Текст книги "Вампиры. Антология"

Автор книги: Нил Гейман

Соавторы: Ричард Мэтисон (Матесон),Танит Ли,Фрэнсис Пол Вилсон (Уилсон),Роберт Альберт Блох,Клайв Баркер,Нэнси Холдер,Харлан Эллисон,Саймон Кларк,Брайан Ламли,Майкл Маршалл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 58 страниц)

Америка огромна, она налита сочнейшей, жирной кровью. И эта свежая страна кормила лишь несколько жалких паразитов, которые осторожно тыкались своими хоботками в толстую шкуру, пробуя, но не насыщаясь. В сравнении с ними Джонни был просто голодным чудовищем. Спустя несколько минут после того, как он насытился Нэнси, он уже был готов брать еще и еще. Необходимого ему было мало. Он смог бы обработать с дюжину тепленьких тел за одну ночь – и при этом не лопнуть и не задохнуться в толпе духов. Со временем он создаст себе Темных Детей, рабов, которые станут служить ему, прикрывать его. Он обязан передать им кровь Отца. Но время еще не пришло.

Он не собирался приезжать в этот город башен, окруженный рвом, полным бегущей воды. Он хотел затесаться в компанию киношников, с которыми познакомился в Прежней Стране, и отправиться в сказочный Голливуд, что на Тихоокеанском побережье. Но в Международном аэропорту Кеннеди произошла какая-то путаница, и его задержали в иммиграционной службе, а остальной компании, размахивающей американскими паспортами, словно спасительными знаменами, сделали знак отправляться дальше, согласованным рейсом до Лос-Анджелеса или Сан-Франциско. Он застрял в аэропорту, в толпе слишком уж рьяных просителей, темнокожих и тепленьких, между тем как угрожающе близилась заря. Отец сопровождал его, когда он проскользнул в мужскую уборную и пустил кровь канадскому стюарду, который пригласил его жестом, привлеченный вдруг чем-то новым и необузданным. Кипя свежей кровью, первым глотком этой новой земли, он направил всю мощь своего восторга на то, чтобы осилить представителей власти, преградивших ему путь. Он был выше того, чтобы давать взятки людям, с которыми можно справиться усилием воли.

Америка сбивала его с толку. Чтобы выжить, придется приспосабливаться быстро. Шаг перемен в этой стране гораздо расторопнее, чем ледниковые разломы долгих лет, проведенных Отцом в его карпатской твердыне. Чтобы двигаться вперед, Джонни придется превзойти Отца – впрочем, кровь ему подскажет. Хотя в жилах его и течет древняя кровь, все же он – дитя XX века, обращенное лишь тридцать пять лет назад, взятое тьмой, не успевшее окончательно сформироваться в человеческой жизни. В Европе он был лишь мальчишкой, который прятался в тенях, выжидая. Здесь же, в сверкающей Америке, он мог реализовать свои способности. Здесь люди его считали молодым человеком, а не ребенком.

И вот Джонни Поп явился.

Он знал, что его заметили. Он очень старался вести себя подобающе, но уже понимал, каким желторотым был всего лишь пару недель назад. В первые свои ночи в Нью-Йорке он, конечно, наломал дров. Кровь, пущенная в воду, привлекла акул.

Кто-то стоял на углу, наблюдая за ним. Трое черных, в длинных кожаных плащах. Один из них, несмотря на время суток, носил темные очки; на другом была шляпа с узенькими полями, с крошечным перышком, торчащим из-под ленты. Не вампиры, но было в них что-то хищное. Хорошо вооружены. Пряжки на ботинках и пуговицы – из серебра, плащи топорщились из-за спрятанных под ними пистолетов. Сами тела их были оружием, отточенными клинками, черенками стрел. Чернокожий парень в темных очках извлек из-под плаща темный нож. Не серебро – полированное дерево.

Джонни напрягся, приготовившись сражаться и убивать. Он только что насытился и был силен как никогда.

Человек с ножом улыбнулся. Он установил оружие у себя на ладони, на кончик клинка, и поднес рукояткой к собственному лбу – воинское приветствие. Нападать он пока не собирается. Он явился, чтобы известить его, дать предупреждение. Он дал о себе знать. Этот человек увидел Джонни прежде, чем позволил ему увидеть себя. Он отлично владеет ночными искусствами.

