Текст книги "Прощание с весельем"
Автор книги: Николай Самохин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
КАК ЭТО НАМ УДАЕТСЯ?
В данном случае, читатель, пишу не рассказ.
Но и не статью, поскольку то, о чем хочу поговорить, меня лично касается – моей работы и моего (извиняюсь за высокопарность) гражданского самочувствия.
А что же тогда пишу?
Ну, скажем, исповедь…
Хотя нет: исповедь – это уж очень ответственно. И саморазоблачительно как-то. А мне себя разоблачать вроде особенно не в чем. То есть, конечно, есть в чем, но в сегодняшнюю задачу не входит.
Так о чем же все-таки написать собираюсь? А вот о чем, наверное: о застарелом одном недоумении, которое с годами не только не рассеивается, но даже крепнет.
Недоумение, согласитесь, жанр размытый. Даже и вовсе никакой не жанр. И поэтому я, возможно, буду непоследователен, перескакивать буду с предмета на предмет. За что прошу меня великодушно извинить.
Ну-с, начнем.
Мне нередко задают вопросы – и в письменном виде, и устно, и особенно по телефону. И чаще других задают такой: «Как вам это удалось?»
Я, допустим, пишу: «У бурмистра Власа бабушка Ненила починить избенку лесу попросила». Влас, как известно, ответил: «Нету. И не жди – не будет». А бабушка ему: «Вот приедет барин, барин нас рассудит». Далее: приезжает «барин», косо пишет на бабушкином заявлении: «Отпустить при возможности». Бабушка с этим заявлением опять к Власу. Влас тычет прокуренным пальцем в резолюцию:
– Ну, видишь теперь?
– Чаво? Чаво мне видеть-то? – волнуется бабушка и цепляет очки. – Но дак вижу: отпустить сказано.
– «Вижу!» – передразнивает ее грубиян Влас. – Да ты куда смотришь? Ты дальше читай. Вот! «При возможности». Поняла теперь?
– Чаво я поняла? Ничаво я не поняла, – обижается бабушка. – Табе приказано отпустить – вот и отпущай.
– Отпущай! – веселится Влас. – От люди!.. Дак ведь нет возможностей-то. Лимиты, бабка, кончились. Исчерпаны… на текущий год. Ему там хорошо резолюции накладывать. Барин! А тут крутись.
Еще дальше: бабушкин внук пишет под ее диктовку жалобу начальнику «барина». Начальник на каком-то совещании, отпустив всех, придерживает «барина» и, недовольно морщась, говорит:
– Послушай, что вы там с избушкой этой бабушки канителитесь? Неужели и в такие мелочи мне самому входить? Хм… имя какое-то странное – Ненила. Это не анонимка, часом?
«Барин» вскидывает светлые глаза.
– Так ведь решен вопрос, Сан Иваныч! Давно решен. Я когда еще распоряжение отдал.
– А-а, ну ладно, – говорит начальник. – Значит, не анонимка. Ты проконтролируй лично.
Между тем избенка бабушки заваливается. Ну, не окончательно, правда, заваливается, а потолок в ней делается корытом, по ночам грозно потрескивает, жить в избенке становится страшно – и бабушка, за христа ради, переселяется к соседям. Возмущенные соседи звонят куда-то – и разражается маленькая буря. Вышеупомянутого бестию Власа, через голову «барина», вызывают на ковер к начальнику. И тут, на ковре выясняется, что лимиты действительно исчерпаны. Сохранялся некоторый НЗ, но он (Влас подает это тончайше, иносказательно, упаси боже хоть одно слово, которое к делу пришить можно), НЗ этот, отправлен на строящуюся дачу начальника.
Начальник густо кашляет в кулак, долго для чего-то протирает очки и наконец поднимает на Власа отвердевшие глаза:
– Ну что, неужели тебя еще учить надо? Изыщи там чего-нибудь из некондиционного. Подлатай. Да будущего года.
После этого к бабушке Нениле заявляется разбитной парень с промасленной железнодорожной шпалой на плече. Несколькими ударами кувалды он загоняет шпалу под матицу и, молодецки подбоченясь, говорит:
– Ну, бабка, живи сто лет! Только громко не чихай. За шпалу я ручаюсь, а потолок твой может не выдержать.
