Текст книги "Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад"

Автор книги: Нил Гейман

Соавторы: Джон Апдайк,Джойс Кэрол Оутс,Келли Линк,Кейт Бернхаймер,Кэтрин Дэйвис,Хироми Ито,Стейси Рихтер,Сабрина Марк,Ким Аддоницио,Джим Шепард
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

К нам подкралась свора собак. Выскочили в темноте из дренажной трубы, тихие, безглазые, – ни в чем на головах не бликует лунный свет. Мы не успели закрыть окна – они уволокли Круса, Росарио и Вирхилио, разорвали им животы и повыколупывали глаза.

–  Ojos! Hijos! Huesos! Lobis! – гавкали они. Кидаются на нас, пасти кровавые, а на языках эти краденые глаза лежат жемчугами. – Сколько нас из-за вас ослепили? В доказательство что приказ вас убить выполнен! Mocosos!Вы наслаждаетесь жизнью, а нас пинают, мы вынуждены драться за объедки, сбегать и попадать под колеса! Jau! Jau! Jau!

Койот уже переключил передачу, и «нова» зигзагами понеслась по роще, чтобы вывезти нас обратно на дорогу.

Они клацают зубами на ребятню в заднем бампере, гавкают свои клички, будто дикая банда чичимеков: Ребролом! Спиноцап! Ногохряст! Выбейзуб!

Маленький Куаутемок свернулся вокруг радиоприемника – его утешают шипенье статики и камешек во рту, что как человечье сердце.

Ох, вот час пик, золотой час, и все «кадиллаки», на которых шоферы везут наших матерей в торговый центр «Семь городов», стоят в блистающемильной пробке, а мы в этой своей «нове» обгоняем их вместе с белыми симпатягами и симпатяжицами по подсобной дороге – проезжаем тучу платных складских мощностей и ленточных универмагов, юридических контор и бутербродных, агентств по анализу крови и маникюрных салонов, точно в нескончаемой, вечно повторяющейся рекламе того, что мы называем Эль-Норте. Койот, мороженое! «Старбакс»! Прокат для вечеринок! «Аутбэк»! Татуировки и пирсинги – два по цене одной!

Должно быть, он нас не слышит.

Вы нам не верите?

Ладно, предположим, там опять песок и кактусы недоразвитой Соноры, нищенские халупы из шлакоблоков, досок и пластика, а мы уже устали играть в «Что я вижу» и «Лотерею номерных знаков». А глаза нам печет солнце, потому что кепки мы потеряли, а Койот говорит, что денег на них у него больше нет. Поэтому вот юноша верхом, принц техано в высокой белой шляпе, Койот. И на солнце не щурится, Койот этот. Такой он обаяшка. У него мильон друзей на «МайСпейсе» – главным образом геев и двенадцатилетних девочек, – а еще у него жирнейший контракт с «Телевизой». Он станет нашим президентом. Si se puede!А вот женщина в форме горничной, она его любит и пока не знает, что беременна, и она переходит автотрассу – смахнуть пыль с мебели и пропылесосить полы, постирать простыни и полотенца, а также секс-игрушки в таймшерах у Yanqui,что смотрят на El Mar Vermijo. В каждой квартире с кондиционером тонированные стекла, если верить буклету, поэтому нипочем не узнать, что там творят эти обгоревшие на солнце гринго, да? А хозяйка горничной, Койот: на ней дешевые темные очки и танги, что она позаимствовала у своей гадкой prima, которая дома ногти себе красит и ебется, как коза, с заразным молчелом хозяйки горничной, который пытается смотреть матч из Толуки и твердит то и дело:

– Уже приехали? Уже приехали? Уже приехали?

Поэтому, Койот, эй – мы тут капризничать начинаем. Уже приехали?

Gol! Gol! Gol! Gol! Goooooool!

Франсиско, Козломальчик из Амеки, кружит и кружит у нас в колесном колпаке, гладит себе окровавленное левое ухо, которое срезал с лысой башки Бофо, – трофей того чемпионата в Гуадалахаре. Родители Сиско убирают в лаборатории, где он будет учиться в Портленде. Так говорит Койот.

–  CHI–VAS, – орет Сиско всякий раз, когда нам попадается выбоина. – CHI–VAS! CAM-PE-ÓN!

