Текст книги "Решая судьбу человека…"

Автор книги: Николай Жогин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Работа будет, – коротко сказал он и, подняв трубку телефона, стал набирать номер.

– Специалист у меня имеется. Из заключения вернулся… Это ничего, ничего… Мне он очень понравился. Столяр пятого разряда. Да, у него книжка… Что вы?.. Хотите, сам за него поручусь… – Улыбаясь и шутя, он тут же написал мне еще одну записку и дал адрес. По адресу я разыскал нужную организацию.

– Кто тут начальник? – спрашиваю.

– Пройдите сюда, товарищ, – услышал я в ответ.

«Товарищ? Неужели я, как и все, товарищем стану?» – у меня комок подступил к горлу, пока я шел к столу и выкладывал свои документы.

– Инвалидность? – испытующе посмотрел на меня, оторвавшись от документов, инспектор отдела кадров.

– Да вы не беспокойтесь! Я еще постою за себя. Пока не жалуюсь на болезнь, – заверил я, а сам подумал: «Может, это просто придирка? А за ней последует и отказ?»

Но инспектор строго сказал:

– Завтра на работу. Вот вам направление в общежитие. Пока устраивайтесь… Нужны деньги?

«Какие, – думаю, – еще деньги?»

– Я их еще не заработал! – говорю.

– Это авансом, на расходы…

Я вышел из конторы. В голове никак не укладывались все события этого дня: «Я на свободе. В Казани. В течение дня мне дали работу, в кармане направление на жительство, хотя я еще даже не прописан в городе… Здорово, наконец, повезло мне…»

Яхнов помолчал.

– Вот и вся моя история, гражданин прокурор.

* * *

И снова прокурор (в который уже раз) перелистывает дело.

«Да, начал трудиться Яхнов, всего себя отдает работе. Вот и в характеристике отмечено, что неплохо справляется с производственными заданиями».

«Как же все-таки с ним быть?» Прокурор опять взвешивает все «за» и «против». «Как ни рассуждай, а совершенное на днях Яхновым – все-таки преступление. Правда, нет вредных последствий – убыток потерпевшим не причинен. Но ведь не от Яхнова зависело, что в кармане, куда он лез, не было денег».

«Может быть посоветоваться с коллективом? – размышлял прокурор, глядя на понуро сидевшего перед ним Яхнова. – Пожалуй, да. Пусть пройдет еще через одно испытание!» – решил он.

– Вот что, Яхнов, ваше дело мы вынесем на коллектив. Посмотрим, что там скажут. А пока можете идти.

Яхнов вздрогнул, как от острой боли. На коллектив?! Это значит, все товарищи по работе узнают! Да, нашел прокурор решение – лучше бы уж сразу в тюрьму… Яхнов исподлобья, недружелюбно покосился на прокурора, словно хотел сказать: «Ну и помог же ты мне! Спасибо за такую «помощь», а я-то думал, ты добрый, чуткий человек!» Потом тяжело поднялся и, так и не расправив опущенных плеч, вышел из прокуратуры.

Уже поздно. Улицы пустынны. Яхнов ступает медленно, тяжелыми шагами. Что теперь будет?.. Придя в общежитие, он берется за дневник: надо как следует поразмыслить над тем, что произошло и что сказал прокурор.

«…Легче провалиться, чем рассказать коллективу о своем грязном прошлом, – пишет Яхнов. – Простят ли? Нет, не простят! Одни мои судимости напугают всех. Разве они поймут меня! Иду на суд коллектива. Какой позор! Зачем это еще суд общественности? Взять бы с меня последнее слово, и все было бы «по-человечески».

…И вот наступил этот суровый день. Более восьмидесяти рабочих, с которыми Яхнов вот уже месяц трудился рядом, плечом к плечу, собрались сегодня в красном уголке на свое необычное собрание… Такого еще не было в их коллективе. На виду у всех, в переднем ряду, опустив голову, сидел Яхнов.

Выслушав сообщение прокурору о прошлом Яхнова и о новом его преступлении, рабочие всколыхнулись, зашумели. «Вор же, всю жизнь воровал! Что еще он скажет в свое оправдание?» – с возмущением думал каждый.

