Текст книги "Решая судьбу человека…"

Автор книги: Николай Жогин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Вскоре он уже стоял перед следователем. Сгорая от стыда и чувствуя всю тяжесть совершенного им преступления, подписал Кисляков последний лист протокола.

– Теперь меня арестуют? – спрашивает он охрипшим от волнения голосом.

– Тебя будут судить твои же товарищи, – отвечает ему следователь. – Возьмут на поруки, если еще доверяют тебе, или отдадут под суд, если ты себя отрицательно проявишь в коллективе.

Окончился трудовой день… Опустели учреждения, но горит еще свет в кабинете следователя. Нужно готовиться к завтрашней лекции на заводе…

ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, ВЫБРОШЕННЫХ ИЗ ЖИЗНИ

– Яхнов! Кажись, тебя, – сказал сосед по станку.

Яхнов вздрогнул, услышав свое имя. Выключив станок и на ходу отряхиваясь от стружки, медленно зашагал к выходу. В голове запрыгали, заметались мысли.

«Почему же меня не берут под стражу? – думал он, стараясь унять противную дрожь в коленях. – Ведь знают, что украл. А может, поверили, что никуда не денусь? Или все это простая случайность? Если так, то бежать куда глаза глядят!» – Но тут же одернул себя. – «Хватит! Никуда не уйду. Явлюсь в суд!»

И вот Яхнов сидит перед прокурором Бауманского района Казани. Уловив на себе пристальный взгляд, по привычке начинает оправдываться:

– Да не было ничего этого. Зашел просто рубашку купить. И ни к кому я не прижимался. Тут ошибка какая-то…

Взгляд его падает на светло-коричневую обложку уголовного дела. «Яхнов Владимир Иванович». Вот как! Значит, дело еще не в суде. Зачем же все-таки вызвали и чем все это кончится?

Перелистывая уголовное дело по обвинению Яхнова, прокурор уточнял детали совершенного преступления и незаметно наблюдал за обвиняемым.

– Скажите, Яхнов, разве, находясь в магазине, вы не вынули деньги из кармана гражданки Ш.? И не пытались залезть в сумку гражданки Ф.? А кроме того, разве не вы вытащили деньги из сумки гражданки К.? Правда, всего три рубля…

Пряча глаза, Яхнов заученно твердил:

– Нет. Поверьте, гражданин прокурор, что я теперь этим не занимаюсь. С прошлым покончено. Ну, признаюсь, выпил с получки и действительно заходил в магазин, но повторяю – преступления я не совершал.

Глядя на этого худощавого, болезненного человека с низко опущенной головой, прокурор на минуту задумался: «Почему он так упорно отпирается? Ведь не новичок, должен понимать, что доказательства неопровержимые. Чего добивается Яхнов? Просто хочет остаться на свободе? Или всерьез решил заняться честным трудом?»

Прокурор снова перелистывает дело. Да, материалы расследованы объективно и полно. Судя по всему, перед ним любитель легкой наживы. Ранее неоднократно судим. Только в начале сентября 1959 года досрочно освобожден, а в октябре опять встал на преступный путь…

Кажется, все ясно. Остается утвердить обвинительное заключение, взять Яхнова под стражу и направить дело в суд.

Но решить судьбу дела – значит решить судьбу человека. И прокурор должен быть внутренне убежден, абсолютно уверен в том, что принимаемое им решение – единственно верное, что именно оно принесет наибольшую пользу обществу, лучше всех других решений поможет обвиняемому снова стать честным человеком.

Вот этой-то внутренней убежденности прокурор Бауманского района пока не чувствовал. Собственно говоря, дело не только в абсолютном установлении факта кражи. Почему человек буквально не вылазит из тюрьмы? Ответа на этот вопрос следователь не нашел.

Яхнов увидел, как рука прокурора снова отодвинула светло-коричневую папку в угол стола. Да, этот человек со спокойными, неторопливыми движениями и мягким внимательным взглядом явно хочет помочь ему. И когда прозвучал негромкий вопрос: «Яхнов, расскажите-ка подробно, что вас заставило вести преступный образ жизни?», – Владимир решил быть откровенным.

– Все отчетливо помню, – начал он. – Учился я тогда в четвертом классе. Однажды в дверь постучал отец.