Потом парень с ножом удалился, вместе со своим компаньоном. Казалось, они просто исчезли – скрылись в тени, которую не могли пронизать даже глаза Джонни, прекрасно приспособленные к темноте.

Он подавил дрожь. Этот город пока еще не стал его джунглями, и он здесь на виду – посреди улицы, в белоснежном костюме, сияющем, подобно маяку; в Прежней Стране он не бывал так заметен.

Этим чернокожим следовало прикончить его. Пока у них была такая возможность. Джонни сделает все, что в его силах, чтобы второго шанса они не получили.

Надо было поторапливаться, смешаться с толпой.

По улице ехало такси горчично-желтого цвета. Оно появилось, подобно дракону, из рыжевато-розовых клубов пара. Джонни окликнул шофера и скользнул в похожую на клетку внутренность машины. Сиденье было крест-накрест перетянуто изолентой – бинты, наложенные после битвы на смертельную рану. Шофер, белый, сухопарый, в мешковатой военной куртке, инстинктивно посмотрел в зеркало заднего вида, ожидая встретиться взглядом со своим пассажиром. Джонни заметил удивление, отразившееся на лице молодого человека, когда тот не увидел в зеркале ничего, кроме пустого сиденья. Парень обернулся, уставился в полумрак у себя за спиной и, обнаружив там Джонни, сразу понял, что за клиент ему достался.

– Проблемы? – поинтересовался Джонни.

После секундного колебания, таксист пожал плечами:

– Черт! вовсе нет. Многие призраков даже в машину не пустят, а мне что, я любого отвезу. Они все по ночам выползают.

За прицельными взглядами водителя перед Джонни вставали сумеречные джунгли, расцвеченные пурпурными соцветиями напалма. В его ушах звенящим эхом зазвучали выстрелы, прогромыхавшие многие годы назад. Ноздри опалил давно сгоревший порох.

Ему стало неприятно, и он оборвал связь.

Джонни велел шоферу отвезти его в «Studio 54».

Даже в это время, глубокой ночью, возле клуба тянулась беспокойная очередь. Выдыхаемый ждущими пар сгущался в мерзлое облако, и они притоптывали безвкусно обутыми ногами, пытаясь согреться. Эти безнадежные неудачники лестью и мольбами умащивали Бернса и Стью, мордоворотов-вышибал, но бархатный канат не поднимался перед ними, по-прежнему преграждая им путь. Лбы их были помечены невидимым клеймом. Эти люди были не мертвы, но хуже того: они были неинтересны.

Джонни рассчитался с таксистом липкими купюрами, извлеченными из кошелька Нэнси, и ступил на тротуар, прислушиваясь к пульсу музыки, доносившейся из клуба. «Pretty Baby», группа «Blondie». К нему взывал голос Дебби Хэрри – ни живой, ни мертвый.

Такси не двинулось с места. Быть может, шофер надеялся заработать на одном из этих прокаженных? Нет, он старался надежно запечатлеть в своей памяти Джонни. Человека без отражения лучше запомнить.

– До скорого, Джек, – попрощался таксист.

Этот парень был опасен так же, как те двое чернокожих возле «Челси». Джонни взял его на заметку. Хорошо, когда знаешь, кто за тобой придет: можно приготовиться. Имя таксиста было указано в лицензии, и его намерения не менее отчетливо были отпечатаны на его лице. Трейвис. Во Вьетнаме он научился смотреть чудовищам в лицо – даже через зеркало, в котором они не отражаются.

Такси ожило, сердито огрызнулось и крадучись двинулось прочь.

Приплясывая в такт музыке, Джонни пересек тротуар и направился к двери, за которой царила преисподняя, одновременно пытаясь сконцентрироваться и установить связь с вышибалами, мускулистыми парнями в кожаных куртках и кепках с надписью «Tom of Finland». Бернс был коп по совместительству, печальноокий и весь в синяках; Стью – сынок владельца доверительного фонда, носивший в себе свое личное чудовище – постоянную мысль об отце. Крючочки, заброшенные Джонни, зацепились за обоих, прилаженные к тончайшим лескам. Эти ребята не были и никогда не станут его потомством, но они были все же его. Сперва он заведет себе тепленьких невольников, а потомство подождет.