Так вот, я пишу это и однажды, случается, читаю со сцены. После выступления меня отзывает в сторону один мужчина. Я его еще раньше приметил. Он сидел в третьем ряду – широкоплечий, прямой, напряженный, ни разу не улыбнулся, – очень смущал меня своим видом. Сейчас мужчина бледен, взволнован.
– Скажите, – говорит он полушепотом. – Как вам удалось это напечатать? Я понимаю: вы бабушкино, имя изменили, ее на самом деле Анастасия Федоровна звали. И чавокает она у вас. В действительности-то она, конечно, не чавокала: бывшая учительница как-никак, словесница, заслуженная пенсионерка. Она у нас, при домоуправлении, кружок вышивания вела. Вела… царство ей небесное, как говорится. Нет, ее не придавило, когда избушка обрушилась. Она от нервного потрясения, как видно. С неделю еще лежала, не поднимаясь. Да вы же знаете – что я говорю… Но за Власа огромное вам спасибо. Даже подлинное имя оставили. Надо было еще и фамилию назвать. С-сукин сын разэтакий! Ведь он доски-то, вагонку, на собственную дачу упер. Вы, правда, начальнику их переадресовали. Что ж, это даже точнее – в смысле художественной правды. Тем более что начальнику он их тоже возил – раньше… Но как вам все-таки удалось напечатать?
Я стою, моргаю. Я, конечно, знаю власов, но не знаю Власа. Конкретного. О котором речь. И пытаюсь объяснить это мужчине.
– А про шпалу? – уличает он меня. – Ведь шпалу этот прохиндей Петька Казаков гнилую принес. И мерзкий свой совет без синонимов вылепил. Открытым текстом. Бабка, сказал, не… ну, не издавай, в общем звуков… Нет, я просто удивляюсь, как вам позволили. Особенно про начальника? – Тут мужчина понижает голос до полного шепота: – Про самого-то Христарадина, а?
Боже мой, не знаю я никакого Христарадина! Точно так же, как не знаю Подпругину – бывшую начальницу всего городского общепита. Мелких жуликов по телевизору показывали – точно. И я написал об этом рассказ. А с Подпругиной не был знаком.
Но мне звонит женщина, не представляется почему-то, и голосом с властными, покровительственными нотками благодарит за то, что я отважился в своей статье (так она называет мой рассказ) упомянуть эту зарвавшуюся хищницу Подпругину. Хотя и под фамилией Постромкиной.
– Но как вам удалось это опубликовать? – спрашивает она. – Или все-таки разрешили? Как бы в художественной форме? Так-так… Под суд-то не рискнули отдать – у самих рыльце в пушку. Ну, хорошо хоть в художественной… Кстати, раз уж вас к этому делу допустили: не на две дачи она наворовала, а на пять. Мы-то знаем…
Ну вот, читатель, поскольку заявлен не рассказ и обещаны отступления, давайте маленько и отступим.
Итак, они-то знают. И мы знаем. И вообще все знают. Про всё. Такой век: повальная образованность, информационный взрыв, отсутствие расстояний, ликвидация белых пятен на карте общественной жизни.
Когда-то Великий Сатирик написал про город Глупов – и открыл не город даже, а целую страну. Да что страну – эпоху! Просвещенное общество ахнуло: как?! Неужели есть такие города?! И такие градоначальники?! И такие обыватели?!.. Как же мы раньше этого не замечали? Да нет, замечали. Назвать-то почему не умели?
А другой Великий Писатель вывел фигуру хамелеона. И тоже открыл глаза публике. «А ведь и точно – хамелеон, – сказала публика. – Вот они, значит, какие, хамелеоны. И вот оно какое – хамелеонство».
Нынче век открытий миновал. Все открыто. И все известно. Всем. Профессорам и таксистам, кондитерам и студентам, директорам и домохозяйкам, танцорам и нефтяникам, плотникам и мореплавателям.
Известно:
что нельзя плевать в колодец и что тем не менее плюем;
и почему пока не можем не плевать;
и какой вред от этого плевания грядущим поколениям;
и как его при желании уменьшить;
и от чьего желания это зависит;
и почему тем, от чьего желания это зависит, невыгодно на своем желании настаивать.
