Текст книги "Одалиска"
Автор книги: Нил Стивенсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
Не могу не осудить тех, кто в ослеплении перед героическими свершеньями древних вознёс их до небес, не думая, что новое время явило нам не меньше славного и удивительного.
Джемелли Карери
В воротах Даниель одолжил у привратника фонарь и вступил в проход, ведущий к улочке между зубчатыми стенами. В стене слева от него была дверь; отомкнув её своим ключом, Даниель оказался в саду, засаженном отчасти невысокими плодовыми деревцами, отчасти кустами и травой. Слева деревья повыше заслоняли окна жилых помещений, втиснутых между воротами и церковью. Только что проклюнувшиеся листья фосфорическим взрывом застыли в свете из Исааковых окон. Впрочем, на первом этаже окна были темны, звёзды над крышей горели ясно и чётко, а не колыхались от жара и не прятались за дымом из труб. Исааковы печи простыли, содержимое тиглей затвердело, как камень. Весь их жар перешёл в его голову.
Даниель, держа фонарь на уровне колена, осветил гравийную дорожку, и всё, что Исаак нарыл, как курица, проступило отчётливым барельефом.
Каждый чертёж начинался одинаково: Исаак носком башмака или палкой проводил на земле кривую. Не какую-то определённую – окружность или параболу, – но кривую вообще. Всё во Вселенной криволинейно, всякая кривая постоянно меняется, однако движением ноги или палки Исаак выхватывал частную кривую – какую угодно – из гудящего многообразия, как лягушка языком – одного комара из роя. Заключённая в гравии кривая становилась недвижной и беззащитной. Исаак мог стоять и смотреть на неё сколько вздумается, как сэр Роберт Мори – на заспиртованного угря. Затем Исаак принимался чертить прямые, возводить эшафот из лучей, касательных, нормалей и хорд. Поначалу казалось, будто они растут произвольно, но когда прямые складывались в треугольник, тот как по волшебству оказывался эхом другого треугольника, расположенного в другом месте. Факт этот открывал шлюз, по которому информация устремлялась из одной части чертежа в другую или даже перетекала на соседний чертёж. Правда, результата Даниель так ни разу и не увидел, ибо на самом интересном месте чертёж обрывался и переходил в цепочку следов – лунных кратеров на гравии. Исаак спешил в дом, дабы закрепить чертёж чернилами на бумаге.
Даниель прошёл по следам в их некогда общее жильё. Всюду громоздился привычный алхимический сор, но не столь опасный, как прежде, ибо всё здесь давно остыло. Даниель обводил фонарём одну притихшую комнату за другой и видел застывшее минеральное вещество, косное и неподатливое, в которое всегда возвращается природа: тигли в коросте окалины, закопчённые колбы, оплавленные щипцы, чёрные куски угля, шарики ртути в трещинах между половицами, открытую шкатулку с гинеями у окна, оставленную словно в желании уверить прохожих, что здешний обитатель вполне равнодушен к золоту.
На столе лежали письма, написанные на латыни господами из Праги, Неаполя, Сен-Жермена и адресованные JEOVA SANCTUS ONUS. Между ними проглядывал огромный, прибитый к столешнице чертёж. Даниель сдвинул часть книг и бумаг, чтобы его рассмотреть. Ему подумалось, что Исаак – подобно Рену, Гуку и самому Даниелю – подался в архитекторы.
Судя по всему, он проектировал квадратный, обнесённый стеною двор с прямоугольным строением посередине. Осветив написанные внизу буквы, Даниель прочёл: «Один и тот же Господь дал размеры скинии Моисею и храма с его двором Иезекиилю и Давиду, не изменив пропорции, лишь удвоив их для храма. Итак, Иезекииль и Соломон сходятся, указывая размеры вдвое против Моисеевых».
– Я всего лишь силюсь восстановить то, что знал Моисей, – проговорил Исаак.