– Пусть расскажет, почему он ворует! – послышались голоса из зала.

Яхнов нехотя поднялся с места, вначале молчал, потом заговорил:

– Меня обвиняют, как видите, в карманных кражах. Будто я какие-то рубли воровал. Все это неправда, товарищи, – жестикулируя и пытаясь говорить уверенно, он пытался убедить коллектив, – ничего я не совершал!

Первым взял слово председатель постройкома.

– Вдумайтесь, товарищи! Государство доверило нам решить судьбу человека, – взволнованно сказал он. – Быть Яхнову в тюрьме или работать с нами? – Затем, когда зал притих, он повернулся к Яхнову: – Если хочешь быть с нами, говори обо всем честно, а мы посмотрим, можно ли за тебя поручиться. Но только я вижу, не хочешь ты искренне признать свою вину. Даже в такой момент правды не говоришь. Ну что ж, раз так, вношу предложение – просить судебные органы поступить с Яхновым по закону. Пусть его еще доисправят там… А вообще-то жаль парня, работал он хорошо.

Яхнову стало не по себе, и он еще раз поднялся:

– Признаюсь, я был пьян, – заговорил он, – а мне пьяному море по колено. Может, что-нибудь и натворил. Повторяю: может быть. Наверное было… Только дайте мне испытательный срок, не губите снова мою жизнь… – Слезы покатились по его щекам.

Собрание проходило бурно. Никто не оправдывал Яхнова. Все гневно осуждали его. Все были согласны с тем, что он совершил тяжкое преступление.

На трибуну поднялся Петр Страхин.

– Взять Яхнова на поруки – это дело непростое. Ведь коллективу придется за него отвечать, если он снова что-нибудь натворит. Значит, нужна гарантия. А есть она? Мне кажется, есть. Гарантия – в том, что при всем честном народе он обещал исправиться. Если так, то мы, даже не брезгуя его прошлым, оставим парня в своих рядах. Если он не потерян для нашего общества, надо взять его на поруки.

Гневно осудили Яхнова комсорг Вера Самсонова, Михаил Егоркин, Гаяз Фаткуллов и многие другие.

Тем не менее рабочий коллектив взял его на поруки.

После собрания Яхнов не скоро пришел в себя. Его мучили сомнения. Неужели все отвернутся от него? Да и прекратит ли дело прокурор, согласится ли отдать его на поруки, ведь не в первый раз он совершил преступление?

Но верят, очень верят у нас человеку. И с каждым днем это доверие все растет. Прокурор принял решение прекратить дело Яхнова, отдать его на поруки коллективу.

И вот Яхнов снова перед прокурором. Сам пришел, желая еще раз заверить его, что оступился в последний раз, что отныне никогда не позволит себе нарушить советский закон.

– Скажу откровенно, – говорит Яхнов, – больше всего на меня подействовало то, что сами люди, которых я раньше бессовестно обкрадывал, спасли меня от нового несчастья. Раньше не встречал настоящего, сильного друга, который бы крепко одернул меня. А теперь понял: настоящий мой друг – коллектив. Его осуждение для меня тяжелее, чем судебный приговор…

– И ведь никто не отвернулся, – дрогнувшим голосом продолжал Яхнов. – Они же обо мне заботятся. Вот недавно помогли мне приобрести костюм. Пальто… А наш комсорг Вера никогда не забывает пригласить меня то в кино, то в цирк. Узнали, что я люблю читать, книги мне приносят… В общем, будьте уверены, товарищ прокурор, теперь уже со мной ничего не случится, работаю хорошо, норму выполняю на 120—125 процентов.

Хочется обратиться ко всем, прямо крикнуть хочется: «Товарищи! Цените каждый день вашей жизни, берегите честь смолоду!» Нет, честное слово!..

Прокурор тепло улыбнулся.

АНОНИМЩИКИ И СПЕКУЛЯНТЫ

Старший следователь Тимофеев стоял у окна, вглядываясь в наступающие сумерки. Порошил мелкий ноябрьский снежок. Во всем чувствовалось приближение зимы, и от этого было зябко и неуютно.

