Текст книги "Тарас Бульба (иллюстрации Кукрыниксов)"

Автор книги: Николай Гоголь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

куреня, спавшему у двух десятиведерных кабанов, под которыми еще

теплилась зола. Заглянувши в них, он изумился, видя, что оба пусты. Нужно

было нечеловеческих сил, чтобы все это съесть, тем более что в их курене

считалось меньше людей, чем в других. Он заглянул в казаны других куреней

– нигде ничего. Поневоле пришла ему в голову поговорка: «Запорожцы как

дети: – коли мало – съедят, коли много – тоже ничего не оставят». Что делать?

Был, однако же, где-то, кажется, на возу отцовского полка, мешок с белым

хлебом, который нашли, ограбивши монастырскую пекарню. Он прямо

подошел к отцовскому возу, но на возу уже его не было: Остап взял его себе

под головы и, растянувшись возле на земле, храпел на все поле. Андрий

схватил мешок одной рукой и дернул его вдруг так, что голова Остапа увала

на землю, а он сам вскочил впросонках и, сидя с закрытыми глазами,

закричал что было мочи: «Держите, держите чертова ляха! да ловите коня,

коня ловите!» – «Замолчи, я тебя убью!» – закричал в испуге Андрий,

замахнувшись на него мешком. Но Остап и без того уже не продолжал речи,

присмирел и пустил такой храп, что от дыхания шевелилась трава, на которой

он лежал. Андрий робко оглянулся на все стороны, чтобы узнать, не пробудил

ли кого-нибудь из козаков сонный бред Остапа. Одна чубатая голова, точно,

приподнялась в ближнем курене и, поведя очами, скоро опустилась опять на

землю. Переждав минуты две, он наконец отправился с своею ношею.

Татарка лежала, едва дыша.

– Вставай, идем! Все спят, не бойся! Подымешь ли ты хоть один из этих

хлебов, если мне будет несподручно захватить все?

Сказав это, он взвалил себе на спину мешки, стащил, проходя мимо одного

воза, еще один мешок с просом, взял даже в руки те хлеба, которые хотел

было отдать нести татарке, и, несколько понагнувшись под тяжестью, шел

отважно между рядами спавших запорожцев.

– Андрий! – сказал старый Бульба в то время, когда он проходил мимо его.

Сердце его замерло. Он остановился и, весь дрожа, тихо произнес:

– А что?

– С тобою баба! Ей, отдеру тебя, вставши, на все бока! Не доведут тебя бабы

к добру! – Сказавши это, он оперся головою на локоть и стал пристально

рассматривать закутанную в покрывало татарку.

Андрий стоял ни жив ни мертв, не имея духа взглянуть в лицо отцу. И потом,

когда поднял глаза и посмотрел на него, увидел, что уже старый Бульба спал,

положив голову на ладонь.

Он перекрестился. Вдруг отхлынул от сердца испуг еще скорее, чем

прихлынул. Когда же поворотился он, чтобы взглянуть на татарку, она стояла

пред ним, подобно темной гранитной статуе, вся закутанная в покрывало, и

отблеск отдаленного зарева, вспыхнув, озарил только одни ее очи,

помутившиеся, как у мертвеца. Он дернул за рукав ее, и оба пошли вместе,

беспрестанно оглядываясь назад, и наконец опустились отлогостью в

низменную лощину – почти яр, называемый в некоторых местах балками, –

по дну которой лениво пресмыкался проток, поросший осокой и усеянный

кочками. Опустясь в сию лощину, они скрылись совершенно из виду всего

поля, занятого запорожским табором. По крайней мере, когда Андрий

оглянулся, то увидел, что позади его крутою стеной, более чем в рост

человека, вознеслась покатость. На вершине ее покачивалось несколько

стебельков полевого былья, и над ними поднималась в небе луна в виде

косвенно обращенного серпа из яркого червонного золота. Сорвавшийся со

степи ветерок давал знать, что уже немного оставалось времени до рассвета.

