Текст книги "Воскрешение из мертвых (илл. Л. Гольдберга) 1974г."

Автор книги: Николай Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

2

В Москву Травицкий прибывает ранним утром. Добравшись на такси до квартиры сестры и позавтракав, магистр в тот же день пригородным поездом едет в Тимофеевку. Отца Никанора застает он в церкви в обществе дьякона Епифания. Судя по всему, они готовят храм к вечерне.

Отец Никанор тотчас же узнает Травицкого и спешит к нему с таким радушием, какого магистр явно не ожидал. И вообще по всему видно, что он не только рад, но и крайне польщен визитом богослова.

Не дав Травицкому возможности объяснить причину столь неожиданного посещения, отец Никанор торопится познакомить его с дьяконом. Потом ведет к иконостасу, ибо от своего племянника-семинариста знает, что магистр большой знаток старинной иконописи.

«Похоже, что этот молодой и, видимо, недалекий священник по-настоящему счастлив и вполне доволен своей судьбой, – думает магистр. – Он, конечно, и рясу свою носит не без гордости и все службы совершает самозабвенно…»

Надолго ли только хватит этого рвения? Хоть он и глуп, но рано или поздно возникнет же и перед ним вопрос: есть ли все-таки тот бог, которому так преданно он служит? А чтобы подобным простакам не искать ответа на такие вопросы, он, мыслящий и многое постигший богослов Травицкий, должен сделать все возможное, чтобы укрепить их в этой вере. И если это ему удастся, православная церковь не останется перед ним в долгу…

– А экспериментаторам, о которых вы племяннику своему рассказывали, какие же иконы подарили? – как бы между прочим, спрашивает Травицкий отца Никанора, все еще любуясь иконостасом.

– Да, пришлось им помочь, – вздыхает отец Никанор, и в тоне его улавливает Травицкий нотки тревоги. – Полагая замысел их делом богоугодным, подарил я им несколько иконок, кои обратили они на приобретение научной аппаратуры…

– Вы напрасно оправдываетесь, отец Никанор, – спешит успокоить его Травицкий. – Я не вижу в этом ничего не дозволенного и вспомнил-то о них так просто, глядя на этот чудесный иконостас. Ну, а экспериментаторы-то добились ли чего?

– О том не ведаю, – снова вздыхает отец Никанор.

«Видно, не очень удачно повел я разговор, – досадует на себя Травицкий. – Похоже, что побаивается он ответственности за разбазаривание церковного имущества, дорожит местом…»

– Вы говорили, будто один из них реставратором у вас работал? – снова обращается он к отцу Никанору.

– Действительно работал, а теперь не является не только в храм мой, но и в соседний, в коем получил большой заказ на роспись стен.

– Заболел, может быть?

– Право, не ведаю…

– Могло и случиться что-нибудь.

– А что же? Бог если только покарал? Всевышнему могло и не понравиться вмешательство в его дела…

– Это, конечно, не исключено, – соглашается с ним богослов. – Поинтересоваться их судьбой нужно бы, однако. Вы знаете, где они живут?

– У художника Лаврецкого был однажды.

– А адрес физика вам разве не известен?

– К сожалению, неведом. Я с ним у Лаврентьева встречался, на Трифоновской улице, в доме не то двадцать один, квартира тринадцать, не то тринадцать, квартира двадцать один.

Травицкому уже ничего более не нужно от отца Никанора, и он лишь подыскивает благовидный предлог, чтобы распрощаться. А спустя полтора часа магистр нажимает кнопку звонка у дверей квартиры Михаила Лаврентьева.

Открывает ему худенькая старушка в черном платье. Она представляется Дарьей Петровной Лаврентьевой – матерью Михаила.

– А вы по какому же поводу к нему? – впуская Травицкого, настороженно спрашивает она, близоруко всматриваясь в его холеное лицо с аккуратной бородкой.