А девочку мы зовем Ла-Сирена. Она не говорит, откуда сама. Проплыла уже столько кругов по радиатору, что у нее отросли ласты и хвост. Она сварится и покраснеет. Когда у радиатора сорвет крышку, она оседлает эти пылающие фонтаны бензина, масла, тормозной и гидравлической жидкостей и полетит аж до центра Ногалеса. La Princesa! La Reina! La Gloria!Хотите же посмотреть, верно? У нее будет свой апокалиптический культ. Nuestra Señora de la Nova.Несет в себе неистовую Дщерь Божью.

Друг Койота Конехо ждет у автостанции: все las Flechas Amarillasвзведены и направлены на юг – к Селае, Паленке, Пачуко, Керетаро, Мериде, Пацкуаро, Потоси, Тольяну, Веракрусу, Ацтлану.

Мы едем в Гринголяндию! Adiós! Adiós, pendejos, adiós! Vaya bien!

Койот свистит, и Конехо влезает в машину, джинсы и рабочие башмаки у него заляпаны штукатуркой – он строил стены на Высотах для los ricos.

Ч-черт, какая жарища.

Конехо бренчит на гитаре. Конехо говорит:

– Давай возьмем деткам мороженого.

Койот ведет машину.

– Давай возьмем деткам мороженого, – говорит Конехо, и Койот отвечает: ладно.

–  Ay, qué rica! – Иногда Конехо склонен терять голову.

У них тысячи разных вкусов. Las viejitas выдают стаканчики elote, aguacate, манго, моле, cerveza, сенсемильи, cacahuate, нопаля, chicharrón, чоризо, lengua, frijol, а вокруг повсюду палатки, где торгуют sopesи tacos: al pastor, bistec, flor de calabaza, gusano, hormiga, chalupín– масками Кантинфласа, уарачами, гуайяверами, янтарем Чьяпаса, бумажниками «Чибаса», бикини, марионетками Сапаты, пугачами, брелоками «Ягуаров», копилками, шариками, уахакским серебром, курами, петухами, козами. Руки мы не держим в карманах, пока их нам не отрубят и не кинут в cazuela.

Borrachos!

Череда нестойких яки обходит кругом квадратную площадь с поросенком, на котором венец из кактусовых колючек и футболка «Патриотов» «Непобедимые!» Отец Пелотас машет пером и клапаном из неиспорченного сердца Сан-Калоки, вызывает кровавого малютку Хесуса, чтоб их бичевал.

–  Infiels! – орет Хесус. – Nihilistas! Apóstatas! – Щелкает бичом по этим согбенным индейским спинам. Выскочил он из идеального облачка. Все добрые псы до единого заливаются фанатичным лаем.

А потом одно за другим. С фрески соскальзывает тринадцатый апостол и украдкой свинчивает в мотель с Консепсьон. Освальдо и Эльвиру засасывает в инфернальный сфинктер. Хайме вынужден завербоваться в гарнизон.

С громыхающих chalchihuitesкончеро начинается ритуальная luchaмежду Лa-Моренитой и Ла-Малинче. Дева Мария огревает противницу стулом. Она вся в крови. У нее ломается ноготь. У нее трескается ребро. По жопе ей дает кукурузным стеблем. У это cojonesчто надо. Подтягиваются Хуан Диего и Сортес – хлещут, рвут волосья, выцарапывают глаза. Проигравшего побреют.

Потом мы ездим по Высотам с Моренитой, а та нянчит своего окровавленного Хесусика на заднем сиденье «новы», щекочет ему бородку, дразнит бичом, чей кончик никак не дается ему в цепкие пальчики с аккуратными ноготками. Он визжит, и она его кормит грудью, нянчит всех нас своим эстремадурским ромпопе, пока мы все не укладываемся – все, кроме Койота, чьи глаза-ракушки пылают нам в зеркальце заднего вида, – пьяные и счастливые ей на роскошные тряские колени, и подсветка ее лица направляет наши сны по карте к настольным играм и двухъярусным кроваткам. Да будут там велосипеды. Золотые гладкие седла-бананы и умеренное зеленое лето.

– Вы не заедете ко мне домой? – спрашивает Моренита. Изо рта у нее смердит. Мы замечаем у нее на подбородке один черный кучерявый волосок.

Эти яркие пустые улицы, освещенные и трезвые. Конехо поет narco-corrido, от которой у всех мурашки по спине. Частный охранник в бронежилете подъемлет свой атлатль. Говорит:

– Пошли нахуй отсюдова.

–  No tocar, – поет Конехо. – No tocar, no tocar, no tocar. Ay, que barbaro.

