Текст книги "Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад"

Автор книги: Нил Гейман

Соавторы: Джон Апдайк,Джойс Кэрол Оутс,Келли Линк,Кейт Бернхаймер,Кэтрин Дэйвис,Хироми Ито,Стейси Рихтер,Сабрина Марк,Ким Аддоницио,Джим Шепард
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Сабрина Ора Марк
МОИ БРАТИК ГЭРИ СНЯЛ КИНО – И ВОТ ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО
Италия. «Маленькая невольница» Джамбаттисты Базиле

Хоть Гэри носит на голове бумажный пакет, я его сразу узнаю. Он мой брат и снимает кино. Не поймите меня как-то не так – глаза прорезаны. То есть, Гэри все видно.

– Гэри, кино как называется? – Гимно называется, – отвечает Гэри, – «Моя семья».

– Ты сказал «гимно», Гэри.

– Не-а, ничего я не так сказал. Я сказал «гимно».

– Ну вот, ты опять так сказал, Гэри. Глаза Гэри заметались туда-сюда. Гэри расстроился.

– Я сейчас выйду из себя! – закричал он.

– Извини, пожалуйста, Гэри.

У Гэри неполадки со словами. Это его самое больное место. Иногда он до того трагически отклонялся от смысла, что хотелось взять его на ручки, залезть на дерево и оставить там в самом большом гнезде, что найду. Собирался сказать «человек», а получалось «канталупа». Хотел сказать «папа» – выходило «носок». Даже мое имя коверкал. Называл меня «Мышка».

– Ты сам себе сделал камеру, Гэри?

Камерой была старая жестянка – он к ней приклеил какие-то листики. Гэри поднял свою камеру повыше. Несколько листков с нее спорхнули.

– Мотор? – прошептал он. А потом еще тише: – Снято?

– Можно сделать тебе предложение, Гэри?

– Какое, Мышка?

– Может, камеру куда-нибудь направить?

– Например, куда?

– Может, на актера, Гэри? На актера, который произносит реплики?

– Вот на таких актеров? – спросил Гэри. Я гордилась его произношением. Он завел меня за диван.

Актеры стонали кучкой.

– Это Деда, Гэри? – То несомненно был Деда. На очень, очень шаткой вершине кучи.

– Здравствуй, Деда, – сказала я.

– Привет, – ответил Деда. Он был не очень рад меня видеть. Я вышла замуж за черного, и он по-прежнему злился. – Это не про тебя, – сказал Деда. – А про Гэри и его груз грез.

– Смотри! – сказал Гэри. – Вот Носок. – Он имел в виду нашего папу.

– Привет, Па. – Мой отец вяло помахал. Между ним и дном было еще актера четыре. Там же присутствовали и мои одиннадцать других братьев: Юджин, Джек, Сид, Бенджамин, Дэниэл, Сол, Илай, Уолтер, Эдам, Ричард и Гас. Они стонали. Тетю Розу всунули между мамой и бабушкой. На самом дне клубком свернулись двоюродные.

– Дай мне ту лопату, – сказал Гэри.

– Какую лопату? – спросила я. Но Гэри уже направил свою жестянку прямо на кучу.

– Свет, – сказал Гэри. – Выключи свет! – Я выключила. – Камера, – сказал Гэри. – Мотор, – сказал Гэри. – Снято, – сказал Гэри.

– Можно спросить, Гэри?

– Что, Мышка?

– Гэри, почему ты снимаешь в темноте?

– С меня хватит, – завопила мама. – Я тут уже шесть клятых лет.

Тетя Роза заквохтала. Я зажгла свет. Гэри ушел в кухню и вернулся с большим подносом, на нем стояли крохотные чашки с водой.

– Я не могу жить в этой куче так близко от твоего отца, – завопила мама.

Мне стало интересно, что там с отснятым материалом.

– Мне нужен мани-педи, – завопила мама. – Мне, к черту, фен нужен.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказала я.

– Это не про тебя, – завопила мама. – А про Гэри и его груз грез.

Я дала ей чашечку воды.

– Вода на вкус липовая, – завопила мама.

– Она липовая, – сказал Гэри.

Запищал отцовский пейджер. Его родители умирали.