Осмотревшись и заметив в углу комнаты старинный киот с иконами, Травицкий решается назвать себя:

– Я, матушка Дарья Петровна, богослов, преподаватель духовной семинарии…

– А, к Мише, наверно, насчет заказа? – живо перебивает его старушка. – Не в пору, однако. Выслан Миша из Москвы, а ведь какой мастер был святые лики писать!

– Как – выслан? Неужели…

– Да нет, батюшка, – перебивает его Дарья Петровна, – не за ремесло свое, а из-за приятелей своих. Тех и вовсе свободы лишили, а мой выслан только.

– За что же, однако?

– Ох, не ведаю я того, – тяжко вздыхает старушка, осеняя себя крестным знамением. – Изобрели они вроде что-то да и запродали чуть ли не за границу…

– А что же именно изобрели, не знаете?

– Миша мне ничего об этом не рассказывал. Видно, не велено было. Но, кажется, придумали аппарат какой-то для общения аж с самим господом богом… Это я случайно услышала, когда его приятель, инженер какой-то или, кажется, физик, на квартире тут у нас в прошлом году с тимофеевским батюшкой отцом Никанором разговаривал. Уж потом Миша сам мне рассказал, что забрали того физика и еще какого-то их компаньона за общение уже не с господом, а с иностранцами. Видно, продали они им аппарат свой для переговоров со всевышним. Может, бог их за то и покарал…

Спустя два дня магистр Травицкий докладывает о результатах своей поездки епархиальному архиерею.

– Как вы думаете, продали они свою аппаратуру иностранцам или нет? – озабоченно спрашивает его архиерей.

– Думаю, что это им не удалось, раз в дело вмешалась госбезопасность…

– Ну, а если все-таки они ее продали, а уже потом попались? Тогда этот эксперимент там, на Западе, непременно поставят.

– Вне всяких сомнений. Потому и надо бы поторопиться, чтобы их опередить…

– Опередить?

– Да, с помощью Куравлева. Раз подобная идея родилась почти одновременно у разных людей, значит…

– Теперь в этом не может быть сомнений. Нужно действовать.

3

На улице уже темно, но Андрей сразу же узнает Настю Боярскую. Она идет впереди него с небольшим чемоданчиком в руках, видимо тоже только что вернулась из Москвы. Она теперь часто приезжает к своим родителям. В одном поезде, значит, ехали. Он, правда, не из Москвы, а из областного центра, но все равно мог бы оказаться с нею в одном вагоне. Ну, а что, если бы даже ехал он с нею вместе? Теперь они при встречах лишь кланяются друг другу, а то, что живут по соседству, имело значение только в детстве, когда ходили в одну и ту же школу. Их разделяет большее, чем сближает…

И все-таки поездка в одном вагоне с Настей была бы ему приятна, и он досадует на себя за упущенную возможность посидеть с нею рядом.

Конечно, теперь смешно вспомнить это, а ведь мальчишкой он пытался как-то объясниться ей в любви… Она не красавица, но энергичные черты ее лица, почти геометрически точный излом бровей, шея, чем-то напоминающая шею Нефертити, – все это по-прежнему представляется Андрею прекрасным, но почти таким же далеким, как сама египетская царица Нефертити. Разошлись их пути, и значительно: она окончила аспирантуру и работает теперь над темой, посвященной философским вопросам современного естествознания, а он кандидат богословия, преподаватель местной духовной семинарии.

Как, однако, слабо освещены улицы. Если бы не снег, Настю уже нельзя было бы различить. А что, если догнать ее и поздороваться?

Неудобно, пожалуй… Вон к тому же подходят к ней какие-то парни – знакомые, наверно. Но нет, не похожи что-то на знакомых. Да и держатся вроде не очень твердо. Уж не пьяные ли? Ну да, конечно, пьяные!

Настя сильно толкает одного из них, и он летит в сугроб. А другой…

Но Андрею уже некогда дожидаться, что предпримет другой. Он торопливо бежит к Насте. Молодой богослов никогда не занимался никаким спортом, но от отца и деда унаследовал такую физическую силу, что ему не страшна встреча даже с настоящими боксерами, а тут всего лишь подвыпившие парни. Один из них все еще барахтается в глубоком снегу, второго Андрей хватает за шиворот и с размаху швыряет в еще более глубокий сугроб.

