Текст книги "Два долгих дня"
Автор книги: Николай Москвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
2
Оперативный уполномоченный, приехавший с двумя сотрудниками, был молодой, голенастый, с девичьим румянцем на щеках, но хмурый, задумчивый. Пастухов, любивший даже в официальных отношениях домашний тон, почтительно осведомился о его имени-отчестве, и тот вместо ожидаемого простого «Володя» ответил: «Владимир Константинович».
Хмурым и задумчивым Володя был не от природы, а потому что ему, как и многим молодым специалистам, имеющим дело, связанное с появлением на народе, хотелось казаться опытнее, умнее, то есть старше своих лет. Это безобидное, милое и обычное притворство Пастухов так и понял и от доброты поддержал его. «Вы как полагаете, Владимир Константинович?» или «Вы как мыслите, Владимир Константинович?» – обращался он к нему.
Володя, вместе с помощниками обследуя место преступления – пролом, торговый зал, заднюю комнату, полагал и мыслил, но доброму Пастухову ничего об этом не сообщал, ибо именно так и поступал бы незабываемый Леонтий Савельевич – в свое время учитель и наставник.
Однако, несмотря на эту необщительность, Яков Петрович видел, что молодой человек находится в каком-то затруднении.
– Меховой магазин открывается в одиннадцать? – спросил Володя, когда все осмотрел и обо всем расспросил.
– Так точно! – отрапортовал Пастухов.– Вы, конечно, желали бы взглянуть туда пораньше, сейчас?
Володя задумался, и, видно, по-настоящему.
– Нет, не желал бы,– не сразу и хмуро ответил он, и чувствовалось, что это-то его и занимает: сейчас или не сейчас.– До одиннадцати осталось всего сорок минут. Подождем! – неуверенно, но тоже с умным, задумчивым взором прибавил он.
Володя погрузился в долгое размышление, и вдруг все это с него слетело – хмурь, важность, задумчивый взор. Он озабоченно, уже, видно, осененный догадкой, снова – но теперь живо, нетерпеливо – подошел к пролому в стене, заглянул внутрь. Попросил у девушек-продавщиц зеркальце и, на вытянутой руке высунув его, как перископ, в пролом, провел им по всей окружности, видя теперь дыру со стороны мехового магазина...
И тут будто сквозь угрюмые тучи ударил веселый, восхитительный луч солнца. Володя засмеялся. Хмурь сошла с его лица, на щеках с девичьим румянцем – вдруг ямки. Он быстро подошел к Пастухову.
– Простите, вас как зовут? – с непонятной веселой любезностью спросил он и, узнав, радостно проговорил: – Вот именно, будем ждать, Яков Петрович! Не сейчас, а будем ждать...
Впрочем, это был действительно только луч – хмурь опять заволокла Володино лицо. Он, видимо, понял, что его радостное оживление может кое-кого-навести на кое-какие мысли, догадки, а он не хотел, не мог по служебному положению этого сделать. И Володя вернулся к личине умного, опытного и пожилого работника розыска.
* * *
В меховом магазине повторилось то же самое, что и при открытии овощного: директор и продавцы вошли в помещение и почти тут же заметили неровный – но так, что мог пролезть человек,– пролом в левой стене, смежной с овощным магазином.
Поднялась суета. Часть продавцов бросилась к полкам, шкафам, чтобы установить пропажу, другие – к дыре в стене.
Володя вместе с одним из своих сотрудников зашел в магазин следом, и на них – из-за таких событий – не обратили внимания. Входя, он проверил, что табличка «Закрыто» еще висит на двери, задвинул засов и подошел к людям, столпившимся неподалеку от пролома.
Внизу пролома лежали вынутые кирпичи, и какой-то смышленый продавец приказал: ни к ним, ни к дыре до прихода угрозыска не подходить. Возбужденно, перебивая друг друга, продавцы говорили об одном:
– От нас лезли.
– Нет, к нам.
– От нас...
– Это что же! От чернобурок, от соболей полезли за капустой, да? Рубль кило! Да? Картина!