– А вам известно, – спросила Ба, – что страх перед чужими касаниями называется «афенфозмфобия»? – Мама закатила глаза.

– О чем будет кино, Гэри?

– Гимно про холокост, – сказал Гэри.

– А сценарий есть, Гэри?

– Принеси мне ту лестницу, – сказал Гэри. Я принесла ему лестницу. Он прислонил ее к куче, взобрался на самый верх и встал на Деду. Тот улыбнулся.

Гэри стащил с головы бумажный пакет. Выпали и рассыпались его серебряные волосы. Актеры заухали и заахали. Гэри залился румянцем. Бумажный пакет он вывернул наизнанку и стал читать с него сценарий:

– «Да не будет у тебя других богов; Не делай себе кумира; Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; Помни день субботний; Почитай отца твоего и мать твою; Не убивай; Не прелюбодействуй; Не кради; Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего; Не желай дома ближнего твоего… ничего, что у ближнего твоего». [9]9
  Парафраз Исх. 20:3, 4, 7, 8, 12,13–17.


[Закрыть]

– Такой хороший мальчик, – сказала тетя Роза.

– Такой хороший мальчик, – сказал Деда.

– Такой хороший мальчик, – сказал мой отец.

– Пошел ты к черту, – сказала мама. Одиннадцать других моих братьев застонали.

– А вам известно, – сказала Ба, – что страх перед шкурами животных называется «дорафобия»? – Мне стало интересно: чье сердце – пропащая ложка? Мое или Гэри?

Теперь уже я ничем больше не могла Гэри помочь – только обнять и спросить, что он будет делать дальше.

– После чего? – спросил Гэри.

– После съемок, – сказала я.

– Поеду в Барселону, – сказал Гэри. Тут-то меня и размазало по потолку. Я бы сказала «скинуло с кучи», но на кучу меня не звали. Я, в общем, толком и не понимала, хочется ли мне на кучу. – В Барселоне такая болтунья, – сказал Гэри, – что мне очень нужно попробовать.

– Ой, Гэри, да ладно тебе. Ты же орать будешь всю дорогу. – В Штатах Гэри просто суетился. За границей же он орал.

И тут я вспомнила неполадку Гэри со словами.

– Барселона? – спросила я.

– Барселона, – ответил Гэри.

– Болтунья? – спросила я.

– Болтунья, – сказал Гэри.

Я перевела взгляд на кучу. Мать наполовину из нее выбралась.

– Еще шесть лет, – завопила она, – и с меня хватит.

Мой отец идеалистически засветил Гэри большие пальцы.

– А вам известно, – сказала Ба, – что страх перед куклами называется «пупафобия»?

– Ну что, – произнес Деда, – покедова.

– Я пока никуда не еду, – сказала я. Я по-прежнему обнимала Гэри. Прижимала его к себе так крепко, как затаиваю дух, когда иду мимо кладбища.

– Ты зачем так делаешь? – спросил Гэри.

– Что делаю?

– Затаиваешь дух, когда идешь мимо кладбища?

Я перевела взгляд на кучу. Тетя Роза с размаху прижала ко рту ладонь, чтобы приглушить смех, но она вообще не смеялась. Даже не улыбалась.

– Затем, что не хочу, – прошептала я, – чтобы призраки завидовали.

– Это не про тебя, – сказал Гэри, – а про меня и мой груз грез.

– Я знаю, Гэри.

– Я знаю, что знаешь, – сказал Гэри. Снял с жестянки несколько листиков и протянул мне. Я сунула в рот, пожевала и проглотила. Через месяц я забеременела.

На съемочной площадке я оставалась, пока не пришел муж, который черный, и меня не забрал.

* * *

Жил-был однажды очень старый человек с большими серыми глазами, который собрал все волшебные сказки, что только есть на всем белом свете. Сложил их в большой мешок и стал его носить от деревни к деревне. Кое-кто считал, что мешок набит золотом, другие – что костями, но все боялись спрашивать. Я это знаю, потому что этот самый старик с большими серыми глазами – мой прапрадед. Перед смертью он оставил мне этот мешок. Много лет я его не развязывала. Повесила его на дерево у себя во дворе. Сначала висел он дремотно, но годы вызверили его, и вскоре он уже неистово раскачивался, даже если не было ветра. Сквозь него начали пробиваться желтые зубки. Мешок я открыла лишь на свой семьдесят седьмой день рождения. То, что в нем оказалось, вас не поразит: хрустальные гробы, брюхо страшного серого волка, печи, дремучие леса, волшебные зеркала, люди, попавшиеся зверям вовнутрь, и лягушки, а также кошки, сотни туфелек и башмачков, и еще сверкающее море. А на самом дне мешка была девушка, которая когда-то очень-очень давно в одной далекой стране забеременела от того, что проглотила розовый лепесток. Я у нее спросила, кто она.