Мысли сменяли одна другую. От напряжения разболелась голова. Но думать было нужно, даже необходимо. Надо взвесить все, надо отыскать ту, едва уловимую нить, за которую можно ухватиться, чтобы раскрыть преступление.

Два дня тому назад Тимофеева срочно вызвало руководство и учинило ему разнос. Получилось так, что по его вине некий негодяй ходит по городу и, быть может, готовит очередной пасквиль. Тимофееву предложили немедленно возбудить уголовное дело, мобилизовать всех следователей и принять меры к отысканию злобного анонимщика.

И вот на исходе второй день, а в папке заведенного уголовного дела не прибавилось ничего, кроме нескольких писем.

Кто же этот пасквилянт?

Во всяком случае человек, чем-то озлобленный, с гнилой душой, трус, шипящий за углом. Тимофеев упорно размышлял над материалом, по которому надо провести квалифицированное расследование.

Около 8 часов утра старшина Гайнуллин на трамвайной остановке обнаружил листок бумаги, приклеенный хлебным мякишем к газетной витрине. Прочел – и глазам не поверил: кто-то анонимно клеветал на советских граждан.

Старшина снял листок и вместе с рапортом передал дежурному по райотделу милиции. Рапорт старшины и пасквиль анонимщика пролежали в райотделе четыре дня, Никто из работников милиции не мог объяснить, как это получилось. Сам же Гайнуллин получил отгул на трое суток и, как пояснила его мать, уехал на рыбалку.

Рапорт старшины немногословен, нужно подробно побеседовать с Гайнуллиным. Следователь почему-то надеялся, что Гайнуллин поможет ему найти хотя бы первую ниточку.

Неизвестность беспокоила Тимофеева. «А если старшина ничего нового к рапорту не прибавит? Надо побывать в организациях, где имеются такие же бланки реестра, как и те, на которых изготовлены письма. Сложная, долгая и кропотливая работа».

Когда поступил рапорт Гайнуллина, оказалось, что имеются еще два письма с аналогичным текстом, написанные на таких же типографских бланках реестра – типовая форма № 869.

Все это позволяло предположить, что все три письма написаны одним лицом. Почерк всех трех писем также был одинаковым.

Бланки реестра предназначались только для получения кредита в банке. А организаций, пользующихся кредитом, очень много.

«В таком множестве организаций очень трудно установить, где взяты бланки, – с досадой размышлял Тимофеев. – Однако надо искать. Больше ничего не придумаешь».

Совсем стемнело. Снег делался все гуще, образуя белую пелену, сквозь которую едва проступали силуэты прохожих. Резкий телефонный звонок заставил Тимофеева вздрогнуть. Он взял трубку и по хриплому голосу, доносившемуся откуда-то издалека, с трудом узнал Минина, следователя, который работал по заданию Тимофеева. Минин звонил из автомата:

– Только что дома появился старшина, через час будем.

Небольшого роста, коренастый и смуглолицый, старшина явился в кабинет вслед за Мининым и с ходу быстро заговорил:

– Виноват, товарищ следователь, упустил женщину. Она могла рассказать больше.

Тимофеев сразу уловил в словах Гайнуллина что-то новое.

– Не торопись, – сказал он старшине. – Рассказывай по порядку, а мы запишем все в протокол.

– В то утро я немного проспал, – рассказывал старшина. – Мать не разбудила. В райотдел-то мне к восьми. Вот и мчался чуть ли не бегом. А когда проходил мимо газетной витрины, меня остановила женщина и говорит: «Товарищ милиционер, посмотрите, к витрине прилепили нехорошую бумажку». Посмотрел я – действительно, что-то наклеено. Народ возмущается. Я прочел и тут же сорвал.

Старшина умолк. Затем вопросительно посмотрел на Тимофеева, виновато улыбнулся и продолжал:

– Спохватился, а женщины уж нет. Кто-то сказал: «Это наверное тетка наклеила. Вон бежит».

Смотрю, женщина действительно спешит к трамваю. Я за ней. Кричу: «Гражданочка, подождите!» А она, такая маленькая, юркая, бежит от меня и кричит: «Некогда мне, на работу опаздываю…» и – прямо в трамвай. Я за свисток… Остановил трамвай, ссадил женщину и говорю: «Что это вы, гражданочка, от меня убегаете?» А она в слезы: «Чего, мол, пристал, на работу опаздываю».