Наслаждаясь причитаниями и жалобами неудачников, Джонни продефилировал вдоль очереди, словно воплощая собой «открытый сезам», который этим уродам и во сне не снился. Стью прищелкнул коваными каблуками своих мотоциклетных штиблет и отдал честь; пальцы четким австро-венгерским движением подлетели к козырьку черной кожаной кепки. Бернс ловко приподнял канат и отступил в сторону; на тихий лязг крюка, извлекаемого из металлической петли, отозвались завистливые вздохи. Желая насладиться мгновением, Джонни помедлил в дверях: он знал, что в струях света, льющегося изнутри, костюм его сияет, подобно ангельским одеждам, – и окинул взглядом тех, кому войти не суждено. Отчаяние, отразившееся в глазах этой публики, едва не вызвало в нем сочувствие.

Еще пару недель назад он был одним из них: так же стремился к свету, но к пламени допущен не был. Как и некоторые более древние представители его племени, он не мог прорваться внутрь, не получив приглашения переступить порог. К тому же и одежонка его – найденная в чемодане, наугад снятом с транспортера в аэропорту, – была так себе. Носферату здесь были редкими птицами, и на него обращали внимание. Стив Рабелл, проходя мимо двери, с любопытством взглянул на тонко очерченное, красивое лицо Джонни. Владея даром видеть себя чужими глазами, Джонни понял, что владелец и управляющий клуба заинтересовался стоящим в дверях молодым вампиром. Но даже сам Блестящий Люцифер не смог бы проникнуть в «54» в допотопной рубашке и ковбойских сапогах, с черными волосами, прилизанными наподобие влажной китовой шкуры, плотно льнущими к черепу.

На другой вечер он вернулся в классном прикиде: костюм «Halston» – в темноте чернющий, на свету вспыхивающий пурпурной искрой – и рубашка от «Ralph Lauren» со свежими пятнами крови на отложном воротничке. Они все еще слегка попахивали своим прежним владельцем, неким Тони из Бруклина. Вышибалы, даже не спросив разрешения у Стива, легко пропустили Джонни, который, воспользовавшись случаем, поближе к ночи, в одной из задних комнат запятнал обоих громил своей кровью – якобы в знак благодарности, на деле же в знак своего господства. Джонни приберегал этих двоих на будущее, чуя, что они пригодятся.

Едва Джонни нырнул под занавеску и проскользнул в «54», как вдруг ощутил, что в его руки и ноги проник дух Тони. У Тони Манеро, обескровленного им на Бруклинском мосту, Джонни позаимствовал многое. Из крови этого парня он извлек ритмы, бьющие в такт самой хитовой музыке. Тони был танцором, и Джонни унаследовал от него этот дар – заодно со взбитым чубом, откинутым назад, и одеждой, которая не только прикрывала и защищала, но и утверждала стиль, выражала личность.

И теперь Тони сопровождал его почти каждую ночь – в виде духа. При жизни парню не удалось пробиться в «54», и все же он стоил большего, чем Бруклин, – он стоил Манхэттена. Джонни подумалось, что Тони, чью опустошенную оболочку он сбросил с моста, был бы счастлив узнать, что по крайней мере какая-то часть его проникла в то место города, которое существовало лишь для избранных. Пока кровь в нем была свежа, Джонни следовал ее зову: совершил обратный путь к квартире Тони и проскользнул внутрь – никто из родных мальчишки его не заметил, даже поп-расстрига, – с тем, чтобы опустошить гардероб, забрать ту самую одежду, что стала теперь его броней.

Он отдался во власть музыки, кровью ловя ее ритмы. Тень Нэнси возмутилась, ее сотрясали рвотные позывы при звуках диско, презираемого всеми истинными панками. Подавив ее, Джонни одержал великую победу в войне стилей. Ему нравилось «мочить» панков. Их гибели никто не замечал. Они и так совершали медленное самоубийство – вот в чем дело, у них не было будущего. А любовь к диско – это мечта о вечной жизни, стремление потреблять, не считаясь с моральными ограничениями. Панки же не верили ни во что, кроме смерти, и не любили ничего и никого – даже себя самих.

