Текст книги "Прощание с весельем"
Автор книги: Николай Самохин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
КТО ПОСЛЕДНИЙ?
Очередь была длинная, человек, однако, полста, и совсем не двигалась. Позади киоска стояла машина с цистерной – и Володя Коломейцев догадался: заливают емкости, только подъехали. Значит, угадал он вовремя, к свеженькому пивку, но вот – очередь… Володя не стал искать крайнего, сразу протолкался к окошечку, увидел, что оно пока задернуто шторами, и по-свойски спросил у мужиков:
– Кто там у нас сегодня? Гога? – И поскольку мужчины не ответили, лишь плечами пожали, сам же предположение высказал: – Должен быть Гога. Если он – долго не застоимся. Счас откроет – не успеешь банки подставлять.
Надо было пообтереться здесь, приучить к себе передних, примелькаться.
Очередь ворохнулась, завздыхала:
– Ага… не успеешь…
– Еще надо, чтобы открыл…
– А то объявит перерыв – и присохнем. До обеда двадцать минут осталось.
Володя заглянул за киоск, успокоил очередь:
– Ничо, ничо, мужики. Уже сливают. Начали. Успеем. Если Гога – он на обед не уйдет, пока не отторгуется.
Еще несколько раз он выглядывал за киоск – другие не решались отклеиться от прилавочка – и даже окликнул громко какого-то человека в комбинезоне, крутившегося возле машины:
– Ну что, тезка, скоро вы там?
И хотя «тезка» ничего ему не ответил, даже не повернулся, Володя удовлетворенно подмигнул впередистоящим:
– Порядок! Две-три минуты, говорит…
Скоро шторки и правда раздвинулись. Гога там был или кто другой – неизвестно: мелькали только руки да белел плотно обтянутый халатом живот.
Володя пропустил двух человек и, решив, что теперь пора уже и ему отовариться, как комментатору-добровольцу, попытался просунуть в окно свою баночку. Однако третий – плотный пенсионер с недружелюбным лицом – молча пресек этот маневр. Его пузатый пластмассовый бидон боя не боялся, он так двинул им Володину банку, что чуть не сшиб ее наземь. И самого Володю отдавил от окна толстой, как бревно, рукой.
Володя фальшиво рассмеялся:
– Во торопится папаша! Видать, здорово вчера бухнул – душа горит. Ну, давай-давай… пропустим тебя… сделаем уважение. Нам не к спеху – успеем алкоголиками стать. Верно? – он мигнул очередному.
Но тот уже держал на изготовку канистру и Володину шуточку не разделил.
– Не к спеху – дак встань в очередь, – сказал. – Как все люди.
– Действительно, друг, ты чего там шьешься?! – раздались голоса.
– Кончай зубы-то заговаривать!.. Райкин нашелся!
– Да вы чо, мужики?! – заобижался Володя. – Я же вот стоял, перед дедом. Дед, подтверди!
Пенсионер, отвернувшись, завинчивал бидон. Брезгливо молчал. Не хотелось связываться ни с Володей, ни с прочей шелупонью.
– Ну, дед! Ну, дает!.. Еще сказал ему, только за посудой сбегаю, – на ходу врал Володя. Воспользовавшись паузой, он снова сунулся было в окошко.
Тут из очереди вышагнул молодой мужчина, в штанах-трико и болоньевой куртке. Очень здоровый дядя, с крутой, как у певца Штоколова, грудью.
– Встань в хвост, – приказал и ткнул Володю в плечо. Слегка ткнул, вроде едва дотронулся, а Володю так и развернуло на девяносто градусов.
– Да ты чо тут рулюешь?! – тонко закричал он. – Ты кто такой, чтобы рулить?!
Мужчина взял его одной рукой за ремень, больно, вместе с кожей прихватил, зараза, слегка приподнял и спокойно, ласково даже спросил:
– В морду дать?.. Или в хвост встанешь?