– Спасибо вам, товарищ… – не узнав Андрея, взволнованно благодарит Настя, но, разглядев знакомое лицо, обрадованно восклицает: – Ах, это ты, Андрей? Прости, не знаю даже, как мне теперь тебя называть? Отцом Андреем, может быть?… Так ведь мы ровесники, – смеется Настя.

– Называй, как прежде… – смущенно улыбается Андрей. – Вместе ведь когда-то в школу бегали…

– Если уж как прежде, то и меня зови Настей. Ладно?

– Ладно, – живо откликается Андрей. – Я часто вспоминаю это «прежде»…

Но Насте не хочется, наверное, продолжать этот разговор, и она снова перебивает его:

– Вовремя ты на помощь мне подоспел, а то бы эти пьянчуги меня…

– Судя по тому, как ты с первым расправилась, – смеется Андрей, – второго ждала та же участь.

– Все равно спасибо! Ну, а как ты живешь? Деда я твоего недавно встретила. Он сообщил, будто ты уже кандидат богословия.

– Да, удостоился подобного звания, – с заметной иронией произносит Андрей. – Ты, конечно, осуждаешь меня за это?…

– Почему же? Ты из кастового духовенства, и не удивительно, что избрал этот путь. Хотя, если по деду твоему судить, мог бы и по-иному… Мы ведь с Денисом Дорофеевичем чаще чем с тобой встречаемся и о многом беседуем. И хоть он профессор духовной академии…

– Был таковым, а теперь уже не преподает.

– Годы, наверное? Сколько ему?

– Восьмой десяток.

– Выглядит он, однако, прямо-таки былинным богатырем. К тому же, как я поняла с его слов, он все еще при семинарии.

– Да, кое-что исполняет там по поручению ректора.

– А голова у него светлая – мог бы, наверное, и преподавать. Не усомнился ли в чем? Извини ты меня, однако, за такие вопросы! Я их потому задаю, что он мне не очень благочестивые мысли высказывал… Шутил, наверное. Он всегда ведь был шутником.

– При его сане доктора богословия такое вольнодумство не положено, конечно, – смущенно признается Андрей, – но за ним это водится… Однако ж шутки его даже сам ректор прощает.

– Православие очень уж строго к своим богословам, – замечает Настя. – Не то что у католиков. Они в своих журналах и папских энцикликах все чаще выражают стремление к диалогу с миром, в котором живут современные верующие. В том числе и с коммунистами… Но вот мы и пришли.

Протянув руку Андрею, Настя снова благодарит его.

– А ты не зашла бы к нам как-нибудь для продолжения диалога философа-марксиста с православными богословами? – полушутя, полусерьезно спрашивает Андрей, не выпуская Настиной руки.

– Охотно принимаю твое предложение. Я теперь часто буду к родителям приезжать. Мои занятия в аспирантуре закончились, тружусь над кандидатской… Ну, всего тебе доброго!

Настя еще раз пожимает руку Андрею и направляется к своему дому. Но перед тем как войти в калитку, замечает, как из дома Десницыных выходят двое мужчин. Один среднего роста, длиннолицый, с небольшой темной бородкой. И хотя по одежде нельзя определить принадлежность его к духовенству, Настя почти не сомневается, что он духовного звания. Лицо его спутника кажется Насте знакомым, будто она уже видела его где-то.

И даже дома, расцеловавшись с родителями и выслушав их упреки за то, что не сообщила о своем приезде, Настя продолжает думать об этом человеке, и ей кажется, что она вот-вот вспомнит наконец, где же видела его. Но ей это так и не удается.