Но нигде не слышно было отдаленного петушьего крика: ни в городе, ни в

разоренных окрестностях не оставалось давно ни одного петуха. По

небольшому бревну перебрались они через проток, за которым возносился

противоположный берег, казавшийся выше бывшего у них назади и

выступавший совершенным обрывом. Казалось, в этом месте был крепкий и

надежный сам собою пункт городской крепости; по крайней мере, земляной

вал был тут ниже и не выглядывал из-за него гарнизон. Но зато подальше

подымалась толстая монастырская стена. Обрывистый берег весь оброс

бурьяном, и по небольшой лощине между им и протоком рос высокий

тростник; почти в вышину человека. На вершине обрыва видны были остатки

плетня, отличавшие когда-то бывший огород. Перед ним – широкие листы

лопуха; из-за него торчала лебеда, дикий колючий бодяк и подсолнечник,

подымавший выше всех их свою голову. Здесь татарка скинула с себя

черевики и пошла босиком, подобрав осторожно свое платье, потому что

место было топко и наполнено водою. Пробираясь меж тростником,

остановились они перед наваленным хворостом и фашинником. Отклонив

хворост, нашли они род земляного свода – отверстие, мало чем большее

отверстия, бывающего в хлебной печи. Татарка, наклонив голову, вошла

первая; вслед за нею Андрий, нагнувшись сколько можно ниже, чтобы можно

было пробраться с своими мешками, и скоро очутились оба в совершенной

темноте

VI

Андрий едва двигался в темном и узком земляном коридоре, следуя за

татаркой и таща на себе мешки хлеба.

– Скоро нам будет видно, – сказала проводница, – мы подходим к месту, где

поставила я светильник.

И точно, темные земляные стены начали понемногу озаряться. Они достигли

небольшой площадки, где, казалось, была часовня; по крайней мере, к стене

был приставлен узенький столик в виде алтарного престола, и над ним виден

был почти совершенно изгладившийся, полинявший образ католической

мадонны. Небольшая серебряная лампадка, перед ним висевшая, чуть-чуть

озаряла его. Татарка наклонилась и подняла с земли оставленный медный

светильник на тонкой высокой ножке, с висевшими вокруг ее на цепочках

щипцами, шпилькой для поправления огня и гасильником. Взявши его, она

зажгла его огнем от лампады. Свет усилился, и они, идя вместе, то освещаясь

сильно огнем, то набрасываясь темною, как уголь, тенью, напоминали собою

картины Жерардо della notte[[25]]. Свежее, кипящее здоровьем и юностью, прекрасное лицо рыцаря представляло сильную противоположность с

изнуренным и бледным лицом его спутницы. Проход стал несколько шире,

так что Андрию можно было пораспрямиться. Он с любопытством

рассматривал сии земляные стены, напомнившие ему киевские пещеры. Так

же как и в пещерах киевских, тут видны были углубления в стенах и стояли

кое-где гробы; местами даже попадались просто человеческие кости, от

сырости сделавшиеся мягкими и рассыпавшиеся в муку. Видно, и здесь

также были святые люди и укрывались также от мирских бурь, горя и

обольщений. Сырость местами была очень сильна: под ногами их иногда

была совершенная вода. Андрий должен был часто останавливаться, чтобы

дать отдохнуть своей спутнице, которой усталость возобновлялась

беспрестанно. Небольшой кусок хлеба, проглоченный ею, произвел только

боль в желудке, отвыкшем от пищи, и она оставалась часто без движения по

нескольку минут на одном месте.

Наконец перед ними показалась маленькая железная дверь. «Ну, слава богу,

мы пришли», – сказала слабым голосом татарка, приподняла руку, чтобы

постучать, – и не имела сил. Андрий ударил вместо нее сильно в дверь;