На этом Володина авантюра и захлебнулась. Он прекратил сопротивление. Хватило ума сообразить: если такой амбал разок вмажет – ни в какой больнице лечить не возьмутся. Матерясь сквозь зубы, Володя ушел в хвост – переживать и злобиться.
Впрочем, огорчался он недолго, будучи по характеру человеком легким, отходчивым. К тому же очень скоро передние, те что были свидетелями его конфуза, набрали пива и ушли, народу за Володей изрядно прибыло, он оказался уже в середине этой многочисленной очереди, окружающие его люди, надо полагать, забыли про инцидент, а может, они и сразу-то внимания на него не обратили или не поняли, за дальностью расстояния, что там такое произошло. Короче говоря, Володя вполне вписался в обстановку. Вообще, если бы Коломейцев не отличался повышенной нетерпеливостью, если бы у него постоянно не свербило в некоем месте, он не попадал бы в такие вот истории, а пивные очереди, в частности, сумел бы оценить по достоинству, обнаружил бы в них своеобразную прелесть. Для тех, кто эту прелесть понимает, постоять за пивом одно удовольствие. Во-первых, народ здесь собирается относительно приличный. Не гиганты духа, конечно, не праведники, но и не алкаши-подзаборники. Подзаборников тут нет. За пивом стоят люди довольно положительные, как правило – семейные, набежавшие из окрестных домов. Это даже по одежде видно. Смотришь – сверху на товарище хорошее пальто, каракуль и так далее, а снизу выглядывают мятые домашние брючишки. Все ясно: усмотрел из окна, что машина к киоску подъехала. «Ну-ка, мать, где у нас посудина?» – и подался. Сейчас вернется домой, выпьет легально, возможно, под заранее припасенную вяленую рыбку, и ни с женой не поругается, ни на люди шарашиться не пойдет.
Во-вторых, пивные очереди представляют собой что-то вроде летучих мужских клубов, с очень и очень снисходительными требованиями к случайным и временным их членам. Здесь обычно царит легкое и приятное возбуждение – в предвкушении скорой выпивки, легко завязываются легкие же разговоры, легко прощается друг другу малосодержательность высказываний и невысокое качество шуток. Здесь все на время становятся равными – и какой-нибудь умник, кандидат наук какой-нибудь, допустим, и вздорный мужичонка, которого в другом месте не только всерьез не примут, а вообще в упор не увидят. Подравнивает и объединяет людей сам предмет разговора, сам интерес, собравший их здесь, пусть не постыдный, но все-таки чуточку низменный и грешный.
Вот и Володя очутился в центре такого разговора, даже сам встрял в него, заявив, что лучшее пиво делают в городе Алма-Ате. Он когда-то давно был в Алма-Ате, в гостях у сродного брата, баловался ежедневно пивком, и ему особенно понравилось, что рядом с пивными точками там всегда и шашлычки жарили. Более опытные собеседники, особенно те, кто по работе связан был с частыми командировками, с Володей не согласились. «Это тебе из-за жары оно хорошим показалось, – сказали, – да еще под шашлык. А теперь уже и шашлыки на улице не жарят – прекратили».
Потом кто-то стал хулить темные сорта пива – «Бархатное», «Мартовское», и с этим товарищем все согласились. Кроме одного пожилого мужчины. Но мужчина, правда, сразу оговорился, что в принципе он не настаивает, а у него лично склонность к темному пиву. Он к нему давно пристрастился, еще в последний год войны и сразу после нее, когда был комендантом одного немецкого городка. А немцы темное пиво обожают и умеют делать.
Тут Володя вставил еще одну фразу, которая ему самому понравилась:
– О, дак, значит, фронтовик! Теперь фронтовиков редко встретишь.
Хорошо сказал: и для себя солидно, и для фронтовика уважительно.
Коснувшись темного пива, перескочили на импортные сорта – и дружно сошлись на том, что лучше чехословацкого пива не было, нет и не будет.
