Текст книги "Рассказы о прежней жизни"
Автор книги: Николай Самохин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
И вот, когда шел он, зябко сутулясь, сквозь сырую, ветреную ночь, и стукнула ему в голову эта самая мысль:
Господи! Как же хорошо, как благородно у классиков-то начиналось!., «играли в карты у конногвардейца Нарумова»… В карты! Да еще, наверное, по-крупному.
И компания у конногвардейца, вроде, не шибко положительная собиралась. Герман, скажем… старуху графиню в конце концов уморил. Да и Томский тот же – хлыщ салонный. Шампанское хлестали! – с утра пораньше. А все приличные люди… Тут же! И водку не пьют. И не уморили никого, наоборот даже – сами жертвы невинные (Вовик-то этот). И не в карты режутся – в шахматы играют… А срамотно почему-то, погано – ну, просто вот плюнуть хочется.
Зеленин так и сделал – плюнул.
ТРЕНЕР СУВОРОВ
Поговорим сначала о памяти. Об этой стихийной, расточительной, ненадежной штуке. Да, ненадежной. Один мой старинный друг, поэт, еще в молодые свои годы воскликнул: «До чего ж не надежна ты, память людская, сколько в складках и складах твоих чепухи!» Дескать, всё поперезабудешь к аллаху со временем, а какая-нибудь ерундистика возьмет и врежется – навеки. Ему, кстати, врезались навеки такие вот сведения из школьного учебника географии: «Река Миссисипи ежегодно выносит в море пятьсот миллионов тон ила», А спрашивается – зачем?
Н-да… А может, все как раз наоборот? Может, память наша надежна, мудра, бережлива? По отношению к себе самой бережлива: отбирает и хранит лишь главное, лишь самое необходимое – не казавшееся тебе когда-то ни главным, ни необходимым – и старательно оберегает себя… от чего же оберегает? От пустяков? Да нет, пустяки-то, бывает, крепче другого прочего помнятся, как другу моему – эти миллионы тонн ила. Но и они помнятся каждому свои. Вот он запомнил, ночью подыми – скажет, а я, чтобы привести здесь этот пример, – хоть много раз слышал его стихотворение и глазами читал, – опять вынужден был в книжку заглянуть: сколько там миллионов-то?
И тут, стало быть, загадка.
От чего-то иного, значит, сберегается она, от такого, что тебе, тебе именно, – такому, каков ты есть, каким стал и каким кому-то и для чего-то нужен, – помнить вовсе не надо, не следует. Так, наверное? И если так – все тогда в капризном механизме этом устроено и запрограммировано индивидуально.
Лично у меня память устроена, извиняюсь, хреново. Никчемнушная какая-то, бестолковая, невыгодная. Говорю об этом без кокетства, без желания покрасоваться: вот, мол, я какой! – не от мира сего. Меня самого эта никчемушность памяти частенько раздражает.
Я, например, не помню – никогда не умел запоминать – важные даты, необходимые цифры, мудрые мысли, полезные рецепты (вредные, впрочем, тоже: как, скажем, выгнать преследуемое передовой общественностью зелье без самогонного аппарата и дефицитных дрожжей). Прочту о чем-нибудь подобном или выслушаю – и… в одно ухо влетело, из другого тут же вылетело. Вез шороха и осадка.
То же самое – с людьми. Деятелей исторических не помню: императоров разных (кто, где, когда правил), трибунов, тиранов. Да господи! Нынешнее-то начальство, от самого высокого до непосредственного и близкого, толком не знаю: в смысле кто есть кто, за что конкретно отвечает и к кому из них по какому вопросу толкнуться следует. Хожу из-за этого вечно как дурачок, с вопросительно распахнутым ртом: «Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы должны принять за образцы?» А они, возможно, рядышком, под боком – отцы-то.
Да ладно, за начальство бог простит. Вот что самое обидное и непростительное: правильных, разумных людей, с которыми сводила меня жизнь и от которых мог я почерпнуть много полезного, школьных наставников, в частности, наполовину перезабыл. Если не больше.
Зато хорошо помнятся лица и судьбы разных чудаков блаженных, недотеп, крепко «вывихнутых» на чем-нибудь граждан и даже – прошу простить мне грубое слово – вообще придурков. Отчего это – не могу судить.
