли пуританского Моисея.
– В таком случае стоит заглянуть в Кембридж, дабы…