Что-то пахнет «Фабулозо». Стены бугенвиллии оберегают прекрасные спящие семейства.

Конехо рассказывает: Жил-был один пацан, обожал «Живчиков», понимаете. Овраг Чавеса, фернандомания, вся эта хрень. А у него был дружок, работал в тех новых крепостях-кондо в Тихуане, знаете? Небоскребы! И они прошмыгнули мимо охраны, залезли на крышу и вздернули его на флагшток – и он оказался там. Совсем наверху. Над облаками! Чтоб только видеть до самого Лос-Анджелеса.

– Хосе! – стали ему орать. – Хосе! Хосе! Хосе!

Так переполошились. Наверняка же их кто-нибудь убьет.

–  Si, le oigo! – Хосе им вниз. Чистый ангелочек, каково, детки? Ангел, блядь, Хосе, а?

И знаете, пацаны эти ему в ответ орут:

– Хосе, Хосе… Хосе, тебе видно?

–  …a la lu-u-u-uz de la aurora? – поет Хосе.

Lo que tanto aclamamos la noche al caer?

Ay jaja!И Койот дает Конехо прямо в зубы.

Последний годный зуб выбил. Конехо сосет лайм.

Она пробивается сквозь статику: сисястая Фронтериста в чапсах и очках-зеркалках. У тебя молоко на губах не обсохло, чика. У тебя сочная pera, бедра что мертвая голова, глаза-полуавтоматы. От тебя сотрясаются наши кишки, наш воспаленный ректум. Мы пляшем мистекский бугалу, польку отоми, танго янки. И «нова» от нас подскакивает, будто на низкой подвеске, – да так, что вашу мадре.

При последней остановке на отлив перед границей мы находим пустую арахисовую скорлупку и голую девушку в магее. Ружейную гильзу и голую девушку. Морские ракушки. Стреляные пули. Койоту приходится удерживать Конехо, перехватить ему грязную пасть ремнем, чтоб не раскрывал.

На вид она полоумная, как уичоли, во взгляде луна, солнце в голове. На жаре мы содрогаемся.

Она говорит:

–  Gemelos, – и кивает. Будто никогда раньше такого не говорили. Будто именует нас. В пыли валяются разбитая клавиатура нахуа, перегоревший VGA-монитор, змея-другая. Мы обходим saguaros, слушаем, как хлопают пакеты из «УолМарта» – небольшие флаги, слетающие с пальцев chollas. Вот прибитый пулями телефонный справочник. Пустой zapato. А там – высокая ограда. И францисканский приют, где они держат детей, не сумевших перебраться. Они тянут руки сквозь зарешеченные овальные окошки, пытаются схватить птиц и жуков, а монахи в капюшонах сдергивают их гигантскими щипцами. А потом снова усылают их в задние ряды – хромающих, изуродованных.

– Где остальные? – спрашиваем мы.

Койот трогает нас за уши.

– Какие остальные, periquitos? Только вы тут и были. Вдвоем. Вас двое. – Он озирается. Улыбается. – Уплачено за двоих.

Мы сосем темные толстые соски девушки, ее молоко-пиканте, пепельное, густое, как жижа в латрине у Tía. Кусаем. Тянем. Рвем. Надо очень стараться, девушкины убедительные пальцы у нас в волосах. Она вонзает ногти так, что черепа наши кровоточат. Койот все снимает на видео. Она вздыхает, когда мы нюхаем ее альмеху. Мы заползаем ей в матку, мы никогда так хорошо не спали. У нас отрастают перышки и короткие волосы. В одном углу свернулось что-то еще.

Мы возвращаемся все в крови, а звезды уже высыпали. У нас во рту вкус плоти. Нам просто хочется плясать у пылающего магея, пусть руки-ноги наши вращаются привольно, как отсеченные, фонтанирующие конечности святых мучеников. Мы топаем по земле. Одна босая нога натыкается на камень. Вся наша кровь, весь наш сахар льются из ушей, изо ртов, глаз, срак. Долгий был день. Совсем скоро мы его преодолеем. Он проходит.

Темно.

Койот начисто вылизывает нас и кладет в постель, а Конехо и бес играют в карты на всех diablitosПреисподней. Выигрывая, Конехо сжирает этих бесенят, размалывает их крепкие косточки гнилыми своими молярами, а скорлупки бросает наземь. Но бес все ставит и ставит. Разыгрывает двух оленей, лягушку и смерть. Конехо ставит петуха. Койот затыкает уши нам пчелиным воском и прикрывает утомленные наши глаза сухими pasillas.