4

В последнее время Андрею Десницыну все труднее понять, когда дед его Дионисий шутит, а когда говорит серьезно. Наделенный чувством юмора, он всегда пользовался любовью у воспитанников семинарии. Терпимо относились к его остротам и преподаватели. Да и юмор его был, в общем, безобидным. Лишь дома, среди близких, подшучивал он и над несообразностями священного писания. А теперь, перестав преподавать, острит уже не так безобидно. Да и читает не столько боговдохновенные сочинения, сколько философские.

На иронический вопрос Андрея, не записался ли он в атеисты, бывший профессор богословия ответил:

– Я стар, внук мой, и мне давно уже пора думать о смерти. А так как я не был таким уж бесспорным праведником и позволял себе слишком часто и притом во многом сомневаться, то и не уверен, куда меня причислят на том свете. Вот и хочу теперь убедить себя, что никакого «того света» нет. Риск, конечно, немалый – а вдруг все-таки есть! За одни только мысли эти знаешь что мне будет? А ты не смущайся, не закрывай ушей, а слушай. Если в тебе есть истинная вера, тебя ничто не разуверит. Только я и сам не знаю, что оно такое – истинная вера. Может быть, отсутствие разума… А что же мне делать с моим разумом, коли он противится несуразностям? Вышибать его постом, телесными истязаниями, принять великую схиму?… Разве ж в человеческих силах подавить его? А бог не идет мне на помощь…

– Конечно, лучше бы мне не читать философских сочинений, – признался он как-то. – Но что же это тогда за вера такая, если ее так просто опровергнуть разумом? Задумывался ты когда-нибудь над этим?

Да, Андрей задумывался, конечно, и не только над этим. Он думал и над тем, почему отец его согласился быть ректором духовной семинарии чуть ли не на другом конце страны, отказавшись от такого же предложения местной епархии. Не боязнь ли поддаться сомнениям своего отца Дионисия побудила его к этому? И как быть теперь ему, Андрею: оставаться тут в семинарии или принять священнический сан и уехать к отцу?

Мысль эта кажется ему соблазнительной по многим причинам. Главным же образом потому, что хочется утешать слабых, нуждающихся в слове божьем, а не вдалбливать в головы семинаристам основы богословия. Но как же оставить тут деда одного? Он, правда, еще очень крепок и держится с духовенством вполне достойно, но ведь может же сорваться и наговорить бог знает что…

Нет, он не оставит его одного! К тому же для посвящения в сан ему необходимо жениться, а жениться он хотел бы только на одной девушке, которая, если бы даже и любила его, ни за что не пойдет за священника…

Все эти мысли торопливо и беспорядочно проносятся в его мозгу, пока он стоит на улице, глядя вслед уходящим гостям деда. А когда заходит в дом, застает Дионисия в крайней задумчивости. Он вроде и не замечает прихода внука. Подперев голову руками и вперив взгляд в какие-то исписанные цифрами и формулами листки, неподвижно сидит он за своим огромным дубовым столом. Лишь спустя несколько минут спрашивает Андрея, будто очнувшись от дремоты:

– Ты встретил их?

Он не поясняет, кого именно, но Андрей и так догадывается.

– Встретил. Кто это был с Травицким?

– Автор наделавшей много шума статьи в «Журнале Московской патриархии» Куравлев.

– Который предлагал доказать существование всевышнего с помощью математики? Он что, ученый какой-то?

– Чуть ли не доктор наук, а на меня произвел впечатление сумасшедшего. Говорил так быстро, что я почти ничего не понял. И писал. Всю бумагу, которая была у меня на столе, исписал вот этими цифрами и формулами… Может быть, и в самом деле какой-нибудь гениальный физик? Говорят, что они все немного сумасшедшие.

– А магистр Травицкий как себя держал?

– Он у нас, как ты и сам знаешь, одержим идеей модернизации Библии, но, в общем, говорил довольно правильные вещи. Что не в том суть, какой бог существует – христианский или мусульманский, – а в том, чтобы средствами современной науки доказать его существование. Но как он говорил? Он говорил, как средневековый фанатик, с той только разницей, что не призывал к крестовому походу против атеистов, а требовал… Да, именно требовал, чтобы церковь… «Хорошо бы, говорит, чтобы все церкви мира объединили свои средства на постановку любого эксперимента, доказывающего существование всевышнего. Ибо, говорит, в наш практический век никто уже не верит никаким проповедям и священным книгам».

