Текст книги "Избранница. Рассказы."

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Уже дома у бабушки она долго смотрела на икону. Севастьян и Зоя были изображены рядом. Оказалось, что Севастьян был ни кто-нибудь, а начальник императорской стражи, а Зоя – женой одного из его воинов. Севастьяну вполне возможно было устроить переворот. Ну, хотя бы попытаться. Все равно грозила смерть, ну так хоть не задаром. Вырезать всех сторонников императора, прикончить его самого, и тем облагодетельствовать жителей еще одной революцией. Именно так учила жить всех и вся Зоина мама. И сама жила так.

А лица пронзенного стрелами Севастьяна и повешенной за волосы Зои светились счастьем. Именно так назвала про себя Зоя то, что они выражали. И ей подумалось сейчас, что старичок-иконописец Севастьян смотрел так же, когда его расстреливали. Слово "батюшка" Зоя тоже слышала впервые, оно обрамлялось чем-то таким в устах бабушки, чем-то, ...ну никак не определялось это "чем-то". Скажешь – уважением, но нет, чем-то большим, чем уважением. И вроде подобострастие, приниженность звучали, когда бабушка к нему обращалась, ан нет, чего-то совсем другое. Ох, уж эти "чего-то". Он казался Зое как бы отделенным от всех людей некоей стеной, хоть и прозрачной, но – стеной.

– "Царство Мое не от мира сего", – это было последнее, что произнесла бабушка за время дороги, когда они стояли уже у дверей ее квартиры. Так Христос говорил о Своем Царстве. И возникший в открывшейся двери батюшка в необыкновенной одежде и с большим медным крестом на груди, показался Зое как раз из того Царства. И еще прозвучало таинственное слово "рукоположение". Это бабушка нашептала ей, отвечая на вопросы, пока готовились ко крещению и наливали детский надувной полиэтиленовый бассейн. Что такое рукоположение, Зоя не знала, но отчего-то почувствовала, что прозрачность стены, отделявшей ее от батюшки лишь в том, что прикасаться к нему нельзя, если он того не позволит, но из-за слова этого, "рукоположение", он есть ей и всем остальным самый необходимый человек на земле, ибо без него нет литургии, нет схождения Духа Святого, и возможно, именно ему служить последнюю литургию на земле и крестить последнего человека, не желающего опоздать.

После таинства крещения батюшка присел, отдыхая, на край диванчика и, обращаясь к Зое, сказал такое слово:

– Принять тяжкие муки во имя Господа нашего Иисуса Христа есть самая высшая заслуга, за которую дарует Он и самую высшую награду – Царство Небесное. Мы, грешные, боимся и страданий и смерти. Оно и понятно, ведь мы созданы для вечности и думы о смерти, а тем более страшной, пыточной, нам не выносимы. Но Христос воскресением Своим отверз нам Царство Небесное, и если ты по-настоящему веруешь, бойся не самой смерти, ибо ее нет, а бойся умереть с грехами, ибо это смерть вечная. Тот, кто принял муки за Христа, тот совлек с себя все грехи, и обелен и вознесен, если даже до мученичества вся жизнь его была сплошной грех. Жил в Риме пьяница и блудник Вонифатий, но принял добровольно муки во имя Иисуса Христа и теперь он главный проситель перед Ним за пьяниц всей земли. И не только проситель, но и помощник. Вот сегодня, Зоинька, новокрещенная Зоя, у тебя самый великий День твоей жизни. С тебя совлечены все грехи твои, все до единого, из воды окрещенная ты вышла, свята, как Ангел небесный. Это после с каждым шагом мы снова ступаем на тропу греха, но все, что было до крещения, все стерто, все прощено. А способность пойти на муки, есть особый дар Божий, бесценный! Он дан, Заинька, очень немногим, мы ж боли очень боимся. И не взваливает Господь на наши плечи больше, чем они выдержать смогут. А влезая в драку, думаешь, вот, одолею врага, ему больно сделаю, он, правда, тебе тоже может больно сделать. И все тут на одно заострено: опередить, чтоб не мне, а ему, и ярость клокочет... А врагов, Заинька, любить надо. Так нам сам Господь повелевает. Это, ох, тяжко, это почти невозможно для нас, грешных, но – почти. Взмолись – и все возможно. Глянь на икону, глянь на наших Севастьяна и Зою, глянь на их лики. И только им даровано перенести пытки, которые невозможно перенести никому!.. – очень разволновался вдруг батюшка.