– Получается, – слышим мы голос беса. – Я пробовал. Жена моя – тоже.

В очереди мы стоим много-много часов, «нова» ползет через tianguisв последний миг. За американские доллары Конехо покупает подарки: одеяла и футболки, вонючие травяные лекарства, стопки, пепельницы и ацтекские солнечные камни, вырезанные из техуаканских копролитов. Мы сбиваемся теснее, маисовые семечки в спичечном коробке. Молимся, чтоб нас не обыскивали, не спрашивали, папа ли нам Койот и в какую школу мы ходим. Нам душно и нас тошнит, мы обернуты в два слоя пластмассовой пузырьковой упаковки. Койот репетирует спокойные ответы, а этот chingadaКонехо хихикает, никак не перестанет.

– В гости ездили, – ответит Койот.

– К маленьким нашим мамашкам, – скажет Конехо. – Pobrecitas!

– Выйдите, пожалуйста, из машины, – скажет вооруженный агент.

Впереди «Падрес» со счетом один-ноль во второй половине пятого.

Нам бы тайком хоть одним глазком. Сквозь очередь машин видна другая сторона. Видим желтую приветственную надпись у автотрассы в Ам ерике: наш Papá, пьяный, спотыкаясь, бредет домой, наша Mamá бежит из «Ла Мигры», волоча за руку нашу ам ериканорожденную сестричку Конехиту так, что ноги у нее отрываются от земли.

Все это правда, querida!Все правда!

Она летит! Они там умеют летать! Niñosв Гринголяндии летают!

И мы теперь тоже тоже тоже, выскакиваем из «новы», через Койота и Конехо, распластанных на горячем бетоне, мы летим, будто сквозь ветровое стекло, через стекло, сквозь сталь, сквозь дым и гарь, маис и хмарь, сквозь драп и хари, колу и словарь, летим. Так куры летят к котлу. Что было раньше – огонь или пламя? Мы летим – ощипанные и бескостные к тебе, querida Mamá, голенькие и новенькие, P apá, sinпотрохов и инверсионных следов, la raza limpia, raza pirata. Oscuro?Как у вас говорится? Депортизация? Нет. Так «И-эс-пи-эн» летит к «Фоксу». Спутниковые глаза. Вы прекрасны. Что-то мелкое пересекает по ветру границу. Но пока мы не забыли.

Адипоз. Одиоз. «Адидас». Радиоз. Игра окончена.

* * *

«Койот везет нас домой» начался с образа битого «шеви-нова» 1970 года, набитого контрабандными детьми, которых везут на север к границе Мексики и США. Я слышал – или мне так показалось, – об американском погранично-таможенном патруле, который остановил машину с детьми иммигрантов, спрятанными в боковых панелях. Сейчас я эту историю найти не могу, зато есть масса похожих: родители оставили Андреса у родни, а сами отправились на север искать работу в Америке. Родители Лупе когда-нибудь пришлют за ней – как только это будет им по карману. Габриэль и его брат-близнец едут зайцами на поезде, или родственник Карлоса сбывает его профессиональному контрабандисту, «койоту». Родители ждут их в Финиксе. Может, нужно доплатить еще две тысячи долларов, чтобы тайно переправить Карлу из Аризоны в Пенсильванию. Может, канал накрывают в Лас-Вегасе, и Хулию депортируют обратно в Мексику, в приют. Надо начинать сызнова. Эти ребятки вот из Гондураса. Эти – из Эль-Сальвадора. Возникает Хорхе. А может – исчезает где-то между Сан-Диего и Чикаго. «История Мексики, – пишет Октавио Пас, – это история человека в поисках своего происхождения, своих корней».