Старшина вздохнул.

– В общем, рассказала она вот что. Около газетной витрины вертелся один дядька, лет под пятьдесят, в телогрейке, шапке-ушанке и очках. Она его знает – это спекулянт, живет на улице Зайни Султанова в одноэтажном деревянном доме. У его отца женщины краску покупают. Когда проходила мимо газетной витрины, дядька уже ушел. Предполагает, что бумажку он наклеил.

– Эту женщину вы раньше встречали?

– Нет, – ответил старшина.

– А почему не спросили фамилию, где живет?

Старшина смутился.

– Виноват, не предполагал, что понадобится… Учту, товарищ следователь. Я ведь в милиции недавно, в армии служил.

Тимофеев для пущей важности пожурил старшину за недогадливость, но видя, как переживает Гайнуллин свою ошибку, мягко сказал:

– Выше голову, старшина. Спасибо, что хоть с женщиной догадался поговорить.

Потом он поручил Минину выехать в райотдел милиции, связаться там с участковым уполномоченным и другими работниками и установить дом, о котором говорила женщина.

Оставшись один, Тимофеев вновь задумался. Допустим, дядька в очках отыщется. Но ведь это еще не все. Женщина ни словом не обмолвилась о том, что видела, как именно этот человек наклеивал листок. А может быть, виновен кто-то другой?

Между тем поиски злополучного дядьки затянулись. На улице Зайни Султанова деревянных домов было около десятка. В них проживало немало народу – рабочие, служащие. Конечно, многие из них имели телогрейки и ушанки.

Участковый уполномоченный бойко рассказал Минину о всех жильцах этих домов. Чувствовалось, что младший лейтенант милиции хорошо знает людей. Сообщил он и об одном доме, в котором живет дряхлый старик с женой и сыном-инвалидом.

Минин выслушал уполномоченного и сказал:

– Ты говоришь так, будто у всех в гостях побывал.

– Взять хотя бы этого старика, – продолжал младший лейтенант. – Говорят, он из бывших торговцев. Увидит на улице железку, гвоздь, щепку – все подбирает. Домой несет, как Плюшкин. Живет бедно, ходит чуть не в лохмотьях. А дома – шаром покати. Одни тряпки. Сын его – инвалид труда, пенсию получает.

– А кто из живущих в этих домах краску продает? – задал вопрос Минин. – И еще. Кто ходит в очках, телогрейке и шапке-ушанке?

– О продаже краски впервые слышу, – ответил участковый уполномоченный. – В очках что-то никого не примечал. А в телогрейках и шапках многие тут ходят…

Минин не придал значения этому разговору, сообщать о нем Тимофееву не стал.

Доводы Минина о невозможности проверить показания Гайнуллина выглядели убедительно. И в самом деле: около десятка домов, много людей. Кто из них негодяй, кляузник? На вид все люди как люди, ничего особенного.

– Александр Николаевич, – обратился Минин к Тимофееву. – Мне кажется, нужно усилить розыск аналогичных бланков реестра в организациях. Уверяю вас, что поиск в этих домах ничего не даст.

– А все-таки?

– Что «все-таки»? – рассердился Минин. – Даже если мы и отыщем этого человека, чем мы его уличим? Следов он не оставил, дома вряд ли улики держит. К тому же по одному лишь подозрению обыск мы делать не имеем права, не разрешит нам этого прокурор.

Минин был прав. Но бланки реестра стали прямо-таки неразрешимой проблемой. Через Госбанк выяснили, что такие бланки уже не употребляются несколько лет. А в свое время они были отпечатаны в типографии большим тиражом. Должны же быть где-то такие бланки. Но где?

«Да, анонимщик не из простачков, – размышлял Тимофеев. – Его голыми руками не возьмешь…»

Графическая экспертиза дала заключение, что все три письма написаны одним лицом. Но это научное доказательство было пока беспомощным. Не был известен человек – автор этих писем.