– Ты меня не выставляй! Я говорю, что вчера перед закрытием он где-нибудь у нас в магазине затаился, а ночью пробил стену и вылез в овощной! У них черный ход ведь на щепочку запирается!
У Володи тревожно мелькнуло: «Могло быть и так...» Недавно, когда он еще находился в овощном, с ним произошло важное незримое событие: он сменил одну версию на другую. Это было не так приятно: поверил, утвердился в одном, и вдруг новая версия, как луч, осветила все происшедшее, и ему все стало ясно. Он тогда засмеялся, он обрадовался, что перед ним такое простое, а потому эффектное дело. Но сейчас, услышав новый для себя вариант – вор, ища из мехового магазина безопасный выход, пробил стену и вылез через черный ход овощного, встревожился. Это опрокидывало его новую версию. Однако ненадолго: он вспомнил, что черный ход в овощном был закрыт не на щепочку. Но, может быть, тогда направляют его на ложный след? И он стал всматриваться в человека, который сказал это. Нет, ничего такого не было – светлоглазый, спокойный, рассудительный (это он распорядился не подходить близко к пролому).
– А могло быть и обратно! – наступал на этого светлоглазого худощавый, смотрящий исподлобья молодой продавец.– Обратно! Сперва он вынул в овощном эту щепку, а потом разобрал стену и влез к нам... С улицы-то к нам ведь ни один дурак не полезет. А ушел тем же щепным ходом, которым и вошел.
Кто-то сказал, что могло быть и так, но Володя про себя улыбнулся: «Вот этого-то уж никак не могло быть!» Он теперь крепко держался за свою новую версию, ибо она была, по его мнению, и правильной и единственной.
...Из заднего помещения магазина вышли трое. Володя догадался, что представительный человек с бледным озабоченным лицом, устало идущий впереди, директор магазина. Подойдя к своим людям, стоящим у пролома, директор сказал, кивая на двух пришедших с ним продавцов, которые, видимо, ему помогали, что похищено семнадцать чернобурок и шесть соболей.
– Почему-то из правого шкафа соболей не взял,– сказал он, грустно усмехнувшись,– а только тех, которые были вместе с чернобурками.
– Спешил, наверное, или не догадался,– заметил светлоглазый продавец.– А под стеклом, Федор Трофимыч, смотрели?
– Под стеклом тоже цело...– Директор кивнул на пролом.– Звонил... Оперуполномоченный уже выехал.
Володя понял, что пора представиться. Он шагнул вперед.
– Я уже здесь, товарищ директор...– сказал он, смущенно улыбаясь.– И не потому, что оказался сверхоперативным, а просто потому, что ваш овощной сосед,– он показал на пробравшегося в магазин краснолицего Пастухова,– раньше открывает свое заведение и потому раньше позвонил.
И он, попросив отойти, не загораживать свет, приступил к осмотру. Позади него продолжалось обсуждение происшедшего, что для него было, пожалуй, более важным, чем осмотр пролома, который он достаточно хорошо исследовал, еще находясь в овощном.
– Тут некоторые граждане безответственно выступают! – услышал он громкий обиженный голос Пастухова, голос, каким оправдываются на общих собраниях.– Будто у нас черный ход запирается черт те на что! Нет-с! Никакой там щепки не было. Запор там правильный и по полной форме..,
– Это как предположение! – отозвался худощавый молодой продавец, смотрящий исподлобья.– В том смысле, что не строго. Кто за морковкой, за капустой полезет? Он-то не кролик был!
– Безразлично-с! Для нас, государственных служащих,– Пастухов все еще чувствовал себя, как на общем собрании,– все равно, что десять копеек, что десять тысяч рублей! Должны сохранять! Морковка! Капуста! – Он насмешливо гмыкнул.– А персики?
«Кому что! – весело подумал Володя, как заправский сыщик, в лупу разглядывающий края пролома.– У ювелиров на первом месте бриллианты и платина, а у этих капустников – персики!»