И поиск этот чуть усложняется, стоит вам переехать куда-нибудь по соседству. «Койот» рассказывает о смятенье личной и культурной истории, что внутренне свойственно всей иммиграции sub rosa. Что эти дети берут с собой в поездку? Что им важно, если они все равно уезжают? Как на самом деле называется то место, куда они едут? В этой истории – маниакальная одержимость мусором. По большей части это осадочные породы, почерпнутые из народных сказок, рассказанных Хауарду Тру Уилеру и опубликованных в 1943 году «Американским фольклорным обществом» как «Сказки из Халиско, Мексика». Мне нравятся тонкие отсылки этого сборника к мексиканской истории. В некоторых действуют койоты и кролики – похоже, у них еще доколумбовы корни, а вот варианты сказок, знакомых нам из Перро и братьев Гримм, вероятно, доплыли в долгом кильватере Кортеса. Третья группа сказок – вроде тех, что про Деву Гваделупскую, – смешанного происхождения. Их мрачный юмор и карикатуры на религиозную власть мне видятся знакомыми, очень мексиканскими. У смеющихся крестьян чувство юмора моего отца и его матери. Она приехала в Америку из Текилы, Халиско, в 1924-м. Он родился уже в Техасе. Я вырос в Сакраменто, Калифорния. Поэтому для меня «Койот» – еще и нечто вроде билета домой.

– М. М.

Перевод с английского Максима Немцова

Ким Аддоницио
С ТЕХ ПОР И ДО СКОНЧАНИЯ ИХ ДНЕЙ
США. «Белоснежка и семь гномов» Уолта Дизни

С чердака, на котором жили карлики, открывался вид на город. Хороший был чердак – паркетный пол, слуховые окна, – но слишком дорогой и слишком тесный для семерых. Всего-то одна высокая комната с поворотными светильниками, пятый этаж, лифта нет. К дальней от двери стене крепился дощатый настил, там бок о бок спали на футонах Умник, Чихун, Соня и Скромник. Прямо под ними делили двуспальную кровать Весельчак и Простачок. Ворчун, предпочитавший держаться особняком, на день укладывал свой нейлоновый спальник в угол, а ночью расстилал его на полу между кушеткой и журнальным столиком. На кухне имелись две оцинкованные стойки, смотревшие друг на друга, встроенная плита, микроволновка и стальной холодильник – все укрывалось за бамбуковой ширмой, купленной Умником и выкрашенной Чихуном в цвет десерта «Вишневый юбилей». Уединиться можно было лишь на кухне и в ванной. Оплачивалось жилье вскладчину, из денег, которые карлики зарабатывали в ресторане, – то есть, зарабатывали-то их только пятеро, потому что у Простачка работы не было, если не считать таковой торговлю наркотиками, которой он занимался, когда не вкалывал их себе в вену; а Ворчун клянчил деньги на улицах и никогда больше нескольких мятых долларов домой не приносил. Пятеро поговаривали иногда о том, что хорошо бы выгнать Простачка с Ворчуном в шею, но ни у кого не хватало на это духу. А кроме того, в Книге значилось, что ее, когда она пришла, встретили семеро – семеро учеников богини, которая явится сюда с волшебным яблоком и всех преобразит. В кого именно они обратятся, оставалось тайной, которая откроется только с ее приходом. Пока же их дело было такое: ждать.

– Вот придет она и сделает нас большими, – сказал однажды Чихун. Перед ним лежала тетрадка воскресной газеты с комиксами и яйцо «Глупой глины» – он раскатывал рыхлый овал по разделу про Кальвина и Хоббза.

– Херня, – отозвался Ворчун. – Тут преобразование внутреннее, кореш. Вот в чем суть. Материализм – западня. Отождествление со своим телом – тоже западня. А все это дерьмо, – Ворчун широко повел рукой, охватив ею не только чердак, но и высокие здания за окнами, да и не только их, – иллюзия. Майя. Сансара. – Он вытряс из пачки последнюю «Мальборо», а пачку смял и попытался закинуть баскетбольным броском в плетеную мусорную корзину под окном, однако промазал. И огляделся: – Спички? Зажигалка? За куревом никто идти не собирается?

– Обязательно сделает, – стоял на своем Чихун. – Захотим – в каждом по шесть футов будет.

– Она не сможет изменить генетику, торчок ты занюханный, – сказал Ворчун.

При слове «торчок» Простачок на миг взбодрился. До этого он сидел в отключке на стоявшей напротив Ворчуна кушетке, а между пальцами его дымила сигарета – того и гляди вывалится. Кушетку он уже успел прожечь не в одном месте. Рано или поздно, подумал Умник, спалит он наш чердак к чертовой матери – и где мы тогда окажемся? Как она искать нас будет? Он поднялся с пола, на котором упражнялся в йоге, выдернул сигарету из покрытых пятнами пальцев Простачка. Затушил ее в настольной пепельнице – в синей керамической воде рва, окружавшего керамический замок. Из крошечных окошек замка тянулись струйки благовонного дыма – сандалового.