– До мешка? – переспросила она.

– Да, – сказала я, – до мешка.

Она мне рассказала, что до мешка она жила в сказке Джамбаттисты Базиле под названием «La Schiauottella». Я ей поверила, потому что она была хорошенькая и грустная.

– А хочешь знать, – спросила она, – на что похоже все, что есть в мешке, набитом сказками?

– Очень хочу, – ответила я. Она поднесла мою руку к своему животу.

– Оно как дома.

– Дома? – переспросила я. Как-то не очень понятно.

– Хранится, – пояснила она. – Мы либо внутри, либо снаружи.

– Кто? – спросила я.

– Мы, – ответила она. – Герои… – она покраснела, – …волшебных сказок. Мы либо внутри… – Она снова влезла в мешок. – Либо снаружи. – И вылезла из мешка. – Совсем как у тебя в истории про твоего братика Гэри, который снял кино, и что из этого вышло, – когда ты не на куче.

– На самом деле там не совсем я, – сказала я.

– Вот именно, – сказала она. – Ты вне себя.

Я заглянула в свою историю.

– У Гэри голова – в бумажном пакете!

– Ну вот, теперь соображаешь, – сказала она. – Даже гимно – хранилище, – пояснила девушка.

– Потому что Гэри хочет запечатлеть холокост? – спросила я.

– Вот именно, – сказала девушка – и хорошенькая, и грустная. – Волшебные сказки – они о причастности, а Мышка ничему не причастна.

– Я? – спросила я.

– Да, Мышка, – ответила девушка, – ты.

– Это потому, что я вышла за черного? – спросила я.

– Это не про тебя, – ответила девушка.

– А, ну да, – сказала я.

Девушка протянула мне розовый лепесток. Я сунула его в рот, пожевала и проглотила. Девять месяцев спустя я родила очень старого человека с большими серыми глазами.

– С. О. М.

Перевод с английского Максима Немцова

Эйми Бендер
ВЛАДЫЧИЦА КРАСОК
Франция. «Ослиная шкура» Шарля Перро

Мастерская у нас дорогая – я имею в виду: До-Ро-Гая, – да и как ей не быть такой, если нам заказывают одежду только той расцветки, какую можно встретить в природе. Вон герцогский сын пожелал получить туфли цвета камня, чтобы ходить в них по камням и не видеть собственных ног. Таков род его тщеславия – он не любит, когда и собственные ноги попадаются ему на глаза. Хочет, чтобы издали казалось, будто он плывет по воздуху, не касаясь земли ступнями. Но ведь камни-то, разумеется, многокрасочны. В них присутствуют тонкие оттенки цветов, не один только незатейливо серый, уж вы мне поверьте, и нужно правильно их сочетать, а просто всучить сыну герцога пару туфель прелестного серого тона – это не дело. И нам пришлось целой компанией отправиться в герцогство, три дня пути, вернуться оттуда с мешками камней, по которым ему предстояло ходить, и использовать их в ателье как прототипы. Я однажды пять часов провела, всего лишь глядя на камень, стараясь вникнуть в его цветовую гамму. А в голове моей так и стучало: серый, серый. Я вижу серый цвет.