– Выходит, что они с Куравлевым единомышленники?

– И не только они. Похоже, что и из высшего духовенства кое-кто поддержал бы идею задуманного ими эксперимента.

– А зачем? В свое время в «Журнале Московской патриархии» было ведь сказано: «Бог есть неведомая, недоступная, непостижимая, неизреченная тайна… Всякая попытка изложить эту тайну в обычных человеческих понятиях, измерить пучину божества, безнадежна».

– Я им привел гораздо больше аргументов в защиту этих мыслей. Напомнил даже слова папы Пия Двенадцатого, адресованные ученым: «Пусть они всеми своими силами отдаются прогрессу науки, но да остерегаются переходить границы, которые мы установили для защиты истинности веры». А Травицкий мне в ответ – высказывания того же Пия Двенадцатого о человеческом разуме, который может с уверенностью доказать существование бога путем умозаключений, выведенных из изучения природы.

– Но ведь эти высказывания Пия противоречат друг другу!

– Да, противоречат, так же как все наши священные книги противоречат не только здравому смыслу, но и друг другу. Разве не следует из этого, что все они писались не богами, а людьми?

– Как вы любите все осложнять! – укоризненно качает головой Андрей.

– Ну хорошо, не будем сейчас об этом. Послушай лучше, что они мне сказали. Даже этот физик, который помалкивал сначала, спросил вдруг: «А то, что нынешний папа Павел Шестой, отправляясь на Международный евхаристический конгресс в Бомбей, сделал и себе и своей свите противооспенные прививки, доверие это или недоверие к науке? Да и не пешком они направились туда, как в доброе старое время пилигримы, а на реактивном лайнере «Боинг-707». Ну, а что касается безнадежности всякой попытки изложить тайну существования бога обычными человеческими понятиями, то и на это был у них ответ.

Оказывается, не простыми человеческими словами, а вот этими письменами намерены они доказывать существование всевышнего.

Дионисий Десницын разбрасывает по столу страницы, пестрящие не столько цифрами, сколько латинскими и греческими буквами, знаками плюс и минус, скобками разных форм, корнями, знаками бесконечности и вездесущей постоянной Планка.

– Вот язык, на котором изъясняются сегодняшние ученые. Они называют его «божественной латынью» современной теоретической физики. Куравлев говорил тут об исчислении бесконечно малых, о теории множеств, локально-выпуклых и ядерных пространствах, об алгебраической топологии, алгебре Ли и расслоении пространства. Травицкий все время ему поддакивал, будто тоже разбирается в этом…

– Вы полагаете, что он невежествен в таких вопросах?

– Да ведь чтобы во всем этом разбираться, не духовную академию надобно кончать, а университет, да, пожалуй, еще и аспирантуру.

– Ну, а что же говорили они о самом эксперименте общения со всевышним? Реально ли это?

– Травицкий уверял, что такой эксперимент был уже будто бы поставлен в прошлом году другими физиками.

– Тогда их бы и нужно было пригласить…

– Пригласили уже, оказывается, – смеется Дионисий. – Органы госбезопасности пригласили. Травицкий утверждает, правда, что за то будто бы только, что продали они свою аппаратуру американцам.

Со вздохом поднявшись со своего места, Дионисий тяжело шагает по комнате. Деревянные половицы с нудным скрипом проседают под тяжестью его грузного тела. А у Андрея все тоскливее становится на душе.

– Ты не встречаешь дочку соседа нашего, доктора Боярского? – неожиданно остановившись, спрашивает его дед. – Она теперь часто к родителям приезжает.

– Настю? – заметно смутившись, переспрашивает Андрей.

– Да, Анастасию. Она ведь философский факультет окончила.