Ну, вот… Одним из таких чудаков, из «вывихнутых», как нынче понимаю, был и тренер Суворов, о котором захотелось мне вдруг рассказать. Как говорится – чем богаты…
Впервые увидел я его, когда в нашем горняцком городке, при клубе «Шахтостроитель», начала работать секция бокса. Бокса! – вообразите себе, – не чего-то другого. Гром с ясного неба, цирк с дрессированными слонами, магазин с бесплатными конфетами не потрясли и не восхитили бы нас сильнее, чем открытие такой секции. Окраинные пацаны, изощренные в сражениях улица на улицу и в сражениях этих поочередно изнемогающие, мы воспрянули духом: вот оно, спасение. Теперь нас обучат, как неотразимым ударом бить супостата под дых, в «пятак» и в челюсть! (О том, что «супостат» сам может обучиться этим же приемам, никто, разумеется, не подумал.).
На первое занятие привалило нас, худосочной, заморенной шпаны, человек восемьдесят. Раздетые до трусов, мы стояли, в две шеренги, в длинном, низком бараке – спортзале клуба – готовые на все. Ревниво косили глазом на «вражеские» фланги. Напрягали отсутствующую мускулатуру. Тужились выпятить грудь. Выпячивались, увы, только животы, взращенные на лебеде и капусте.
А перед строем нашим, наскакивая на нас, отскакивая. смешно, петушком, подергиваясь снизу-вверх, бегал маленький сухощавый человечек, страшно похожий на великого полководца Суворова. Даже хохолок у него был точно таком же. (Мы еще не знали, что и фамилия у тренера – Суворов.) Казалось, сейчас человечек выкрикнет что-нибудь такое, вроде: «Пуля – дура, штык – молодец!» – и поведет нас на штурм редутов и бастионов.
И атаку тренер Суворов нас не повел. Он другое испытание устроил – «отборочный экзамен», какому в те времена частенько подвергали новобранцев в секциях бокса. Велев нам рассчитаться на первый-второй, тренер сам надевал перчатки очередным дуэлянтам (перчаток, избитых до белых проплешин, имелось всего две пары) и заставлял их «поработать» несколько минут.
О, это было великолепное двухчасовое побоище! Мы самозабвенно, сладостно валтузили друг дружку. Нашим физиономиям, животам, бокам, испытавшим жесткость голых кулаков, палок и даже кастетов, перчатки были не страшны. Ерунда, щекотка. Все равно, что подушками драться.
Непонятно вот только было – зачем тренеру Суворову понадобилось разыгрывать эту баталию? По окончании-то ее он объявил, что принимаются в секцию все.
Все, конечно, не остались. После праздничного экзамена начались тренировки, изнурительная будничная работа, скучная, однообразная – и пошел отсев. Еще и потому потекли пацаны из клуба, что тренер Суворов тогда же, на первом занятии, предупредил строжайше: применять бокс в уличной драке нельзя. Это нечестно, постыдно и – вообще… приравнивается к холодному оружию, могут дать срок.
Но первую потерю новообразованная секция понесла в тот же день. Потерей этой был я.
Тренер меня обидел. Когда мы уже налупцевались досыта, он придумал еще одно упражнение – на проверку силы. С потолка зала свисали гимнастические кольца – единственный пока спортинвентарь, не считая облысевших перчаток. Тренер заставил каждого ухватиться за них и подтянуться – сколько сможет. Наступила моя очередь. Я повис на кольцах, как государев ослушник на дыбе. Проступили ребра сквозь синюшную кожу. Выперла над животом какая-то острая косточка (раньше я ее не прощупывал). Тренер Суворов подскочил ко мне козликом, больно щелкнул по этой косточке и высоким, дребезжащим голосом крикнул:
– Ишь какие петухи к нам жалуют!
Кругом засмеялись.
«Сам ты петух!» – зло подумал я, спрыгнул на пол, сгреб в охапку шмотки, сложенные кучкой у стены, и ушел… на полгода.