Интересно, куда подевался Сид.

Тряпичный лунатик, забивая нос коксом, отвалился от стены, одарив толпу благословением 1978 года. Когда Джонни ступил на освещенный пол и гоголем прошелся среди танцующих, костюм его вспыхнул белым пламенем. Он ловил ритм каждым движением. Даже сердце его билось в такт музыке. Узнав песню, он улыбнулся, его клыки засияли неоновым светом, глаза обратились в мерцающие алые шары. Он присвоил эту музыку; ни одна другая песня не была исполнена для него такого значения. «Staying Alive», «The Bee Gees».

В припеве ему слышались стенания тепленьких, умирающих от его поцелуев, ах-ах-ах-ах, и все же не умирающих. Ему казалось, в песне говорилось о нем – о любовнике, у которого нет времени на болтовню.

Он танцевал, и люди расступались, оставив его в центре круга.

Очень похоже на кормежку. Он хотя и не сосал, но все же притягивал к себе кровь этой толпы, освобождая от тела дух каждого, кто танцевал вместе с ним. И эти материализовавшиеся духи протягивали свои щупальца через рты и носы, прирастая к нему, наподобие эктоплазменных трубочек. Танцуя, он всем телом всасывал, смаковал множество сознаний и сердец, затмевая их все своим блеском. И никто не осмелился подступить к нему, чтобы бросить вызов. Отец им гордился.

Властью песни он стал живым.

Эндрю Уорхол родился в Питсбурге 6 августа 1928 года, он был американцем – в отличие от своей семьи. Виктор Бокрис (Victor Bockris) в «Жизни и смерти Энди Уорхола» («The Life and Death of Andy Warhol», 1989) цитирует его слова: «Я – ниоткуда», – указывая, однако, точное расположение этого места: «Уорхолы были русинами, они приехали в Америку из славянской деревни Микова, расположенной в Карпатских горах на пограничье России и Польши, на землях, которые в начале века принадлежали Австро-Венгрии». Бокрис, как человек внимательный, уже тогда ввел тему, ставшую доминантой биографии Уорхола, отмечая, что «Карпатские горы широко известны как место обитания Дракулы, и селяне, которых описывает Джонатан Харкер, преклоняющие колени перед святынями, стоящими возле дорог, и крестящиеся при упоминании Дракулы, напоминают дальних родственников Энди Уорхола».

Третий сын Ондрея и Джулии Уорхолов вырос в Сохо, в замкнутом этническом сообществе, почти что в гетто.

С юных лет он казался не от мира сего, был бледнее и субтильней других членов семьи. Глядя на него, было смешно подумать о том, что в будущем его ждет работа сталевара. Талант проявился в мальчике, как только он впервые смог удержать в руке карандаш. Другой на его месте вообразил бы себя осиротевшим принцем, которого воспитал дровосек, но Уорхолы приехали – сбежали? – из земли вампиров. Не прошло и пятидесяти лет с тех пор, как граф Дракула явился с Карпат и основал в Лондоне свою мимолетную империю. В те годы Дракула был еще значительной фигурой, самым известным вампиром в мире, и его имя частенько звучало в доме Уорхолов. Годы спустя у Энди в одном фильме актриса, игравшая его мать, утверждала, что в детстве стала жертвой графа и что в ее жилах течет кровь Дракулы, которая во чреве ее перейдет к младшему сыну. Как и многие подробности автобиографии Энди, которые постоянно менялись, эту историю не стоит целиком и полностью принимать на веру, но герой ее многие годы пытался силой мечты воплотить эту фантазию – и возможно, в конце концов преуспел в этом. Прежде чем окончательно принять имя «Энди Уорхол», он порой подписывался как Эндрю Алукард.[118]118
  Алукард, он же Адриан Фаренгейтс Тепес (Adrian Farenheits Tepes), – сын Дракулы, взявший себе имя отца, но переставивший при этом буквы в обратном порядке. Персонаж серии японских видеоигр «Castlevania».