Щадя его слабые глаза, Даниель, прежде чем обернуться, поднял и задул фонарь. Исаак бесшумно спустился по каменной лестнице. В кабинете на втором этаже горели свечи, и на камнях за Исааком лежали тёплые оранжевые отсветы. Сам Исаак был чёрным силуэтом в шлафроке, голова – облако серебра. Он ничуть не поправился со студенческих лет – ничего удивительного, если он всё так же пренебрегает едой.
– Порою мне кажется, что ты и даже я знаем практически обо всём куда больше Соломона, – сказал Даниель.
Исаак долго не отвечал, однако что-то в его силуэте выдавало не то обиду, не то грусть.
– Всё есть в Библии, Даниель. Первая глава – Эдем. Последняя – Апокалипсис.
– Знаю, знаю. Мир вначале был совершенен и с тех пор только портится. Вопрос лишь в том, насколько он испортится до того, как Господь задёрнет занавес. С детства меня учили, что это непреложно, как тяготение. Однако в 1666-м конец света не наступил.
– Он наступит вскоре после 1867-го, – сказал Исаак. – В тот год падёт Зверь.
– Англиканские доктринёры предрекают падение католической церкви в 1700 году.
– Англикане ошибаются не только в этом.
– А не допускаешь ли ты, Исаак, что мир становится лучше или по крайней мере остаётся таким же? Ибо, по моему твёрдому убеждению, мы знаем много такого, что не приходило в голову Соломону.
– Я там наверху работаю над Системой Мира, – небрежно бросил Исаак. – Есть резон полагать, что Соломон и другие древние знали её и зашифровали в устройстве храмов.
– Согласно Библии, это устройство продиктовал им непосредственно Бог.
– Выйди наружу, взгляни на звёзды, и ты увидишь, что Господь диктует то же самое тебе. Надо лишь научиться Ему внимать.
– Если Соломон всё знал, почему он не сказал просто: «Солнце – в центре Солнечной системы; планеты ходят вкруг него по эллипсам»?
– Думаю, он сказал это устройством храма.
– Да, но почему Господь и Соломон так чертовски уклончивы? Почему не сказать прямым текстом?
– Хорошо, что ты не стал докучать мне письмами, – промолвил Исаак. – Читая письмо, я вижу слова, но не знаю, что на уме у писавшего. Лучше, что мы встретились в ночи.
– Как алхимики?
– Или как первые христиане в языческом Риме.
– Чертящие кривые на гравии?
– …или любые христиане, дерзнувшие противостоять идолопоклонникам. Если бы ты сказал это всё в письме, я бы заключил, что ты служишь Зверю, как иные про тебя говорят.
– Из-за предположения, что мир не только загнивает?!
– Разумеется, он загнивает, Даниель. Вечного двигателя нет.
– Кроме сердца.
– Сердце тоже загнивает. Иногда ещё при жизни владельца.
Эту тему Даниель развивать не решился. Помолчав, Исаак продолжал чуть более хрипло:
– Как отыскать Господа в этом мире? Вот всё, что я хочу знать. Пока я Его не нашёл. Однако, когда я вижу что-то, неподвластное тлению – ход Солнечной системы, евклидово доказательство или безупречность золота, – я чувствую, что приближаюсь к Божеству.
– Ты нашёл философскую ртуть?
– В семьдесят седьмом Бойль был уверен, что отыскал её.
– Помню.
– Какое-то время я ему верил… но то был обман. Теперь я ищу её в геометрии – вернее, там, где геометрия бессильна.
– Бессильна?
– Идём со мной наверх, Даниель.
Первый чертёж Даниель узнал сразу, как собственную подпись.
– Объект под действием центральной силы сохраняет момент количества движения; линии, соединяющие его с центром, описывают в равное время равные площади.
– Ты прочёл моё «De Motu Corporum in Gyrum»?
– Мистер Галлей представил эту работу Королевскому обществу, – сухо отвечал Даниель.
– Некоторые леммы выводятся из этого, – сказал Исаак, кладя второй чертёж поверх первого, – а отсюда можно перейти непосредственно к…
– …самому главному, – подхватил Даниель. – Если центральная сила подчиняется закону обратных квадратов, то объект движется по эллипсу или, во всяком случае, по коническому сечению.