раздался гул, показавший, что за дверью был большой простор. Гул этот

изменялся, встретив, как казалось, высокие своды. Через минуты две

загремели ключи, и кто-то, казалось, сходил по лестнице. Наконец дверь

отперлась; их встретил монах, стоявший на узенькой лестнице, с ключами и

свечой в руках. Андрий невольно остановился при виде католического

монаха, возбуждавшего такое ненавистное презрение в козаках, поступавших

с ними бесчеловечней, чем с жидами. Монах тоже несколько отступил назад,

увидев запорожского казака, но слово, невнятно произнесенное татаркою, его

успокоило. Он посветил им, запер за ними дверь, ввел их по лестнице вверх,

и они очутились под высокими темными сводами монастырской церкви. У

одного из алтарей, уставленного высокими подсвечниками и свечами, стоял

на коленях священник и тихо молился. Около него с обеих сторон стояли

также на коленях два молодые клирошанина[[26]] в лиловых мантиях с

белыми кружевными шемизетками сверх их и с кадилами в руках. Он

молился о ниспослании чуда: о спасении города, о подкреплении падающего

духа, о ниспослании терпения, об удалении искусителя, нашептывающего

ропот и малодушный, робкий плач на земные несчастия. Несколько женщин,

похожих на привидения, стояли на коленях, опершись и совершенно положив

изнеможенные головы на спинки стоявших перед ними стульев и темных

деревянных лавок; несколько мужчин, прислонясь у колонн и пилястр, на

которых возлегали боковые своды, печально стояли тоже на коленях. Окно с

цветными стеклами, бывшее над алтарем, озарилося розовым румянцем утра,

и упали от него на пол голубые, желтые и других цветов кружки света,

осветившие внезапно темную церковь. Весь алтарь в своем далеком

углублении показался вдруг в сиянии; кадильный дым остановился в воздухе

радужно освещенным облаком. Андрий не без изумления глядел из своего

темного угла на чудо, произведенное светом. В это время величественный рев

органа наполнил вдруг всю церковь. Он становился гуще и гуще, разрастался,

перешел в тяжелые рокоты грома и потом вдруг, обратившись в небесную

музыку, донесся высоко под сводами своими поющими звуками,

напоминавшими тонкие девичьи голоса, и потом опять обратился он в густой

рев и гром и затих. И долго еще громовые рокоты носились, дрожа, под

сводами, и дивился Андрий с полуоткрытым ртом величественной музыке.

В это время, почувствовал он, кто-то дернул его за полу кафтана. «Пора!» –

сказала татарка. Они перешли через церковь, не замеченные никем, и вышли

потом на площадь, бывшую перед нею. Заря уже давно румянилась на небе:

все возвещало восхождение солнца. Площадь, имевшая квадратную фигуру,

была совершенно пуста; посредине ее оставались еще деревянные столики,

показывавшие, что здесь был еще неделю, может быть, только назад рынок

съестных припасов. Улица, которых тогда не мостили, была просто засохшая

груда грязи. Площадь обступали кругом небольшие каменные и глиняные, в

один этаж, домы с видными в стенах деревянными сваями и столбами во всю

их высоту, косвенно перекрещенные деревянными же брусьями, как вообще

строили домы тогдашние обыватели, что можно видеть и поныне еще в

некоторых местах Литвы и Польши. Все они были покрыты непомерно

высокими крышами со множеством слуховых окон и отдушин. На одной

стороне, почти близ церкви, выше других возносилось совершенно отличное

от прочих здание, вероятно, городовой магистрат или какое-нибудь

правительственное место. Оно было в два этажа, и над ним вверху надстроен

был в две арки бельведер, где стоял часовой; большой часовой циферблат

вделан был в крышу. Площадь казалась мертвою, но Андрию почудилось

какое-то слабое стенание. Рассматривая, он заметил на другой стороне ее

группу из двух-трех человек, лежавших почти без всякого движения на земле.

Он вперил глаза внимательней, чтобы рассмотреть, заснувшие ли это были

или умершие, и в это время наткнулся на что-то лежавшее у ног его. Это

было мертвое тело женщины, по-видимому, жидовки. Казалось, она была еще

молода, хотя в искаженных, изможденных чертах ее нельзя было того видеть.

На голове ее был красный шелковый платок; жемчуги или бусы в два ряда

украшали ее наушники; две-три длинные, все в завитках, кудри выпадали

из-под них на ее высохшую шею с натянувшимися жилами. Возле нее лежал

ребенок, судорожно схвативший рукою за тощую грудь ее и скрутивший ее

своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не

плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся

животу его можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере,

еще только готовился испустить последнее дыханье. Они поворотили в улицы

и были остановлены вдруг каким-то беснующимся, который, увидев у

Андрия драгоценную ношу, кинулся на него, как тигр, вцепился в него, крича:

«Хлеба!» Но сил не было у него, равных бешенству; Андрий оттолкул его: он

полетел на землю. Движимый состраданием, он швырнул ему один хлеб, на

который тот бросился, подобно бешеной собаке, изгрыз, искусал его и тут же,

на улице, в страшных судорогах испустил дух от долгой отвычки принимать

пищу. Почти на каждом шагу поражали их страшные жертвы голода.

Казалось, как будто, не вынося мучений в домах, многие нарочно выбежали

на улицу: не ниспошлется ли в воздухе чего-нибудь, питающего силы. У

ворот одного дома сидела старуха, и нельзя сказать, заснула ли она, умерла

или просто позабылась: по крайней мере, она уже не слыхала и не видела

ничего и, опустив голову на грудь, сидела недвижимо на одном и том же

месте. С крыши другого дома висело вниз на веревочной петле

вытянувшееся, иссохшее тело. Бедняк не мог вынести до конца страданий

голода и захотел лучше произвольным самоубийством ускорить конец свой.

При виде сих поражающих свидетельств голода Андрий не вытерпел не

спросить татарку:

– Неужели они, однако ж, совсем не нашли, чем пробавить[[27]] жизнь? Если

человеку приходит последняя крайность, тогда, делать нечего, он должен

питаться тем, чем дотоле брезговал; он может питаться теми тварями,

которые запрещены законом, все может тогда пойти в снедь.