– Она не пришелец из космоса, чтобы ставить над нами жуткие опыты, – сказал Умник. И взял газету, просмотреть раздел «Питание».

– А откуда же тогда? – поинтересовался Чихун. Он был самым молодым из карликов, сбежал из дома в шестнадцать лет. По лицу Чихуна, всегда такому доверчивому, никак нельзя было догадаться, какие ужасы ему довелось перенести. Его били смертным боем, ошпарили ему спину кипятком, отец заставлял Чихуна спать с родной матерью. Чихун любил задавать очевидные вопросы – просто ради того, чтобы получить и так уж известные ему, вполне предсказуемые ответы.

– Из замка, – ответил Умник. – Она в своей стране самая красивая. Вот придет к нам с волшебным яблоком, и все здесь изменится.

Так говорила Книга. «Когда-то давным-давно» – говорила она. Но когда в точности? – гадал Умник. Они тут уже шесть лет, а то и дольше. Во всяком случае, он. С того дня, когда нашел Книгу в мусорном контейнере – обложка отодрана, почти все страницы в пятнах и рваные; в контейнере он искал еду, которую выбрасывали из ближайшего ресторана. Тогда он жил на улицах, накачивался дешевым пойлом, и было ему плевать на все и вся. Ночами спал на картонках в парадных, а под свернутым пончо, служившем ему подушкой, держал складной нож, днями воровал обувь, которую дети оставляли в парке у надувного замка. Он унижался, отплясывая в якобы пьяном виде на площади у банка, – ради монет, которые бросали в его бейсболку прохожие. Книга изменила все. Показала, что у него в жизни есть цель. Состоявшая в том, чтобы собрать других, поселиться на чердаке и приготовить его. Он бросил пить, нашел работу – в том самом ресторане, из чьего мусорного бака кормился. Собрал одного за другим своих собратьев – они стекались в город отовсюду, сломленные, без гроша в кармане, и ждали их впереди только улицы да ночлежки. Они и стали его опорой – пара судомоев, уборщик посуды, жарщик. Ресторан назывался «Оз», его владелец готов был принимать на работу одного карлика за другим – в качестве суррогатных жевунов. «Еженедельник» напечатал о ресторане большую статью, его похвалили в нескольких гастрономических журналах, и это привлекло массу новых клиентов. Карлики удостоились упоминания в путеводителях по городу, и в ресторан зачастили туристы из Канады, Дании, Японии – с фотоаппаратами, чтобы запечатлевать чарующие мгновения: карлики строем выходят из кухни, неся торт с зажженными свечками, обступают чей-нибудь столик и поют «С днем рожденья». Пели они нарочито тонкими голосами, словно гелия надышались.

– А яблоко почему священное? – мечтательно осведомился Чихун. Он уже отложил комиксы, разбросал по полу карты для «Магии», и теперь подбирал их одну за другой и разглядывал.

– Потому что она умрет от яблока, а потом ее воскресят, – ответил Умник. Он заглянул в одну карточку Чихуна: «Единорог Кэпэшена». По сверкающему полю скакал единорог в доспехах, с одетым в белое всадником на спине. Под картинкой Умник прочитал: «Всадники Кэпэшена были мрачны и суровы и до того, как древний дом их обратился в груду камней».

– Зачем ты собираешь этот хлам? – спросил Умник. – И что толку от комиксов, от которых ты носа не отрываешь? Прочитай еще раз Книгу. Я как загляну в нее, всегда что-нибудь новое нахожу. Книга – вот все, что тебе нужно. Сосредоточься на Книге.

– Ты вот на эту взгляни. – Чихун показал ему другую карту – явно страдавшая анорексией женщина с зеленой кожей и в золотом наряде балерины поднимала над головой два пальца с длинными ногтями, указательный и большой, – видимо, приветствовала кого-то. В другой руке женщина держала наотлет зеленое с белым знамя. За ней скакали двое мужчин в доспехах, а за их спинами высились смахивавшие на брокколи деревья, наполовину окутанные туманом, который поднимался с земли. Умник прочитал: «Ллановарский передовой отряд. Существо – Дриада. Ллановар встал под стяг Эладамри и сплотился во имя его».

Чихун спросил:

– Она вот такая будет?

– Кончай ты с этим, – произнес Ворчун и ткнул ногой Простачка. – Эй, кореш, – сказал он. – Пошли за куревом.

Чихун еще вырастет из этих игр, думал Умник. Дриады, единороги. Выдуманные твари, кланы, битвы.