– Я бы сказал: «То, что небесное тело движется по коническому сечению, доказывает закон обратных квадратов». Однако пока мы говорим лишь о собственных измышлениях. Доказательства сделаны для точечных тел, обладающих массой; в природе таких нет. Настоящие небесные тела обладают геометрической формой – состоят из большого числа крохотных частиц, вместе образующих сферу. Если существует всемирное тяготение, то каждая из частиц, слагающих Землю, притягивает Луну и наоборот. И каждая из частиц Луны притягивает воду в земных океанах, порождая приливы. Как же сферическая геометрия планет сказывается на их притяжении?
Он вытащил ещё лист, с виду гораздо более новый.
Даниель не узнал чертёж и поначалу принял его за схему глазного яблока, какие Исаак рисовал в студенчестве. Однако тут говорили о планетах, не о глазах.
Последовало несколько неловких мгновений.
– Исаак, – сказал наконец Даниель, – ты можешь нарисовать такую схему, сказать: «Вот!», и доказательство закончено. Мне требуются объяснения.
– Ладно. – Исаак указал на круг в центре чертежа. – Представь себе сферическое тело, то есть на самом деле совокупность бесчисленных частиц, каждая из которых создаёт гравитационное притяжение в соответствии с законом обратных квадратов. – Он взял ближайший предмет – чернильницу – и поставил её на край чертежа, как можно дальше от «сферического тела». – Что ощущает вот этот спутник, когда притяжение отдельных частиц складывается в совокупную силу?
– Разумеется, не мне учить тебя физике, Исаак, но, по-моему, это задача как раз для интегрального исчисления, так зачем ты решаешь её геометрически?
– Почему бы нет?
– Потому что Соломон не знал интегрального исчисления?
– Интегральное исчисление, как некоторые его называют, – грубый и некрасивый метод. Я предпочитаю строить доказательства на геометрии.
– Потому что геометрия идёт из древности, а всё древнее – хорошо?
– Пустой разговор. Итог, как всякий может увидеть из моего чертежа, состоит в том, что любое шарообразное тело – планета, луна, звезда, – состоящее из определённого вещества, притягивает так же, как если бы всё вещество было сосредоточено в геометрической точке – его центре.
– Так же? Ты хочешь сказать – в точности так же?
– Это доказано геометрически, – просто сказал Исаак. – То, что частицы распределены внутри шара, ничего не меняет, ибо такова геометрия сферы.
Даниелю пришлось отыскать стул; казалось, вся кровь от ног прихлынула к голове.
– Если так, – проговорил он, – то всё, что ты доказал прежде для точечных объектов – например, что они движутся по коническим сечениям…
– Без всяких изменений приложимо к сферическим телам.
– Реальным объектам. – Даниелю предстало странное видение: храм, восстающий из праха. Колонны поднимаются над руинами, обломки камня собираются в херувимов и серафимов, пламя вспыхивает на алтаре…
– Так, значит… ты создал Систему Мира.
– Её создал Господь. Я лишь её нашёл. Заново открыл позабытое. Взгляни на чертёж, Даниель. Всё здесь. Это явленная истина. Откровение.
– А ты говорил, что ищешь Бога там, где геометрия бессильна.
– Разумеется. Здесь нет выбора, – сказал Исаак, похлопывая по чертежу измождённой рукой. – Даже Бог не мог бы создать мир иначе. Бог, заключённый здесь, – он с силой ударил по листу, – Бог Спинозы, Бог, который есть всё и, следовательно, ничто.
– Однако, мне кажется, ты объяснил всё.
– Я не объяснил закон обратных квадратов.
– Ты доказал, что если тяготение следует закону обратных квадратов, то спутники движутся по коническим сечениям.
– А Флемстид подтверждает, что так оно и есть. – Исаак вытащил бумаги из кармана у Даниеля. Не обращая внимания на сопроводительное письмо, он сорвал печать и начал просматривать листки. – Значит, тяготение подчиняется закону обратных квадратов. Однако мы вправе сделать это утверждение лишь потому, что оно согласуется с наблюдениями Флемстида. Если завтра Флемстид обнаружит комету, летящую по спирали, он докажет, что я не прав.