– Все переели, – сказала татарка, – всю скотину. Ни коня, ни собаки, ни даже

мыши не найдешь во всем городе. У нас в городе никогда не водилось

никаких запасов, все привозилось из деревень.

– Но как же вы, умирая такою лютою смертью, все еще думаете оборонить

город?

– Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник, который в

Буджаках, пустил в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали города; что

он идет на выручку с полком, да ожидает только другого полковника, чтоб

идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их… Но вот мы пришли к

дому.

Андрий уже издали видел дом, непохожий на другие и, как казалось,

строенный каким-нибудь архитектором итальянским. Он был сложен из

красивых тонких кирпичей в два этажа. Окна нижнего этажа были заключены

в высоко выдавшиеся гранитные карнизы; верхний этаж состоял весь из

небольших арок, образовавших галерею; между ними видны были решетки с

гербами. На углах дома тоже были гербы. Наружная широкая лестница из

крашеных кирпичей выходила на самую площадь. Внизу лестницы сидело по

одному часовому, которые картинно и симметрически держались одной рукой

за стоявшие около них алебарды, а другою подпирали наклоненные свои

головы, и, казалось, таким образом, более походили на изваяния, чем на

живые существа. Они не спали и не дремали, но, казалось, были

нечувствительны ко всему: они не обратили даже внимания на то, кто

всходил по лестнице. На верху лестницы они нашли богато убранного, всего

с ног до головы вооруженного воина, державшего в руке молитвенник. Он

было возвел на них истомленные очи, но татарка сказала ему одно слово, и он

опустил их вновь в открытые страницы своего молитвенника. Они вступили в

первую комнату, довольно просторную, служившую приемною или просто

переднею. Она была наполнена вся сидевшими в разных положениях у стен

солдатами, слугами, псарями, виночерпиями и прочей дворней, необходимою

для показания сана польского вельможи как военного, так и владельца

собственных поместьев. Слышен был чад погаснувшей свечи. Две другие

еще горели в двух огромных, почти в рост человека, подсвечниках, стоявших

посередине, несмотря на то что уже давно в решетчатое широкое окно

глядело утро. Андрий уже было хотел идти прямо в широкую дубовую дверь,

украшенную гербом и множеством резных украшений, но татарка дернула

его за рукав и указала маленькую дверь в боковой стене. Этою вышли они в

коридор и потом в комнату, которую он начал внимательно рассматривать.

Свет, проходивший сквозь щель ставня, тронул кое-что: малиновый занавес,

позолоченный карниз и живопись на стене. Здесь татарка указала Андрию

остаться, отворила дверь в другую комнату, из которой блеснул свет огня. Он

услышал шепот и тихий голос, от которого все потряслось у него. Он видел

сквозь растворившуюся дверь, как мелькнула быстро стройная женская

фигура с длинною роскошною косою, упадавшею на поднятую кверху руку.

Татарка возвратилась и сказала, чтобы он взошел. Он не помнил, как взошел

и как затворилась за ним дверь. В комнате горели две свечи; лампада

теплилась перед образом; под ним стоял высокий столик, по обычаю

католическому, со ступеньками для преклонения коленей во время молитвы.

Но не того искали глаза его. Он повернулся в другую сторону и увидел

женщину, казалось, застывшую и окаменевшую в каком-то быстром

движении. Казалось, как будто вся фигура ее хотела броситься к нему и вдруг

остановилась. И он остался также изумленным пред нею. Не такою

воображал он ее видеть: это была не она, не та, которую он знал прежде;

ничего не было в ней похожего на ту, но вдвое прекраснее и чудеснее была

она теперь, чем прежде. Тогда было в ней что-то неоконченное,

недовершенное, теперь это было произведение, которому художник дал

последний удар кисти. Та была прелестная, ветреная девушка; эта была

красавица – женщина во всей развившейся красе своей. Полное чувство

выражалося в ее поднятых глазах, не отрывки, не намеки на чувство, но все

чувство. Еще слезы не успели в них высохнуть и облекли их блистающею

влагою, проходившею душу. Грудь, шея и плечи заключились в те прекрасные

границы, которые назначены вполне развившейся красоте; волосы, которые

прежде разносились легкими кудрями по лицу ее, теперь обратились в

густую роскошную косу, часть которой была подобрана, а часть разбросалась

по всей длине руки и тонкими, длинными, прекрасно согнутыми волосами

упадала на грудь. Казалось, все

до одной изменились черты ее. Напрасно силился он в них отыскать хотя

одну из тех, которые носились в его памяти, – ни одной! Как ни велика была

ее бледность, но она не помрачила чудесной красы ее; напротив, казалось, как

будто придала ей что-то стремительное, неотразимо победоносное. И ощутил

Андрий в своей душе благоговейную боязнь и стал неподвижен перед нею.