Весел он был потому, что тот самый луч догадки, который принес ему вторую версию, опять дал о себе знать. Луч лег на два чистых пятна (Леонтий Савельевич в свое время говорил о них: «Не только горячая, но и очень холодная вода обжигает руку. Так и вычищенное пятно – тоже пятно!»). Правда, такие пятна призрачны: то чуть заметны – и то, пожалуй, только потому, что ждешь их! – то при каком-то повороте к свету и совсем исчезают...
Так и сегодня: то будто есть, то будто нет... Но они должны быть!
Еще поджидая в овощном открытия мехового магазина, Володя мысленно представил не только всю картину событий, согласно той последней версии, которую он принял, но увидел и подробности. Например, крошечные крупинки кирпича, которые попали проломщику стены под колени и были им, незаметно для него, раздавлены... Предусмотрительный вор мог разложить газету – он и это тогда представил,– но кирпичные крошки, пыль попали и на газету. И их потом пришлось счищать...
Это было еще в овощном, в воображении, а вот они и в действительности!.. Версия его, пугая своей простотой и отчетливостью, укреплялась все более и более, и Володя боялся сейчас только одного: не полетело бы все это к черту! Уж очень откровенно, настойчиво все идет одно к одному – не ведет ли его, мальчишку, кто-то хитроумный не в ту сторону?..
– Я тоже думаю, что тут дело не в щепке! – сказал осанистый директор мехового магазина, обращаясь к Володе, который, поигрывая лупой, отошел от пролома.– Но злоумышленник мог в одном из ваших подсобных помещений,– он посмотрел на Пастухова,– спрятаться за пустые ящики, дождаться закрытия и потом начать разбирать стену, ведущую к нам...
Это была еще одна версия (не считая его – самой правильной версии), и Володя тут же в душе ее отверг. Однако выслушал ее со вниманием и даже как бы задумался над ней.
Пастухов же не принял этой версии, потому что она опять как-то задевала его магазин.
– Извиняюсь,– сказал он, сдерживаясь, но багровея,– никаких пустых ящиков мы в помещении не держим! Нам тогда не повернуться бы! Всю пустую тару мы выносим на двор-с! Да-с!
«Это удивительно! – подумал Володя.– Неглупые, видно, люди, а не видят главного. Говорят о каких-то дурацких ящиках! Разве в этом дело!..»
3
В чем же было дело?
...Привычное, знакомое, готовое влечет всех: и умудренных опытом, и таких молодых, голубоглазых, каким был Володя. Еще не доехав до заведения Пастухова, еще только садясь в машину, он, получив сведения в управлении о случившемся, уже составил быстрое, решительное мнение: раз пролом, то, конечно, лезли из овощного в меховой.
С этим он и приехал на место происшествия, с этим и начал осмотр. И все последующее держало его на этом, принятом заранее, на самом естественном решении. Это и было его первой версией.
Когда же ударил восхитительный луч, осенивший его догадки? Когда появилась новая версия, отбросившая первую? Тогда, когда он по-новому увидел, понял пролом.
Но это было потом. Сейчас же, приехав в овощной магазин и стоя у дыры, пробитой в стене, Володя видел, что вор попался не простой, а лукавый, себе на уме,– он решил обмануть его, Володю, и сделал, так сказать, обратный пролом, будто лезли не в меховой, а из мехового в овощной... Этот похититель мехов (о пропаже шкур Володя тогда еще не знал, но, конечно, догадывался) хочет убедить простаков, что он, тать ночной, не столько интересовался чернобурками и соболями, сколько морковью и репчатым луком! Даже вон для этого – не шуточное дело! – пролом сделал...
Установив, разоблачив эту хитрость, он не без гордости подумал о себе: «Ничего! Ничего! Справимся!»
Однако успокаивать себя было рано. Этот ночной молодец оставил после себя мудреные задачи, странности.
Первая – пролом сделан со стороны овощного магазина, а хода, которым злоумышленник проник в овощной, не было. Сотрудники, приехавшие с Володей, установили, что ни черный, ни парадный ход, ни двери, ни окна не были потревожены.