Вообще говоря, мастерская наша изготавливает одежду и обувь, подошвы и каблуки, рубашки и куртки. Мы работаем с кожей, подбираем или ткем ткани и, даже если что-то делается нами не по особому заказу, одна пара обуви или одно платье могут стоить у нас столько же, сколько пони или купленный на рынке месячный запас продуктов. У большинства крестьян таких денег не водится и потому основные наши заказчики – особы королевской крови, да еще попадается иногда какой-нибудь странник, проезжавший через наш город и услышавший разговоры о нашем мастерстве. Ради этой пары туфель, герцогской, всем нашим портным и сапожникам, а их около двенадцати, пришлось трудиться круглыми сутками. Одному пришла в голову мысль истолочь камни и добавить частицы их в красильный лоток. Это нам помогло, но не сильно. Мы устраивали семинары по формированию зрительных образов, стараясь представить себе, что это такое – быть камнем, – а затем, посвятив час глубоким размышлениям и не менее глубокому дыханию, тихо возвращались по рабочим местам и пытались преобразовать родившиеся у нас идеи в решение о том, сколько времени надлежит провести туфлям в красильной ванне. Старались ощутить в камне всю мощь горы и встроить ее в наше изделие как неуловимый подтекст. И только потом, когда окраска туфель почти закончилась, и они приобрели прекрасный, чистый серый цвет, – но все-таки серый, – мы призвали Владычицу Красок.

Она жила в полумиле от нас. В коттедже за рощицей низкорослых дубов. Мы вызывали ее, посылая туда козла, потому что она не любила, когда ее беспокоили люди, а козел, притрусивший по дорожке и боднувший дверь коттеджа, был для нее привычным сигналом. Собственно, она-то наше ателье с мастерской и основала многие годы назад, но сама занималась лишь окончательной отделкой. Впрочем, ныне Владычице Красок нездоровилось. Последний наш заказ, сумочка герцогини, которой надлежало ничем не отличаться от только что расцветшей розы, отнял у нее много сил, она измучила себя размышлениями о розовом цвете и после несколько недель пролежала, набираясь сил, чего прежде никогда не случалось. Розовое, повторяла она, мечась в постели. Роды, любовь, румянец, поцелуи. У нее был сильнейший жар, она очень похудела. Вокруг глаз появились темные круги. Помимо всего прочего, младший брат ее страдал от ужасных болей в спине, не мог ни двигаться, ни работать и жил с ней – целыми днями лежал на кушетке. Да и старела она, самый талантливый, безусловно, человек королевства, не получивший никакого признания. Нам, портным и сапожникам, ее дарование известно, а королю? Горожанам? Она проходит меж них, как человек самый обычный, покупает на рынке помидоры, и никто не знает, что мир, который видит она, в тысячи раз подробнее и тоньше того, какой видим мы. Когда вы смотрите на помидор – да и я тоже, – вы, вероятно, видите нечто симпатично округлое, красное, с зеленым стебельком и свежим ароматом, очень вкусное, мягкое на ощупь. Когда же на помидор смотрит она, то видит оттенки голубого, бурого, желтого, видит изгибы, зеленую плеть, на которой он рос и, пожалуй, может даже, взвесив его на ладони, сказать, сколько в нем семечек.

Итак, мы послали козла, а когда она пришла вместе с ним в ателье, как раз закончили четвертую окраску туфель. Они подсыхали на коврике и выглядели очень неплохо. Я сказала Черил, что ее вживание в образ горы несомненно нам помогло: серый цвет получился более глубоким, насыщенным, чем я ожидала. Черил зарумянилась. Она у нас очень милая. Еще я сказала, что мысль Эдвина – добавить в краску немного каменной крошки – оказалась очень разумной, дала грубоватую текстуру. Довольный Эдвин лягнул ножку табурета. Сама-то я мало что сделала – я не самая искусная из наших мастериц, но люблю, увидев хорошую работу, похвалить ее. Дело однако в том, что после всех наших тяжких трудов и попыток дойти до самой сути, у нас получились очень красивые, но просто-напросто серые туфли. Любой нормальный человек полюбил бы их всей душой, если, конечно, не питал бы тщеславной потребности ходить на невидимых ногах.

Владычица Красок принесла с собой холщовый футляр, прошитый синими нитями. В лице ее читалось изнурение. Она кивком поздоровалась с нами, постояла у стола, на котором подсыхали, сочась краской, туфли.

Очень хорошая работа, сказала она. Заправлявшая покраской Эстер присела в реверансе.

Мы сдобрили краску каменной пылью, сообщила она.

Прекрасная мысль, сказала Владычица Красок.

Эдвин, стоявший за своим столом, изобразил пару коленцев веселой пляски.

Козел устроился в углу на подушке и принялся подъедать ее начинку.