– Володьку можно? – обратился он к учителю.

Я тут же выскочил в коридор, натягивая на ходу пальтишко.

– Пойдем, мать померла! – глухо проговорил отец.

В доме стало тоскливо и пусто.

Отец мой, учитель по профессии, слыл среди односельчан человеком разумным. Но после случившегося совсем переменился. Запил, стал меня за сивухой гонять. Я и сейчас не могу забыть, как однажды он напился «до чертиков», с грохотом свалился на пол и пролежал так до утра. А мы, четверо малышей, сгрудившись в углу, всю ночь дрожали от страха. Вскоре пришлось ему оставить школу.

– Ну-ка, Зина, Володька, собирайтесь, – сказал он однажды нам с сестрой. – Отвезу вас в Казань к бабушке.

Мы с радостью отправились в город.

Бабушка встретила нас приветливо, но в ее маленькой комнате на улице Федосеевской сразу стало тесно. Скоро отец простился с нами и вернулся в деревню. Больше его я не видел.

Жить на одну бабушкину пенсию оказалось трудно. И нам с сестренкой все чаще, особенно когда бабушка гневалась, приходилось выслушивать ее упреки: «Дармоеды, на моей шее сидите!» Нам от души хотелось помочь бабушке, но подумайте сами – где мог тринадцатилетний мальчишка раздобыть денег? Я старался не показываться бабушке на глаза, пропадал с мальчишками на улице.

Как-то раз один парнишка, Бадреем его звали, сказал мне:

– Айда на базар, к людям.

Мы пошли.

– Ну-ка, затянись! – сунул он мне по дороге папироску. Зажав ее между пальцами, я первый раз в жизни вдохнул в себя едкий дымок. Противно стало, кашель одолел, а потом – ничего, приспособился!

Мы познакомились с мальчишками, ютившимися ночью где попало: в траншеях, на вокзале, в парках. С ними мне было интереснее, чем дома или в школе, но я еще не знал, чем эти мальчишки занимаются, – только догадывался. К ним часто приходил какой-то дядька, рыжебородый, суетливый. Они его почему-то «Козлом» звали. Однажды «Козел» встретил меня на улице Баумана.

– Ну-ка, выбрось эту «дурку», – и сунул мне дамскую сумочку.

«Зачем, – думаю, – ее бросать. Лучше продам!» – Но только я от него отошел, кто-то больно схватил меня за плечо, и незнакомый голос властно произнес: «Стой, дай сюда сумку. Пойдем в милицию». Так я впервые оказался в милиции.

* * *

– Ага, попался, голубчик! Судить будем, – это были первые слова, которыми встретил меня усатый милиционер. Взяв лист бумаги, он начал писать.

– Фамилия, имя, отчество?

– Сомов Владимир, – вырвалось у меня сразу, а потом добавил: – Иванович.

– Сколько лет, где родился?

– В Горьком, тринадцать, – нехотя отвечал я.

– Украл? – показывая на сумочку, сурово спросил милиционер.

Я пытался объяснить, что не крал… Да где там. Милиционер резко прервал меня словами: «Нас не проведешь! Предмет-то у тебя изъяли. Значит, ты и украл».

В это время в комнату с шумом ввалилась солидная дама. «Так вот он какой, жулик!» – набросилась она на меня.

Так меня окрестили жуликом. А затем суд… Меня осудили условно на один год и отправили «к родителям» в Горький через детский приемник.

– Но позвольте, Яхнов, – вмешался прокурор. – Ведь отец ваш жил в деревне, в Ульяновской области. Зачем вы дали вымышленные показания?

– Соврал я. Не хотел, чтобы узнала бабушка, да и отец тоже.

Яхнов умолк. Перед глазами прокурора возникла картина допроса Володи в милиции. Почему жизнь сразу же столкнула его с людьми, не пожелавшими заглянуть в душу тринадцатилетнего мальчишки? Почему школа, где он учился, ни разу не вспомнила о нем? Почему бабушка Мария Алексеевна не забила тревоги о внуке? Ведь все могло сложиться иначе. И не сидел бы сейчас перед ним человек, проживший в местах лишения свободы больше половины своей жизни.

– Ну, а дальше, Яхнов? – спросил прокурор.