Зоя даже удивилась, ибо только что свершенное над ней крещение он совершил спокойно, медленно и величаво. И Зоя в самом деле чувствовала, что с ней происходит нечто небывалое. Когда нужно было просто сказать, что отрекаешься от сатаны, она закричала во весь голос:

– Отрекаюсь!

Бабушка даже ойкнула испуганно, а батюшка сказал тихо:

– Кричать не надо, Заинька, криком его не возьмешь, его через таинство наше православное, молитовкой да постом – это для него страшнее плетки...

И когда, согласно обряду таинства, надо было изобразить символический плевок в знак окончательного отречения от князя тьмы, она вдруг увидела слева от себя, чуть выше уровня своей головы, черный круг, и в нем черную же, но лакированную голову, безлобую, безбровую, с остатками ухмылки на тонких губах и светящихся зубах. Будто вот только что дали чем-то тяжелым по черной голове, а она по инерции продолжает ухмыляться перед тем, как завыть от боли. И Зоя по-настоящему, всей слюной, что была у нее во рту, плюнула в черноголова, прямо в его ухмылку, и тот-таки взвыл перед тем, как пропасть вместе с черным кругом.

Когда надо было залезть в батюшкин походный бассейн, Зоя почувствовала, что она будто оплетена какой-то сетью, некоей паутиной, тонкой, но необыкновенно прочной. Она опутывала ее всю прошлую, короткую жизнь, но замечена, почувствована ею была вот только сейчас. Самой никогда не вылезти из сети, и ничьими сторонними силами человеческими ее не совлечь. И страшная суть этой сети, вот только сейчас осозналась она в словах дивного старца Серафима, о котором, пока к дому шли, бабушка рассказывала, что любое дело не ради Христа сделанное – пустое дело, не впрок идет. А какое может быть дело во Имя Его, если ты вообще некрещеная, если даже первого шага к нему не сделала? Но зато всю жизнь бегом бежала к черноголову, и вот они, его путы. И только вода в бассейне, в которую войдешь сейчас, которую батюшка купелью называет, смоет эти путы. И Зоя рыбкой сиганула в купель. И вылезать не хотела. Силой вынимать пришлось. Вынимали ее уже без паутины, вся она в воде растворилась. Потом сидели за столом при свечах, бабушка читала вслух принесенное батюшкой детское Евангелие с картинками, рассказывала, сколько помнила жития святых, и спать легли глубокой ночью.

– А лампадку не надо гасить?

– Нет, Заинька, она ж и зовется так – неугасимая.

Зоя улыбнулась, уже в полусне: все, к чему она сейчас прикоснулась, несло на себе печать вечности, даже вещи, руками сделанные, лампадка стеклянная, и то – неугасимая.

А лампадкин неугасимый свет стал ярчеть и раздвигаться, и вот совсем уже ослепительные лучи его устремились на Зою, она даже зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела, что никаких лучей уже не видно, но они очень чувствовались, она лежала на них и качалась, как в гамаке. Они проходили, невидимые, сквозь нее, давая ощущение совсем уже необычайное, которое никакими словами человеческими не объяснить, "неизреченный" – вспомнилось батюшкино слово. Чего изрекать? Если он невидимый, то, если не видишь, что можно о нем сказать? Но, невидимый, он был видим. Как об этом сказать? Он был видим открытыми Зоиными глазами, он был везде и во всем, казалось, что вне его жизни нет. Но она была. Слева, где-то далеко, Зоя увидела кусок тьмы, который стремительно приближался и затем резко остановился. Перед Зоей стоял черный круг, а в нем своей черно-полированной жутью хохотал черноголов. Черный круг был вне света, вне неба, где царил свет, где на невидимых волнах плавала Зоя, он был под небом, в поднебесье.