Вторая странность. Предположим, что вор не проникал в овощной магазин, а еще вчера, во время торговли этого магазина, где-то тут затаился (о чем позже говорили меховщики). Но тогда получалось, что вор ночью, пробравшись через пролом из овощного в меховой и совершив там кряжу, еще... не ушел на волю! Он прячется тут, в овощном, или там, в меховом. Но тут его не было, уйти же через дверь при открытии овощного магазина он тоже не мог, ибо входная дверь была тотчас заперта, и, кроме одной старухи-покупательницы, только что вошедшей и тут же удаленной, никто из посторонних в магазин не входил и не выходил. Это показали и Пастухов, и его девушки-продавщицы. Подозревать же этих людей в общем сговоре не было основания.
Третья странность. Остается единственное объяснение: вор после кражи находится еще там, в меховом, или же нашел себе там дорогу на волю. Но первое предположение глупо: не будет же он ждать, пока его поймают, а на волю он тоже не вышел, ибо еще до открытия мехового магазина Володя попросил своих сопутствующих товарищей осмотреть в меховом все входы и выходы, и там тоже все было в порядке.
Как бы Леонтий Савельевич объяснил эти чертовы загадки? Вор был, пролом сделан, кража, как позже, конечно, выяснится, совершена, а как подлец-молодец вошел и как вышел – он не сообщил, ниточки не оставил. Володя даже на какую-то минуту опустил руки. Нет, первая готовая версия, с которой он приехал на место происшествия, еще держала его в плену. Нет, луч новой догадки еще не блеснул, и молодой следопыт хмурился непритворно – надо было по-настоящему поразмыслить.
Какие же выводы из этих бесплотных и бесследных появлений вора? И Володя за то время, что оставалось до открытия мехового магазина, налег на логику.
Первый вывод. Кража совершена – скоро будет известно – в меховом магазине, и это главная арена событий. Помещение же овощного могло быть использовано вором только как путь в меховой.
Второй вывод. Как же он проник в меховой? Так как ни в том, ни в другом магазине не было взлома, выбитых окон и так далее, то несомненно, что вор пользовался ключами и проник в магазин, так сказать, нормальным ходом.
Третий вывод. А как ушел из мехового магазина с тяжелой поклажей? Естественно, тем же ходом, каким и вошел. То есть пользуясь теми же ключами.
Четвертый вывод. Но вот ключами от какого магазина он пользовался для входа в меховой, а потом и для выхода из него? Если бы ключами от овощного, то он, войдя в него, должен был бы пробить в стене ход, чтобы попасть в смежный меховой. Если же ключами от мехового, то, понятно, никакого пролома делать не надо, а прямо идти к меху...
Пятый, итоговый вывод напрашивался сам собой. Поскольку пролом есть, следовательно, вор пользовался ключами овощного магазина. Открыв его, он стал разбирать стену, смежную с меховым магазином. Сделав пролом, проник туда, забрал меха и тем же ходом – через пролом, через дверь овощного магазина (заперев ее за собой) – исчез.
Сама собой пришла мысль: не Пастухов ли? Ключи от магазина ведь у него! Подозрение, возникнув, все вокруг делает подозрительным, на все ложится его черный свет. Почему он так ласков, предупредителен с работниками угрозыска? Почему расспрашивает? Почему не позволил девушкам подходить к пролому? Может, не хотел, чтобы они нарушали его «обратного» вида?..
Но черный свет отнесло в сторону, и увиделся веселый, белозубый «вор-джентльмен», портрет которого висит в их специальном музее. Тот никогда не вырезал дверных замков, не портил ни дверей, ни окон считал это пошлостью,– а, прекрасно чувствуя замки, открывал их набором ключей. Джентльменом же его назвали за то, что, украв, он добросердечно и благородно закрывал за собой замок: «Чтобы,– как говаривал он,– какая-нибудь шпана не влезла бы после меня». Ну, тот отбывает свое, но ведь могли быть ученики.