[Закрыть]

Наклонности малыша Эндрю приводили Джулию в ужас. У нее вампиры вызывали не восхищение, а страх. Будучи набожной православной христианкой, она постоянно таскала детей за шесть миль в деревянную церковь Святого Иоанна Златоуста, что на Салин-стрит, и заставляла исполнять бесконечные ритуалы очищения. И несмотря на это, уже среди самых ранних рисунков Энди есть изображения летучих мышей и гробов. В 1930-х годах, когда Дракула находился в очередном изгнании, американская «желтая» пресса сходила с ума по вампирам не меньше, чем по кинозвездам. Существовал целый ряд популярных периодических изданий – «Таинственные истории» («Weird Tales»), «Пикантные истории о вампирах» («Spicy Vampire Stories»), – посвященных почти исключительно светской жизни вампиров. Просматривая вслед за маленьким Энди эти журналы, понимаешь, каково это: знать, что праздник, на который достать приглашение ты не имеешь ни малейшего шанса, продолжается, даже когда ты уже давно спишь в своей постели. Чтобы получить приглашение, нужно было в буквальном смысле умереть. В Вене, Будапеште, Константинополе, Монте-Карло и в поместьях и замках, полумесяцем разбросанных по Европе, короли и королевы вампиров правили свой бал.

Юный Эндрю вырезал из журналов портреты и фотографии, которые хранил потом всю свою жизнь. Ему больше нравились фотографии, особенно смутные и расплывчатые отпечатки тех избранных, чей образ с трудом улавливали фотокамеры и зеркала. Он сразу понял, что существа, лишенные возможности видеть себя в зеркале, должны высоко ценить портретистов. Он писал, вполне в жанре «писем от поклонника», таким звездным вампирам, как де Лионкур Парижский (de Lioncourt of Paris), Эндрю Беннетт Лондонский (Andrew Bennett of London), Белорус Розоков (the White Russian Rozokov). Но всем прочим живым мертвецам он, понятное дело, предпочитал вампиров-детей, бессмертных, навечно застрявших в детстве, о которых Ноэль Ковард (Noel Coward) поет в «Бедней мертвой крошке» («Poor Little Dead Girl»). Его ценнейшим сокровищем в детстве был портрет с автографом, изображавший умершую в мучениях Клаудию, подопечную элегантного де Лионкура. Среди себе подобных она считалась образцом совершенства, архетипической фигурой. Позже Энди использовал этот образ – предмет с подписью, полученный в дар от Ночной Жизни, – в одной из своих шелкотрафаретных работ, названной «Кукла-вампир» («Vampire Doll», 1963).

Это увлечение живыми мертвецами ставило Энди в авангарде моды. В Америке было еще очень мало вампиров, и даже те, кто здесь родился или обратился, стремились сбежать в Европу, которая была им все же более сродни. В конце Первой мировой войны среди вампиров поднялась настоящая паника: вернувшиеся солдаты принесли в своих жилах порченую кровь, и в 1919 году вспыхнула эпидемия. Народилось потерянное поколение, все представители которого вынашивали в своих телах палящий недуг, в несколько месяцев пожиравший их изнутри без остатка. Они были страшным доказательством того, что вампиры никогда не приживутся в Новом Свете. Конгресс принял акты против распространения вампиризма: исключение делалось только для строжайше регламентированных ситуаций. Дж. Эдгар Гувер считал, что наибольшую угрозу американскому образу жизни представляют коммунисты, вампиры же стояли в его списке на втором месте, и только третье место отводилось организованной преступности. В 1930-х окружной прокурор Нью-Йорка Томас Дьюи организовал настоящий крестовый поход против наплыва итальянских вампиров; в результате глава клана Никколо Каваланти и его приспешники были успешно депортированы. На Юге воскресший Ку-Клукс-Клан жестоко пресек возможное возрождение союза вампирских кланов в Новом Орлеане и по всей дельте Миссисипи.