В хохочущей пасти черноголова царило какое-то человеческое мельтешение. И первый, кого она там разглядела, был дедушка Долой. Все сжалось в Зоиной душе, из открытых глаз упала слезинка и со звоном ударилась о невидимую световую нить. "Господи", – прошептала Зоя. Световой луч, на который упала слезинка, задрожал, зазвенел, и слезинка со скоростью света, самой большой скоростью в мире, устремилась по нему, как по рельсам, куда-то в неведомую и невероятную даль, которая тоже была неизреченна. И Зоя увидела предел этой неизреченности. Этим пределом была бабушкина неугасимая лампада, от которой источался свет. Слезинка на луче влетела в маленькую красную точечку-огонек на фитильке, опущенном в лампадное масло, распалась на множество совсем мелких капелек, и они окропили собой икону, с которой взыскующе и милующе взирал Сам Спаситель.

И Зоя увидела, что взгляд у дедушки Долоя в пасти черноголова осмыслился: он со страхом озирался и видимо пытался понять, где он находится.

"...Мое, Заинька, главное дело в жизни, вымолить несчастного моего заблудшего Севастьяна, чтоб он Долоем быть перестал, чтоб в себя пришел перед смертью, чтоб поисповедовать бы его..." И не одна слезинка, а целые потоки их текли по бабушкиным щекам, когда она это говорила...

И Юлия Петровна, и орущая толпа учеников ее вокруг, тоже были там, в пасти черноголова, и еще великое множество всяких: и вонючих оборвышей, и надушенных толстяков в малиновых пиджаках, и Зоиных прыгающих сверстников, и бессильных стариков на постелях с желто-серыми лицами и пустыми глазами. И у всех у них что-то переменилось в лицах от упавшей на луч слезинки. Глаза черноголова зло зыркнули на Зою, и черный круг стал отлетать.

– Стой! – закричала Зоя, – стой, гадина! Отдай их!

Черноголов в черном круге с хохотом удалялся.

– Криком и руганью его не возьмешь, – услышала Зоя рядом с собой незнакомый Голос. Голос тоже был неизреченным. И будто по голове гладил. Зоя хотела попросить, чтоб Голос еще что-нибудь сказал, чтоб просто услышать его, но услышала дребезжащее треньканье телефонного звонка. Телефон звонил так, что ясно было – звонит мама. Телефоны тоже чувствовали мощь и требовательность мамы. Оказалось, что Зою вести надо прямо в школу, не заходя домой.

При расставании у дверей школы бабушка заплакала. И у Зои глаза были мокрые:

– Ничего, бабушка, мы теперь часто видеться будем, ты звони, когда мамы дома не будет.

– Да, конечно... И на праздник твой великий, на крестины-именины и подарить-то не знаю что: от мороженого на морозе как бы горло не застудить, а святыньки дарить, мать твоя учует и выбросит, негоже. А икона, где мученики Севастьян и Зоя с кровью Севастьяшеньки-иконописца нашего – твоя. Да и весь Красный угол, как помру – твой. Может, обломается у мамки дурь-то ее... А?

Учебы уже никакой не было, оценки за полугодие были выставлены. Сегодня Юлия Петровна устраивала утренник-опрос на тему «Кем быть?» и чувствовала, что ничего хорошего для ее душевной устойчивости это не принесет. Да какая уж тут устойчивость по нынешним временам. Учебная программа у Юлии Петровны была очень насыщенная. Методичек нынче никаких не спускалось: незачем, некому и не на что их было спускать. Да Юлия Петровна ни в каких методичках и не нуждалась. Из-за насыщенности она и не смогла толком узнать поближе своих первоклашек. А также и из-за того, что пришлось разрываться на две смены, тянуть на себе третий выпускной класс. В полвосьмого утра она в школу приходила и в полвосьмого вечера уходила. Даже на экскурсию к мавзолею только один раз первоклашек водила, рассказывала, какие очереди тут стояли, как караул шагал. Абсолютное равнодушие детишек вызвало в ней бурю негодования, едва сдержалась. Все ее рассказы о Ленине были киданием гороха в стену. Рассказы о Николае Втором у первоклашек вызывали ту же реакцию. В своем классе она таких рассказов не допускала, а в соседнем присутствовала, когда его классная, личный враг Юлии Петровны, приглашала какого-то профессора семинарии (во дожили!), и тот негромко, но страстно рассказывал, какой замечательный был Николай Второй и как злодеи убивали его и его семью. Юлия Петровна внутренне стонала, но и злорадствовала – тот же горох и в ту же сторону: ну убили, и убили, по телевизору вон сколько убивают, убитого французского десантника, которого Бельмондо играет, жальче... Ну, взрывали храмы, и ладно, теперь вон чинят и открывают. По телевизору целые планеты взрывают...