Мысли теснились у Володи, пока он, дожидаясь открытия мехового магазина (он не хотел лезть туда через пролом и тем самым как-то «портить» его), посиживал на табуретке в пахучем заведении Пастухова. Окруженный ароматами капусты, петрушки и сельдерея, он чувствовал себя как на огороде у тети Клавы на станции Удельная, но только там, покусывая морковку, можно было безмятежно лежать, смотря в небо, а тут надо было думать и думать...
Но он не знал, что луч уже пробивался сквозь хмурь...
Покуривая, Володя посматривал на пролом и вдруг увидел странное: вокруг пролома на штукатурке, крашенной светло-зеленой масляной краской, ни одной щербинки! Ведь, готовясь вынимать скрытые под штукатуркой кирпичи, проломщик стены неизбежно должен долотом то там, то здесь нащупать швы кирпичной кладки, которые он и будет долбить, освобождая кирпичи от цементного плена. А тут на штукатурке этих ощупываний-щербинок не было! Что же это? Как же это?
Он быстро, нетерпеливо подошел к пролому. Упираясь руками в стену, просунув голову в дыру, заглянул внутрь – в меховой магазин. Но, не увидев то, что ему было нужно, попросил у девушек-продавщиц, сидящих группкой в углу магазина, зеркальце. Тотчас три руки, вынув зеркальца из своих сумочек, стали быстро смахивать с них пудру, протирать. Но, пошептавшись, девушки выбрали только одно зеркальце – покрасивее, с желтым ободком, и толстенькая Маша, пробежав через торговый зал, почтительно передала его Володе.
На вытянутой руке, высунув зеркало, как перископ, в пролом и ведя им по краю отверстия, Володя оглядел штукатурку со стороны мехового магазина, которая там была окрашена желтой краской.
Ну да! Щербинки были тут! Белые по желтому полю. Отсюда, из мехового, ощупывали швы кладки. Именно отсюда, из мехового, делали пролом!
А он-то!..
Он-то все время думал, что хитрый ворюга финтил, фокусничал – делал пролом под «обратный»! А пролом, оказывается, самый простой, «прямой»...
Как же это произошло?
При проломе стены кирпичи всегда вынимаются на себя. Это так же неизбежно и естественно, как дверь, открываемую «на себя», нельзя открыть «от себя», или как нельзя копать яму, не выгребая землю на себя, на поверхность.
И Володя, конечно, знал это. И, еще находясь в машине, еще по дороге к месту событий, он уже представил готовую, само собой напрашивающуюся картину: лезли из овощного магазина в меховой, от капусты к соболям, и, следовательно, вынутые при проломе кирпичи лежат на полу овощного магазина. Но, приехав к пролому, он увидел кирпичи не тут, а по ту сторону отверстия – в меховом магазине. Инерция предвзятого, готового решения была так сильна, что Володю это не смутило – тотчас пришло этому объяснение: вор не простой, а изворотливый, и он для отвода глаз после пролома переложил кирпичи из овощного в меховой и устроил, так сказать, «обратный» пролом.
Это и было его первой версией, из которой он исходил и которая породила столько странностей.
И только вот сейчас щербинки на штукатурке мехового магазина выдали истинное положение, только сейчас Володя понял пролом.
«И как это я сразу их не хватился! Сразу же не увидел, что тут, в овощном, щербинок нет!» И Володя с горечью подумал, что далеко ему до опытного, умного оперативника, далеко до вершины – до Леонтия Савельевича.
Однако желанный луч блеснул, и хмурь с Володиного лица слетела, чело его прояснилось – веселый, прекрасный свет открытия озарил его. Он засмеялся. На щеках с девичьим румянцем – вдруг ямки. И еще радость: Пастухов, который ему нравился, теперь, оказывается, чист, невинен – ведь вор пользовался не его ключами, а ключами мехового магазина! И, не зная, как замять бывшее подозрение, он подошел к Пастухову, ласково, весело заговорил с ним.
Однако не ребячество ли в его положении так явно высказывать свое настроение! Не наведет ли это кого-то на что-то... И он, насупившись, стал как бы оглядывать свой счастливый луч, свое открытие.