Владычица Красок несколько раз повела плечами, а когда туфли подсохли, взяла их в руки и подняла к солнечному лучу. Потом выбрала камень, поднесла его к туфлю, осмотрела в ярком свете. Она поворачивала камень и туфель, каждый в своем луче. Потом подошла к расставленным по полу краскам и зачерпнула горсть синеватой пыли. У нас сто пятьдесят металлических ларцов с пылью всех возможных цветов. Ларцы стоят бок о бок по стенам ателье. Они узкие, и это позволило нам разместить здесь множество цветовых оттенков, а если кто-то приносит новый, мы выковываем еще один ларец и вставляем его в спектр, на положенное место. Одна портниха нашла в самой сухой части леса, на листьях, изумительно глубокий бордовый цвет; я как-то отыскала на красноватых железистых россыпях у озера влажную землю бурости более сочной, чем у песка, но побледней, чем у грязи. Кто-то еще обнаружил новый оттенок синевы в иссохшем цветке анютиных глазок, кто-то другой – в оперении мертвой птицы. Нам велено всегда и везде искать новые оттенки цветов. Так вот, Владычица Красок прошлась по комнате, набрала пригоршню синеватой пыли (как и всегда, я, наблюдая за ней, ощутила взволнованный трепет – синий? Как она поняла, что требуется синий? К тому же, этот был темноватым, кажется – слишком для столь светлых туфель, разве что ей потребовался цвет мокрых камней) и втерла ее в туфель. И снова к ларцам – теперь черный, пыльно черный, а за ним – серовато-зеленый. Все это она втирала в серый туфель. Мы стояли, безмолвные, наблюдая за ней. Мы забыли о нашей тяжелой работе и обычной своей болтовне.

Работала Владычица быстро, однако обычно она использовала что-то около сорока разных красок, а оттого даже быстрая работа отнимала больше двух часов. Она добавляла краску здесь, краску там – иногда пятнышком величиною с крупицу соли, – и серость изменялась в ее руках, обретая новые оттенки. Наконец, она попросила дать ей заделочный материал и, получив его от Эстер, покрыла туфли закрепляющей окрас жидкостью, и подняла одну к свету, держа в другой руке камень. Она повторила этот процесс четыре раза кряду, и, клянусь, я начала ощущать в комнате присутствие горы, с которой был взят камень, ее огромный, тяжкий, громыхающий голос.

Когда все закончилось, туфли стали такими серыми, такими похожими на камни, что в кожаную основу их верилось с трудом. Выглядели они как вырезанные прямо из скалистого склона горы.

Готово, – сказала она.

Мы стояли вокруг нее, склонив головы.

Прекрасно, – сказала я.

Еще один триумф, – пробормотала рядом со мной Сэнди, которая не смогла бы смешать краски и ради спасения собственной жизни.

Владычица Красок обвела комнату взглядом, он останавливался на каждой и каждом из нас, проницательный, неторопливый и, наконец, остановился совсем – на мне. На мне?

Ты не проводишь меня до дому? – низким голосом спросила она, пока Эстер привязывала счет на оплату к лапке голубя и выбрасывала птицу в окно, обращенное в сторону герцогства.

Почту за честь, – ответила я. И взяла ее под руку. Набивший живот подушкой козел припустился за нами.

Девушка я молчаливая – пока не доходит до комплиментов, – да я и не знала, следует ли дорогой спрашивать Владычицу о чем-то. Насколько мне было известно, обычно ей провожатые до дому не требовались. И потому я просто вглядывалась во встречавшиеся нам по пути камни и впервые отмечала в них голубоватый тон, и черноту, и оттенки зеленого, а если свет ложился правильно – и легкий намек на лиловость. Она, похоже, очень довольна была, что я не пристаю к ней с вопросами, и мне пришло в голову: быть может, по этой причине она меня в спутницы и избрала.