– Ты говоришь: зачем нам вообще нужен Флемстид?
– Я говорю: самый факт, что он нам нужен, доказывает, что Бог делает выбор.
– Или сделал.
Лицо Исаака брезгливо скривилось. Он закрыл глаза и покачал головой.
– Я не верю, будто Бог сотворил мир и почил от дел, что Ему больше нечего выбирать и Его присутствие в мире неощутимо. Я убеждён: Он повсюду и всё время принимает решения.
– Но лишь потому, что не всё можешь объяснить с помощью геометрии.
– Я сказал тебе, что ищу Бога там, где она бессильна.
– Может быть, есть неизвестное доказательство закона обратных квадратов. Может быть, он как-то связан с эфирными вихрями.
– Никто ещё не сказал ничего вразумительного про эфирные вихри.
– Тогда с неким взаимодействием частиц?
– Частиц, несущихся от Солнца к Сатурну и назад, с бесконечной скоростью, не встречая сопротивления эфира?
– Ты прав, всерьёз об этом говорить не приходится. Какова же твоя гипотеза, Исаак?
– Hypotheses non fingo[15]15
Гипотез не измышляю (лат.).
[Закрыть].
– Неправда. Ты начинаешь с гипотезы – я видел некоторые на гравии внизу. Потом рисуешь чертёж. Не знаю, как тебе это удаётся, разве что сам Господь водит твоей рукой. Когда ты заканчиваешь, это уже не гипотеза, а доказанная истина.
– Геометрия никогда не объяснит тяготения.
– Может быть, метод флюксий?
– Метод флюксий – лишь подручное средство для геометрии.
– И то, что недоступно геометрии, недоступно методу флюксий.
– Да, по определению.
– По-твоему выходит, что внутренняя сущность тяготения недоступна натурфилософии. Так к кому мы должны обратиться? К метафизикам? Теологам? Чародеям?
– Для меня они все едины, – сказал Исаак. – И я – один из них.
Побережье к северу от Схевенингена
октябрь 1685
Казалось, Вильгельм Оранский прочесал весь мир в поисках места, наименее похожего на Версаль, и велел Элизе дожидаться его там. В Версале всё задумано и воплощено человеком, здесь взгляду представали только вода и песок. Каждую песчинку принесли сюда волны, рождающиеся в океане по неведомым законам, понятным, быть может, доктору, но не Элизе.
Она спешилась и пошла вдоль берега на север, ведя коня в поводу. Плотный мокрый песок был усеян пёстрыми ракушками всех форм и размеров – возможно, они и надоумили первых голландцев пуститься в странствия на поиски заморских богатств. Раковины являли приятный контраст унылой однообразности берега, воды и пасмурного неба. Они зачаровывали Элизу; ей требовалось усилие, чтобы время от времени поднять глаза и оглядеться. Впрочем, видела она лишь росчерки пены, оставленные волнами на песке.
Каждая волна, думала Элиза, уникальна, словно человеческая душа. Каждая набегает на берег, исполненная силы, замедляется, слабеет, растекается шипящею лентою белой пены и захлёстывается следующей. Итог их нескончаемых усилий – берег. Конкретная волна, окончившая здесь свою жизнь, оставила сложный узор песчинок, который можно было бы рассмотреть в лупу, однако Элиза с высоты своего роста видела лишь невыразимо плоский песок – «мерзость запустения в тёмном месте», выражаясь языком Библии.
За спиной раздался громкий треск, как будто рвут ткань. Элиза обернулась к югу, туда, где начиналась выемка в побережье – Схевенингенская гавань. Несколько минут назад там было безлюдно, лишь двое или трое местных жителей собирали моллюсков. Сейчас над песком стремительно двигался парус: треугольник холста, втугую натянутый влажным морским ветром. Ниже располагалась ажурная деревянная конструкция; основу её составлял поперечный брус с двумя тележными колёсами на концах. Конструкция сильно кренилась, и одно колесо висело в воздухе, усиливая впечатление полёта. Оно медленно вращалось, разбрызгивая мокрые комья с широкого – чтобы катиться, а не вязнуть в песке и ракушках – обода. Широкий след от второго колеса вился между согбенными сборщиками моллюсков; ярдах в ста позади его уже смыли волны.