...Итак, главный вывод, что вор пользовался ключами, остается в силе. Только перемена: ключами не овощного, а мехового магазина. Но, пользуясь этими ключами, не надо было делать пролома в овощном. Но вор это сделал. Сумасшедший? Нет, глупый или неопытный, неумелый, но замысливший обмануть. Однако не в коня корм! Будь рядом ювелирный магазин, мануфактурный или хотя бы галантерейный – это как-то путало бы карты, не сразу было понятно, откуда и куда лезли. Но делать дыру к укропу и к картошке?!
Вот это и стало новой Володиной версией: несмышленый (но старающийся быть смышленым!) новичок с ключами от мехового магазина.
4
Между тем в меховом магазине события шли узаконенным порядком: осматривались шкафы, из которых были похищены чернобурки и соболя; обследовались окна, двери; фотографировался в разных ракурсах пролом; производился опрос работников магазина: когда закрыли магазин, какие покупатели были перед закрытием, кто уходил последним, у кого хранятся ключи и так далее,– осматривалось, обследовалось, фотографировалось, опрашивалось.
Все это было нужно, узаконено, но Володе это казалось отцовскими кругами.
...Отец был давнишний книголюб, и во время нэпа, как он рассказывал, захаживал к частникам-букинистам. Завидев желанную, долго разыскиваемую им книгу, он не бросался к ней опрометью, не спрашивал, задыхаясь, сколько она стоит – за такой бы полусумасшедший вид он бы дорого заплатил! – а с безразличным лицом ходил кругами вокруг своего сокровища, прицениваясь к копеечным брошюркам, к аляповатым подарочным изданиям, ко всяким ненужным ему пустякам... Сделав несколько кругов, поманежив букиниста, он, не меняя голоса, даже позевывая, спрашивал и о ней: «Ну, а эта, Михал Михалыч, сколько стоит?» И покупал сокровище по сходной цене.
Так и Володя со своими осмотрами и опросами ходил кругами вокруг него.
Перед большой зеркальной витриной, около которой с внутренней стороны стоял Володя, шумела дневная улица, тяжело катили троллейбусы; ударяя в витринные стекла оглушительной дробью, пролетел мотоциклист... По тротуару у самой витрины, в которой красовались приподнятые чернобурки – будто драгоценные лисички по-собачьи «служили»,– сновали прохожие... И никто не знал, что свои круги Володе надо оставить и идти к нему, к сокровищу. Надо, но было страшно. Страшно потому, что, несмотря на счастливый луч, несмотря на полную уверенность,– вдруг мимо? А если в точку, то будет страшно, но по-особому страшно – за произведенный эффект: такой молодой и так сразу открыл! Так ли это?
Он отворачивается от витрины, где он будто что-то осматривал, и хотя уже есть план действия, но озноб охватывает спину. Не дожидаясь, когда он пройдет, Володя на длинных и, как ему кажется, негнущихся ногах идет через торговый зал к пролому. Слава богу, Сергей – один из помощников, фотографировавший пролом,– уже ждет его. Значит, с этого можно и начинать.
Он берет из рук Сергея, как уславливались, кусок какой-то старой пленки и начинает пытливо рассматривать ее на свет. Там – лодочная пристань на Москве-реке и их сотрудница Катя, балансируя, идет по дну лодки. Володя знал и этот день, и этот снимок Сергея, но сейчас в негативе все было наоборот: темная лодка – белая, а белое платье Кати – черное... Все же Сергей мог дать ему из своих запасов снимок более, так сказать, служебный. Впрочем, кроме него, этого никто не увидит, а для древнего фортеля «шапка горит!», фортеля, который есть дажё в детских сказках, это все равно.
Володя рассматривает снимок и так и сяк, многозначительно гмыкая, рассматривает, гмыкает до тех пор, пока не чувствует, что все сотрудники мехового магазина собрались у него за спиной. А это у них получается невольно: раз снимали, раз проявляли, раз рассматривают, значит, что-то предполагалось и что-то может быть обнаружено...
– Так... ну что же...– медленно и хмуро говорит Володя, опуская снимок и оборачиваясь.