У двери своего дома она подняла на меня взгляд, и я увидела ее глаза – серые, спокойные, с морщинками, расходящимися от уголков. Она была почти вдвое старше меня, но я всегда ощущала в ней притягательную силу, которая очень мне нравилась. То, как она держалась, сразу говорило: здесь под одеждой кроется тело, но вам его не увидеть, с ним много чего случается – с ним, в нем, на нем, – однако и этого вам не узнать. Видя это и зная, что ее муж много лет назад ушел на войну и не вернулся, что болезнь брата не позволяет ей принимать гостей, что она давно уже бежала из родного города по причинам, о которых никогда не рассказывала, что ее мучает кашель, что у нее туго с деньгами, – а это казалось мне особенно несправедливым, потому как, на мой взгляд, ей полагалось жить в собственном дворце, – зная все это, я всегда печалилась, встречая ее.

Послушай, – сказала она. Не сводя с меня глаз.

Да?

Вас ожидает большой заказ, – сказала она. – До меня дошли слухи. Большой. Огромный.

Какой? – спросила я.

Пока не знаю. Но вы начинайте готовиться. Исполнять его придется тебе. А я скоро умру, – сказала она.

Простите?

Скоро, – сказала она. – Я чувствую, она созревает во мне. Смерть. Не черная и не белая. Почти сине-лиловая, – сказала она. Взгляд ее оторвался от меня и устремился в небо. – Я сделаю, что смогу. И сама подготовлюсь как следует. Но и ты, Мисси, начинай оттачивать свое чувство цвета.

Взгляд ее возвратился ко мне, и был он строг.

Мое имя Пэтти, – сказала я.

Она усмехнулась.

Откуда вы знаете? – спросила я. – Вы серьезно? Вы больны?

Нет, – сказала она. – Да. Я серьезно. И прошу твоей помощи, – сказала она. – Когда я умру, работу придется закончить тебе.

Но я мало что умею. Вернее, совсем ничего. Вам нельзя умирать. Вы попросите лучше Эстер, или Ханса…

Тебя, – сказала она и, коротко кивнув мне, вошла в дом и захлопнула дверь.

Сыну герцога туфли понравились до того, что он прислал нам рисунок придворного иллюстратора, изображавший его, обутого в них и плывущего, казалось, над грудой камней. Я люблю их, приписал он своим вихрящимся почерком, люблю, люблю! К этому он добавил немного денег, чтобы мы наняли лошадей и приехали на герцогский пир. Мы отправились туда все, в лучших наших нарядах, там было весело. Тогда я в последний раз видела Владычицу Красок танцующей в ее жемчужно-сером платье, и знала, следя за ней, скользившей, взвивая волосы, по зале, что этот раз – последний. Герцог, стоя в сторонке, притопывал ногой, держа герцогиню за руку, а ее свободная рука сжимала сумочку цвета прекрасной розы, столь живого и свежего, что казалось, будто она источает сладкий цветочный аромат, слышный и с другого края залы.

Две недели спустя, когда в мастерской никого, почитай, не было, прискакал королевский гонец – с заказом: платье цвета луны. Владычица Красок плохо себя чувствовала и просила ее не тревожить; у Эстер заболел отец, она уехала ухаживать за ним; жена Ханса рожала близнецов, и потому он был с нею; двое других мастеров подцепили где-то коклюш, а еще один отправился странствовать в поисках нового оттенка оранжевого. В результате свиток с заказом попал, как и надеялась Владычица Красок, в руки ко мне, ученице.

Я подошла к окну, развернула его, прочитала.

Платье цвета луны?

Невозможно.

Во-первых, луна лишена цвета. Она отражает чужой. Во-вторых, она даже не цвет отражает, а лишь его подобия. Взрывы множества атомов водорода, происходящие далеко-далеко от нее. В-третьих, луна светится. Платье не может светиться подобно луне, если только и само оно что-нибудь не отражает, а отражающие материалы, как правило, вид имеют либо невзрачный, либо слишком индустриальный. У нас же выбор невелик – шелк, хлопок, кожа. Луна? Она белая, серебристая, серебристо-белая, – поди-ка выкрась ткань в такой цвет. Платье цвета луны? Я попросту разозлилась.

Да, но заказ-то был не из мелких. Дело, в конце концов, шло о дочери короля. О принцессе. А поскольку королева умерла несколько месяцев назад от воспаления легких, платье, которое нам заказали, предназначалось для самой главной женщины королевства.