Стоял в очереди очень интеллигентный человек, профессорского вида, высокий, с чистым, холеным лицом – и он мужиками не пренебрег: вступил в беседу, рассказал, почему в Чехословакии такая высокая культура пивоварения. Они, оказывается, вот как делали – давно, еще до ихней революции. Вызывают, допустим, раз в году в ратушу какого-нибудь пивовара, частника: зайдите, мол, пан Франтишек, есть разговор. А он уже знает, зачем зовут: надевает кожаные штаны, берет под мышку – маленький бочонок с пивом, пробный, и отправляется. Отцы города его ждут. «Добрый день, пан Франтишек. Садитесь, пожалуйста», – и указывают на дубовую скамью. А он, опять же, знает, как надо садиться. Отвинчивает пробочку, поливает скамью пивом и садится. Отцы города ведут с ним неторопливый разговор: как дела, нет ли сбоев в производстве, удачно ли идет коммерция, здоровы ли детки и так далее. Потом говорят: спасибо за приятную беседу, пан Франтишек, не смеем более задерживать. Он встает. И тут – если скамья вместе с ним не поднимается, если, значит, он не прилипнет к ней капитально, – с него сдрючивают кожаные штаны, велят ложиться на лавку и этими штанами всыпают горячих. А на другой день весь город уже знает: пана Франтишека в ратуше пороли собственными штанами. И все. Он вылетает в трубу. Больше никто его пиво не покупает.
Слушателям такой способ борьбы за качество очень понравился. Они оживились: да, молодцы!.. Туго свое дело знали! Вот бы у нас такое внедрить!.. Ага, всыпать бы некоторым, не помешало бы…
Интеллигентный товарищ, невинно подняв глаза кверху, заметил, что нам в таком случае пришлось бы вводить массовые порки. И не только для работников пивоваренной промышленности.
Мужики захохотали:
– Это точно!
– Пороли бы друг дружку по расписанию!
– Что ты! До смерти засечем!
Вот такая, словом, создалась в очереди душевная атмосфера. Взаимопонимание. Открытость. Братство.
И к заветному окошечку между тем приблизились. Уже Володю от него отделяло человек семь-восемь.
И тут пришел наглец. Не такой мелкий жук, каким недавно еще выступал сам Володя, – настоящий наглец, матерый, с большой буквы. Этакий тип с пакостной сытой физиономией – не то чтобы с раскормленной, а именно пакостно, по-кошачьи сытой, – и заледенело-смеющимися глазами. Никто, однако, в первый момент не понял, что пришел Наглец. Кроме, может быть, Володи. А он шкурой ощутил. На Володю, в его шебутной, далеко не кристальной жизни, такие глаза, случалось, смотрели с близкого расстояния, – и он помнил, как умеют обладатели их холодно и беспощадно взять тебя за глотку. И теперь, узнав эти глаза, он вздрогнул, насторожился.
Тип между тем подошел к прилавку и, развязно спросив: «Почем овес?» – водрузил на него двадцатилитровую канистру, попятив колонну баночек и бидончиков.
А переднему гражданину, издавшему было недоуменный мык, прикрыл распахнутый рот ладошкой:
– Тихо, дядя, тихо! Спокойно… Ревизия. Контрольная покупка.
– Какая еще ревизия? Нашли время!
– Да придуривается он!
– Эй! Ты там! Давай не балуй!
– Шучу, мужики, шучу, – повернулся к очереди тип. – Механик я. Главный механик ОРСа. Имею право – нет? В своей системе? – Он не глядя задвинул канистру вовнутрь, привалившись широкой спиной к прилавку, напрочь загородил окно и бесстыдными своими глазами неторопливо обвел очередь: ну, дескать, будем спорить или как? Насчет прав?.. Кто смелый?
Смелых не нашлось. Передний только, кому закрывали рот ладошкой, обиженно пробормотал: «Так бы и говорил сразу… А то понес… про овес».
У типа сильнее засмеялись глаза.