Он находит глазами молодого, глядящего исподлобья продавца. Это не ускользает от других, и они тоже начинают на него посматривать.
– Ну что же... мои предположения,– продолжает он,– еще раз подтвердились,– он кивает на снимок.– Вор, совершая пролом, стоял на коленях и, вынимая кирпичи, не замечая того, намусорил около себя... Ну, кирпичные крошки, кирпичная пыль... Когда встал, он обнаружил на своих брюках у колен красно-бурые пятна. Он принялся их отряхивать, чистить, но кирпичная пыль, знаете, въедливая, и следы остались...
Он резко поворачивается к директору и, не повышая голоса, но отчетливо:
– Да-да, гражданин Пузыревский, остались, и так просто ручкой их не стряхнешь!..
«Ура! – В Володе все внутри кричит.– «Шапка горит» сыграла!»
Осанистый директор, пользуясь тем, что все отвлечены, все косо посматривают на молодого продавца, сделал неслышный шаг назад и, чуть нагнувшись, стал быстро теребить коленки на сиреневых брюках.
Володе, как молодому охотнику, хочется скорее подбежать, скорее уличить! Но незримый Леонтий Савельевич ведет его к цели не спеша.
– Я не совсем точно выразился! – учтиво говорит Володя, останавливаясь перед Пузыревским.– Сейчас кирпичных пятен нет! Вы их вчера хорошо вычистили. Даже слишком хорошо... И поверьте, если бы вы не схватились за колени, я бы и не подумал, что они были...
Нет, эффекта – полного, загаданного – не получилось. Уличенный не затрепетал, не зашатался, не пал на колени.. Больше того – он просит оставить эти неуместные шутки о пятнах. Он даже, снисходительно улыбаясь, поведал, что у него дача, дача – это мучение, где всегда какой-нибудь ремонт, доделки, и все такие дачники имеют дело то с кирпичом, то с известью...
Доверие и уважение к словам взрослого, которое возникает у подростка еще со школьной скамьи, переходят и на молодые годы. Володя на какой-то миг усомнился положительно во всем, но только на миг – все, начиная с ключей магазина, находившихся у директора, до нелепого, неумелого пролома, говорило, что счастливый луч не зря тогда блеснул... Да, не затрепетал, не зашатался, но когда врешь, надо уметь управлять лицом, говорил в свое время Леонтий Савельевич, а тут и улыбка, и благородное негодование, а лицо белое, глаза испуганные и тоже какие-то белые...
Со стороны входной двери раздается настойчивый стук. Сергей идет туда и возвращается с молодой, раскрасневшейся женщиной. В руках ее черная лакированная сумочка с оборванной ручкой.
С быстротой, свойственной многим женщинам, она сразу и все замечает: и изменившееся лицо мужа, и некрасивую дыру в стене, и что-то выжидающих продавцов, и посторонних людей с какими-то ненатурально-спокойными, но осуждающими лицами. С тем же женским прозрением она из этих посторонних выбирает главного – высокого, нескладно сложенного молодого человека – и подходит к нему. Но, подойдя, молчит, нетерпеливо стараясь сцепить колечко оборванной ручки с колечком на лакированной сумочке.
– Вчера ночью...– Нет, колечки не цепляются, она, дернувшись, опускает, как бы отбрасывает сумочку.– Да, вчера ночью к нам на дачу привезли много меха... Да! Я хочу знать его происхождение...
На следствии по делу Пузыревского Ф. Т. Ужухов показал, что ночью с двадцать пятого на двадцать шестое августа, видя нападение двоих на одну, не утерпел, вылез из подполья и, оказав физическое воздействие на хозяина дома («Я хватил его по скуле и завалил с одного захода»), бежал прочь.
Дальнейшее развивалось так.
...В дачном поселке все было потушено, все черно, и только на платформе станции горели, покачиваясь, круглые фонари. Ужухов спросил в билетной кассе, где аптека,– оказалось, по ту сторону линии,– и, посасывая-присвистывая (зуб все терзал его), перешел рельсы и опять полез в темноту.