Перед отливом к берегу подвели рыбачью лодку; теперь море отступило, оставив её на песке. Рыбаки подпёрли лодку брусьями и разложили на песке улов. Получился импровизированный рыбный рынок – до вечера, когда прилив разгонит покупателей и поднимет лодку. Горожане приходили с корзинами и приезжали на телегах, дабы подискутировать с рыбаками о стоимости того, что те извлекли из морских глубин.
Многие обернулись взглянуть на песчаный парусник. Он пронёсся мимо Элизы быстрее, чем лошадь на полном скаку. Элиза узнала человека, который управлял тросами и рулём. Узнали его и некоторые покупатели, а кое-кто даже потрудился приподнять шляпу и отвесить поклон. Элиза села на лошадь и поскакала вдогонку.
Берег отделяли от пляжа дюны, похожие не столько на барханы, какие Элиза видела в Сахаре, сколько на помесь дюны с живой изгородью. Их покрывала цепкая растительность, светло-зелёная внизу, кое-где с отливом в голубизну, а на самом гребне густая и тёмная, словно хмурящиеся на море кустистые брови.
Примерно в миле от рыбачьей лодки берег плавно изгибался, скрывая вид на город, и от дюны отходил небольшой поперечный отрог. Дальше о том, что Голландия – обитаемая страна, свидетельствовала лишь высокая сторожевая башня на расстоянии примерно в милю. Здесь песчаный парусник остановился, парус обвис и затрепетал на ветру.
– Я, наверное, должна спросить: «Где ваш двор, о принц, ваша свита, телохранители, придворные историографы, поэты и живописцы?» И выслушать суровую отповедь на тему разложения французского двора.
– Возможно, – сказал Вильгельм Оранский, штатгальтер Голландской республики. Он слез с парусинового сиденья и стоял теперь лицом к морю. Многослойная одежда, мокрая от брызг и облепленная песком, скрадывала щуплость его фигуры. – А может, мне просто нравится кататься в одиночестве, а то, что вы придаёте тому чрезмерное значение, доказывает, что вы слишком долго пробыли в Версале.
– Интересно, почему здесь эта дюна?
– Не знаю. Быть может, завтра её здесь не будет. А что?
– Я смотрю, как волны неустанно трудятся, передвигая песчинки, и дивлюсь, как порою они создают нечто удивительное, например, дюну. Этот песчаный бугор подобен Версалю – чудо мастерства. Волны Индийского океана, встречая товарок с аравийского или малабарского побережья, должно быть, обмениваются слухами о ней и спрашивают о последних вестях из Схевенингена.
– Женщинам свойственно в некоторые дни месяца и в некоторые времена года впадать в подобное настроение, – задумчиво проговорил принц.
– Догадка остроумная, но неверная, – сказала Элиза. – Знаете, христианские невольники в Берберии прилагают огромные усилия, чтобы достичь сущей малости, например, смастерить что-то из мебели в баньёлы.
– Баньёлы?
– Невольничьи лачуги.
– Какая жалобная история.
– Да, но невольники правы, стремясь к малому, ибо живётся им хуже некуда, – сказала Элиза. – В какой-то мере они счастливцы, ибо им есть куда воспарять в головокружительных мечтах, не рискуя удариться о потолок. Обитатели Версаля забрались так высоко, как только возможно смертному, и должны постоянно ходить пригнувшись, ибо задевают париками небосвод, который, соответственно, кажется им низким и заурядным. Подняв голову, они видят не манящие заоблачные выси, а…
– Безвкусно раскрашенный потолок.
– Да. Понимаете? Нет простора. И потому, прибыв из Версаля, легко смотреть на волны, достигающие столь малого, и думать, что, сколько бы мы ни пыжились, мы лишь перекладываем песчинки на берегу, который, по сути, остаётся прежним.