– Вот так, – сказал он. – Работаем… для народа. Выполняем указание: «Довести количество слабоалкогольных напитков»… Героически трудимся… не спим ночей… Поломки механизмов… несознательность отдельной части…
Вот гад! Мало ему, что влез нахалом и очередь усмирил – еще и откровенно изгаляется! У Володи привычно засвербило. Он стоял на предпоследнем изгибе очереди, как раз против окошка, и, когда оловянный взгляд типа мазнул по нему, задрожав животом, неожиданно для себя спросил:
– Ну?.. Механик, да? По металлу? По хлебу и по салу?.. А я депутат горсовета. И вот стою. Это как?
Тип уставился на него оценивающе. Даже серьезность промелькнула в глазах. Вроде поверил. А почему не поверить? Чем Володя не депутат? Вид не козырный? Ну и что? Вон у них в подъезде живет один… слесарь с авиационного завода, совсем заморыш, мышка белесая, – а депутат.
– Слуга народа? – спросил тип, близко наклонившись к Володе. Он, кажется, правда поверил, но до такой степени был налит закаменелой наглостью, что его и это не смутило. – Тогда стой. Стой… на страже интересов рабочего класса.
– Мужики! – закричал Володя. – Да он же смеется! Он же нас, как мелкоту делает… во все места! Вы что, не видите? Мужики!..
Никто не откликнулся. Вроде теперь это только Володино дело было. Вроде два ханыги между собой сцепились – и лучше не ввязываться, не мараться… Бывший комендант, любитель темного пива, смотрел под ноги… Интеллигент вообще отвернулся в сторону. Только мясистое ухо его жарко пламенело. У остальных, с кем только что вот так хорошо разговаривали, хохмили, глаза были пустыми.
«Вот это да! – ахнул Володя. – Его как щенка выбросили, как цуцика! Как мелкую сявку! Сразу и амбал-доброволец нашелся!.. Он, значит, шпана, рвань – с ним можно! А эту наглую харю – раз он из ОРСа или откуда там – не тронь?.. О, стоят! Прижали хвосты! Терпят… коллективную порку! И хоть бы хрен… Ну, дак молодец тогда этот. Правильно он их давит, тараканов!..»
И Володя, визгливо рассмеявшись, сказал типу:
– Мо-ло-дец! Так и надо! Давай, плюй им в рожи! Клади на них сверху сколько можешь! Молодец!
Тип с трудом выворотил из окна необъятную свою канистру, подмигнул Володе, как сообщнику: дескать, такой же я механик, как ты депутат, – и пошел.
– Ну? Наелись? – не унимался Володя. – Досыта? До отвала? И как оно на вкус? Что напоминает?.. Эх вы, тараканы! Дустом вас надо! Правильно говорится – дустом!
И тогда Володе сказали:
– Да заткнись ты! Чего развыступался?.. А то вылетишь отсюда, как пробка.
И за плечо крепко взяли.
Володя почувствовал: сейчас его вышвырнут из очереди. Во второй раз.
ПРОЩАНИЕ С ВЕСЕЛЬЕМ
Тут у нас один товарищ от алкоголизма излечился. Причем без постороннего вмешательства: медицины, жены или общественности. Сам завязал. Настоящую фамилию его мы называть не будем. Ну, скажем, Иванов Иван Иванович. Хотя можно бы назвать и настоящую. Потому что он фактически-то алкоголиком не был. Просто время от времени выпивал. С лечебными целями. Пил он исключительно сухое вино. Считал, что оно ему от печени помогает – вымывает будто бы песочек. Он случайно однажды такой эффект обнаружил, а потом уж сознательно прибегал к этому средству. Как прижмет в правом подреберье – он сейчас в магазин, купит бутылку вина и выпьет почти залпом. Нанесет удар, как сам он это называл. К чести Иванова сказать, он никому свой метод не навязывал. Мне, мол, помогает, а вы глядите сами. Пейте водку, если она вам полезнее. А я уж сухое буду.