Америка, подобно Джулии Уорхол, считала всех без исключения вампиров отвратительными чудовищами. И все же был в них особый, жутковатый блеск, который притягивал Энди. Во времена Великой Депрессии мимолетные проблески светской жизни, которую вели иные существа на другом континенте, впечатляли и соблазняли. Первым голливудским актером, который специализировался на живых мертвецах, стал венгр Пол Лукас (Paul Lucas) – начиная с «Лица со шрамом» («Scarface», 1932) и до «Дома Рутвена» («The House of Ruthven», 1937). Снимались в кино и несколько настоящих вампиров: Гарбо, Малакаи (Malakai), Шевалье Футен (Chevalier Futaine). С расцветом фашизма и началом Второй мировой войны в Америку потянулась вереница вампиров-беженцев из Старого Света. Законы были пересмотрены, в результате чего некоторые действия были объявлены «временно» допустимыми, а пока по приказу Гувера ФБР, постоянно понукаемое американскими «охотниками на ведьм» – кардиналом Спеллманом и отцом Колином, – составляло досье толщиною с пару кирпичей на каждого вампира – и на старших, и на вновь родившихся. Сам Дракула, поскольку нацистская евгеника попыталась вычистить из рейха носителей его крови, присоединился к союзникам, и вампирское подполье в оккупированной Европе сотрудничало с освободительными силами.

По окончании войны ситуация снова изменилась: последовали «черные списки», аресты и казни на скорую руку – в мясорубку попали все, кроме тех, кому удалось вернуться в Европу, прикинувшись «тепленькими». Эти преследования были в значительной степени спровоцированы предательством родившегося и обращенного в Америке вампира Бенджамина Латема (Benjamin Lathem), которое совершил Роберт Ф.Кеннеди. Настала эпоха фильмов ужасов, где чиновники в фетровых шляпах идут на крестные муки и финансируют каких-то темных личностей, просочившихся из-за границы: «Я женился на вампире» («I Married a Vampire», 1950), «Я служил вампиром в ФБР» («I Was a Vampire for the FBI», 1951), «Кровь Дракулы» («Blood of Dracula», 1958). Уорхол к этому времени был уже в Нью-Йорке, рисовал туфли для рекламных проектов, компоновал витрины для универмага «Бонуит Теллер», зарабатывая сотню тысяч долларов в год, и при этом злился, что его не принимают всерьез. Одних лишь денег ему было недостаточно, он жаждал славы, будто над ним тяготело проклятие, описанное Фрицем Лейбером (Fritz Leiber) в «Гробовом демоне» («The Casket Demon», 1963): о нем должны были знать, о нем должны были говорить – без этого ему грозило полное исчезновение. Он, как и вся Америка, так и не перерос свое болезненное увлечение вампирами – только научился хранить его в тайне.

В 1956-м, когда «Вокруг света за 80 дней» получил «Оскар» как лучший фильм года, Энди предпринял большое путешествие вместе с Чарльзом Лисанби (Charles Lisanby), человеком на редкость недружелюбным: они посетили Гавайи, Японию, Индию, Египет, Рим, Париж, Лондон. В пути он встречал вампиров, которые жили открыто, среди «тепленьких», у которых они вызывали не меньше обожания, чем страха. Так ли уж нелепо было бы предположить, что во дворце какого-нибудь магараджи или на нильском судне его, брошенного Чарльзом и вынужденного унижаться перед каким-нибудь экзотическим персонажем, укусил вампир?

Конклин. Там же.

– Эй, а это что за малый? – безо всякого выражения в голосе поинтересовался Энди. – Он просто супер.

Такое определение привычную Пенелопу не смутило: это было одно из немногих характеризующих слов, входивших в лексикон Энди. Все и вся могли быть либо «супер», либо «отстой» или вроде того, причем ударный гласный всегда растягивался. Все, что показывали по телевизору, было «су-у-упер», Вторая мировая война была «отсто-о-ой». Старые жестяные коробки из-под печенья были «просто потряса-а-а», подоходный налог – «фигня-а-а». Знаменитости были «обалде-е-еть», дневной свет – «ерунда-а-а».

Она обернулась и посмотрела вниз, на танцпол. Они сидели на балконе, возвышаясь над человеческой массой, которая сбивалась в пену. На столе перед ними стояли бокалы с прохладной кровью – таинственно оттененные в полумраке, и все же достаточно освещенные, чтобы их содержимое могло вызвать сомнения.