С удивлением обнаружила, что ее личный враг совершенна равнодушна к реакции подопечных. Имела с ней разговор после:

– Так ты монархистка?

– Что вы, Юлия Петровна, избави, как говориться, Бог. Следующая беседа будет о том, что самое светлое пятно в истории России – это Февральская революция, которая смела монархию. Понимаете, дети должны впитать всю, так сказать, гамму исторического и культурного пласта. А вот убивать нехорошо, так что большевиков, увы, не люблю.

– Так ты демократка?

– Эх, да что ж вы все ярлычки навешиваете? Я за общецивилизованные ценности.

– А зачем тебе "Закон Божий"? Лучше пусть в футбол играют.

– И в футбол будут играть.

– Так ты что, в церковь ходишь?

– Захаживаю.

– Зачем?

– Свечку поставить и вообще. Красиво там.

– Так есть Бог?

– А это не имеет значения, Юлия Петровна. Он – часть общечеловеческих культурных ценностей.

Почему-то после этого разговора Юлия Петровна еще более невзлюбила соседнюю классную. А по поводу хождения к мавзолею, ее даже в бывшее РОНО приглашали (как оно теперь называется, Юлия Петровна не знала и знать не хотела). Бывшее РОНО в огромном здании, в котором Юлия Петровна бывала тысячу раз, занимало теперь всего три комнаты полуподвала, все остальное было сдано банку и под офисы. Но штат был больше, чем раньше, и они процветали в отличие от школ, которые курировали. И начальник был тот же, что и раньше, бывший ученик Юлии Петровны.

– Юлечка, ну зачем тебе этот мавзолей? Давай побольше бабочек-розочек, поменьше идеологии, – и сразу начальственно поморщился, опережая ее реакцию. – Только не надо о том, что я тогда заставлял вас очереди в него выстаивать. Скучно. Учти, в твоем классе некоторые родители, того, могут твои экскурсии оч-чень негативно воспринять.

– В моем классе всем родителям до лампочки, куда я их детей водить буду: в мавзолей, в мечеть, синагогу, православный храм или в публичный дом! Их воспитывать, все равно, что воспитывать тебя, – и все-таки добавила то, что вертелось на языке, – пуля вас воспитает. Да отвечай потом за вас!

– Отвечать точно придется, – раздался голос сзади.

Юлия Петровна резко обернулась. Перед ней стоял священник, молодой, худой, короткобородый, в рясе и с крестом.

– За каждую отравленную душеньку отвечать придется. Всем нам придется. А нам, священникам, больше всех.

Юлия Петровна подошла вплотную к священнику и забуравила его своим убойным взглядом. Она его знала, хотя он не был ее учеником, а учился в соседней школе. Но она вместе вот с этим вот начальником очень энергично воевала тогда за то, чтоб выгнать этого ныне свя-щен-ника, ух!.. из школы, и вообще к учебе не допускать, а то и посадить за то, что засекли его несколько раз в церкви, а он всенародно в своем классе о своей вере заявил.

– Рано хорохоришься, господин служитель культа, думаешь, ваша взяла? Как бы не так! Хоть церквей и понаоткрывали, а вас сколько было, столько и осталось. Публики прибавилось, а публика первая и разбежится, когда мы снова вас... Только, небось, и думаешь о мести мне?

Священник сокрушенно покачал головой:

– Избави Бог, Юлия Петровна, нам и гневаться-то грех. Но гнев – это душевное, этого трудно избежать, гневался на вас, уж простите. А месть – это уже действие, этого никогда не будет. Не надейтесь. Впрочем, это я не вам.

– Чего? – не поняла Юлия Петровна.

– А это я вот ему, кто сейчас на вашем левом плече сидит, сам смеется, а вашими словами вас же в истерику вводит.

Это было уже слишком! Она обернулась к начальнику:

– А ты запомни, ба-бочка-ро-зочка!.. В моем классе закона Божия не будет! И я, между прочим, ворошиловский стрелок! Сам Клим, первый маршал, мне диплом вручал. И винтовка моя цела. Я сначала вас тут всех как собак перестреляю, вместе с банкирами, перед тем как вот его, – она ткнула кулаком в иерейский крест, – его на штык подниму!..