И пил. Его даже продавщицы заприметили и прозвище дали: Сухое Вино. Бывало, он только через порог, а какая-нибудь красавица уже кричит своей подружке: «Маруся! Твой Сухое Вино пришел!»
Но это раньше было, до того, как винные отделы в особые помещения переселили. Теперь-то, в этих закутках, посетителей уже не различают. Одно только мелькание рук через «бойницы». Туда – деньги, обратно – бутылки: мельк-мельк! Конвейер, одним словом.
Да… Так вот с этого разделения все и началось. Раньше Иванов алкашей разных как-то не замечал.
Да они и сами старались в тени держаться. Ну, представьте: стоит очередь – мамаши, бабушки, подростки. Кто за манной крупой, кто за подсолнечным маслом. А где-нибудь там, пятым-шестым, жмется товарищ за бутылочкой. И уж он, когда приблизится к продавщице, то не орет громко: «Водку» или там – «Вермут!». Он хриплым шепотом, иносказательно просит: «За рупь шестьдесят». В общем, была какая-то рассредоточенность.
Ну, а когда эти лепрозории выгородили, туда всякая рвань и поперла. И теперь там – кто бы ни зашел, хоть и приличный человек, – всякий считается свой брат, кирюха.
С Иваном Ивановичем, в частности, такие вещи стали происходить. Только он протиснется в магазин, как сразу подкатывает к нему какой-нибудь неумытый тип и просит: «Мужик, добавь пятнадцать копеек». Иван Иванович глаза в сторону отвернет, а на него сзади перегаром дышат: «Земеля, тринадцать копеек не найдется?»
Причем не старички жалкие – рваные, штопаные, с печеными лицами просят. Эти как раз стоят с покорным видом, пересчитывают трясущимися руками свои пятаки. И по рукам их, хотя и дрожащим, видно: поработали люди на своем веку, повкалывали, знают копеечке цену. Это сейчас они по разным причинам охромели душой, тихо доживают, точнее – допивают оставшиеся пенсионные денечки.
У одного такого дедуси раз четыре копейки не хватило на «Яблочное», так надо было слышать, как он продавщицу умолял.
– Дочка, я принесу. Поверь, а! Ну, хочешь, я помолюсь? Вот я молюсь – гляди. Ты меня запомни– по очкам. Я принесу. Завтра же. Истинный бог, принесу.
А продавщица, гладкая деваха, все его наставляла:
– Я завтра не работаю – занесешь Люсе. Скажешь ей: Люся, вот я принес, Клаве задолжал. Если Люся не выйдет, ее Марфа Сергеевна должна подменить. Скажешь: Марфа Сергеевна, вот я принес – Клаве задолжал.
Старичок чуть не прослезился от благодарности. И ведь ни у кого не «стрельнул» без отдачи, хотя ему-то наверняка дали бы. Нет, он у продавщицы кредита попросил.
«Стреляли» же в основном молодые нахальные мордохваты, оплывшие с похмелья. Здоровенные лбы. И неплохо одетые, надо сказать. Некоторые даже в заграничных джинсах с барахолки. Причем не скрывали, на что просят. Прямо так и говорили: «Дай… на бутылку не хватает».
Иван Иванович иногда давал. Иногда, пересилив себя, глухо отвечал: «Нету». Но это слово ему трудно давалось. Как скажешь «нету», когда тебе только вот семьдесят пять копеек сдачи отсыпали, и ты их еще в кулаке держишь. А этот паразит бессовестный стоит рядом и насмешливо смотрит на твой кулак.
Маялся-маялся Иван Иванович, а потом изобрел способ, как отшивать «стрелков». Случайно изобрел – у него в этот день почему-то игривое настроение было. Печень не пошаливала, да и зашел-то он за сигаретами. Ну, разлетелся к нему очередной «снайпер»: «Дай пятнадцать копеек».