– Теперь уже и аспирантуру тоже, – уточняет Андрей. – Только что встретился с нею по пути со станции. Вместе, оказывается, ехали, только в разных вагонах…

– Да, не повезло тебе, – понимающе улыбается Дионисий. – Хороша она! А ты какого мнения? Ну ладно, ладно, не хмурься, и без того знаю о давней твоей симпатии к ней. Хоть ты и не в рясе и выглядишь молодцом, но все равно, видно, не судьба… Беседовали мы с нею как-то о естественных науках, а точнее, о микромире. И знаешь, она в этом разбирается не хуже какого-нибудь маститого ученого. Догадываешься, к чему я об этом?

– Нет, не догадываюсь, – все еще хмуро отзывается Андрей.

– Пригласить бы ее нужно да листки эти показать, – кивает Дионисий на бумагу, исписанную Куравлевым. – Пусть посмотрит.

– Так ведь она не математик…

– Она философскими вопросами естественных наук занимается, значит, должна знать. Случайно, думаешь, магистр с этим физиком ко мне заглянули? Оказывается, сам ректор посоветовал Травицкому зайти с ним ко мне. Завтра я ему должен буду свои соображения о Куравлеве выложить. Ректор наш, сам знаешь, человек здравомыслящий и осторожный. А о том, что я в физике более других богословов сведущ, ему известно. С мнением моим он, конечно, посчитается, а мне не хотелось бы его подвести. Но тут такой случай, что без помощи Анастасии мне не обойтись.

5

Насте плохо спится в эту ночь. Снятся сначала пьяные шалопаи, от которых спас ее Андрей. А потом и сам Андрей в образе Христа и в таком виде, в каком изобразил Иисуса Крамской в своей знаменитой картине «Христос в пустыне». В слиянии двух этих образов она не видит ничего сверхъестественного. Христос Крамского и наяву представлялся ведь ей не богом, а человеком, погруженным в глубокое раздумье…

Проснувшись среди ночи, она уже не может больше заснуть. Так и лежит с открытыми глазами до того часа, когда обычно просыпается по утрам. И все пытается вспомнить хотя бы одно слово из того, что говорила во сне Андрею, но так и не может.

Размышляя об Андрее, она вспоминает и тех двух мужчин, которые вышли вчера вечером из дома его деда. Особенно того, который был постарше. Где же все-таки она видела его?

Потом ей вспомнилась спешка перед отъездом из Москвы, и ее охватывает чувство досады на себя за то, что так и не успела побывать у больного профессора Кречетова, консультирующего ее по атомной физике. И как только вспоминает о Кречетове, сразу же всплывает в памяти конференц-зал университета, переполненный молодыми учеными и студентами. А на трибуне тот самый человек, которого видела она вчера возле дома Десницыных.

Вспоминает это Настя и сама не хочет верить. Он защищал тогда докторскую диссертацию, тему которой она не помнит, но что-то из облает квантовой физики. Профессор Кречетов был его оппонентом и основательно раскритиковал за отрицание принципа причинности в микромире.

Несмотря на то что критика профессора была очень деликатной, докторант пришел почти в бешенство, назвал Кречетова консерватором и вообще наговорил ему таких грубостей, что ученый совет прекратил обсуждение диссертации и потребовал от докторанта немедленных извинений. Претендент на докторское звание этого не сделал, и ученый совет лишил его права защиты диссертации на какой-то срок…

Сразу же после завтрака Настя решает зайти к Десницыным и попытаться узнать, что за человек был у них вчера вечером.

Дверь ей открывает Андрей.

– Ах, как хорошо, что ты пришла! Мы с Дионисием Дорофеевичем вспоминали тебя только что… Заходи, пожалуйста!

Навстречу ей из старинного кожаного кресла с высокой спинкой поднимается могучая фигура Дионисия в широченном подряснике.

– Вот уж действительно легка на помине, – протягивает он руку Насте. – Садитесь, пожалуйста, очень надобно с вами посоветоваться по вопросам физики.

– Я не физик, а философ.

– Но ведь с физикой знакомы?