– Верно. А если мы воистину велики, то можем создать дюну или бугор, которые прослывут восьмым чудом света!
– Вот-вот!
– Очень поэтично, хоть и в мрачном готическом духе. Однако я поднимаю голову и не вижу потолка. Я вижу клятых французов, которые презрительно смотрят на меня с высоты в милю. Я должен низвести их до себя или вскарабкаться к ним, прежде чем судить, удалось ли мне создать дюну или чего ещё. Так что не будем рассеиваться мыслями.
– Хорошо. Здесь мало что может рассеять мысль.
– Что, по-вашему, означает угроза короля, которую вы приводите в конце последнего письма?
– Вы о том, что он сказал мне после операции?
– Да.
– «Пусть гордится в той мере, что он мне друг, и страшится в той мере, что он мне недруг»? Это?
– Да.
– Мне кажется, смысл самоочевиден.
– Но с какой стати королю адресовать такое предупреждение д'Аво?
– Может быть, король не вполне доверяет графу.
– Ерунда. Д'Аво предан ему душою и телом.
– Может быть, король слабеет, и ему мерещатся несуществующие враги.
– Сомнительно. У него слишком много настоящих врагов, чтобы воображать мнимых, и слабости в нём пока не замечено!
– Хм. Сдаётся, все мои объяснения нехороши.
– Теперь, за пределами Франции, вам следует отказаться от привычки надувать губки. У вас это получается очень мило, но у голландца может возникнуть желание шлёпнуть вас по губам.
– Вы поделитесь со мною своими наблюдениями, если я пообещаю не надувать губки?
– Очевидно, угроза короля предназначалась кому-то, кроме д'Аво.
Элиза на мгновение опешила. Вильгельм Оранский возился с тросами, давая ей время собраться с мыслями.
– Вы хотите сказать; король знает, что мои письма д'Аво читают голландцы… и в таком случае угроза адресовалась вам. Угадала?
– Вы почти начали догадываться… и это начинает меня утомлять. Давайте я объясню, ибо, пока вы не поймёте, вы для меня бесполезны. Всякое письмо, отправленное из Версаля, исходит оно от вас, от Лизелотты, от Ментенон или от какой-нибудь горничной, почтмейстер вскрывает и отправляет в Чёрный кабинет для прочтения.
– О Боже! Что такое Чёрный кабинет?
– Не важно. Главное, что там читают ваши письма д'Аво и всё существенное докладывают королю. Затем письмо возвращают почтмейстеру, тот искусно запечатывает его и отправляет на север… затем мой почтмейстер вскрывает его, прочитывает, вновь запечатывает и пересылает д'Аво. Итак, угроза короля могла адресоваться кому угодно в цепочке: д'Аво (хоть это и маловероятно), мне, моим советникам, членам его Чёрного кабинета… и вам.
– Мне?! С какой стати ему стращать такое ничтожество?
– Я упомянул вас лишь для полноты.
– Не верю.
Принц Оранский рассмеялся.
– Отлично. Вся система Людовика держится на том, что знать должна быть бедна и бессильна. Некоторым это по душе, некоторым – нет. Те, кому не по душе, стремятся раздобыть деньги. В той мере, в какой им это удаётся, они представляют угрозу для короля. Как вы думаете, почему Французская Ост-Индская компания всё время разоряется? Потому что французы тупы? Они не тупы. Вернее, тупых отправляют в Индию, поскольку Людовик хочет, чтобы компания разорилась. Целый порт богатых купцов, вроде Лондона или Амстердама, для него – страшный сон. Некоторые дворяне в стремлении раздобыть деньги обратили взор к Амстердаму и начали нанимать голландских посредников. Королю на руку, что вы пустили по ветру Слёйса, поскольку вместе с ним разорились несколько французских графов: урок французским дворянам, ищущим богатства на амстердамском рынке. Однако теперь стали обращаться к вам. Только и разговоров, что о вашем «испанском дядюшке».
– Никогда не поверю, что король видит во мне угрозу.
– Разумеется, видит.
– Вы, Вильгельм Оранский, защитник протестантской веры, вы – угроза.