Когда я вновь переступил порог спортзала, то увидел его сильно преображенным. Новенькая «шведская стенка» закрывала унылую штукатурку. Стояла отшлифованная уже руками и задницами «кобыла». Горка «матов» громоздилась за ней. И даже был растянут посреди зала ринг.
Удивительно! – тренер Суворов узнал меня.
– Ты чего сбежал тот раз? – спросил он.
– Да так… – замялся я. – Мать ругалась.
– А теперь? Теперь можешь? Я кивнул.
– Ну, давай, давай, давай – раздевайся! – заторопил тренер.
Опять он устроил мне экзамен (потом я узнал, что для него это был необходимый ритуал: подвергать всех новичков боевому крещению). Но теперь проверял меня «на вшивость» паренек уже поднатасканный – поджарый, мускулистый, проворный. Ох, и погонял меня этот дурачок, обрадовавшийся на бесплатное, из угла в угол. "Bcё! Не примут!" – тоскливо думал я, не успевая заслоняться от его хлестких колотушек.
Однако тренер Суворов меня неожиданно похвалил: – Молодец! Держишь удар. Я еще тогда заметил, что ты способный.
Mue оставалось лишь благодарно хлюпнуть расквашенным носом.
Обнаружилось, что зачуханный наш клуб «Шахтостроитель» превратился за эти полгода прямо-таки в спортивную фабрику. Кроме бокса, работали секции: лыжная, легкоатлетическая, гимнастическая и – неслыханное дело! – секций фехтования. Последняя открылась только что. Суворов раздобыл где-то четыре ржавых эспадрона – и тут же кликнул охотников в мушкетеры. Охотники сыскались: многие из нас посещали не одну секцию.
Понятно, всеми секциями руководил неутомимый, семижильный тренер Суворов. За одну зарплату, без полставок, надбавок и премиальных. Без выходных дней и отгулов – само собой. Он и ночевал здесь, в маленькой комнатушке, служившей раздевалкой и одновременно складом спортинвентаря. Там, в уголке. Суворов оборудовал себе ложе из двух спортивных «матов». Третьим он укрывался. Где-то, на далекой 4-й Кирпичной улице, существовала у него тетка, у которой Суворов был прописан и которую навещал раз в неделю, да по красным праздникам.
И еще деталь, немаловажная: почти во всех командах – лыжников, гимнастов, легкоатлетов – Суворов был, так сказать, играющим тренером, лидером и капитаном. Только на ринге не выступал, объясняя это давним повреждением головы. «Травма, – произносил он редкостное тогда слово. И добавлял более понятное всем в послевоенные годы: – Контузия».
Вот под руководством такого замечательного, или ненормального (не знаю, как точнее сказать), человека и начиналась моя спортивная биография. Теперь существует модное словечко «фанат». Тогда мы его не знали. «Энтузиаст» – слишком высоко и красиво, к тому же подразумевает определенную сознательность ради святой конечной цели. «Одержимый» – самое подходящее. А еще лучше – «ушибленный».
Откуда он к нам свалился, мы не знали. Скорее всего – принесло послевоенной демобилизационной волной. Обезлюдевший за войну тыловой наш город тогда быстро наполнялся новыми жителями. В том числе и спортсменами, преимущественно, почему-то, футболистами, парнями (нам казалось – дядьками) довоенной выучки. Только у нас в городке (а по сути он был всего лишь заречным районом самого города) насчитывалось четыре команды: «Шахтостроитель» – естественно, «Ферросплавщик», просто «Строитель» и «Железнодорожник». Высококлассные команды! Теперь вон болтается где-то в классе «Б», на задворках его единственная… я даже название ее затрудняюсь вспомнить – не то «Угольщик», не то «Забойщик». А тогда! Какие матчи происходили! Какие блистали звезды! Помню вратаря Беню, гуттаперчевого еврея, человека без костей, бравшего любой мяч. «Второй Хомич», – называли его. Поклонники лезли в драку: «Первый! Это Хомич ваш второй!» Помню однорукого защитника, стокилограммового чистильщика Скалу – грозу форвардов. Не знаю, фамилия это была или кличка, но волны нападения разбивались об него буквально как о скалу.
Одним из таких пришельцев был, как видно, и наш тренер.