– Пятнадцать? Можно. – Иван Иванович вроде даже руку за кошельком сунул. Но вдруг задержал ее и участливо спросил: – А может, тебе двадцать? Двадцать – хочешь?
– Хочу, – распустил губы парень.
Тогда Иван Иванович поманил его пальцем, наклонился и тихо, на ухо, посоветовал:
– Найди пустую бутылку, сдай – и будет у тебя двадцать копеек. А если повезет – найдешь две: целых сорок заработаешь.
Парень от неожиданности заржал. И по плечу Ивана Ивановича стукнул:
– Больше вопросов не имею, папаша!
С юмором оказался балбес. Дошло до него.
А Иван Иванович с тех пор взял этот нечаянно открытый способ на вооружение.
Но лучше бы он не вооружался!
Реакция того веселого парня на деловое предложение Ивана Ивановича оказалась единственной в своем роде. Все остальные реагировали по-другому – однозначно, хотя и разнообразно по форме.
В лучшем случае от Ивана Ивановича с негодованием отворачивались, злобно процедив: «У, жила!»
В худшем говорили: «А в лобешник не хочешь, козел вонючий?!»
А один немолодой уже стрелок до того оскорбился, что шапкой оземь ударил: «Да чтобы я бутылки собирал?! Я?! Да никогда в жизни!» Шапка, между прочим, хорошая была, ондатровая. А не пожалел.
В общем, обрезался Иван Иванович на своем эксперименте. Но упорно повторял и повторял его. Им овладело какое-то злое любопытство: сколько же их, гадов этих, отребья, захребетников? И проснется ли когда-нибудь совесть – хоть в одном?
Увы, совесть у мордохватов не просыпалась.
Иван Иванович пришел в уныние. Нехорошие мысли ему в голову полезли. «Куда же это мы катимся? – стал думать он. – Как же мы светлое будущее-то построим? С таким народцем? Ведь они, подлецы, не только пальцем о палец не хотят стукнуть для общего блага – им для себя лично лень пустую бутылку подобрать! Один разок спину согнуть».
Единственный раз Иван Иванович воспрянул было душой. На короткое время. Так же вот подошел к нему человек. Но смирного вида. Приблизился, можно сказать, а не как танк наехал. Попросил все те же пятнадцать копеек. Иван Иванович ему свою формулу – по инерции: «А двадцать хочешь?» – «Хочу, – зарумянился товарищ, – спасибо». – «Да не стоит, – отвечает Иван Иванович. – Ты вот как сделай…» И толкует ему про бутылку. Товарищ вроде заинтересовался: «Хорошо бы, – говорит, – а где ее найти?»
«Ну, – думает Иван Иванович, – это еще не совсем пропащий. Здесь можно сеять». Он даже на «вы» с ним перешел:
– Я вам подскажу. Кафетерий тут рядом знаете? Через два дома? Там мужики как раз пиво пьют. Бархатное. А пустые бутылки назад не сдают, оставляют на столике. Мы же ведь широкие натуры, так?
Человек – хотя вряд ли он сам был широкой натурой – согласно кивнул: так.
Он просто внимательно слушал.
– Ну, вот… А буфетчица каждые десять минут выходит из-за стойки и сгребает эти бутылки. Минимум по два рубля уволакивает за рейс… Вы там подежурьте с полчасика – и запросто разбогатеете.
Человек болезненно сморщился и сказал:
– Да неудобно как-то, знаете. Стыдно уж очень собирать-то.
Иван Иванович плюнул от ярости и обиды… Это же надо, а! Стыдно ему, поросенку! Побираться не стыдно! С протянутой рукой стоять – глаза не колет!.. Ну, все! Все-все-все! Край! Тупик! Приехали – уперлись!..
Он вовсе перестал ходить в эти магазины. Даже за куревом. Знакомым объяснял: «Не могу! Верите ли, боюсь. Доконают, сволочи. Социальным шизофреником сделают. Их и так уже… раздумаешься другой раз – самому страшно делается. Ну их к черту! Береженого бог бережет».