– Дальше?.. Через недельку после суда нас, трех мальчишек, встретил в детприемнике дядя с длинными усами. Фамилии его я не знаю, но прозвали мы его, «Чапаем».

– Ну, малютки, собирайтесь домой, – заявил он нам.

Мы сели на пароход. Я и оба моих товарища впервые оказались на большом, настоящем пароходе. Ясно, что нам не сиделось среди наваленных повсюду мешков, бочек и ящиков! Хотелось все осмотреть, а где можно, и руками потрогать.

– Смотреть-то смотрите, но ничего не трогайте! В воду не упадите, – отечески наставлял нас «Чапай».

В дороге я сдружился с одним мальчуганом. Он был страшно худ и сам называл себя «Рахитом». Зато отличался подвижностью и сообразительностью.

Мы с Рахитом побывали повсюду, как-то забрались даже на нос. И то, что мы увидели здесь, запомнилось мне на всю жизнь. Стоял по-летнему ясный, солнечный день. Ни тучки на небе. Заметно только, как вдали, на берегу, легкий ветерок чуть-чуть колышет верхушки деревьев. Пароход дал гудок и стал швартоваться к пристани.

– Хочешь? – мотнул Рахит головой в сторону берега.

– Пойдем.

Мы спросили разрешения у своего провожатого. Он отпустил нас, только просил возвращаться скорее, чтобы не отстать.

Тихая пристань «Работки». Прямо на земле, разложив перед собой яблоки, помидоры, огурцы, жареную рыбу, расставив в кринках молоко, сидели женщины. Плотным кольцом окружили их сошедшие с парохода пассажиры, Но вот уже второй гудок; народ бросается на пароход.

– Останемся? – дернул меня за рукав Рахит.

– Давай! – прошептал я. – У меня ведь все равно в Горьком никого нет.

– У меня тоже…

Прозвучал последний гудок. Пароход, пыхтя и выпуская облака пара, отошел от берега, а мы, будто опоздавшие, взбежали на дебаркадер. Машем руками. «Чапай» с парохода тоже что-то кричит, видно только, как шевелит губами.

Так и остались мы на берегу. Потом, конечно, добрались до Горького очередным пароходом, но уже сами, без провожатого.

Неласково встретил нас этот большой, шумный город. Первое время ночевали то на вокзале, то на пристани, пристроившись к какой-нибудь большой семейке, скрываясь от милиционеров. «Они сейчас же подберут и направят в детдом», – думали мы.

Однажды, помню, долго кружились на московском вокзале города. И тут заметили, что за нами неотступно следует какой-то незнакомый обрюзгший мужчина. «Что это? Неужели следит?», – думали мы. И на самом деле, на привокзальной площади он настиг нас.

– Звать? – злобно спросил он.

– Рахит, Володя, – почти в один голос отозвались мы.

– Вот вы какие, жулики, – начал он угрожающе. – Вас в милицию надо сдать и отправить куда надо! – Затем, удовлетворенный произведенным впечатлением, успокоил: – Ну ладно, не бойтесь. – И, уже улыбаясь, закончил: – Вот что! Будете работать со мной! – Он шутливо столкнул нас лбами. Потом угостил пирожками и дал по три рубля каждому, но больше уже не отпускал от себя.

На другой день мы снова были на вокзале.

– Не зевайте! Только смелее! – напутствовал он, посылая нас воровать деньги.

Помню, мне было очень страшно в первый раз лезть в карман. Но еще страшней казалось прийти с пустыми руками к нашему хозяину. И, украв у какого-то пассажира двадцать пять рублей, я отдал их своему шефу. Кстати, я и до сих пор не знаю, кто он такой. Больше не встречались.

Рискуя на каждом шагу попасть в тюрьму, часто голодая и замерзая, прожил я около полугода. «Что с бабушкой? Как там сестра?» – все время мучил меня вопрос. Тянуло в Казань, к своим. Надоело бродяжничать.

И наконец я приехал. Но бабушку с сестрой так и не повидал. Побоялся идти домой. Бабушка потребует объяснений. Что я скажу? Что воровством занимался? Нет! Пусть уж лучше они обо мне так ничего не узнают.

Снова улица… Но, как и следовало ожидать, я вскоре был задержан. Опять суд – и детская колония.