– Я, Вильгельм, какие бы титулы вы на меня ни навешивали, – враг, а не угроза. Я могу пойти на него войной, но не способен расшатать его власть. Опасны лишь те, кто живёт в Версале.
– Ужасные принцы, герцоги и так далее.
– И герцогини с принцессами, да. А поскольку вы в состоянии им помочь, за вами нужен пригляд. Зачем, по-вашему, д'Аво отправил вас в Париж? По доброте душевной? Нет, чтобы за вами удобнее было присматривать. В той мере, в какой вы помогаете Людовику сохранять власть, вы – орудие. Одно из многих в его наборе, но необычное, а необычные орудия, как правило, самые полезные.
– Если я так полезна Людовику – вашему врагу, – то кто я для вас?
– Покамест – довольно тупая ученица, на которую не следует полагаться.
Элиза вздохнула, пытаясь изобразить скуку и раздражение, но не смогла сдержать дрожь в плечах – предвестье рыданий.
– Хотя и не вполне безнадёжная, – снисходительно добавил Вильгельм.
Элиза почувствовала себя лучше и сразу разозлилась, что так похожа на одну из Вильгельмовых собак.
– Пока вы лишь осваиваете азы, – сказал принц, перебирая, как арфист, бегучий такелаж песчаного парусника. Он залез на сиденье, подтянул одни тросы, вытравил другие. Парусник покатился по склону дюны и, набирая скорость, устремился к Схевенингену.
Элиза взобралась в седло и развернула лошадь. Теперь ветер бил в лицо, как заряд льда и каменной соли из мушкетона. Она решила, что дальше от берега будет не так ветрено. Дюна здесь достигала значительной высоты, и выехать на гребень оказалось делом нелёгким.
В прибрежных кустах – кусты здесь были в человеческий рост, с бурыми листьями и красными ягодами – пауки растянули паутины. Туман унизал их сверкающими жемчужинами, сделав видимыми за сто футов. Вот и уповай на скрытность. Впрочем, человек, затаившийся в кустах, чтобы наблюдать за морем, был бы совершенно невидим. Выше по склону росли кривые деревца, и живущие в них хриплоголосые птицы сочли своим долгом известить весь мир об Элизином приближении.
Наконец она выбралась на гребень. Впереди расстилалось открытое море травы, через которое лежал путь к польдерам – осушенным землям вокруг Гааги. Чтобы туда попасть, надо проехать через рощицу низкорослых кривых деревьев с подветренной стороны дюны Элиза придержала коня и огляделась. С гребня она видела колокольни Гааги, Лейдена и Вассенара и смутно различила прямоугольники садов в усадьбах вдоль побережья.
Она въехала в рощицу. Шум волн затих, сменившись шелестом измороси в серебристых листьях. Впрочем, Элиза недолго наслаждалась покоем. Человек в плаще с капюшоном выступил из-за дерева и хлопнул в ладоши перед конской мордой. Лошадь встала на дыбы. Застигнутая врасплох Элиза свалилась на мягкий песок. Человек в плаще звонко шлёпнул лошадь по крупу, и та галопом унеслась в направлении дома.
Незнакомец какое-то время стоял спиной к Элизе, провожая глазами лошадь, потом оглядел гребень дюны и берег до сторожевой башни – не смотрит ли кто в их сторону. Однако единственными свидетелями нападения были вороны, которые с карканьем и хлопаньем крыльев взмывали в воздух, когда лошадь проносилась мимо их сторожевых пикетов.
У Элизы были все основания полагать, что ей уготовано нечто очень плохое. Она лишь краем глаза видела, как нападавший выступил из-за дерева, но заметила, что движения у него резкие и стремительные, без жеманной грации джентльмена. Он явно никогда не брал уроков фехтования или танцев и двигался как янычар… как солдат, поправила себя Элиза. Что не сулило ничего хорошего. Значительное число убийств, грабежей и насилий совершалось в Европе солдатами, оставшимися не у дел, а таких в Голландии были сейчас тысячи.