Подсчитано:
сколько миллионов утоплено, сколько ржа съела, сколько в трубу вылетело, сколько прикарманено и в каком виде;
сколько бы надо в связи с этим уголовных дел возбудить, но сколько, как ни парадоксально, орденов понавешено.
Ясно как божий день:
где надо пахать и сеять и где не надо;
что обводнять, а что осушать;
где вырубать, а где взлелеивать;
на какую глубину копать и с какой скоростью заравнивать;
что внедрять и какими темпами;
чем, наконец, «государство богатеет, и как живет, и почему не надо золота ему, когда простой продукт имеет» – сорокаградусный. Впрочем, если не богатеет, а наоборот (существует и такая точка зрения) – тоже ясно почему.
Все – повторяю снова и снова – известно, подсчитано, подытожено, и никого больше ничем подобным не удивишь.
Удивляются только единственному: «Как вам это удалось?»
Мне звонит знакомый почитатель, ученый человек, экономист.
– Старик, ну ты выдал опять! – восторженно кричит он в трубку. – Мы-то, конечно, давно это знали, но ты молоток! Слушай, как тебе удается? У меня тут коллеги сидят из Баку, я им вслух прочел, так они не поверили: еще раз глазами перечитали. Прямо, говорят, это их бакинский случай – один к одному. Только географию поменять – и один к одному. Очень удивляются. Наверняка, говорят, у него «рука» где-то имеется. Сознавайся, старик, есть «рука»? Между нами.
– Есть, есть, – устало «сознаюсь» я. – Даже две.
– Как, и в Баку «рука»? – пугается знакомый. – Ну, знаешь… Тебе палец в рот не клади.
– И не надо, – отказываюсь я. – Во-первых, негигиенично, А во-вторых, откусить ведь могу.
Мне задают вопросы…
И я все чаще начинаю задавать себе вопрос: ну, а им-то, тем, которым все известно, которые знают, видят, негодуют – как им-то удается… промолчать?
Сижу за столом у приятеля – случайный гость, единственный лирик среди, так сказать, физиков. «Физиков» там трое: сам приятель, сотрудник его, равный ему по должности, молчаливый блондин, и начальник их отдела – молодой еще, вернее, моложаво выглядящий брюнет с энергичными чертами лица и превосходительной, иронической улыбкой.
Разговаривают они о директоре своего предприятия. Говорит в основном начальник. Резко говорит, точно, с жестким, убийственным юмором. Тихоня блондин помалкивает, приподнимает почти отсутствующие брови и, складывая трубочкой розовые губы, чуть заметно кивает.
Приятель мой, как хозяин застолья, более активен: вставляет иногда меткие замечания, похохатывает.
Директора они между собой называют «Самый-самый». «Наш Самый-самый, – говорят, – отмочил…» Это потому, что директор, когда он еще не был директором, а работал в отделе архитектуры горисполкома, рассказывая о родном городе, только таким его преподносил – «самым-самым»: самая широкая улица – у нас, самая просторная площадь – тоже, самая высокая труба, самый гигантский памятник, самый длинный мост… Потом оказывалось (некоторые заводные товарищи специально докапывались), что самая высокая труба не у нас, а где-то на Урале, самая широкая улица в соседнем городе, самый гигантский памятник на другом континенте и так далее.
Теперь директор дорвался, осуществил голубую мечту – построил на своем предприятии самый-самый длинный цех. Хотя для развития мощностей хватило бы цеха втрое короче. Но он добился «самого»: убедил, уломал, умаслил высокие инстанции. Высидел в приемных, выклянчил, выплакал.
Самый-самый длинный цех проработал самое-самое короткое время, ровно столько, чтобы сдать его приемной комиссии. И встал. И будет стоять самое-самое малое год. Потому что он надолго вперед сожрал какие-то там лимиты или накопления (этого я не понял), и вообще, чтобы обеспечить его нормальную работу, пришлось бы оголить все остальные участки. Но в том-то и дело, что обеспечивать его работу вовсе не надо.
– А другие что же? – робко спрашиваю я, дилетант, увлекшегося сарказмом рассказчика. – Прочие-то руководители? – Я не отваживаюсь произнести: «А вы?»