Привезли меня в Белгород. Вот она, колония. Хочешь исправиться, жить по-человечески – учись и работай. Есть все условия. Но я опять поддался дурному влиянию. Тут было несколько «отпетых» колонистов, которые ни за что не хотели ни учиться, ни работать. Они-то и старались всякими угрозами взять под свою «опеку» новеньких. Мне не раз угрожали за сочувствие активистам. И я сдался.

Отбыл срок и с тридцатью рублями в кармане завернул в Воронеж, что стоял ближе всего на пути. Здесь застала меня тревожная весть: фашисты напали на нашу страну. Началась мобилизация. Я видел не раз, как эшелоны уходили на фронт. А я опять толкался на вокзале. Потом снова попытка украсть деньги. Милиция. Опять, суд и опять колония…

Яхнов на минуту прикрыл рукой веки, медленно, как бы в раздумье, провел по лицу и, взглянув первый раз прямо в глаза прокурору, признался:

– Тяжело вспоминать эти бесцельно прожитые годы! С завязанными глазами вступил я в эту грязную жизнь. Отказать никому ни в чем не мог. Характер оказался мягкий, слабый…

Прокурор понимающе кивнул.

* * *

На некоторое время в кабинете воцарилась тишина, Яхнов молчал, задумавшись. Прокурор тихонько попыхивал папиросой и ждал. Он не торопил Яхнова, не задавал ему никаких вопросов. Только поглядывал сочувственно, рисуя елочки на листке бумаги.

Молчание затягивалось. Яхнов, казалось, не хотел рассказывать дальше. Но прокурор ждал. Он знал, что Владимир не может теперь не высказаться до конца. Когда человек решится вот так раскрыть свою душу, он хочет рассказать все – скорее сбросить годами давивший его груз преступлений.

И Яхнов заговорил снова.

– Летом тысяча девятьсот сорок четвертого передо мной опять распахнулись ворота лагеря. Отбыв срок наказания, я был освобожден. Свобода! Как это хорошо? В глубине души у меня еще теплился огонек надежды, что я буду работать. Но работать я не привык – в моей среде презирали тех, кто трудится.

Растратив выданные на дорогу деньги и не доехав до Ростовской области, куда был выписан билет, я сошел с поезда в Куйбышеве.

Зашел в Куйбышевскую милицию, просто так: «Интересно, что скажут».

– Хочу прописаться… и работать, – заявил я начальнику.

– Хотите, по вербовке мы вас направим в Сибирь, на стройку?

– Нет, спасибо. Там я уже был.

– Тогда вот вам подписка о выезде, – и он протянул мне заполненный бланк…

Одним словом, на все размышления мне дали двадцать четыре часа: куда хочешь, туда и поезжай.

«Куда, – думаю, – я поеду? К черту все ваши подписки. Мне будет неплохо и в вашем городе».

Я остался в Куйбышеве. И снова добывал средства к существованию нечестным путем с группой подобных мне мальчишек.

Под ночлег мы приспособили чердак дома где-то на окраине города. Пошли бессонные ночи и кутежи, в карманах завелись деньги.

Однажды, разыскивая своего друга Славика, я перемахнул через металлическую ограду городского парка и влился в поток гуляющей публики. И вдруг мне улыбнулась симпатичная девушка. Ростом она была чуть ниже меня, в пестром шелковом платье без рукавов; фигурка ее казалась тоненькой и легкой. У девушки было загорелое лицо, черные живые глаза и светлые волосы.

С минуту я удивленно разглядывал девушку. Она даже смутилась. Мы познакомились, и Валя сразу же покорила меня своей сердечностью. Видно было, что она очень добрая, готова помочь каждому, кто в этом нуждается. А я и рта не мог раскрыть перед честным человеком! Да, да, представьте – во мне заговорила совесть. К черту воровскую жизнь! Я вдруг увидел, что воровское окружение превратило меня в дикаря.

Шла война. Валя работала вместе с матерью на заводе и каждый вечер с гордостью рассказывала о своих успехах.

«Представляешь, Володька, – сказала она однажды, – сегодня я дала триста процентов! Фашистам от меня достанется! Да, кстати, – продолжала она так же весело, – я все не решаюсь спросить: а какая у тебя специальность? Где ты работаешь?»