Любили мы Суворова? Уважали? Не скажу, чтобы очень. Хотя должны были – по идее. Ведь в рекордные сроки он превращал нас, доходяг, в атлетов, бледных червяков – в манильскне канаты. Но… слишком прост был тренер, доступен, демократичен, без суровости и загадки, которые порождают почтительный трепет. Он был одним из нас. Первым, но – одним из. Первенство же его принималось как должное, без зависти и восхищения – тренер ведь. Потрепаться любил Суворов, по хвастаться былыми спортивными подвигами. Однако и подвиги его не вызывали у нас восхищения, возможно, потому, что обязательно содержалась в каждом из них какая-то нелепица. Вот, например: бежал он где-то когда-то, на каком-то первенстве Сибири и Дальнего Востока восемнадцать километров. И какие-то паразиты-соперники заделали ему «козу»: всем участникам утром – шоколад, а ему – свиной шницель с капустой. «От такой нишцелюга!» – Суворов складывал вместе две ладошки. Ну, его на дистанции и скололо. Вдобавок, ему мазь лыжную подсунули не ту. «Я же не скользил! – возмущенно дребезжал тренер. – Бегом бежал! Как лось!» «Как лось» – слышать из уст миниатюрного Суворова было забавно. Главный наш остряк Лешка Пашкевич запустил после этого рассказа шутку – как бы от имени тренера: «И тут врываюсь я, а за мной – ещё два таких же амбала!»
– А все-таки я их, гадов, тогда уделал! – хорохорился Суворов. – Всех!.. Снял кандидата в мастера, как ненки с молока!
Мы не верили. Хотя знали: может. И такие вот, не украшающие его, байки мог рассказывать о себе тренер Суворов.
Шел он как-то к тетке. Ночью. А это у черта на куличках. Там через пустырь надо топать, а потом еще по старой, брошенной, узкоколейке километра три. И перевстретили его двое мазуриков. «Здоровые бугаи!» – снял глазами Суворов. Ну. как положено: «Дай закурить». «Не курю», – это тренер им. «Ах, не куришь, падла! Тогда раздевайся!»
Ну?! – придвигались мы, ожидая услышать эффектную концовку: как уложил он этих мордоворотов крест-накрест.
– Убежал! – радостно сообщал Суворов. – Так рванул – кустики замелькали!
– Не догнали, значит? – не скрывая ехидства, спрашивали мы. Обидно было знать, что тренер наш петлял меж кутов, как трусливый заяц.
– Меня?! – Суворов не замечал издевки, горделиво вскидывая носик, – Попробуй меня догони!
Вот это точно: догнать его было мудрено. Да просто невозможно. Нa километровой дистанции он легко уходил от лидирующей группы на полкруга. На километровой всего! – и на полкруга.
А знаменитый его финиш на первенстве города по лыжам.
Наша команда проигрывала тогда эстафету четыре по десять километров. Проигрывала капитально. Суворов ушел на последний этап лишь пятым. Мы – трое бездарно профукавших предыдущие этапы – ждали его на финише. Не его, увы! Дожидались конца соревнований и собственного позора. И увидели… тренера. Это было невероятно! Метров за тридцать до финиша он вынырнул вдруг из-за спины двух рослых, идущих рядом, ноздря в ноздрю, лыжников. Боже, как он шел! Каким смертельным накатом! Он рвал себя, распластываясь чуть не в «шпагат». Палки взвивались выше головы. Слезы и сопли летели с воспаленного чела. Ослепшие глаза леденели жуткими бельмами…
И он вырвал победу!
На последнем метре!
Так и вонзился в нас, кинувшихся ему навстречу.
…И вовсе он не был трусом. Один случай – печальный для команды – убедил нас в этом.
Лешка Пашкевич нарушил боксерскую заповедь – ударил на улице человека. Паскудно ударил, ни за что, на спор. Лешку дружки его приблатненные все подначивали: «Вот ты боксер, да? Разрядник. А можешь одним ударом мужика свалить? Так – чтобы с копыт? Или ты «по очкам» только умеешь? В перчаточках. Кто кого перетыкает». Лешка отшучивался: «Можно попробовать. Есть добровольцы? Ну, кто смелый? Становись», Но однажды они его дотравили. Выпивши были все. И Лешка тоже. Потому, наверное, и заелся. «Одной левой! – заносчиво сказал. – На спор!.. Кладу первого встречного».