В один из дней Минин рано утром поехал на квартиру к участковому уполномоченному и, подняв того с постели, заставил еще раз рассказать о жильцах домов, особенно о старике. Он дополнительно узнал, что старик Ахмеджанов Фазыл проживает с женой и старшим сыном Ахметзяновым Тауфиком, жена которого, Разия, работает на кондитерской фабрике «Заря» счетоводом. Семья живет скрытно, в дом старик никого не впускает, мало общителен.

У Минина созрел план: проверить, нет ли таких бланков реестра на кондитерской фабрике.

И там Минину, как говорят, повезло… Он зашел к главному бухгалтеру и вдруг увидел на столе бланки реестра, исписанные карандашом. Минин изъял бланк, тот самый, который искали несколько следователей по всему городу. «Какая удача!» – подумал он, обнаружив на столе еще стопку таких бланков.

– Что-нибудь у нас случилось, товарищ следователь? – спросил главбух.

Взяв из стопки один бланк, Минин, как бы между прочим, спросил:

– Это документ строгой отчетности?

– Да нет, – пояснил главный бухгалтер. – Это старые бланки. Мы используем их для черновиков… Бумагу экономим.

– Меня интересует, кем и как работает Ахметзянова Разия? – задал вопрос Минин.

Главный бухгалтер недоуменно пожал плечами:

– Работает в бухгалтерии таксировщицей. Исполнительна. Материально обеспечена неважно. Живет с родителями мужа-инвалида. – И, подумав, продолжал: – Но мы ей помогаем. Вот недавно местком выделил ей триста рублей [1]1
  Все суммы приводятся в старых деньгах.


[Закрыть].

Он взялся за трубку телефона:

– Сейчас принесут документы.

– Звонить не нужно, – остановил его Минин. – Если вас не затруднит, принесите сами.

Минин медленно листал бумаги и думал: «Все это не то. Бланки есть. А доказательств пока никаких». Перевернув очередной листок, вздрогнул. Он смотрел на заявление, написанное уже знакомым ему почерком. Ахметзянова просила фабком оказать ей содействие в приобретении туристической путевки для поездки по Южному берегу Крыма. Заявление подписано Ахметзяновой, а почерк явно не ее! «Нашел, – мысленно произнес Минин, – но кто написал это заявление? Конечно, не Разия».

Подавляя волнение, Минин осторожно спросил:

– Кто писал это заявление?

Главный бухгалтер усмехнулся.

– Ее муж! Он для нее и царь, и бог… Все за жену решает.

В кабинет Тимофеева Минин вошел сияющий. Он выложил на стол личное дело Ахметзяновой, снял шапку, вытер потный лоб носовым платком и хлопнул тыльной стороной ладони по столу.

– Анонимщика нашел!

Мгновенно сличив бланк реестра и заявление, Тимофеев понял, что автор анонимных писем действительно установлен. Затем, выслушав Минина и еще раз сопоставив почерки, сказал:

– Главного бухгалтера допроси сегодня же. А письмо направь на графическую экспертизу. Теперь дело за экспертом. Подтвердит он тождество почерков – тогда все в порядке.

…Отличался дом № 11 от других подобных домов высоким забором, калиткой с множеством запоров и наглухо закрытыми ставнями. Все здесь было скрыто от людей.

В этом доме следователю Минину предстояло произвести обыск.

На стук участкового уполномоченного долгое время никто не отзывался. Наконец послышались крадущиеся шаги и чей-то шепот. Кто-то торопливо стал отодвигать засовы. Калитка отворилась. Перед Мининым возник человек лет пятидесяти в очках и накинутой на плечи телогрейке. «Он», – подумал следователь и, оттеснив незнакомца, вместе с участковым уполномоченным и понятыми направился в дом. Вид комнат и самих хозяев поразил его. Две кровати, покрытые тряпьем, старый шкаф, два стола и несколько стульев – все убранство огромных пустующих комнат. Затхлый запах затруднял дыхание, к горлу подступала тошнота. Хотелось тотчас же покинуть этот дом и глотнуть чистого воздуха. В одной из комнат находились высокий худой старик с седой бороденкой и воспаленными глазами, одетый в грязный залатанный зипун, и старуха в белом платке с выбившимся из-под него клоком седых волос. Только небольшая комната, где проживал со своей женой сын хозяина дома, тоже убого убранная, имела относительно жилой вид.