– Что другие? – живо откликается он. – Другие, разумеется, в камыши. – И, зло блеснув глазами, заканчивает – Только вот на хрена им в камыши? Они же не охотники – уток не стреляют.
Приятель мой опять хохотнул.
А сотрудник его, когда мы вышли с ним на кухню покурить, печально сказал мне:
– Вы нашего шефа завтра послушайте. Завтра у директора юбилей.
Я пошел на этот юбилей.
Черноволосый начальник моего приятеля выступал там одним из первых. Говорил он хорошо, убедительно, достойно, чуть взволнованно. Мне особенно запомнилась одна чеканная фраза – из концовки его речи. «Вы шли, – сказал он, обращаясь к директору, – единственно правильным путем – путем раскрытия неповторимости своего организаторского таланта».
Хорошо выступали и другие ораторы – тепло, задушевно.
Только приятель мой что-то все ерзал, кривился, потирал горло.
– Прямо засуха, – шепнул в какой-то момент.
Под конец уже он вдруг решительно поднял руку.
«Сейчас врежет!» – напрягся я.
Приятель быстро поднялся на трибуну, налил стакан воды, залпом выпил, откашлялся и звонко произнес всего одну фразу:
– Целиком и полностью присоединяюсь к предыдущим ораторам!
Юбиляр недоуменно поднял брови, не зная, очевидно, как ему следует на это реагировать.
Зал помог директору: раздались добродушные смешки, редкие аплодисменты. Тогда сдержанно улыбнулся и директор, оценив непринужденную, шуточную концовку торжественной части.
На улице уже, возле машины, я спросил приятеля:
– Как тебе удалось?..
– Да ну! – махнул рукой он. – Ничего же – проглотили. А то развели тягомотину. Мне главное так пить захотелось, а они тянут, тянут.
Он решил, наверное, что я интересуюсь: как удалось ему отважиться на столь лихую шутку.
– Как удалось тебе промолчать про самый длинный цех? И вообще – про все это?
– Ты что?! – встревоженно уставился он на меня. – Тебя, может, домой подбросить?
– Как удалось тебе промолчать? – повторил я.
– Да иди ты! – обиделся приятель. – На юбилее, что ли, про такое?
– Как удалось тебе промолчать раньше?
– Раньше-раньше! – сквозь зубы сказал он. – Ты едешь или нет?
Я покачал головой.
– Ну, гляди.
Он захлопнул дверцы, развернулся, покатил.
А я смотрел вслед его шустрому «жигуленку» и думал: «Как же ему все-таки удается молчать?.. Как нам это удается?.. Почему мы не молчим только в телевизионных фильмах?»
КАК СТАТЬ ЗНАМЕНИТЫМ ПИСАТЕЛЕМ
Существует несколько способов, испытанных практикой. Не все они гарантируют стопроцентный успех, но каждый обнадеживает в той или иной степени.
Первый способ – «подлестничный». Этот способ один из самых верных. Он хорош тем, что обеспечивает бешеную популярность при жизни и содержит в себе зародыш посмертной славы. Ибо, если потомкам совсем уж нечем будет вспомнить усопшего, одно они скажут наверняка: «Бедняга! Он жил под лестницей».
Надеюсь, читатели понимают, что жить под лестницей в буквальном смысле нынче нельзя: взбунтуется домовая общественность – вытурят. Жить под лестницей означает не иметь собственного угла: ошиваться по знакомым, притуляться временно в каком-нибудь общежитии, переколачиваться в мастерских приятелей-художников, в дворницких – за бутылку, иногда – ночевать на вокзале. Пути к бездомности, в свою очередь, разнообразны. Вот один для примера: человек развелся с женой и был настолько благороден, что не стал делить квартиру. Просто уложил чемоданчик и шагнул… в снег и ветер. Словом, как выразился в аналогичной ситуации мой знакомый поэт, – «дубовый листок оторвался от ветки… кленовой». Впрочем, нашей целью является рассмотрение не путей, ведущих к бездомности, а самого статуса подлестничности и той пользы, которую можно из него извлечь.
Так вот, у нас имеется один такой. Живет под лестницей. Очень талантлив, бестия! Почти так же талантлив, как другой, живущий в четырехкомнатной квартире. Но только еще талантливее, поскольку он – под лестницей.