Первым встречным оказался высокий молодой мужчина. Прилично одетый. Шел под руку с красивой девушкой. Девушка в этой ситуации не предусматривалась, но уговор был жесткий: первого встречного!
Лешка, едва доходивший мужчине до плеча, слегка придержал его правой рукой и нанес короткий, неуловимый удар слева. Мужчина как стоял, так и сел на «пятую точку» – будто из-под него ноги вышибли.
И все бы еще ничего: ну, схулиганил разок. Они ведь дальше пошли, пальцем его больше не тронули. Мужчина даже и не понял, что с ним произошло. Да как бы он понял, когда дружки и те не уследили момент удара. Видели, как Лешка мужчину правой рукой за грудь тронул, остановил, – и все. И тот уже сидит.
Но Леху признала девушка – видела его на каких-то соревнованиях – и догадалась, что это был за фокус. Как назло, девушка знала Суворова. Или – кого-то из его знакомых. Не суть важно. Важно, что дело получило огласку – и было общее собрание секции: суд над Лешкой.
Тренер, сгорбившись, сидел на табуретке. Мы, окружив его кольцом, молча болели за Лешку. Пашкевич был талант, кумир команды, душа ее и арматура. Сочувствовали и Суворову: чего уж так убиваться? Ну, дурак Лешка, дуракам поддался. Но ведь не смертельный же случай. И мужчина тот через пять минут проморгался.
– Правда, Леша? – тоненько спросил тренер. – Только честно.
– Ну, правда, правда! – нервно дернулся Лешка. – Ну, что теперь?!
Тренер вдруг заплакал. Горько так заплакал, плечи у него затряслись, как у обиженного мальчишки.
Мы переглянулись: во псих! И перемигнулись: пронесло! Раз плачет – значит, простит, выручит нашу Первую перчатку, отвоюет.
Суворов распрямил плечи, всей пятерней утер мокрое лицо, покачался на табуретке, словно в раздумье, и пустим голосом произнес:
– Ты уйдешь, Леша.
Сказал – как приговор огласил, окончательный и обжалованию не подлежащий: «Ты умрешь, Леша».
Лешка сузил глаза, резко, глубоко засунул руки в карманы.
– Сука ты после этого! – выдохнул. – И где ты, сука, найдешь такого мухача? Еще покланяешься походишь! Да поздно будет.
Он знал себе цену.
Через месяц Пашкевич уже числился в команде металлургического института. Он в этом году закончил школу, собирался податься в пединститут, на филфак, поскольку ни шиша не петрил в математике и физике, но у педиков не было команды (да там, вообще, одни девчонки учились), а у металлургов была. Лешку оторвали туда с руками. Вступительные экзамены он сдал досрочно и, что называется, на фуфло. Просто обошел экзаменаторов с зачетным листом, засвидетельствовал личное почтение.
А еще через полгода они с тренером встретились на ринге. У нас, действительно, не было такого «мухача», как Лешка, вообще никакого не было – и Суворов поставил себя. Глупо это было, конечно. Ну, получили бы одну «баранку», ну проиграли бы, допустим, из-за этого (а мы все равно в тот раз проиграли, заняли только второе командное место)…
Перед соревнованиями Суворов маленько потренировался, провел несколько спаррингов, выбирая в партнеры тех из нас, кто поискуснее. Просил, извиняясь: «По котелку только не целься специально».
…Два раунда Лешка избивал Суворова – зло, настырно, сериями, не давая ему секундной передышки. Нам, посвященным, стыдно было на это смотреть и больно. Больно за тренера, стыдно за бывшего своего товарища: ведь не кого-нибудь – учителя! – давил Лешка беспощадно и брезгливо, как клопа.
Тренер кружил по рингу, зажатый в угол – уходил в глухую защиту, вязал Лешку, клинчевал.
Зал ревел.
Я секундировал Суворову в том бою и слышал, как он в перерывах, хватая воздух, шептал: «Только бы не за преимущество! Не за преимущество!..»