Хозяину дома было предъявлено постановление на производство обыска. Старик, не возражая, уселся в углу и неотступно следил глазами за каждым движением следователя.

Минин сразу же обнаружил под матрацем книжку с бланками реестра, паспорт, трудовую книжку, пенсионное удостоверение и другие документы Ахметзянова Тауфика. Казалось бы, можно поставить точку, доказательства виновности отысканы. Но Минин знал: предстоит долгая работа. Следователь обязан произвести тщательный обыск, тем более, что хозяин дома, как это видно из материалов дела, занимается спекуляцией.

В сопровождении понятых и участкового уполномоченного Минин с отвращением перебрал тряпки на постелях, проверил каждый уголок в комнатах. К ветхой одежде старика было противно прикасаться.

Исследованы сарай и чердак дома. Ничего не обнаружено. Везде запустение, хаос и грязь. Начав составлять протокол, Минин спохватился – не осмотрел кухню. Послав туда участкового уполномоченного, подумал: «Время позднее, надо кончать…» Вскоре тот вернулся и сообщил:

– Кроме ведер с водой, стола и пустых ящиков ничего нет.

Понятые, подавляя зевоту, скучали и с нетерпением ждали конца этой процедуры. Между тем старик проявлял все большее беспокойство. Всем своим видом он как бы говорил: «Убирайтесь отсюда скорее» и злорадно улыбался. «С чего это он? – подумал Минин. – Не иначе, как чего-то боится. А чего?»

Усталости как не, бывало. Он вновь всматривался в старика и анализировал его поведение. Сверлящие глаза, ранее с немым ожиданием следившие за каждым движением, теперь были полны злобы.

– Кухню осмотрим еще раз вдвоем, – громко сказал Минин.

Он с понятыми направился туда. В углу сиротливо стоял массивный старый стол, заваленный кастрюлями, мисками и разной посудой. Но легкие вмятины на крашеном полу свидетельствовали о том, что стол почему-то часто отодвигался от стены.

– А ну-ка, передвинем мебель.

Стол отодвинули – и сразу же открылся вход в подвал. Оставив участкового уполномоченного у входа и засветив карманный фонарь, Минин с понятыми осторожно спустился по лестнице в подземелье и наткнулся на запертую дверь. Спертый воздух был невыносим. «Нужно срочно доложить Тимофееву, – подумал Минин. – А пока отобрать ключи и исследовать содержимое подвала».

Поднявшись наверх, Минин написал и отправил с шофером записку. Старик с безразличным видом сидел на кровати и что-то тихо бормотал, сын не выходил из своей комнаты.

Минин предложил:

– Гражданин Ахмеджанов, откройте подвал.

Старик посмотрел ненавидящим взглядом и промолвил:

– Сын знает. – И, закряхтев, бесцеремонно улегся на кровать лицом к стене, как бы подчеркивая презрение к присутствующим. Тауфик, не отвечая на вопросы Минина, повел его в подземелье, отыскал в корзине над дверью ключ, открыл двери в подвал и включил свет.

Всю свою жизнь Ахмеджанов Фазыл торговал. При царе имел магазины галантерейных товаров и посуды. Держал агентов, товар привозил из Нижнего Новгорода, Москвы, Варшавы и других городов России. Построил два дома. С установлением Советской власти он свернул торговлю и ушел в подполье.

Здесь не было того запустения, что наверху. Каменные стены большого подвала и деревянный потолок свидетельствовали, что все сделано прочно и надолго. Вдоль стен аккуратно стояли ящики, металлические бидоны и посуда. Чего только не было здесь… Целый магазин.

Сын старика, оправдываясь, сказал:

– Я не хозяин, все принадлежит отцу… – А старик, как призрак, стоял в дверях подвала и беззвучно плакал. Он прощался со всем, что накопил за долгие годы своей преступной деятельности.

Пораженный увиденным, понятой-рабочий с возмущением произнес:

– Бедным прикидывался. Ржавые гвозди и щепки подбирал. В лохмотьях ходит и на них же спит. А подвал ломится от добра… Торгаш, спекулянт! – со злостью заключил он.

Чего тут только не было!