Но все-таки Иван Иванович не уберегся. Догнала его действительность. В другом месте. Он как-то в кафетерий один зашел. Ездил на базар за картошкой – старуха послала. Ну купил, а на обратном пути вспомнил: сегодня же праздник! День Советской Армии. Надо бы отметить. Хоть свои боевые сто граммов выпить. Не осудят, поди, старого солдата. Пересчитал оставшиеся деньги – ровно на сто граммов коньяку. И кафетерий вот он, рядом.
Иван Иванович купил сто граммов, авоську с картошкой между ног поставил, облокотился на столик, задумался. Как вдруг подлетает к нему один – из бывшего знакомого контингента. Только уж вовсе драный субъект. Пальтишко, пиджак распахнуты, рубаха – тоже, до пупа. Сам прямой, как палка, а шея, непомерно длинная, вперед вытянута. Верхних зубов нет – шепелявит:
– Папаса, дай полтинник. На сницель не хватает.
Иван Иванович растерялся – шницель его нетипичный из колеи выбил, – начал оправдываться:
– Понимаешь, друг… жинка на базар послала, за картошкой. А я еще лучку по собственной инициативе прихватил. И осталось всего на сто граммов, копейка в копейку. Вот взял, видишь.
Субъекту и секунды не потребовалось на раздумье. Он только проморгнул желтым глазом, как светофор.
– Ну, давай тогда коньячку хапанем.
– То есть как это хапанем? – не понял Иван Иванович.
– Ну, ты – половину и я – половину.
Иван Иванович онемел даже, заикаться начал:
– Да ты!.. Да он… Да он знаешь хоть – почем? Два девяносто за сто граммов!.. Выходит, ты у меня рубль сорок пять отглотнуть хочешь?
– Ну да, – просто подтвердил тип. – А це, тебе залко, сто ли?
С Иваном Ивановичем что-то произошло непонятное. Какой-то вакуум внутри образовался. С ужасом глядя на желтоглазого, как на удава, он медленно подвинул к нему коньяк, развернулся и побрел к выходу.
– Эй, музык! – крикнул желтоглазый, проворно, по-собачьи, выхлебав коньяк. – Калтоску-то свою забели!
Сейчас Иван Иванович болеет. Впал в беспросветную меланхолию.
Сосед по лестничной площадке, Геннадий Трубников, корреспондент молодежной редакции местного радио, пытается его оживить.
– Вы, – говорит Трубников, – не о тот пласт действительности царапнулись. Вам положительные эмоции необходимы. Съездили бы куда-нибудь на ударную стройку. Вот где настоящая молодежь! Хотите, я вам командировку организую? Вы же все равно на пенсии, у вас время есть. Напишите очерк: «Глазами ветерана-монтажника».
Иван Иванович резонно отвечает ему:
– А у нас здесь, значит, безударная стройка? Ну-ка, вспомни, что там рядом с магазином сооружают? А с тем же кафетерием?.. Станцию метрополитена! Первого в Сибири! Так почему же эти курвецы не там ударяют, а здесь ошиваются? Почему? Или, может, это одни и те же? На время только вылезают – двадцатник сшибить. Разберись, раз ты корреспондент. Обнадежь старика.
Плохо ему, Ивану-Ивановичу, очень плохо. Хотя он теперь и вина не пьет, и не курит. Но улучшения заметного нет. Скорее, наоборот: худой стал, задумчивый. И на вопросы знакомых про здоровье наладился отвечать леденящей душу фразой: «Вскрытие покажет».
Но это он, думаем, так: пугает их черным юмором, настроение срывает.
А старуху свою, когда она на него однажды набросилась: «Дурак ты, дурак старый! Чего мелешь-то, подумай?» – успокоил.
– Ладно, мать, – сказал, – не кипятись. Я еще поживу маленько. Еще дождусь, когда они, шакалы, из людей обратно в обезьян превратятся.