Вот он, самый страшный вопрос. Я уже давно ждал его. Сколько раз, коротая где-нибудь ночи или торопясь вечерами к Вале, я пытался представить себе, как отвечу на него. И каждый раз с ужасом отгонял его от себя. Сказать Вале, что я нигде не работаю, не прописан, сплю где попало, веду нечестный образ жизни?! От одной мысли об этом у меня перехватывало дыхание и высыхало во рту. И вот это случилось. Валя ждет ответа. Сказать правду? – а если она испугается и уйдет? Совсем, навсегда уйдет! Нет, я не могу вот так, сразу, потерять ее! Что сказать?

Я тянул с ответом.

– Моя специальность? – бормотал я. – Да понимаешь, такая, никому не нужная.

– Ну, все-таки? – Валя доверчиво смотрела на меня. Ни тени сомнения или подозрения не было в ее глазах!

Верит! Поверит абсолютно всему, что скажу!

И готовое вот-вот слететь с языка «на заводе» вдруг застряло в горле. Неожиданно для себя я крепко взял Валю за обе руки: «Слушай, Валя! Только не убегай. Подожди. Учти, я ведь «казанский сирота» – ни отца, ни матери… Есть где-то сестренка и братишки… А я – вор, карманщик. Бездомный бродяга. Вот все! А теперь иди!»

Я видел, как зрачки Валиных глаз расширились. У нее, между прочим, вокруг зрачков всегда светились золотые искорки. А теперь эти искорки пропали. Но она не ушла. Она только выдохнула коротко: «Володька!» И потом с минуту стояла, глядя перед собой и повторяя: «Вор, карманщик, бродяга!»

– Володя! – произнесла она наконец, и я чуть не задохнулся, услышав ее голос: таким голосом говорила со мной мама. – Володя! Этого больше никогда не будет. Не должно быть. Слышишь? Дорога́ тебе наша дружба? Если да, то всему прошлому сегодня конец! – Валя говорила горячо, сильно волновалась. – Подумай хорошенько сам, – настаивала она. – Мама может помочь тебе устроиться на работу. И место найдется в общежитии. Только скажи, согласен ли ты на все это? Подумай! Если нет – то наши пути разойдутся. Завтра! Завтра ты ответишь мне!

Валя шагнула в сторону, собираясь уйти.

Чувство огромной благодарности, радости внезапно переполнило меня. Не ушла. Не оттолкнула! Значит, еще не все потеряно. Не помня себя от волнения, я неожиданно обнял Валю. «Не надо, Володька!» – прошептала она.

Долго бродил я после ее ухода по опустевшим улицам города. К своим идти не хотелось. Поговорить бы с кем, открыть душу, посоветоваться… А что путного могли посоветовать мои «друзья»?

Я готов был начать новую жизнь, радостную, чистую, вместе с Валей. Ведь мне встретилась такая девушка! Она поверила! «Я буду работать, – думал я. – Мы вместе станем ходить на работу, рассказывать друг другу о своих делах. Мы поженимся. И жизнь будет измеряться человеческими делами, а не приговорами суда и сроками наказания. У меня появятся настоящие товарищи!»

Мне казалось, что душа у меня стала другой в эту ночь. Я не хотел и вспоминать о том чердачном и лагерном мире, в котором жил до сих пор, мне не терпелось навсегда покончить с прошлым.

На другой день в назначенный час я спешил на свидание с Валей. Еще издали я заметил ее. Пришла раньше меня и задумчиво прохаживалась по дорожке.

Вот сейчас я подойду и скажу: «Да, согласен, порываю с прошлым». Я ускорил шаги. Сейчас все решится! И вдруг меня словно кольнуло: а что, если не выдержишь, если не хватит тебе твоих трудовых копеек? Будешь жевать картошку и слушать лекции о честности? Или пойдешь искать сверхурочную работу? А может, у Вали будешь клянчить на сто граммов? Да и то не придется – там, у комсомольцев, выпить не дают, протирают с песочком! Много радости принесешь ты своей Вале, муж – вор! Куда уж тебе честно трудиться…

Я остановился и посмотрел издали на Валю. Она повернулась ко мне спиной, шагала, опустив голову.