Очень разволновалась тогда Юлия Петровна, однако же вскоре и оттаяла. Если на учительской работе не оттаивать, то через год в сумасшедшем доме будешь. Последствий для нее разговор не имел, и главным образом потому, что начальник знал: уж коли она в самом деле винтовку возьмет – хана, надо будет или за границу убегать, или ее саму убивать...

...Дети шумно рассаживались. Юлия Петровна сидела и, уперев кулаки в подбородок, ждала. Очень плохо спала она эту ночь, а где-то часа в три аж вскочила, от чего ее прямо подбросило, хотя спала без снов, и пугаться вроде нечего было. И когда открыла глаза в темноту комнаты, и тут, точно в телевизоре, из тьмы возникшем, наблюдала в течение нескольких мгновений картинку, будто из другого мира, из невозможно далекого времени, когда мир действительно был другим, картину, которую она не могла помнить, слишком мала еще была: ее мать стоит, плача на коленях, перед иконой, на которой очень отчетливо различались пронзенный стрелами юноша и подвешенная за волосы девушка. Мать взывала о выздоровлении тяжко болящего младенца Юлии, которая лежала в горячке распластанная рядом на постельке. "Ты у меня отмоленная", – часто повторяла мать. Вот только сейчас вспомнилось. Аж пот прошиб Юлию Петровну, до конца ночи так и не заснула, думая, что бы это значило...

Зоя в класс вошла последней, поздоровалась. Юлия Петровна кивнула, и утренний опрос начался. Юлия Петровна очень увлекательно рассказывала о всяких разных профессиях, а личный, так сказать, душевный порыв к профессии, к "кем быть", узнавала, наклонившись ухом к каждому в отдельности, чтоб не стеснялись – дети ведь много чего стесняются, чего взрослым смешным кажется. Но дети не стеснялись. Из пятнадцати мальчиков семеро хотели быть банкирами, пятеро – охранниками, двое – ворами в законе, один – киллером. Юлия Петровна долго не могла прийти в себя, растерянно осмысливая статистику. Последнего она спросила, знает ли он, что такое киллер. Оказалось, не знает (слегка отлегло на сердце у Юлии Петровны), но по телевизору видел, как при слове "киллер" люди ежились и опускали голову в плечи со страхом. И юный телезритель очень желал, чтоб перед ним тоже ежились и втягивали голову в плечи. Еще ему нравилось, что за киллером гоняется полиция, а пострелять в полицию он тоже был бы не прочь.

– Ну, а вы, – обратилась она к "ворам в законе", – разве вы не знаете, что воровать плохо?

Ответ читался в их глазах: "А почему, собственно?" Но вслух они ответили почти одновременно:

– А воры в законе не воруют.

– Как?! – поразилась Юлия Петровна. – Они же воры.

– Воры в законе "бабки" собирают, – последовал снисходительно-назидательный ответ.

– А космонавтом или летчиком никто не хочет быть? – робко спросила Юлия Петровна.

Густое мрачное молчание первоклашек было явно наполнено тезисом: "Совсем рехнулась бабка. Может, еще пограничником?!"

Дальнейший короткий опрос мальчиков показал, что курс доллара на текущий день знают все, а "киллер" знал наименований иномарок больше, чем Покрышкин сбил самолетов, а Юлия Петровна сделала выпусков.

– А защитниками Родины никто не хочет быть? – спросила Юлия Петровна, грозный ворошиловский стрелок.

Не напугаешь, нет, никто не хочет, но все хотят иметь последний "Мерседес". Девочек Юлия Петровна решила спрашивать, поднимая их с парты, и чтоб они отвечали вслух. Зоя должна была отвечать последней – опрос шел по алфавиту, и из двенадцати девочек до Зои, Юлия Петровна услышала вот что: шестеро хотят быть рок-певицами, четверо – топ-моделями, одна – банкиром (видела женщину-банкира по телевизору), а одна – в казино у папы обслуживать иностранных гостей.

– Как обслуживать? – насторожилась Юлия Петровна.

– Любовью и ласками.

Юлия Петровна сглотнула слюну и часто задышала:

– А мама о твоем таком решении знает?

– Знает, – певуче ответила девчушка. – Она до пенсии у папы так и работала, а потом они поженились.

– Сколько же маме лет?