– С ее философскими проблемами.

– Ну, а как обстоит у вас дело с математикой?

– Кое-что смыслю…

– Да что вы ее экзаменуете? – подает голос Андрей. – Показывайте, а уж она как-нибудь сама разберется.

– А ты помолчи, – хмурит густые брови Дионисий. – Квантовая физика – это тебе не богословский трактат, тут без математики не обойтись. Вы не удивляйтесь моим вопросам, Анастасия Ивановна, я ведь, кроме богословских, еще и кое-какие научные книги почитываю. Это, кстати, у нас теперь не возбраняется.

– Я об этом давно догадываюсь, – улыбается Настя, почувствовав себя в этом доме почти так же непринужденно, как когда-то в детстве. Она часто бывала у Десницыных, когда училась в одной школе с Андреем.

Насте вообще приятно смотреть на этих богатырски сложенных людей. Пожалуй, их предки тоже были духовными лицами или просто крепостными крестьянами, проживавшими во владениях здешнего монастыря. Были, наверно, среди них и мастера-иконописцы, ученики или предшественники Андрея Рублева. А может быть, были Десницыны резчиками по дереву, серебряниками и ювелирами, работы которых и сейчас еще можно увидеть в местных церквах и ризницах монастыря.

– Читала я трактаты католических богословов и кое-какие сочинения ваших коллег в «Журнале Московской патриархии», – продолжает Настя, глядя на Дионисия и удивляясь густоте его бороды, почти не тронутой сединой. – Тоже проявляют интерес к проблемам современной науки.

– А мы с Андреем не пишем, мы только почитываем, – добродушно посмеивается бывший профессор богословия. – Не о том речь, однако. Мы хотели показать вам расчеты одного физика, нашедшего способ общения со всевышним посредством математического моделирования. Сам он до этого дошел или господь бог его на это надоумил, сие нам неведомо, только он похвалялся, будто в состоянии смоделировать с помощью математики чуть ли не самого господа бога.

Хотя от Насти не ускользает ирония, таящаяся в словах старого богослова, она не без любопытства всматривается в математические формулы и какие-то геометрические фигуры, начертанные на листках, протянутых ей Десницыным.

– Разбираетесь, что тут у него такое? – щуря глаза, спрашивает Дионисий. – Не бессмыслица ли какая?

– Да нет, не бессмыслица, – задумчиво произносит Настя. – Однако объяснить вам, что тут такое, я не смогу.

– Ну да это сейчас не так важно, главное, чтобы не было белиберды, выдаваемой за высокую премудрость.

– Похоже, что это написано человеком действительно сведущим в физике элементарных частиц. О чем он тут с вами говорил? – спрашивает Настя, теперь уже почти не сомневаясь, что это тот самый физик, на защите диссертации которого она присутствовала.

– Да обо всем. Так и сыпал всяческими новшествами из области микромира. А смысл его разглагольствований сводился, насколько я понял, к тому, что в мире этом не действительны почти все существующие ныне законы физики…

– Ну, положим, далеко не все, – усмехается Настя.

– Но главные. Закон причинности, например, – снова лукаво щурит глаза старый богослов. – По его утверждению выходит, что причинностью обусловлены там не все явления. В соотношении неопределенностей, например, вы и сами допускаете некоторое нарушение причинности, ибо не в состоянии с достаточной убедительностью объяснить, почему микрочастица не может одновременно иметь строго определенную, координату и импульс.

Заметив удивленный взгляд внука, Дионисий посмеивается.

– Он все никак не может примириться с тем, что мне, богослову, известны эти премудрости современной физики. Но это и тебе надобно знать, ибо это для нас, богословов, не только лазейка, как уверяют атеисты, а настоящая брешь в стройной системе материалистической науки.

Доктор богословия Дионисий Десницын говорит об этом легко, свободно и даже с каким-то удовольствием, будто он преподавал всю жизнь не богословие, а диалектический материализм. И Настя думает: «Вот ведь что современная наука делает с отцами православия!»