Тогда я не понял значения этих слов. Потому, наверное, что не углядел того, что углядели судьи и чего – боялся Суворов – они могли не углядеть: слепые Лешкины серии были эффектны, но не эффективны. Он лупил по перчаткам, по ловко подставляемым плечам, локтям. «Чистые» удары не проходили. Я, наблюдавший бой небеспристрастными глазами, этого, повторяю, не заметил.
Прозвучал гонг на третий раунд – и Лешка кинулся добивать Суворова. Но вдруг начал натыкаться на встречные удары – точные, жесткие, вразрез. От изумления, видать: «Как? Еще живой?!» – он смешался, на какое-то время потерял себя… И тогда пошли серии Суворова. Началась его изящная игра, которой учил он своего любимца, надежду свою Лешу Пашкевича.
Тренер дотюкал Лешку, победил по очкам.
После боя он зашел к нему в раздевалку. Лешка лежал на топчане, отвернувшись к стенке, переживал.
– Пашкевич! – остановившись в дверях, крикнул тренер. – Уходите из спорта!
– Иди ты в ним! – заорал вскочивший Лешка. – Полоумный! Кретин! Недоносок!
Зачем понадобилось все это Суворову? Неприятный этот, мелодраматический спектакль? Кому хотел он преподнести урок? Лешке? Всем нам? Себя утверждал, принципы свои отстаивал?.. Вроде не в его это было характере – себя доказывать, хлопотать об авторитете. Принципы?.. Ну да, положим, он был – настоящий. Но ведь Суворов и других своих правил – не обязательных, подчас дурацких – держался с тем же фанатизмом.
Единственный раз в жизни я был нокаутирован – по милости тренера, из-за его «принципов». Причем не на ринге нокаутирован, не в ответственном каком-нибудь поединке. Пришел к нам как-то, попросил записать его в секцию мрачный парень по прозвищу Косяк. Косяк потому, что смотрел он на белый свет одним глазом, второй был от рождения закрыт бельмом. Я это знал точно – мы на одной улице жили. Как знал и то, зачем Косяк пожаловал. Он был самым сильным в нашем «околотке», просто чудовищно крепким, долгие годы держал «шишку», а тут мы подросли, да еще спортсменами заделались, ходим в маечках, мускулами поигрываем. И Косяк забеспокоился. У него, кроме дикой силищи, других преимуществ не было – вот он и надумал малость получиться.
Любой нормальный тренер вежливо завернул бы Косяка обратно. В крайнем случае – на другой вид спорта, на штангу, к примеру, переагитировал. Ведь нет же у одноглазого боксера будущего, быть не может – пусть он хоть Илья Муромец по физическим данным.
Суворов, однако, решил подвергнуть Косяка традиционному испытанию. Да хрен бы с тобой! Хочешь одноглазого – бери. Испытывать-то зачем? Чего испытывать? На раздетого Косяка жутко было смотреть.
Роль экзаменующего на этот раз выпала мне.
Косяк, зажмурив последний глаз, лупцевал воздух. Руки его двигались мощно и грозно, как паровозные поршни. Я финтил, уклонялся, нырял. Технично «щупал» Косяка то справа, то слева – щадил. Можно было и посильнее бить – легкие мои шлепки отскакивали от чугунной башки Косяка.
А тренер прыгал вокруг и жужжал, как надоедливая муха:
– Проведи нижний!.. Проведи нижний!
Нижние, апперкоты, были его слабостью. А у меня они шли плоховато. И тренер, значит, пользуясь подходящим случаем (бой-то с новичком, понарошечный), натаскивал и меня тоже.
Короче, жужжал он жужжал, осточертел мне, и я – «Да подавись ты!» – решил провести нижний. Начал готовить его, перегруппировываться – и пропустил прямой в солнечное сплетение.
Меня давно, в детстве, лошадь лягала, слава богу, не подкованная – вот такое же было ощущение… У меня прервалось дыхание, и я почему-то еще оглох.
Вокруг неслышно кричали открытыми ртами.
Отбросивший меня в сторону Косяк пер мимо и вперед, как проходческий комбайн.
А я медленно опускался на кисельных ногах. Опускался помирать.