– Эй, Володька! Чего это ты приклеился к асфальту? – раздался вдруг над моим ухом Славкин голос. – Пошли со мной, тяпнем по сто, улов есть.

Я продолжал стоять. Вот сейчас Валя пройдет еще шагов пять до того дерева, повернется и пойдет мне навстречу. Сейчас…

– Да что ты, в самом деле, топчешься, как ребенок, потерявший няню. Говорят, пошли! Скучать не будешь. – Славка потянул меня за рукав и, не отпуская, пошел вперед.

«А, была не была! Прости меня, Валя».

И резко повернувшись, я почти побежал за Славкой.

Много дней потом ходил я совсем один по шумному городу. Одичал, не хотел никого видеть. В моей голове все перепуталось. Мысль о том, что я струсил и по своей вине потерял Валю, не давала покоя. Но пойти к ней так и не мог. Слабенькая была у меня душонка.

Теперь, спустя уже много лет, я думаю: «Может быть, в Вале я нашел бы точку опоры. Может быть, все давно ушло бы в прошлое. Может быть, я вернулся бы к честной жизни еще тогда». С тех пор я больше не встречал такой девушки.

Яхнов опять помолчал. Потом вздохнул и закончил:

– Вскоре при очередной краже я был задержан и осужден как Бутылкин Сидор Митрофанович. И хотя мне давно перевалило за восемнадцать, я все еще прикидывался малолетним, чтобы попасть в детскую колонию. Там, конечно, не дом отдыха, но все же она детская, и порядки другие.

* * *

– Скажите, Яхнов, после этого поражения вы не пытались еще раз победить свои дурные наклонности, начать работать?

– Пытался, – хмуро кивнул Яхнов. – И даже небезуспешно. Если бы я был не один, если бы у меня были друзья, как теперь…

Отбыв срок наказания, я решил вернуться в Казань и поступить на работу.

Меня все чаще и чаще одолевали мысли о настоящей, человеческой, честной жизни. «Покончу, хватит», – твердил я себе. В голове возникали разные планы. Но я еще не мог разобраться в себе. Даже дневник начал следующими словами:

«Долгие годы бесцельно болтаясь по улицам и тюремным заключениям, я прислушивался к своим тревогам. Что же меня гнетет? Почему в голове такой сумбур и беспорядок? Как разобраться в себе? Так ли я должен жить дальше? Разве я не рожден быть человеком?..»

В Казани я надеялся разыскать сестру, с которой потерял всякую связь еще шестнадцать лет тому назад. «Может быть, найду у нее на первое время уголок и хоть какую-нибудь поддержку», – думал я. Мне очень хотелось почувствовать над собой строгий надзор сестры, пожить у семейного очага.

По крохотной бумажонке, выданной мне в адресном бюро, я разыскал сестру. Зина со слезами бросилась обнимать меня.

– Володька, неужели ты жив? – повторяла она, не веря своим глазам.

И муж сестры, Валентин Петрович, и их сынишка с удивлением наблюдали эту встречу двух родных, но совсем разных людей.

До самой встречи я терялся в догадках, как отнесется сестра и ее семейство к моему появлению в доме. «Но теперь уж разлуке не бывать! – взволнованно думал я. – Хватит!»

Тяжко мне было, во все-таки я честно рассказал родным о себе, дал понять, что очень хочу встать на ноги.

– В то время, – усмехнулся Яхнов, перебив свой рассказ, – мое состояние можно было определить так: «Человек родился, товарищи! Помогите ему, малышу! Не то он вывалится из своей коляски. Не оставляйте его без внимания!» – и, согнав усмешку, уже серьезно продолжал:

– Я не мог не чувствовать, каким вниманием окружило меня семейство сестры. Валентин Петрович устроил меня на работу в Книготорг. «Пусть пока упаковщиком! Дальше будет видно», – думал я. В их тесной комнатке нашлось место и для моей раскладушки.

Чтобы не стеснять родных, я старался как можно раньше уходить из дома и позднее возвращаться.

Но до чего трудной казалась мне работа! И все из-за спины. Не сгибается ведь она, – пояснил Яхнов прокурору. – Еще несколько лет назад у меня обнаружили туберкулез позвоночника. Правда, меня лечили, но болезнь не проходила.