В «Studio 54» стоило приходить только с одной целью – чтобы тебя увидели, заметили. Завтра на закате, когда они пробудятся от дневного сна, Пенни должна будет пробежать взглядом колонки светской хроники, вычитывая все упоминания об их появлении на публике, чтобы Энди мог покудахтать и посмаковать то, что о нем говорят, и посокрушаться о том, что было упущено журналистами.

В ту же секунду она сообразила, кто именно привлек внимание Энди.

Да, на сей раз он не ошибся. Танцор в белом костюме был супер. Более того – су-у-упер. Она сразу поняла, что этот парень – такой же, как она: носферату. Весь его облик, его повадки были американскими, но она чувствовала повеявший от него запах европейской могильной плесени. Это был не новообращенный, не nouveau:[119]119
  Новый (фр.).


[Закрыть] это было опытное существо, поднаторевшее в своем мрачном ремесле. Только вампир, оставивший за своими плечами многие ночи, мог выглядеть так молодо.

Это должно было случиться. Она не первая перебралась сюда. Она знала, что нашествие неизбежно. Америка не могла вечно оставаться в стороне. Она приехала не для того, чтобы быть единственной, исключительной, а для того, чтобы отделиться от своего рода, забыть свои прошлые жизни. И хоть она была нерасторжимо связана с Энди, она не хотела, чтобы ее засосало обратно, в мир живых мертвецов. Но ее желания уже не имели почти никакого значения – все решала судьба. Что бы ни случилось, она готова это принять. Такова ее доля, ее долг.

Она снова взглянула на Энди. Для того чтобы определить, является ли его воодушевление истинным или напускным, нужно уметь чувствовать очень тонко. Он много сил положил – кстати, не стоило недооценивать работоспособность этого апатичного чучела – на то, чтобы выглядеть настолько невыразительно, бесчувственно; в Америке эта тщательно сработанная маска сходила за простую рассеянность. Его покрытые штукатуркой щеки и холодная складка рта не выдавали ровным счетом ничего. Его шевелюра сегодня была серебристой, густой и жесткой, как связка лисьих хвостов. Образ дополнял спокойный, темный итальянский костюм с однотонным галстуком.

На обоих – на Энди и Пенни – были темные очки с круглыми стеклами, защищавшие глаза от пульсирующего клубного света. Но в отличие от некоторых прежних подруг Энди, Пенни в общем-то не пыталась ему подражать.

Она наблюдала за танцором: он завертелся, крутанул бедрами, вскинул руку в жизнерадостном heil,[120]120
  Привет! (нем.)


[Закрыть] как делают поклонники диско; полы его белого пиджака взвились, обнаружив алую подкладку. На его холодном красивом лице застыл сосредоточенный оскал.

Разве мог Энди не обратить внимания на другого живого мертвеца? К тому же на такого.

По крайней мере присутствие танцующего парня означало, что эта ночь прошла не совсем зря. До сих пор все шло как обычно: две презентации, три вечеринки и один прием. Одно большое разочарование: Энди надеялся привести Миз Лиллиан, мамашу президента, на прием в честь принцессы Ашраф, сестры-двойняшки иранского шаха, но в Белом Доме об этом пронюхали, и план провалился. Люси Арназ, прежняя пассия Энди, вряд ли могла ее заменить, и Пенни была вынуждена весь вечер пробеседовать с этой несчастной девушкой, о которой прежде никогда даже не слыхала, – в то время как Энди молчаливо замкнулся в себе, что большинство публики восприняло как тщательно продуманную позу. На самом же деле он просто-напросто дулся. Принцесса, этот бесценный бриллиант в ожерелье одного из немногих еще уцелевших родов вампирской аристократии, в тот день явно встала не с той ноги или, возможно, была встревожена неприятностями своего царственного брата, который как раз возвратился домой в окружение исламских фанатиков, громко выражавших желание посадить его на кол.