Ребята подхватили меня, повели, на ходу делая искусственное дыхание: резко – вверх руки! вниз!.. вверх! вниз!
По-моему, я минуты через три только смог сделать первый слабый вдох.
И не помню, куда девался Косяк. Осталось такое впечатление, что он прошиб стенку спортзала и упер дальше – сметать окрестные сараюшки.
Ну, да ладно. Это – случай. Анекдот. И, в конце концов, со мной только.
Другое не могу я простить тренеру (долго не мог, тогда) – Альку Бабаяна.
Алька Бабаян был моим соклассником и другом. Не по летам толстый, могутный, он подтрунивал над нами, спортсменами, истязавшими себя в бесконечных тренировках: «Давай-давай! Закаляйся, как сталь!» Или, где-нибудь на пляже, сгибал руку, похожую на бревно, и приглашал: «Ну, закаленные! Налетай! Можно по двое». «Да ну тебя!» – пятились мы.
Особенно возросла слава Альки после того, как он победил заезжего циркового силача-чемпиона. Цирк работал на рыночной площади, в балагане. Чемпион, после того, как переборол всех соперников, поднял все гири и удержал на себе пирамиду из двенадцати человек, стал выкликать охотников из публики – помериться с ним силою. Он знал, конечно, заранее, что таковых не сыщется. А Бабаян взял да вышел. И даже не постеснялся раздеться до трусов, под смех и свист. Он, вообще, отважный был малый, до нахальства.
Они потоптались, сомкнувшись лбами, и чемпион красивым приемом бросил Альку на карачки. Он, может, хотел сразу на лопатки, да не получилось – очень тяжел был Алька. Даже для такого атлета. Пришлось Бабаяну продолжить борьбу в партере. Циркач не торопился. Походил вокруг Альки, уважительно, на публику, поокруглял глаза: каков, мол, богатырь! Потом взял его за бока, покачал, как бы взвешивая, и рванул. Да так сильно, всем телом, рванул, что руки у него соскользнули и он сам брякнулся навзничь. И тут Алька с неожиданным проворством перекатился на него, всей тушей придавил к ковру. Чистое было туше! Чемпион только ножками маленько подрыгал.
Так вот, однажды Алька, от нечего делать, забрел к нам в спортзал, в раздевалку. А мы там как раз, после тренировки – не наломались еще! – толкали пудовую гирю. На спор – кто и сколько раз выжмет. Алька понаблюдал, поиздевался над слабаками, потом сам захотел попробовать: «Ну-ка, дайте я». Мы уважительно расступились. Алька нагнулся, ухватил гирю, попытался оторвать от пола… и не смог. Мы сначала подумали: придуривается. Но когда Алька, со второй попытки, мучительно перекосившись лицом, поднял гирю до щиколотки – его аж в сторону качнуло.
– Что такое? – пробормотал он растерянно. – Что это я, а?
Мы-то сразу поняли – что. Не из мускулов сложен был слоноподобный наш богатырь, не из мяса даже – из рыхлого, нездорового жира.
И Алька догадался. Он побледнел, обвел нас виноватым взглядом:
– Я больной, наверное, пацаны?
Мы промолчали. Потому, что и сами так подумали.
Алька переполошился. На другой же день он пришел к тренеру Суворову – проситься в какую-нибудь секцию. В любую. И скорее. Лишь бы не остаться таким… таким калекой.
Суворов решил мудро: в легкоатлетическую, общеобразовательную, так сказать. Для начала. Пусть побегает, порастрясет лишний жирок. А там видно будет.
Только на четыре занятия успел сходить Алька.
Свалился нам на головы, тренеру Суворову – в первую очередь, какой-то районный спортивный праздник, устроенный в честь чего-то – и не помню теперь. Про ходить он должен был в парке культуры, и программа затевалась разнообразная: кросс – по аллеям, эстафета, бег с препятствиями и прочее.
Вдруг оказалось: некого поставить на самую длинную и скучную дистанцию, на три километра. Кто-то из стаеров болен, кто-то из города укатил – время-то каникулярное. Ай-ай-ай!
Тренер вспомнил; а вот же Бабаян! Прошлепает потихоньку, ему полезно.