Так вот, по началу я не заметил, что Валентин Петрович дружит со стаканчиком. Думал, что все это делается из гостеприимства. Мне не хотелось отставать от хозяина: сегодня он, а завтра я покупал эту отраву.

Но однажды в полночь он ввалился в комнату пьяный и начал озорничать с приемником. Пустит на полную мощность, а потом настраивает на сплошной гул.

И мы, и соседи, словно по тревоге, были подняты на ноги. Сначала я вежливо попросил Валентина Петровича оставить эту ночную забаву. Никакого внимания!

– Уважайте себя и сестру, – убеждал я. – Неужели не обойдетесь сегодня без приемника? Ведь все уже спят.

– Ах ты, жулик несчастный! Хозяином стал в моей квартире? – вдруг закричал он. Налетел на меня, лежавшего на раскладушке, и несколько раз с силой ударил ногой.

Ошарашенный, я вскочил с постели. Нервы натянулись, как струны. Я замахнулся было табуреткой, но, взглянув на сестру, мигом овладел собой. Однако кулаком все же проехался, а потом отшвырнул пьяного от себя.

Быстро одевшись, я выбежал на улицу. Куда идти? Я направился на вокзал. Всю ночь просидел в ресторане, пропивая остатки денег.

«Опять остался без угла», – с горечью думал я. Затем пьяный снова совершил кражу и в тот же день попался.

Вот мне и еще пять годиков припаяли! Легко сказать… Ведь там минуты кажутся часами, часы – неделями, А я отсидел в общей сложности почти шестнадцать лет. Это больше половины моей искалеченной жизни. И снова высокая ограда, охрана, решетки… Снова осточертевший мне безжалостный и наглый преступный мир. Как же я опять не удержался? В душе я забил отчаянную тревогу. Надо было еще и еще раз обдумать все. «Почему, – спрашивал я себя в сотый раз, – почему, дав себе слово, я не сдержал его? Неужели я так неисправим?» Во мне рождались теперь сотни «почему». «Выходит, не перевоспитал себя до конца, не освободился от прошлого груза… – хватался я за голову. – Если бы у меня были друзья! Больше друзей! Конечно, что могла сделать одна сестра, да еще с таким мужем?»

«Все равно не сдамся!» – твердил я по ночам, сжимая зубы. Хотелось взять лист бумаги и кровью написать на нем свою клятву. Или же крикнуть во всеуслышание: «Не будет теперь ни одного замечания, ни единого нарушения! Хочу честно трудиться!»

– Буду учиться на столяра, – заявил я на второй же день.

– У вас инвалидность. Вы не сможете. Это ведь профессия на всю жизнь. Подорвете здоровьишко.

– Нет, – настаивал я, – паразитом не буду! Врачи разрешают мне работать, хотя теперь в корсете. Дайте мне работу! Скорей работу!

– Конечно, гражданин прокурор, – усмехнулся вдруг Яхнов, – вы скажете, стать на тридцатом году жизни учеником столяра – это еще не бог весть какое достижение. Прайда. Но мое дело особенное. Я так увлекся работой, что даже курить перестал! А вечерами спешил в библиотеку, за что заработал прозвище «буквоеда».

Ох, как ломал я голову, размышляя о книгах, о судьбах их героев! Запоем читал классиков русской и зарубежной литературы. А все началось с Макаренко, с Антона Семеновича. Я не бывал, конечно, в его колонии, но отчетливо представляю себе этого человека. Его понимание человеческой души захватывало меня и, как видно, здорово помогало прояснению собственного сознания.

Глубоко в душу запали мне слова Никиты Сергеевича Хрущева, сказанные им на третьем съезде советских писателей, о том, что нет людей неисправимых…

Каждый из нас, заключенных, подумал тогда про себя: «Стало быть, и моя искалеченная душа еще не запродана дьяволу!..»

Порой приходилось мне тяжеленько. «Дружки» угрожали, устраивали мне бойкот.

– Видишь, по тебе плачет! – вытащив нож, сказал однажды заключенный по прозванию «Петух». – Нашелся тоже мне активист! – Но я не растерялся. Навалился на него со всей силой, успел схватить за руку и выбил из нее нож. «Петуха» наказали, а я получил благодарность.