– Я не знаю, как она выглядит, – вздохнул он и, поднявшись с пола, стал наводить порядок на журнальном столике. Пустые смятые банки из-под легкого «Бада», которое пили вчера Ворчун с Простачком. Полупустой пакетик с тортийевыми чипсами. Пластиковая ванночка сальсы, капнувшей на голое тело «Киски Пентхауза». Журнал лежал раскрытый на ее фотографии – ноги раздвинуты, длинные тонкие пальцы дразняще уложены поверх розовой щелки, поблескивающей, точно ее жиром полили. На кого будет похожа она? Быть может, на эту девушку – придет, взъерошит пальцами седеющие волосы у него на груди, прижмется к нему нетерпеливыми бедрами. И, может быть, прошепчет ему, что пришла за ним, только за ним, и теперь, когда она здесь, на остальных можно махнуть рукой. Они уедут из города и поселятся в трейлере «Эйрстрим» в лесах, над речкой, где он станет ловить окуней и карасей. А она будет стоять у плиты в обрезанных джинсах и белой рубашке и переворачивать лопаточкой шипящую на сковороде рыбу. А когда взойдет луна, они спустятся к реке и станут плавать голыми. И головы их будут высовываться из воды на одинаковую высоту. Умник закрыл журнал. Собрал пивные банки, отнес на кухню и бросил на кучу мусора, который уже вываливался из ведра.

На следующий день, сразу после полудня, он прикрепил к холодильнику записку – магнитиком, который купил Скромник: детская коляска Девы Марии с восседающим в ней младенцем Иисусом. В комплект магнитиков входила и сама Мария – в ночнушке, молитвенно воздевшая руки к небесам, – плюс несколько перемен ее одежды и кой-какие принадлежности: скейтборд, наряд официантки, трусики в цветочек, хипповая рубашка, юбка в клеточку и роликовые коньки. Сейчас Мария была в одной сорочке, но зато на скейтборде. Еще один магнитик – маленький «волшебный шар-восьмерка» – был прилеплен прямо к ее лицу. «В 7 ВЕЧЕРА СОБРАНИЕ ЖИЛЬЦОВ, – написал Умник. – ВАЖНО!!! ПРОШУ ВСЕХ ПРИЙТИ. ПИВО ЗА МНОЙ». Он знал, что последнее привлечет по крайней мере Ворчуна с Простачком.

Простачка не было до половины восьмого – зато объявился он с пакетиком арахисовых «М-энд-М». Ну что ж, по крайней мере, собрались все: плюс пара упаковок пива, сигареты и миска с сырными «Доритос». Умник пил, как обычно, диетическую колу без кофеина. Скромник пустил по кругу большой пакет жареной картошки из «Макдоналдза» и развернул «Биг Мак». Ну и гадость, думал Умник, наблюдая, как он жует, однако запах был недурен, и он не удержался – съел пару палочек картошки.

– Зачем понадобилось общее собрание? – спросил Ворчун. – У меня дела.

Он не брился уже не первый день, черная щетина сползла до середины его шеи. А ведь еще недавно, вспомнил Умник, Ворчун брился ежедневно несмотря ни на что.

– А мне общие собрания нравятся, – сказал Весельчак.

Весельчаку нравилось едва ли не все на свете. Нравилось жить в их коммуне и работать уборщиком посуды в «Озе». Нравилось быть одним из Избранных, коим предназначено ждать. Нравилась Книга, которую он защищал от любой критики, а та звучала в последнее время все чаще. Да вот всего пару дней назад Соня, учившийся в муниципальном колледже, завел, вернувшись с занятий, дурацкий разговор.

– Она вроде Библии, – заявил Соня. – Типа, метафора или еще чего. Вы про крест слышали? Про Исуса на кресте? Профессор сказал, что на самом деле крест – языческий символ плодородия.

Впрочем, что такое «метафора», Соня никакого понятия не имел. Да и «символ», когда его загнали в угол, определить не сумел.

– Ты и сам не понимаешь, что несешь, – заключил Весельчак, а Умник объяснил Соне, что Книга ничего общего с Библией не имеет. Библия предназначена для обычных людей, сказал Умник, а Книга – для карликов.

– Я собрал вас, – сказал Умник, – потому, что мне надоело выгребать за вами грязь. Соня мыл ванную, а зеркало оставил в мыльных потеках. Разглядеть себя мне в нем не удалось. А ты, Ворчун, и ты, Простачок, – вы только и умеете, что перебрасывать пивные банки, окурки и остатки купленной в «Маке» еды из одного угла чердака в другой. Да и Скромник переложил сегодня из посудомойки в буфет невымытые тарелки.