Правда тот, у которого четырехкомнатная квартира – лауреат, депутат, орденоносец и почетный гражданин города Жмуринска-на-Берди. Его на японский язык переводят. Но кому это интересно? Не он один лауреат, не он один депутат, не он один орденоносец. И вообще… у нас японским языком далеко не каждый пока владеет.
А тот, что под лестницей, – один. Он всем известен. Причем не столько в своем околотке, но и далеко за его пределами. Общественность не обманешь. Она отлично знает, где подлинные гении обретаются. В прошлом веке находили их в мансардах, в нынешнем – под лестницами.
Москва им интересуется, шлет депеши: «По дошедшим до нас сведениям в вашем городе объявился молодой, талантливый писатель. Живет под лестницей. Примите меры».
Принимаются меры. Правдами и неправдами молодому дарованию выхлопатывают комнату. Потому правдами и неправдами, что в процессе выхлопатывания вдруг обнаруживается: молодому-то дарованию уже под сорок! Дающие инстанции смущаются, скребут в затылках. Но все же дают. Не хочется как-то прослыть душителями талантов. Имярек, однако, тоже не лыком шит. Почуяв посягательство на свою популярность и будущее бессмертие, он теряет, так сказать, вид на жительство. Утрачивает при загадочных обстоятельствах. И становится не только бездомным, но и беспашпортным.
Москва лютует: «Еще раз напоминаем: молодой, талантливый… живет под лестницей! Кроме того, не имеет средств к существованию. Как могли допустить?»
Лауреат, депутат и почетный гражданин хватается за седые виски. Он ответственный-то – к нему депеши идут. Беда! Прямо хоть к себе на постой бери подлестничного… А куда возьмешь? Семья давно разрослась, в четырехкомнатной квартире теперь кроме самого да супруги-пенсионерки еще сын женатый и двое внуков. Почетный, между нами говоря, сам который месяц заявление в кармане носит на дополнительные метры, да все не решается подать – неудобно. Так что он только опытом поделиться может. А опыт у него богатый. Он тоже когда-то под лестницей обитал. То бишь в полуподвальной комнатенке ютился – с женой и ребенком. И нормальная квартира ему не скоро светила. Тогда он завербовался на строительство дороги Абакан – Тайшет, четыре года костыли забивал, потом работал там же в многотиражке, потом его заметили, пригласили обратно – в областную газету, дали двухкомнатную «распашонку», за которую он еще пять лет мантулил. А романы свои по ночам писал, запершись в совмещенном санузле.
И, честно признаться, подмывает его иной раз сказать подлестничному гению: да иди же ты работать, собачий сын! Хочется, но нельзя. Его уже и так на одной из литературных встреч студенты института пищевой промышленности в оборот взяли: вы талант затаптываете! история вам не простит!.. Эрудированные черти! Пушкина вспомнили: «Они любить умеют только мертвых!»
А недавно корреспондент зарубежной газеты приезжал. Ему культурную программу составили: посещение краеведческого музея, института земной коры, оперного театра и выставки картин Рериха. Встречу с местными деятелями искусства, само собой, запланировали (почетный гражданин тоже в эту группу включен был).
– Ноу! – сказал корреспондент, перекрестив трубкой все пункты программы. – Ми-мо!.. Ай… как это?.. хотеть встреча уиз мистер ху живьет анде… анде… – под лей-сни-ца!
Так-то вот, дорогие друзья и коллеги. Хотите стать знаменитыми? Переселяйтесь под лестницу… А впрочем нет, не переселяйтесь. Подумайте о славе отечественной литературы. Ведь ежели все мы забьемся под лестницы, то сравняемся в своем подлестничном житье, снова сделаемся заурядными, незаметными – и тогда нация останется без гениев.
А этого допустить нельзя.
Способ второй – «осадный». Этот способ не всем по зубам. Вынести его тяготы могут лишь натуры сверхупорные, способные подчинить свою жизнь, каждое ее мгновение, достижению единственной цели. Следует также заметить, что выбор надо сделать своевременно, лучше всего – сразу же после отборочных соревнований.