Я описала несколько кругов по ателье, а затем поступила против всех правил – пошла и постучала в дверь домика Владычицы Красок, однако она меня не впустила, а лишь крикнула сильным голосом в окно: Просто займись этим и все! Как вы себя чувствуете? – спросила я, и она ответила: – Приходи, когда начнете!

И я побрела назад, пиная сучья и желуди.

Возвращаясь, я сорвала с дерева и съела несколько апельсинов – и мне стало немного легче.

Оставшись в мастерской за главную, я собрала всех, кто был в ней, и устроила семинар по отражениям, предложив поразмыслить о них. В частности, это было важно для Черил, которой семинары приносят обычно большую пользу. Мы уселись в кружок посреди смежной с ателье комнаты и повели разговоры о зеркалах, спокойной воде, колодцах, о понимании, опалах, потом устроили занятие по литературному творчеству: каждый описал свое первое воспоминание о луне, о том, как она на него подействовала, как он впервые понял, что она повсюду следует за ним (у Сэнди получился очаровательный рассказ о том, как она в детстве гуляла и все старалась оторваться от луны да так и не смогла), – и наконец каждый из нас сочинил хайку. Мое было таким:

 
Луна сребриста —
Странница небес, сшей мне
Платье, будь добра.
 

Пролив по слезе над рассказом Эдвина о том, как он понял, что его служивший в армии отец видит ту же луну, что и он, оставшийся дома, мы оставили комнату семинаров и приступили к окраске шелка. Разумеется, платье следовало шить из шелка, и мы выбрали один, очень, очень тонкого тканья, по-настоящему изысканный – и уже поблескивавший без каких-либо наших усилий. Наносить на него оттенки белого я предоставила Черил, потому что увидела свет, вспыхнувший в ее глазах после семинара. Она такая восприимчивая. Когда мы делали серию, посвященную насекомым, я едва ли не различала в ее зеницах дерущихся муравьев. А сегодня райки ее глаз отражали свет – и даже кожа Черил источала его. Едва она занялась первым слоем краски, я отправилась повидаться с Владычицей. Она лежала в постели. Просто ужасно, как быстро она сдавала. Обычно никто у нее не бывал, но я решилась войти в дом и поднесла ее брату стакан воды, и угостила его сыром с яблоками – Ангел, так он меня назвал, – а потом присела у кровати, на которой она лежала, рассыпав, точно лучи, серебристые волосы по подушке. Не такой уж и старой она была, Владычица Красок, но голова ее уже серебрилась. Постойте-ка, а нельзя ли нам взять ваши волосы? – спросила я.

Конечно. Похоже мое присутствие ее нисколько не раздражало – она выдернула несколько прядей и отдала мне.

Они нам помогут, – сказала я, любуясь, как они мерцают. Попробовать, что ли, растолочь их.

Хорошо, – сказала она. – Хорошо мыслишь.

Вы-то как? – спросила я.

Сегодня луна, скоро солнце, – сказала она. – Я кое-что слышала.

Что?

Скоро солнце. Как подвигается луна?

Тяжело, – сказала я. – Правда тяжело. Ваши волосы помогут, но отражать?

Бери голубое, – сказала она.

Какого рода?

Нескольких, – ответила она. Голос ее ослаб, но я различила за ним сталь – мысленно она перебирала ларцы. – Бледно-голубое, но не бойся и темного. Никогда не бойся темных тонов.

Я почти не умею смешивать краски, – сказала я. – Вам очень больно?

Нет, – сказала она. – Просто слабость. Луна проще, чем ты думаешь, – сказала она. – Голубое, потом черное, для теней.

Черное? Для этого платья?

Чуть-чуть, – сказала она. И вырвала еще несколько прядей волос. Держи, – сказала она. И, – сказала она, – опаловая стружка, есть у вас такая?

Слишком дорого, – ответила я.

Загляни в рудники. Там всегда стружка найдется. Возьми опалы, настругай и добавь к прочим краскам – в новом ларце. Опаловом. Ты знаешь, что король надумал жениться на собственной дочери? – В глазах ее на секунду полыхнул гнев.

Что?

Внеси в платье и это, – сказала она. Голос ее упал до шепота, но каждое слово звучало резко и ясно. Гнев, – сказала она. В платье должен присутствовать гнев. Луна – наша водительница. Не следует приказывать дочери выходить за отца, – сказала она.