Я попытался отговорить его, предвидя какой-нибудь конфуз: «Подумай – может, не надо?» (Уже числился я ветераном, и с тренером мы давно были на «ты»). Суворов уперся: «Тот не спортсмен, кто оконфузиться боится! Ты боялся?.. Ну, вот. И я не боялся. И вообще: трудно в ученье – легко в бою!» Прямо как его великий однофамилец заговорил. А для Бабаяна, мол, это будет заодно и боевое крещение.
Черт бы побрал его с этой идеей непременных боевых крещений!
Алька бежал.
Зрелище было карикатурное.
Пароду в парк привалило много. Толпились вдоль аллей, подбадривали спортсменов. Про Альку сначала подумали: балуется толстяк, дурит. Потом догадались: а-а, это номер такой, развлекательный! Он – вроде как клоун в цирке. Соревнования-то не настоящие, показательные.
Но Алька все бежал и бежал, круг за кругом. Его обгоняли – дважды, трижды. В конце концов он остался на дистанции одни. Его уже шатало. Он бежал, задыхаясь, хрипя, весь облитый потом, словно выскочил из-под ливневой тучи – а сияло июльское солнце.
И тогда зрители поняли: всерьез старается!
Поднялся хохот.
– Давай, пузо, жми! – кричали Альке. – Не жалей лаптей – дярёвня близко!
Люди постарше сочувствовали ему:
– Парень, да сойди ты! Брось! Зачем уродуешься?!
Какой-то поддавший дедок, с медалями, навешанными прямо на ситцевую рубашку, даже погнался за ним, бренча наградами:
– Сынок! Стой!.. Ты что это, а?.. Ну их к такой матери! Остановись!
Алька не остановился. Он добежал, пересек финишную черту и свернул на траву, невидяще толкая людей.
Мы с товарищем подхватили его с двух сторон: «Походи, Алька, походи! Не садись!»
Не смогли удержать. Он буквально вытек из наших рук сырым, тяжелым тестом.
Его начало выворачивать – мучительно, тяжко, зеленым.
…Я искал потом тренера. Не знаю, что бы я с ним сделал. И тогда не знал. Только горела душа: найти, гада! Вот же гад! Ну и гад!..
Не нашел. Затерялся Суворов где-то среди спортивного и прочего начальства.
А на другой день не с кем оказалось выяснять отношения: сгорел наш тренер в одночасье.
Заявилась какая-то комиссия (мы подумали сначала: разбирать случай с Бабаяном), походила, посвистала… обнаружила в спортзале – на стене, над входом – портрет врага народа и пособника иностранного капитала Берии, уже неделю как разоблаченного.
Как он попал туда? Кто его водрузил, когда, зачем? И главное – почему его-то? Ну, хоть бы общество наше было динамовское…
Бедный тренер Суворов, ничего не читавший, кроме спортивной хроники, знать не знал, кто этот с усиками. Висит себе и висит. Да он его, пожалуй, и не видел. Ведь для этого же надо было, войдя в зал, обернуться и задрать голову. А когда было Суворову голову задирать?
Тренер страшно перепугался. Сам сбегал за длинной пожарной лестницей, сваренной из тонких металлических труб (спортзал у нас теперь был высокий и просторный – в новом Дворце шахтостроителей); сам, как матрос по вантам, кинулся по ней вверх – исправлять политическую ошибку.
Лестница завибрировала от частых ударов его ног, сломилась посредине, быстро поползла вниз. Суворов только ручками успел всплеснуть возле усов врага народа. Хотел захватить его, но сверзился один. Вышиб два пальца на левой руке и сломал ключицу… На роду ему, что ли, такое было написано: попадать из нелепости в нелепость?
Травмы не спасли тренера Суворова. Он был освобожден в тот же день. И понятно: не мог столь близорукий, аполитичный человек воспитывать подрастающую спортивную смену. Не имел права.
Суворов ушел на стройку – машинистом башенного крана. И это он, оказывается, умел.
Спортивная же работа стала хиреть. Разваливались секции. Разбегались по другим командам способные ребята.
Я не был свидетелем этого печального заката, поскольку уехал на учебу в другой город.