Мешки с рисом и сахаром, десятки килограммов чая, кофе, мыла, несколько килограммов гвоздей, каракулевые шкурки, ковры, одежда, дорогие сервизы, чайная и столовая посуда, фарфор. Множество ящиков забито разной краской и медикаментами, начиная с касторового масла и кончая глазными каплями, борной кислотой и аспирином. Бидоны заполнены полуистлевшими сухарями.

С приездом Тимофеева подвал был опечатан. Стало бесспорно ясно, что старик и его сын – крупные спекулянты. В этом они были уже уличены. Но впереди предстояла большая работа по расследованию всех махинаций этих двух воротил.

Первую половину дня Тимофеев провел в доме Ахмеджанова и его сына. Минин в присутствии понятых разбирал и описывал содержимое подвала.

Раньше все казалось намного проще: имея доказательства, что Ахметзянов – автор анонимок, Тимофеев предполагал проверить поведение Ахметзянова, а затем уличить его в содеянном. Но после обыска дело приняло новый оборот.

Допросить Ахметзянова Тауфика он собирался сегодня утром, однако допросу мешали два обстоятельства.

Еще вчера поздно вечером, находясь в доме Ахмеджанова, он спросил старика – почему его сын носит другую фамилию. Старик на это ничего не ответил. Сам же Ахметзянов Тауфик нехотя выдавил: «Фамилию перепутали в милиции при обмене паспорта». А старуха называла сына Тавкиль.

Тимофеев догадывался, что Ахметзянов Тауфик что-то упорно скрывает. Это было тем более очевидно, что во всех документах – многочисленных справках, трудовой книжке и дипломе об окончании педагогического техникума – он значился Ахметзяновым. Возникла необходимость проверить личность Ахмеджанова Тавкиля.

И другое. Тимофеев сам решил подробнее ознакомиться с домом, с содержимым подвала, а заодно и поговорить со стариком. Организовав работу на месте, он еще раз исследовал все комнаты, чердак, сарай и двор. Что же это получается? Крупные спекулянты, а денег не обнаружено. «Значит, припрятаны в надежном месте, – решил Тимофеев. – Такие добровольно не отдадут…»

Проверка личности показала, что Ахметзянов Тауфик в прошлом судим. Следователь листал материалы дела и вчитывался в знакомые протоколы допроса, составленные двадцать лет назад. Ахмеджанов Тавкиль, а ныне Ахметзянов Тауфик за такую же клевету в 1940 году был осужден и семь лет отбывал наказание. Двадцать лет – немалый срок, и судьба вновь столкнула их – преступника и следователя. Оба они стали опытнее: преступник – в своей изворотливости, следователь – в изобличении преступника. Тимофеев понимал, что, как бы ни хитер был преступник, он непременно будет изобличен и понесет заслуженное наказание. Но теперь его беспокоило другое. Как поведет себя Ахмеджанов Тавкиль? Обычно преступник не откровенен до тех пор, пока не почувствует, что полностью уличен.

Когда Тавкиля доставили в кабинет, он боязливо покосился на стол, как бы желая знать, что уготовано ему. Увидя, что стол пуст, перевел взгляд на Тимофеева и смутился.

– Ахмеджанов Тавкиль? – вопросительно сказал Тимофеев. – Садитесь…

Подавленным голосом, заикаясь, преступник произнес:

– Ахметзянов Тауфик по паспорту… И Ахмеджанов Тавкиль… Одно и то же.

Он растерянно стоял у стола, моргая маленькими, глубоко посаженными, глазами. Дряблые щеки его дрожали. Весь его облик подчеркивал: он боится. Боится всего – двинуться с места и сесть, говорить о своих грязных делах и отвечать перед советским законом.

Тимофеев, поразмыслив, с чего начать допрос, спросил:

– Как вы ухитрились в одно и то же время отбывать наказание в местах лишения свободы, окончить техникум, работать?

Торопливо, точно боясь, что его перебьют и не дадут высказаться до конца, допрошенный заговорил:

– Аттестат об окончании педагогического техникума, справки о работе и трудовую книжку купил. После освобождения работал только несколько месяцев в 1954 году, а затем ушел на пенсию. В райсобес представил фиктивные документы о трудовом стаже. Инвалидность мне дали правильно – стал больным после освобождения из заключения.