– А вот это, пожалуйста, прочтите сами, – Яхнов протянул прокурору вчетверо сложенный потертый лист бумаги. – Это письмо «Медведя». Теперь он меня братишкой зовет. Благодарит за дружеские советы.

Прокурор развернул письмо, написанное размашистым крупным почерком.

«Добрый день, братишка! – читал он безграмотные, но от души идущие строчки. – За меня, как и за себя, теперь будь спокоен. Ты же веришь в свои силы – верь и мне!»

– Много довелось мне беседовать с такими вот «медведями», – говорит Яхнов, складывая письмо. – Немало их теперь честно трудится на стройках Сибири, Урала, Казахстана, в своих родных местах.

Не только словом, но и делом старался я вытягивать из болота оступившихся людей. «Сначала исправить свой ошибки, а потом быть примером для других», – записал я для себя в дневнике.

– Взгляните и на фото, – Яхнов протянул прокурору несколько фотографий. На одной из них три молодцеватых парня с повязками активиста на рукавах размашисто шагали по лагерю. На обороте выведено:

«На посту члены секции общественного порядка по борьбе с нарушителями режима: Шмагин В., Яситников В. и Яхнов В.»

На другой запечатлен момент, когда они настигли нарушителей режима, игравших в домино «под интерес».

– После стольких заблуждений и ошибок, – продолжал Яхнов, пряча карточки в карман гимнастерки, – я, наконец, встал во главе совета отряда.

Прошло два с половиной года. Я приобрел специальность – столяр пятого разряда. Продукцию сдавал на «отлично», а норму всегда перевыполнял. Теперь я по-настоящему мечтал о работе на свободе.

Однажды заместитель начальника колонии майор Киселев, душевный, но строгий человек, вызвал меня к себе и спрашивает, как, мол, идут дела.

«Чего ему спрашивать? – думаю. – Он же прекрасно знает, как идут мои дела!»

Не успел я ответить, как Киселев спокойно произнес:

– Завтра в суд, на досрочное освобождение.

Я вскочил с места и чуть не обнял его.

– Благодарю… очень благодарю, товарищ, нет… гражданин майор… – язык мой заплетался от волнения. Точно пьяный, пошатываясь, вышел я из кабинета.

В ночь перед заседанием суда я, конечно, не спал. «За мной столько судимостей! Нет, досрочной свободы мне не видать, – со страхом думал я. – А что, если встану перед судом, расскажу по-честному все, как было, вдруг да…»

А назавтра суд принял решение: Владимир Яхнов больше в изоляции не нуждается.

– Куда поедешь? – интересовались заключенные, провожая меня.

– В Казань.

– Напрасно. Там ты на учете. Попадешь опять, – уговаривали они. Но я решил по-своему… Надо ехать туда, где оступился, именно там доказать, что ты человек.

Со станции прямо пришел в милицию. Зашел в кабинет начальника. Уже в годах, солидный подполковник милиции приветствовал меня, вежливо предложил сесть.

– Значит, будем работать? – в упор спросил он после некоторого молчания.

– Только так! – подтвердил я, а сам подумал, передавая ему документы: «Сейчас начнет читать мораль».

Но он молча пробежал глазами документы. «Столяр пятого разряда, четыре благодарности. Ни одного нарушения режима», – прочитал вслух.

– Видно, дело пошло на исправление?

– Теперь твердо, не сомневайтесь.

Взяв трубку, он набрал номер:

– Петр Иванович Газизов из милиции беспокоит.. У меня вот сидит хороший специалист. Столяр он… Да, вернулся, – с подъемом проговорил он, но потом упавшим голосом сообщил мне: – Не требуется.

Он еще куда-то звонил, представлял «хорошего специалиста», но все безуспешно.

«Опять неудача, – думал я. – Зачем только я приехал в Казань?»

Начальник вырвал из блокнота листок, что-то торопливо написал и, передавая мне, сказал:

– Сходите в исполком, к товарищу Максакову. Не беспокойтесь, работа для вас найдется.

Через полчаса я нерешительно заглянул в приемную к секретарю Бауманского райисполкома.

– Проходите пожалуйста! – пригласил меня человек, оторвавшись от работы.

Альберт Султанович внимательно прочел определение суда, характеристику, многое выяснил устно.