В автомобиле, по пути из «Чайных», где проходила вечеринка Бианки Джаггер, в Галерею фотографии, на вернисаж Л. Б. Джеффриза, Палома Пикассо довольно занудно принялась трендеть о тонизирующих свойствах человеческой крови и о том, как она полезна в качестве крема для лица. Пенни с радостью разъяснила бы этой тепленькой безмозглой кукле, как глупо с ее стороны рассуждать о вещах, о которых она не имеет ни малейшего понятия, но Энди и без того уже был холоден со своей верной спутницей-вампиршей, так что не стоило подкалывать в его присутствии такую известную персону, хотя Пенни никак не могла взять в толк, чем, собственно, дочка художника известна, – ведь она неизбежно наследовала его имя на ярмарке тщеславия.

У Бианки Энди показалось, что он раскусил интрижку Дэвида Боуи с Катрин Денев, Но эта парочка оказалась гораздо менее интересной, чем можно было подумать, – еще одно разочарование.

Боб Колачелло, редактор журнала «Интервью» и посредник между Энди и представителями династии Пехлеви, принялся болтать о том, как прекрасно держится принцесса, и пытался уломать его, чтобы он принял участие в выставке в новом Музее современного искусства, который был открыт шахом в Тегеране. Пенни показалось, что Энди эта идея не понравилась: видимо, он рассудил – и вполне справедливо, – что негоже связываться с тем, кто стоит на пороге краха. Энди старательно избегал Боба – следовательно, все присутствующие делали то же самое. Он пришел в восторг, узнав от Пенни, что эту старую школьную пытку называют «послать в Ковентри», – от этого она показалась ему еще более смешной, и оттого действенной. В болтовне Боба слышалась отчаянная обида, но он сам был всему виной, и Пенни ничуть его не жалела.

В Галерее фотографии, в окружении снятых крупным планом солдатских сирот и разоренных азиатских селений, Энди вдруг обуял очередной приступ любопытства, и он учинил Пенни допрос об Оскаре Уайльде. Каким он был, вправду ли он всегда жил припеваючи, испугался ли он, когда над ним вдруг сгустились тучи, сколько он зарабатывал, насколько он был знаменит на самом деле, узнавали ли его повсюду, куда бы он ни пошел? Теперь, почти сотню лет спустя, Уайльда она помнила хуже, чем многих других, с кем общалась в 1880-е. Поэт, как и она сама, принадлежал к первому поколению современных новорожденных вампиров. Он был одним из тех, кто после обращения протянул не более десяти лет, пожранный изнутри болезнью, полученной еще в бытность тепленьким. Пенни не любила вспоминать о пережитых ею современниках. Но Энди настаивал, приставал, и она была вынуждена выдавать анекдоты и афоризмы – лишь бы он угомонился. Она даже сказала Энди, что он напоминает ей Оскара, что отчасти было правдой. Пенни боялась перейти из разряда «супер» в разряд «отстой», за чем логически следовало изгнание в кромешную тьму.

Всю свою жизнь – всю свою вторую жизнь – она добровольно провела в тени целой вереницы деспотов. Сама она полагала, что казнит себя за грехи. Даже от Энди это не укрылось: на «Фабрике» ее звали Пенни Епитимья или Покаянная Пенни. И все же, сходя с ума по титулам и прочим дворянским атрибутам, чужакам Энди обычно представлял ее как Пенелопу Черчвард, леди Годалминг. Она никогда не была супругой лорда Годалминга (впрочем, ничьей вообще), но Артур Холмвуд был ее Темным Отцом, а некоторые вампиры-аристократы действительно передавали титулы своим потомкам.

Она была не первой английской розой, распустившейся в саду Энди. Ей говорили, что она похожа на модель Джейн Форт, которая снималась у него в фильмах. Пенни отлично знала, что стала для Энди «девушкой года» только после того, как Кэтрин Гинесс покинула «Фабрику», чтобы стать леди Нидпат. Впрочем, у нее было неоспоримое преимущество перед предшественницами – вечная молодость. И как «девушка года», она была обязана сопровождать его по вечерам и в значительной степени брать на себя организационные и светские хлопоты, связанные с деятельностью «Фабрики», «Энди Уорхол Интерпрайзиз, Инкорпорейтед». Эти обязанности были привычны ей еще с Викторианской эпохи, когда женщина должна была играть роль «домашнего ангела», и с ночного периода ее жизни, когда она была последней хозяйкой замка Дракулы. Она даже неплохо справлялась с финансами.