Вот идут они, эти соревнования – по прыжкам в высоту. Планка установлена на отметке «член Союза писателей». Прыгают четыре претендента. Первый и Второй уверенно берут высоту. Третий едва не сбивает планку. Он проходит над ней так низко, что планка долго еще поет и вибрирует от дуновения воздуха. Четвертый перелетает как ангел, взбрыкнув ногами где-то возле отметки «талантливый».
После чего Первый, Второй и Четвертый, обнявшись, идут в ресторан. Зовут и Третьего.
– Сожалею, друзья, – говорит Третий, – но, увы! Мне, видите ли, тещу надо сегодня встретить. Из Кисловодска приезжает.
– Какая теща?! – таращат глаза Первый, Второй и Четвертый. – Ведь ты же не женат.
– Двоюродная как бы… Двоюродного брата теща.
– Ну, так пусть брат и встречает. Тебе-то с какой радости? Успеешь еще, натренируешься.
– Брат ногу сломал, – стоически врет Третий. – В гипсе лежит.
Он уже принял решение. Вибрирующая планка подтолкнула его на этот шаг, а еще больше отметки, которые он, перелетая, успел сфотографировать краем глаза: «талантливый», «известный», «знаменитый».
С этого момента Третий начинает вести исключительно здоровый образ жизни. Он не пьет. Не курит. Не ест жирного, острого, мучного, копченого и запеченного. Вместо чая он заваривает целебные травы. Черного кофе боится даже больше, чем зеленого змия, памятуя о том, что именно черный кофе свел в могилу Оноре де Бальзака. Он давно забыл, как выглядит свиная отбивная, но зато хорошо помнит, что сложные белки расщепляются в его желудке на альбумозы и пентоны, которые, в свою очередь, – уже в тонких кишках – превращаются в аминокислоты. Если бы можно было питаться непосредственно аминокислотами, он ел бы одни аминокислоты. В крайнем случае альбумозы и пентоны.
Нельзя сказать, чтобы ему шибко нравилась вся эта дрянь – азот, фосфор, белок, клейковина и мочевина, – которую, по справедливому утверждению профессора Стивена Ликока, в каждом приличном доме хозяйка смывает в кухонную раковину. Иногда его преследует видение: истекающий соком жареный гусь и рядом высокая кружка пива, в белоснежной пенной шапке. «Чур-чур меня!» – говорит он и становится на голову, дабы кровь отлила от взбунтовавшегося желудка.
Кстати, о физических упражнениях. Они – второе слагаемое его жизненной программы. Каждое утро он изнуряет себя гантельной гимнастикой, после чего пятнадцать минут стоит под холодным душем, выдавая зубами пулеметную дробь. Он дышит только носом – по системе доктора Бутейко, занимается аутотренингом, бегает трусцой. Все это необходимо ему для укрепления здоровья: здоровьем, как тараном, он рассчитывает пробить брешь в бессмертие. Этой цели подчинена и жизнь его близких. Когда он садится работать, дочка и теща (теперь у него есть собственная теща) на цыпочках покидают квартиру. Пять часов ежедневно, в любую погоду – в дождь, ветер, снегопад – они гуляют на улице: сидят с посиневшими носами на детской площадке, греются в булочных и чужих подъездах.
Тем временем он творит.
Ему очень хочется закурить. Нестерпимое желание это допекает его вот уже десять лет – именно в момент творчества. Раньше он так и делал – закуривал. Теперь жует резинку. Жует размеренно, словно корова в стойле: сорок пять жевков в минуту. И медленные, тягучие коровьи мысли ворочаются в его голове.
Выработав урок, он встает, потягивается и непроизвольно думает: «Хорошо бы сейчас, с устатку…» Стоп! Что хорошо-то? Ничего хорошего… Да, бывало время, любил он «дружеские враки и дружеский бокал вина порою той, что названа – пора меж волка и собаки». Правда, от бокала-другого он словно бы глупел, начинал громко смеяться, размахивать руками, нес околесицу. Но какие зато озарения посещали, случалось, расторможенный мозг! Посещали… То-то и оно, что от случая к случаю. Нет, давно уже перелил он колокола Внезапных Озарений на стенобитные орудия Постоянности и Надежности. Одними озарениями сыт не будешь. Пальто из них не сошьешь.