По условиям мира между Англией и Голландией шесть английских и шотландских полков расквартировали на голландской земле в качестве щита от вторжения из Франции (или, что более вероятно, из Испанских Нидерландов). Несколько месяцев назад, когда герцог Монмутский поднял в Англии мятеж, Яков II срочно затребовал эти полки обратно. Вильгельм Оранский, хоть и сочувствовал Монмуту больше, нежели королю, выслал их без промедления. Однако к прибытию полков восстание уже подавили. Король не торопился отсылать их обратно, поскольку не доверял зятю (Вильгельму Оранскому) и опасался, что когда-нибудь эти полки станут авангардом голландского вторжения. Яков хотел разместить их во Франции, но Людовик, у которого своих полков хватало, не захотел кормить лишние рты, и Вильгельм настоял, чтобы условия мира были соблюдены. Полки вернулись в Голландию.
Вскоре их распустили, и теперь Голландия кишела иноземными солдатами, голодными и неуправляемыми. Элиза догадывалась, что незнакомец – один из них; и, судя по тому, что он не потрудился украсть лошадь, намерения у него были иные.
Она перекатилась на четвереньки и, упёршись локтями в песок, часто задышала, как будто из неё вышибло дух. Одной рукой она поддерживала голову, другой схватилась за живот. Длинный плащ закрывал её, как шатёр. Упираясь лбом в запястье, Элиза смотрела внутрь этого шатра, а свободной рукой рылась во влажных складках пояса.
Живя во дворце Топкапы, она помимо прочих интересных фактов узнала, что больше всего в Оттоманской империи боятся не янычар, а гашишинов – специально натренированных убийц, вооружённых одним лишь спрятанным в поясе кинжалом. Элиза не обладала выучкой гашишина, но удачную мысль оценить могла, поэтому никогда не расставалась со стилетом. Вытащить его прямо сейчас было бы ошибкой. Она лишь убедилась, что он на месте.
Элиза подняла голову, выпрямилась, не вставая с колен, и взглянула на своего обидчика. Тот как раз обернулся и сбросил с лица капюшон. На Элизу смотрело лицо Джека Шафто.
В первый миг её парализовало.
Поскольку Джек почти наверняка умер, логика требовала признать, что перед нею его призрак. Однако всё обстояло прямо противоположным образом. Призрак был бы бледнее оригинала, истаявшая тень. Скорее уж Джек (по крайней мере Джек, каким она его последний раз видела) был призраком этого человека – крепкого, румяного, с более здоровыми зубами и кожей.
– Боб… – сказала она.
Он слегка удивился, потом с лёгким поклоном произнёс:
– Да, Боб Шафто, к вашим услугам, мисс Элиза.
– Сбить меня с лошади, по-твоему, услуга?
– Позвольте, вы сами упали с лошади. Приношу извинения. Просто я не хотел, чтобы вы ускакали прочь и позвали стражу.
– Что ты здесь делаешь? Ты состоял в одном из распущенных полков?
Видно было, как Боб ворочает мозгами. Теперь, когда он начал говорить и обдумывать её слова, сходство с Джеком ослабело. Внешне они были почти одинаковы, но их тела наполнял совершенно различный дух.
– Вижу, Джек кое-что обо мне рассказал, но опустил подробности. Нет. Мой полк по-прежнему существует, хоть и зовётся теперь по-новому. Он в Лондоне, охраняет короля.
– Так почему ты не с ним?
– Джон Черчилль, командир полка, отправил меня с довольно странным поручением.
– И впрямь странное поручение, если выполнять его надо по другую сторону моря.
– Это нечто вроде сбора обломков кораблекрушения. Никто не ждал, что здешние полки распустят. Я пытаюсь собрать нескольких старых сержантов и капралов, пока их не повесили за кражу кур, не забрили в войско Вильгельма Оранского или не загребли на корабль Ост-Индской компании.
– Я похожа на старого сержанта, Боб Шафто?
– Я отложил задание на несколько часов, чтобы поговорить с вами по личному делу. Я вполне успею всё объяснить по пути в Гаагу.
– Тогда идём, а то я уже замёрзла.