– Тридцать лет. Мама говорит, что с такой работы раньше уходят.

Уши горели у Юлии Петровны, глаза ее были закрыты ладонями рук, локтями опиравшимися на стол.

– А какая у тебя любимая песня? – неожиданно для самой себя спросила Юлия Петровна, и девчушка спела, покачивая личиком и играя глазами:

– Путана, путана, путана, ночная бабочка...

– Хватит, – прихлопнула пение Юлия Петровна.

– Ее мама все время поет, она всем нравится, – обиделась девочка.

Юлии Петровне стало представляться вдруг, что весь мир вокруг – это вот ее класс, и это – казино, где девчухин папа главшпаном, а ее мама – главшпаншей, за столом играют-гуляют банкиры и одна банкирша, на сцене дергаются рок-певицы и дифилируют, демонстрируя купальники топ-модели, мрачными тенями прохаживаются охранники, за отдельным столиком сидят воры в законе, ждут, когда им подвезут "бабки", а рядом скучающий киллер "пасет" очередную жертву. Вот только работать некому и защищать некому.

"А может, и защищать это не нужно, а разом их всех..." – такая вот даже мысль пробежалась в голове Юлии Петровны... – Ну, а ты что скажешь, Зоя? – совсем уже равнодушно спросила уставшая Юлия Петровна.

Зоя поднялась, поправила платье и громко сказала:

– Я хочу быть молитвенницей.

Враз равнодушие и усталость испарились из Юлии Петровны.

– Повтори, не поняла, кем?

– Молитвенницей. Это самая нужная профессия – молиться Христу Богу за себя и за всех.

– А это че такое? – спросил "киллер".

– А за это платят? – спросили разом оба "вора в законе".

– Нет. За это не платят.

– А как же жить тогда? – спросила "банкирша".

– С Богом жить. А если с Богом жить – все будет. Так в святых книгах написано, мне бабушка говорила. А все, что в них написано, есть вся правда мира. А молитва – это то единственное, что нужно человеку, потому что молитва – это общение с Богом, а больше ничего в жизни не нужно.

Все первоклашки недоуменно и напряженно смотрели на Зою. И при этом все заметили, как стало меняться лицо Юлии Петровны.

"Ай да излагает первоклашечка, ай подарочек Поревидеме", – Юлия Петровна забыла уже о казино, о киллерах с путанами, она видела только Зою.

– И где и когда ты этого всего набралась? – шипением кобры прозвучал вопрос, хотя и ясно уже было Юлии Петровне откуда, вслух произнесено про бабушку, знает она о ней от Поревидемы.

– Я вчера крестилась, Юлия Петровна. А сегодня самый главный мой праздник в году, сегодня мои именины, сегодня день мученицы Зои – ее мучители за волосы подвесили. И еще день Севастьяна, он тоже мученик – из него мишень сделали, в него стрелами стреляли, вот.

– Крутые разборки, – сказал один из "банкиров".

– За что ж их так? – спросила одна из "топ-моделей".

– За Иисуса Христа, – громко ответила Зоя.

Только хотела Юлия Петровна ладонью об стол шлепнуть и закричать, чтоб имя это не произносить в классе, как ее опередил звонкий крик:

– А так им тогда и надо!

Кричала юная "путана". Кричала громче, чем хотела выкрикнуть Юлия Петровна. Она знала это Имя. Знала и ненавидела Его, потому что Он мешал сейчас папиному бизнесу. Все разговоры обо всем родители вели при ней, и она знала уже, что есть противные попы, есть здания, которые называются с одной стороны строением №153-Б, сданным в очень долгосрочную аренду (считай, продано) ее папе, а с другой – храмом Христовым – именно так называет его тот противный поп и требует его возврата у папы в "лоно Церкви", именно вот так выражается поп. Очень хорошо помнит юная "путана" папин разговор с попом.

– Да твоя церковь уже отказалась от этого здания, понял? – четко и жестко внушал попу папа. – И бумага у меня от Патриархии есть об этом, понял? Сколько понаоткрывали, мало? А я, знаешь, сколько бабок отвалил на храм Христа Спасителя? У меня бумага есть с благодарностью, понял? И от Мэрии, от комитета недвижимости договор есть, понял? Тебе что, служить негде, чего ты к моему казино прилип?!

– Это не казино...