– Извини, – пробормотал Скромник.

– Только я тут все и делаю, – сказал Умник.

– Кончай ты строить из себя мученика, – пробурчал Ворчун, вскрывая вторую бутылку «Красного крюка».

– А ты постарайся хоть раз выполнить свою часть работы, – сказал Умник. – Не думай, что мы так и будем содержать тебя до скончания дней.

– Да нет, Ворчун, мы тебя любим, – сказал Весельчак. И положил ладонь на плечо Ворчуна. – Ты просто отпад. – Это словечко Весельчак подцепил от Сони.

– Убери лапу, – велел ему Ворчун. – Урод.

– Чья бы корова мычала, – ответил Весельчак зазвеневшим от обиды голосом. Чего Весельчак не любил, так это упоминаний о том, что он карлик. При росте в четыре фута и десять дюймов он стоял к нормальным людям ближе других карликов, и Умник гадал временами, не остается ли Весельчак с ними не только из преданности Книге, но и потому, что здесь он на голову выше всех прочих.

– Мне уроды без надобности, – сказал Ворчун и сильно толкнул Весельчака. А поскольку все сидели на полу, Весельчак отлетел к журнальному столику. И врезался головой в его угол.

– Посмотри, что ты сделал, – сказал Весельчак, прижав к виску ладонь. – У меня кровь идет.

– У него кровь идет, – хором подтвердили все остальные. Все, кроме Ворчуна – тот скрестил на груди руки и вызывающе взирал на кружок карликов.

– Насилие недопустимо, – строго сказал Умник.

– Да ну? И как ты собираешься его не допускать? – поинтересовался Ворчун. – Ты и твоя дурацкая Книга. Ты один в эту срань и веришь. Все остальные тебе просто потакают, корешок.

– Врешь, – ответил Умник и обвел карликов взглядом. – Ведь он врет, да?

– Ну да, – сказал Чихун. – Мы верим.

– Верим-верим, – повторили другие. Но повторили как-то не так. Умник услышал в их голосах сомнение, разглядел его в том, как они уставились в пол и сгорбились. Скромник снова взялся за «Биг Мак» обеими руками – и жевал его, тоже потупясь.

– Я верю на все сто, – добавил Чихун.

Да, но Чихун – ребенок, подумал Умник, он верит в дриад и единорогов, колдунов и эльфов, в Человека-паука, Росомаху и прочих бредовых супергероев. Утром по субботам Чихун, раскрыв рот, смотрит по телевизору мультики и время от времени восклицает «Улет!» и «Очуметь!». Вера Чихуна не стоила ему никаких усилий.

– Все, что помогает нам держаться, – сказал вдруг Простачок, и все удивились. Обычно Простачок на общих собраниях помалкивал. – Да ништяк, – прибавил он. – Она точно придет, чуваки. – Он откинулся на подлокотник кушетки и закрыл глаза.

– Просто… – начал Скромник.

– Просто? – ровным тоном переспросил Умник.

– Мы вроде как зашли в тупик. Может быть. Или типа того.

Скромник смотрел на гамбургер, который держал в руках. Розоватый соус капал с гамбургера на отчищенный Умником столик.

– У вас возникли сомнения, – сказал Умник. – Ну что же, вполне обычное дело.

Да разве и самого Умника не обуревали сомнения? Разве не лежал он ночами без сна, слушая храп карликов и думая: а вдруг она все-таки не придет? Разве не гнал от себя такие мысли, не повторял себе: терпи, ты должен выдержать испытание этими долгими годами? Случались ночи, когда заснуть ему так и не удавалось, и он вылезал из постели, брал Книгу с сооруженного для нее Скромником деревянного аналоя, шел в ванную и, присев на унитаз, перечитывал ее снова. «Когда-то давным-давно… Она надкусила яблоко и упала». Там, в этой истории, были карлики – они заботились о ней. Книга представляла собой скопление наполовину оборванных и просто выдранных страниц, история рассказывалась беспорядочно, прерывалась. Но кое-что все же было ясно. Несколько могучих слов сияли в ней, набранные большими буквами. Были и выцветшие, а некогда яркие картинки: мужчина с топором; ладонь, а в ней огромное, блестящее красное яблоко.