И аптека была потушенная и спящая. Ужухов застучал в дверь, поднял с постели сухонькую старушку в белом халате, и та, затеплив свет, дала ему сперва выпить пирамидон с анальгином, а потом протянула темный, пахучий от зубных капель комочек ваты. Он, стыдясь своих грязных рук, взял комочек и положил в дупло зуба.
Старушка стала выжидающе смотреть на него. А он – на нее. Все сейчас пропало, все сейчас отступило для них – было только одно: пройдет? не пройдет?
И вдруг – прошло...
– Ну, мамаша, спасли! Ну, мамаша, уважили! – приговаривал Ужухов, вертя головой и так и сяк, как бы пробуя, прочно ли исцеление.
Позвякивая своим мешком, в котором подавал голос пустой бидончик, он сбежал с крыльца аптеки под черное звездное небо, и сейчас не было человека счастливее его. И все вместе – и зуб прошел, и небо, а не пол над головой, и давнишняя охота разогнуться, подскочить... И еще что-то хорошее, что сразу не поймешь, только чувство, что здорово, фартово... Ну да, съездил этого меховщика, завалил как подкошенного... Нет, не это, а то, что заступился за хорошего человека.
«Да, заступился за хорошего человека!» – повторил он про себя.
И, натыкаясь на черные деревья и черные заборы, но радуясь этому, побежал к станции.
Все поезда, конечно, уже ушли, и Ужухов, выбрав у кассы тихий закуток с лавочкой, достав из мешка одеяло, с чувством вольного, свободного человека, у которого совесть чиста и дела прекрасны, заснул.
* * *
Место оказалось действительно укромное: и солнце поднялось, и люди сновали, а его никто не побеспокоил, не растолкал...
Спустил ноги с лавочки, сел, обтер лицо ладонями и огляделся.
Эта сторона была в тени, а там, через рельсы, все было в солнце, в народе, спешащем в Москву на работу. Сюда прибегали только за билетом, и тогда через стену билетной кассы слышался двойной стук компостера – дырк-дырк – и человек убегал.
Ужухов сложил одеяло, стал заталкивать его в мешок и тут вспомнил свое вчерашнее, легкое, свободное и какое-то чистое чувство, с которым укладывался спать. Сейчас понял – это было от зуба, который перестал мучить. А так чему же радоваться – вот он, мешок, одеяло, бидончик, с которыми он был там! Был, хотел, но дела не доделал... Народ сновал туда-сюда, касса выбивала билеты, от платформы только что отошла электричка с людьми на работу – на открытую, простую, безбоязненную работу, и он стал думать о том, что и он так мог бы... Тоже вот в кассу, тоже дырк-дырк – и отправляйся!
И чтобы душой присоединиться к этому люду, он стал ругать недоделанное дело: сидел, как пес бездомный, под полом, не смей шелохнуться, а на него опивки выплескивали! И получалось, не потому дела не доделал, что не было возможности, а потому, что не хотел его доделывать. А раз так, то и он может жить и кормиться, как вот эти, с билетами...
Бывают такие дни, когда надо, хочется утвердиться на какой-то фартовой, удобной мысли, но она не дается. Вот и тут... Вынул папиросу, начал искать, охлопывать по карманам спички. И дохлопался до заднего, брючного кармана. А там что-то твердое, маленькое. Вынул, развернул бумажку – часы наручные... И сразу вспомнил давнишнюю поездку на электричке, руку с часами – с этими вот! – держащуюся из последних сил за вагонную перекладину... Вот это – да! Вот и присоединяйся к этим, с билетами! Раньше часы и часы – немудреный слам, а теперь гиря стопудовая, чтоб опять на дно... Можно, конечно, их в реку бросить и руки обтереть, но это не то...
Потянулся к соседу, чтоб прикурить, и вдруг, пристукивая каблучками по перронным доскам,– молодая хозяйка! По лицу Надежды – румянец пятнами, в руках лакированная черная сумочка с оборванной ручкой, а сама как во сне – ничего не видит, только кассу. Опять двойной дырк-дырк, и она уже там – через линию, к электричке на Москву...