Со все возрастающим любопытством всматривается она в лицо Дионисия – что-то он еще скажет, к чему клонит?

– Но соотношение неопределенностей Гейзенберга, в общем-то, понятно. Об этом много писалось, – продолжает Десницын-старший. – А есть ведь и новые данные о капризах микромира. Как с ними быть?

– Какие же именно новые данные? – любопытствует Настя.

– Да то хотя бы, что в микромире течение времени оказывается обратимым. Что течет оно не только от прошлого к настоящему, но и от настоящего к прошлому.

– Ну, это лишь предположение некоторых теоретиков, и весьма спорные притом.

– Потому что не доказаны экспериментально или это вообще «запрещено» марксистской теорией? – лукаво усмехается старый богослов.

– Почему же запрещено? – удивляется Настя. – Просто нет ничего удивительного в том, что в некоторых, отдельно взятых элементарных уровнях материи кое-кем из ученых допускается обратимость времени. Разве это не может быть следствием неразличимости в столь малых масштабах субатомного мира, какое из происходящих в нем событий более раннее, а какое более позднее? Во всяком случае, на современном этапе исследований вовсе не исключена подобная неточность.

Хотя такое объяснение, видимо, удовлетворяет Дионисия, он все еще не хочет сдаваться. Наверное, посетивший его физик вселил в него немалые сомнения по вопросу незыблемости принципа причинности.

– Может быть, в данном случае вы и правы, – не очень уверенно говорит он. – Однако тут очень уж все туманно… В этом субатомном мире часть, оказывается, может быть больше целого. Это правда?

– Да, правда, – утвердительно кивает Настя. – Каждая элементарная частица состоит там как бы сразу из всех элементарных частиц. Элементарность субатомного мира – это ведь не дробление мелкого на еще более мелкое…

– Имею некоторое представление об этом. Более того, вполне согласен с Гегелем и Энгельсом о «дурной» бесконечности. Это в том смысле, что элементарные частицы не «состоят из…», а «превращаются в…». Не так ли?

– Конечно. Неисчерпаемость тут понимается не в количественном отношении. Она включает в себя качественные скачки и переходы к совершенно новым типам отношений и даже, пожалуй, перевоплощений.

– Ну, а если элементарная частица может быть и сама собой и состоять из других, даже больших, чем она сама, то ведь и идея триединого бога: бога-отца, бога-сына и бога – духа святого – не так уж нелепа, хотя атеисты считают представление об этом единстве ниже всякой критики.

– Но ведь, кажется, еще Лев Толстой…

– Вот именно! – живо перебивает ее Дионисий. – Именно он утверждал, что догмат о святой троице не может быть принят разумом, так как часть будто бы не может быть равна целому. Но ему это простительно – тогда не только он, но и вся мировая наука ничего не знала о каверзах микромира.

– А не обидно для всемогущего бога сравнение его с микрочастицей? – улыбаясь, спрашивает Настя. – Ведь в «Православном катехизисе» сказано, что «бог-отец не рождается и не исходит от другого лица. Им из ничего созданы небо и земля, видимый мир и невидимый. Он есть дух вечный, неизменяемый»…

– «Всеблагий, всеведущий, всеправедный, всемогущий, вседовольный и всеблаженный», – продолжает за нее Дионисий. – И, будучи столь всемогущим, ему ничего не стоит, наверно, перевоплотиться во что угодно, в том числе и в микрочастицу. Идея эта не мне, однако, пришла в голову. Ее подсказал нашим богословам тот самый физик, который исписал своими формулами всю эту бумагу. Он вообще убежден, что микромир – это та область, которая подвластна лишь всевышнему…

– Он просто шарлатан, этот ваш физик! – возмущается Настя. – Он бесчестно спекулирует временными затруднениями субатомной физики.

– У нас есть сведения, что он имеет ученую степень. К тому же ссылается на авторитет западных ученых. А по их данным в микромире нарушен даже такой священный закон материализма, как закон сохранения энергии.