Внести в платье гнев?

Когда будешь смешивать краски. Поняла? Когда добавишь опаловую стружку, так? Платье должно войти в ее приданое, но пусть оно даст дочери силу, потребную для побега. Ладно?

Она смотрела на меня сверкающими глазами, такими яркими, что мне захотелось внести в платье и их.

Ладно, – упавшим голосом ответила я. – Только я не уверена…

В тебе это есть, – сказала она. – Я вижу. Правда. Иначе никогда не поручила бы тебе такую работу.

После этого она отвалилась на подушки и через секунду заснула, очень усталая.

Возвращаясь через рощу низкорослых дубов, я чувствовала себя, как обычно – и тронутой, и никчемной. Потому что увиденное ею во мне вполне могло быть порождено высокой температурой. Или галлюцинацией? Разве она не знает, что я получила работу лишь потому, что, встретив Эстер на ярмарке, похвалила ее шарф – а держусь на ней потому, что вовремя выношу мусор? И кто бы сказал, что в этом есть хоть что-то стоящее? Да и во мне самой?

Гневное платье?

Гнева во мне не было, только чувство поражения и моей никчемности, но его я вкладывать в платье не стала – мне казалось, что это будет нечестно. Взамен я отправилась в рудники и постаралась подружиться с главным рудокопом, Мэнни, с которым познакомилась, когда мой кузен устроился работать туда, ненадолго, поскольку нуждался в деньгах; и Мэнни дал мне горсть опалов, слишком мелких для какой-либо ювелирной работы, но на стружку вполне пригодных. Всю вторую половину дня я орудовала самыми острыми резцами и шильцами – разламывала и измельчала опалы, – ну и ларчик для них новый изготовила. Черил сотворила чудеса с белой краской, платье походило на переливистую жемчужину – почти луна, но все же не совсем. Я добавила опалов, мы перекрасили платье, и в нем проступил намек на радугу, возносящуюся под тканью. Тоже не луна, но, тем не менее, получилось хорошо, словно там где-то и солнце просвечивало, а от этого и до отражений недалеко. Пришло время смешивать краски, и мне стало казаться, что меня того и гляди вырвет, но я выполнила то, о чем просила Владычица: взяла голубую пыль, потом черную, проделала я это невероятно медленно, просто невероятно, но в какой-то миг, склоняясь над голубыми ларцами, ощутила нечто странное. Белое платье словно направляло меня, заставив протянуть руку к голубизне промежуточной, не светлой и не темной. На секунду я будто запела в хоре – мой голос словно бы влился в общий сложный аккорд, и звук стал шире, многослойней и полнее прежнего. Значит, выбор я сделала верный. С черным так не вышло – он оказался светловатым, и луна получилась словно бы садящейся, когда уже брезжит, разгораясь, свет дня; а заказчики хотели, конечно же, другую луну – ту, что сияет в темной ночи. Впрочем, повесив платье в середине комнаты, мы увидели, что оно луноподобно: не такое хорошее, как получилось бы у Владычицы, может, лишь на сотую долю столь же хорошее, но что-то в точности отвечавшее заказу в нем ощущалось. Наверное, король и принцесса не повалятся на пол в благоговейном восторге, но останутся довольны и, глядишь, даже растрогаются. Цвет – ничто, если с ним рядом нет других цветов, то и дело повторяла нам Владычица. В одиночку цвет просто не существует. И я добилась этого с голубым, я добилась.

Мы с Черил аккуратно уложили платье в большую коробку, послали голубя со счетом и стали ждать прибытия королевских гонцов; и они прибыли – с каретой, предназначавшейся единственно для платья, и мы тщательно разместили его на бархатном сиденье и получили от гонцов в подарок большой кусок шоколада, который и съели, измученные, в боковой комнатке. С облегчением. Я отправилась домой и проспала двадцать часов. Гнева я в платье не вложила, о чем вспомнила, едва проснувшись. Да и кто стал бы вкладывать в платье гнев, думая только о том, чтобы создать приемлемый для заказчиков образ луны? Они же меня не о гневе просили, говорила я себе, принимая душ и жуя на завтрак яблоки. Они просили о луне, ну я и дала им нечто смутно лунное, говорила я, выплевывая в раковину зубную пасту.