– Не работали. А чем занимались?

– Спекуляцией.

– Чем спекулировали? – задал вопрос Тимофеев.

Подумав, Ахмеджанов ответил:

– Покупал и перепродавал старые вещи.

– А для чего в подвале хранились большие запасы краски, медикаментов, продуктов и других предметов?

– Это все принадлежит отцу, – отвечал Ахмеджанов. – Он сам получал краску из Москвы, расфасовывал в пакеты и продавал. Я в это дело не вмешивался. Только по поручению отца вел переписку с Юсиповой Розой из Москвы и Гайнутдиновым из Свердловска. Пересылал им деньги. О медикаментах и других вещах ничего не знаю. Без разрешения отца я в подвал не ходил. Вынув из стола анонимное письмо, снятое с газетной витрины, и показав его Ахмеджанову, Тимофеев в упор спросил:

– Когда написали?

Ахмеджанов побледнел, не ожидая такого удара, и растерянно промолвил:

– В конце октября.

И, оправдываясь, продолжал:

– Это дело рук одной женщины. Я отказался от дальнейшей связи с ней. Тогда она пришла ко мне, принесла пол-литра водки и напоила. Был пьяный, плохо помню. Под ее диктовку написал письмо, и она взяла его с собой. На другой день стала просить три тысячи, но я не дал. Она мне пригрозила, что за это письмо мне попадет…

Тимофеев показал ему два других письма и с усмешкой спросил:

– Это тоже под диктовку писали?

Ахмеджанов смешался и тихо сказал:

– Я не писал… Ничего не знаю…

Он явно лгал. Но Тимофеев не пытался пока уличать его; доказательств достаточно, преступнику все равно не уйти от ответственности.

Из кабинета Ахмеджанов уходил сгорбившийся, подавленный.

На другой день преступник подтвердил изготовление им клеветнических писем, спекуляцию красками и другими предметами. В частности рассказал, что в 1930 году он и его отец в роще возле поселка Борисково закопали ценности: серебряные изделия, монеты и акции бельгийской компании.

После допроса Тимофеев тотчас же организовал выезд на место. Ахмеджанов долго отыскивал три дерева, перекопали много земли, но безрезультатно. Было непонятно: изменилась местность или Ахмеджанов запамятовал? Если верить ему – за тридцать лет местность действительно могла измениться.

Вечером того же дня Минин доложил Тимофееву, что опись содержимого подвала произведена, все вывезено и сдано на хранение. В довершение всего показал ему золотую монету царской чеканки и пояснил: нашли в подвале, под ящиком.

Золотая монета и показания Ахмеджанова о ценностях – случайное совпадение обстоятельств или же преднамеренный трюк? Это озадачило Тимофеева. Он был склонен предполагать, что Ахмеджанов пытается приковать внимание следствия к другому, может быть, к бесплодным поискам ценностей в указанных им местах, и отвести подозрение от дома отца. И Тимофеев вновь убеждался в необходимости повторного, тщательного обыска в доме.

Он понимал, что такой обыск производить наугад нельзя, нужно отыскать отправную точку и с нее начать планомерный осмотр всего дома, сарая и двора. Не исключена возможность раскопок.

Посоветовавшись со следователями, Тимофеев принял решение: осмотр дома начать с подвала, где найдена золотая монета, и поручил это сделать Минину.

Старик был неспокоен и зло смотрел на вошедших. Весь его вид говорил, что он не ждал их прибытия. Жены его дома не было.

На вопрос Минина, где жена, старик, брызжа слюной и сжав кулаки, с негодованием быстро заговорил:

– Что властям от меня надо? Соседи завистники… Все отобрали… Отбирайте дом… Сажайте в тюрьму… Сына уже посадили…

– Мы действуем по закону, – разъяснил ему следователь. И, взглянув на Ахмеджанова, который все еще что-то бормотал, сказал: – У вас имеются ценности, золото. Органы следствия предлагают сдать их добровольно, так как они составляют предмет спекуляции.

– Нет у меня ничего, – закричал старик, – уходите из моего дома!