– Это казино!!! И будет казино!..

Зоя повернулась к "путане" и сделала к ней шаг. "Путана" даже отпрянула слегка от такого ее шага. Все знали, что дерется Зоя не хуже мальчишки. А у Зои и в самом деле взыграло ретивое, она собиралась продолжить свой путь к ней, но почувствовала, что будто бы мешать сразу что-то стало. Не понятно что, но мешало явно, и будто где-то голос там, внутри: "Не бузи". Так бабушка несколько раз говорила за время их общения. Зоя остановилась и сказала "путане":

– Мне батюшка Севастьян вчера про Ивана Златоуста рассказывал, это святой такой, а тот велел богохульнику сокрушать уста. И если не заткнешься, я тебе их сокрушу.

"Ох, поревидемкина кровь", – подумалось Юлии Петровне, а вслух она сказала громко, обращаясь только к Зое:

– А ну, прекратить!

Только диспута на эту страшную тему, да еще с мордобоем не хватало на утреннике "Кем быть?" Вначале она, было, обрадовалась внезапной союзнице в лице юной "путаны" – ну как же, эдакий выкрик! Ну прямо, как во времена ее юности. Но тут же и тоска взяла, "тоже мне, союзничек". Она знала смутно, что папа юной "путаны" ведет победоносную войну за строение №153-Б с тем самым попом, которого она на штыки поднять собиралась, и который собирается у соседних первоклашек "Закон Божий" вести.

Этот папа был ее ученичком-выпускничком. Выпустила... И все время оправдывала себя тем, что потом его старшие классы испортили. Когда она узнала, что он на волне нового демо-времени стал сутенером при какой-то большой столичной гостинице, она едва не умерла. Ее ученички, конечно, в дальнейшей своей жизни совершали всякие выверты ("И зачем я их учила?" – такая даже мысль проскальзывала), но чтоб такой! Теперь вот в хозяина казино выдвинули. Маму "путаны" она не знала, родом она была вообще не из Москвы.

Юлия Петровна смотрела на Зою и думала, что сказать, с чего начать. И Зоя смотрела на Юлию Петровну. Глаза в глаза. Все ее ученики из пятидесяти трех выпусков помнили взгляд своей учительницы и когда взрослыми становились. Без слов, одним сверканием сразу по всем направлениям, ее взгляд пришибал любую бузу в классе. А уж когда он был направлен на отдельного первоклашку-индивидуума!.. Сейчас же будто два потока встретились-сшиблись, один из глаз Юлии Петровны, другой – из Зоиных. И Зоин поток задавил и задвинул соперника назад. Оторопь взяла Юлию Петровну. Она глядела на Зою и видела – перерождение. Неслыханное, небывалое, невозможное. Но невозможность перечеркивалась фигуркой Зои, стоящей напротив нее. То, что определялось этим словом "перерождение", ни разу не встречалось ей за всю ее необъятную педагогическую практику. Насколько это было возможно, она все время пыталась узнавать дальнейшую судьбу своих учеников. И не знала ни одного случая, чтобы кто-нибудь из них сделал то, что называется "сломать себя". Невозможность этого слова она всегда подсознательно чувствовала и всегда протестовала против сей невозможности. Но протестуй – не протестуй, против рожна не попрешь. И, конечно же, себя сломать за сутки эта девчуха не могла, да и с чего бы и зачем это перерождение? И явно извне, вроде некоей пропитки, когда окунули тебя в нее, и пропиталась каждая клетка всего существа и уже ничем этой пропитки не изгнать, носитель ее умрет вместе с ней.

И тут Юлия Петровна увидала, что по щеке Зои ползет капелька-слезинка. Вот она доползла до подбородка и упала вниз. И будто звон послышался. И перед глазами встала та икона, что ночью из темноты возникла. И мать на коленях перед ней. "От-мо-лен-ная, отмоленная..." – будто хор запел вдруг в голове. Юлия Петровна даже головой отмахнулась от пения и рукой отбрасывающее движение сделала. А Зоя увидела, как слева от головы Юлии Петровны возник черный круг и в нем черноголов.

– Юлия Петровна, – тихо сказала Зоя, – можно вам записочку передать?

– Что? Какую записочку? – опомнилась Юлия Петровна.