Он знает, конечно, про исторические прецеденты, читал. Про то, например, что Анатоль Франс, садясь за еженедельный фельетон для газеты, ставил рядом графинчик с вином, а Ромен Роллан вновь обретал юношеский пыл в бургундском. Но не Роллан и Франс его образцы. Образцы его – постоянный герой телепередачи «Если хочешь быть здоров» профессор Микитов, в семьдесят пять лет жонглирующий двухпудовыми гирями, и сосед по лестничной площадке, пенсионер-долгожитель, который поднимает зубами окованный железом сундучок с собственными мемуарами и запросто доносит до издательства.
Седалище упрямого вращает турбины. Не помню, кем сказано, однако сказано верно. Упорство Третьего наконец вознаграждается. Его замечают столичные критики, вставляют в «обоймы»: дескать, отрадно видеть, как следом за Таким-то, Таким-то и Таким-то, которое уже десятилетие блистательно доказывающим, что Волга впадает в Каспийское море, нынче все увереннее начинает шагать и Этакий-то.
Местное начальство, поощренное Москвой, упоминает имя Третьего в праздничных докладах. Сограждане земляки, из тех, кто посещает торжественные собрания, конференции и пленумы, знают его в лицо, поскольку он теперь частенько сидит в президиумах. Случается даже, что один из них толкнет задремавшего соседа, спросит шепотом:
– Слушай, а он что написал-то?
– Кто? – встрепенется сосед. – А, этот… Ну, как же… по телевизору еще показывали… «Вечный зов»!
– Здравствуйте! «Вечный зов» Анатолий Иванов сочинил.
– Да?.. Хм… Ну, стало быть, другое что-нибудь написал. Зря в президиум не посадят.
…Третий умрет. Я не мрачный прорицатель и говорю «умрет» лишь потому, что все мы когда-то умрем. Что же касается Третьего, то он умрет чуть раньше первого – который пьет, но не курит, и чуть позже Второго – который не пьет ничего, кроме пива, но очень много курит и злоупотребляет черным кофе.
В историю войдет Четвертый.
Этот, с позволения сказать, ходячий бурдюк, трескает все, что ему не поднесут, закусывает салом, крутыми яйцами, общепитовскими беляшами, луком, полусырой рыбой и лежалой колбасой. Особенно же обожает он острое. Корейскую капусту чемчу (или кемчу – черт бы ее знал!) ему присылают аж с острова Сахалин, из порта Корсаков. Аджику он ест столовыми ложками и, был случай, слопал на спор целую банку. Без хлеба!
И вот такой-то человек, который не то что на голове стоять не умеет, но даже на четвертый этаж поднимается с пятью передышками, войдет в историю. Ну, где справедливость, позвольте спросить?
Впрочем, какой-то шанс сохраняется и у Третьего. Дело в том, что Четвертого могут не пропустить в историю. Он, видите ли, не отрицая факта впадения Волги в Каспийское море, упирает, главным образом, на другое: на то, что вытекает она якобы из маленького болотца на Валдайской возвышенности. Неизвестно, как отнесутся к этому потомки, а некоторые современники Четвертым весьма недовольны. «Как же это так? – обижаются они. – Великая река, и вдруг – из маленького болотца?» А хоть бы и вытекала. Зачем же афишировать? Это уж, знаете, принижение какое-то, намеренная дегероизация!
Так что вовсе-то отмахиваться от морковной диеты и от бега трусцой, пожалуй, не стоит. Если не до бессмертия, то до президиума, по крайней мере, добежать можно.
И неизвестно еще – что выгоднее.
Способ третий – «узурпаторский». Суть его заключается в том, чтобы не ждать милостей от природы, а узурпировать право на таковые милости, то бишь – говоря по-русски – присвоить.
К этому способу необходима борода. Или – внушительные профессорские очки в золоченой оправе.
Или – лысина. Идеальный вариант – когда наличествуют и борода, и очки, и лысина.
Далее: хорошо быть действительным членом какого-нибудь общества, например, географического. Не беда, что в это общество автоматически зачисляют всех выпускников географических факультетов за небольшой вступительный взнос. Важно, что все члены его – действительные.
Неплохо также схватить лауреатство. Желательно редкостное, экзотическое, чтобы в написании его содержались загадочные слова, вроде МРСПС или ВПРЕГУУМИС. Такие названия действуют на воображение читателей сильнее, чем казенное «лауреат Государственной премии».