– От батюшки Севастьяна, который меня крестил. Он старенький, старше вас, он вас знает... Он сказал, будет возможность, передай. Вот возможность.

– А ну-ка, ну-ка, ну, давай! – очень грозно произнесла Юлия Петровна.

Это была первая записочка в ее жизни от попа. Раскрыла:

"Уважаемая Юлия Петровна, мир вам и здравствуйте. С этой минуты я начинаю непрерывную, сугубую молитву за вас и рабу Божию Александру. Ваша помощь нужна. Во всех храмах и монастырях возносится за вас взывание ко Христу Богу: помоги, Господи, заблудшим рабам Твоим, Юлии и Александре. Никогда не воевали они против Тебя Живого, ибо не может разумный человек поднять руку на Творца Вселенной. Они считают Тебя несуществующим и воюют с людьми, в Тебя верующими, потому что Ты мешаешь их одержимым лжеидеям. Безумен человек, говорящий, что Бога нет. Совлеки, Господи, с них безумство и одержимость, открой Себя, как открыл Ты Себя Савлу и стал он рабом Твоим, Павлом. Прогреми им громом с небес, как прогремел Ты Савлу, ослепи их для тьмы и пусть прозреют они для света. И да будет на вас воля Божья и да хранит Он вас, аминь. Недостойный иерей Севастьян".

Юлии Петровне показалось, что слева от ее головы произошло некое движение воздуха и будто хриплый голос произнес:

– Во влипли.

Юлия Петровна удивленно глянула за плечо, потом скомкала записку и молча продолжала сидеть, глядя перед собой. Перевела взгляд на Зою:

– Я не нуждаюсь!..

– Нуждаетесь! – перебила вдруг Зоя и сама испугалась своего выкрика. Но испуг мгновенно прошел. – Давайте, Юлия Петровна, я вам расскажу про вашу святую, мне вчера читали про Юлию-мученицу.

– Что?! – Юлия Петровна сама себя не узнавала. Чтобы ею командовали?! Да кто?! Но будто поволока странная облекла вдруг все ее тело и сознание.

А Зоя тут возьми, да и растеряйся. Уж больно много всего свалилось на нее за вечер и ночь, от некоторого из услышанного одни урывки остались, в том числе и о страданиях Юлии-мученицы. В общем-то помнила, но чтобы складно рассказать... Да и оробела вдруг чего-то.

"Да ведь Дух Святой, бабушка ж говорила, всегда с нами, если призвать... И молитву говорила, да забылась..." И тут Зоя подняла голову, и зазвенел ее голос на весь класс:

– Дух Святой, сойди на нас, очисти нас от всякой скверны, пусть услышат все о святой Юлии! – она так смотрела куда-то ввысь, что все "банкиры", "воры в законе" и прочие "топ-модели" глянули туда же. И Юлия Петровна тоже. – От нее требовали одного: принести жертву идолам, а значит, предать Христа. Предать она не могла, она желала быть распятой за Него... – Зоя сама не узнавала своего голоса. Остальные, естественно, тоже, они были просто поражены, будто и в самом деле гром небесный ударил. И этот гром, те звуковые волны, что выходили из Зоиных уст, обращал в световые, и место истязаний юной красавицы Юлии было не на острове Корсика, а здесь, перед ошарашенными первоклассниками. Она стояла обнаженная, израненная, окровавленная, груди ее были отрезаны, отовсюду из ее тела вылезало живое кровоточащее мясо, следы полосований; недавно роскошные длинные волосы были наполовину выдернуты, скомканы и тоже были все в крови. Но она смотрела ввысь так, как недавно смотрела Зоя... Нет, совсем не так, таких глаз те, кто присутствовал при истязании, не видели никогда. Эти глаза явно видели Того, ради Которого сейчас ее мучили, ради Которого она идет на крест и благодарит Его за это. Крест, меж тем, уже соорудили. И те, кто его сооружал, мучители Юлии, были совсем уже не те, когда они начинали над ней издеваться, когда за волосы ее проволокли первый раз по камням. "Да как же можно вынести такое?" – этот вопрос сидел на каждом лице всех мучителей. А когда она уже висела, и прибитая, и привязанная на кресте, все они просто в ужасе разбежались, ибо каждый из них увидел, как перед ней, изнемогающей на кресте, оказались вдруг светоносные, крылатые... никто не знал, как их назвать.