На литературных вечерах обладателя всех этих достоинств и регалий объявляют так: «Выступает писатель… действительный член географического общества, лауреат межрегионального смотра-конкурса авторов-исполнителей ВЦУ, РСУ и ПЖРУ!»
Он выходит на трибуну, солидно оглаживает бороду (поправляет очки) и начинает рассказ… о географии: «В одна тысяча девятьсот энном году тайфун Изольда отрезал нас с академиком Окладниковым на острове Буяне. Острова, как некоторым из вас, может быть, известно, представляют собой участки суши, со всех сторон – подчеркиваю: со всех! – окруженные водой. Различают острова материковые, вулканические, коралловые и намывные. Наш Буян оказался вулканического происхождения, о чем мы поначалу не догадывались…»
Слушатели замирают: сейчас извержение начнется!
Извержения, однако, не происходит. Извергается только рассказчик – долго и самовлюбленно, – забыв о блукающем где-то среди лав и гейзеров несчастном академике.
Нo слушатели-то помнят.
– С Окладниковым путешествовал! – восхищенно перешептываются они. – Надо же! И робко задают ему вопросы, достойные ума холодных размышлений действительного члена: – «Как вы расцениваете последнюю поэму Евтушенко?.. творчество Айтматова?.. недавнее высказывание в прессе Залыгина?»
Он расценивает, строго поблескивая очками. Евтушенко, по его мнению, сделал определенный шаг вперед. Айтматов – вплотную приблизился к пониманию… Залыгин – где-то местами глубоко прав.
Сдержанная похвала – главное его оружие. Знаменитости далеко, они не слышат. Евтушенко так и не узнает, что долго, как видно, топтался на месте, а теперь вот наконец шагнул вперед.
Хуже ближайшим коллегам – их он снисходительно похваливает в лицо.
– Старик! – говорит. – А ты в последнее время стал значительно лучше писать! – И чуть вскидывает брови, как бы в изумлении: дескать, скажи пожалуйста, кто бы мог ожидать?
«Старик» часто мигает, улыбается растерянно: не знает, как реагировать. На лестнице уже приходит ему в голову обидная мысль: «А раньше-то я что же… хреновину городил?» Вспоминает он, кстати, что и действительно уже старик в сравнении с этим-то… По крайней мере, еще лет десять назад этот носил ему свои полусырые сочинения, а он – дурак великодушный! – дотягивал их до кондиции. «Тьфу – говорит «старик» в пустоту. – Ну, не шельма ли?»
Книги свои «действительный» непременно снабжает посвящениями: «Светлой памяти неутомимого исследователя, человека благородной души, мужественного землепроходца имярек»… «Жене и другу, верной помощнице в моих трудах»… Посвящение «неутомимому исследователю» намекает на то, что автор, наверное, был сподвижником и близким другом покойного, а слова «верной помощнице в моих трудах» вызывают представление о картотеках, архивах, коллекциях метеоритных осколков, пластах читательских писем и элегантных пакетах из французской Академии.
С кем-нибудь из великих (случайно познакомившись в незапамятные времена – на банкете, рыбалке, охоте) он ведет многолетнюю переписку и, подгадав момент, публикует ее в журнале. Свои письма, скромный Пятница, он не приводит, цитирует только его – Робинзоновы. «В тот раз, – пишет он, – я не удержался, поздравил его с орденом (юбилеем, выходом избранного). Викентий Петрович ответил длинным, прочувствованным письмом: «Здравствуй, бородуленция! (Если ты, конечно, не сбрил бороду. Не сбривай, а то я тебя не узнаю…) Спасибо за теплые поздравления. Да, брат, удостоился я на старости лет. Уже и не чаял. И, признаться, стишок заготовил соответственный: «Ожидали ордена, а в ответ – по морде нам!» Пропал теперь стишок-то… Наталья моя свет Алексеевна тоже благодарит. Она тебя помнит – по бороде (если ты, разумеется, не побрился). Эх, милый, летят годы! Помнишь, как жрали нас комары на Подкаменной Тунгуске? Денек тот помнишь ли? – когда ты пересолил суп, сжег палатку и утопил рюкзак с консервами. Золотое было времечко!