Она, казалось, также была поражена видом козака, представшего во всей

красе и силе юношеского мужества, который, казалось, и в самой

неподвижности своих членов уже обличал развязную вольность движений;

ясною твердостью сверкал глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная

бровь, загорелые щеки блистали всею яркостью девственного огня, и как

шелк, лоснился молодой черный ус.

– Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, –

сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. – Один бог может

возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине…

Она потупила свои очи; прекрасными снежными полукружьями надвинулись

на них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося все

чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умел

сказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе, –

выговорить его так же горячо, как оно было на душе, – и не мог.

Почувствовал он что-то заградившее ему уста: звук отнялся у слова;

почувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и в бранной кочевой

жизни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру.

В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтями

принесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила перед

своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия

– и много было в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнеможенье и

бессилье выразить обнявшие ее чувства, был более доступен Андрию, чем

все речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязалось у него.

Душевные движенья и чувства, которые дотоле как будто кто-то удерживал

тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на воле и уже

хотели излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица, оборотясь

к татарке, беспокойно спросила:

– А мать? Ты отнесла ей?

– Она спит.

– А отцу?

– Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.

Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел

Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг

вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах его,

проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал:

– Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь

ядовит,

И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный

ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не

властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что

видится иной раз во взорах девы, ниже' того умиленного чувства, которым

объемлется глядящий в такие взоры девы.

– Царица! – вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких

избытков. – Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне

службу самую невозможную, какая только есть на свете, – я побегу исполнять

ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, – я

сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя,

клянусь святым крестом, мне так сладко… но не в силах сказать того! У меня

три хутора, половина табунов отцовских – мои, все, что принесла отцу мать

моя, что даже от него скрывает она, – все мое. Такого ни у кого нет теперь у

козаков наших оружия, как у меня: за одну рукоять моей сабли дают мне

лучший табун и три тысячи овец. И от всего этого откажусь, кину, брошу,

сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово или хотя только

шевельнешь своею тонкою черною бровью! Но знаю, что, может быть, несу

глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что не мне, проведшему

жизнь в бурсе и на Запорожье, говорить так, как в обычае говорить там, где

бывают короли, князья и все что ни есть лучшего в вельможном рыцарстве.

Вижу, что ты иное творенье бога, нежели все мы, и далеки пред тобою все

другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годимся быть твоими рабами,

только небесные ангелы могут служить тебе.

С возрастающим изумлением, вся превратившись в слух, не проронив ни

одного слова, слушала дева открытую сердечную речь, в которой, как в

зеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое простое слово сей

речи, выговоренное голосом, летевшим прямо с сердечного дна, было

облечено в силу. И выдалось вперед все прекрасное лицо ее, отбросила она

далеко назад досадные волосы, открыла уста и долго глядела с открытыми

устами. Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась и вспомнила, что

другим назначеньем ведется рыцарь, что отец, братья и вся отчизна его стоят

позади его суровыми мстителями, что страшны облегшие город запорожцы,

что лютой смерти обречены все они с своим городом… И глаза ее вдруг

наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками,

набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела,

забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свою

прекрасную нижнюю губу, – как бы внезапно почувствовав какое укушение

ядовитого гада, – и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее

сокрушительной грусти.

– Скажи мне одно слово! – сказал Андрий и взял ее за атласную руку.

Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновенья, и жал он

руку, лежавшую бесчувственно в руке его.

Но она молчала, не отнимала платка от лица своего и оставалась неподвижна.

– Отчего же ты так печальна? Скажи мне, отчего ты так печальна?

Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные

волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их

тихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным

вечером, пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят,

зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной

грустью остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни

несущихся веселых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни

отдаленного тарахтанья где-то проезжающей телеги.

– Не достойна ли я вечных сожалений? Не несчастна ли мать, родившая меня

на свет? Не горькая ли доля пришлась на часть мне? Не лютый ли ты палач

мой, моя свирепая судьба? Всех ты привела к ногам моим: лучших дворян

изо всего шляхетства, богатейших панов, графов и иноземных баронов и все,

что ни есть цвет нашего рыцарства. Всем им было вольно любить меня, и за

великое благо всякий из них почел бы любовь мою. Стоило мне только

махнуть рукой, и любой из них, красивейший, прекраснейший лицом и

породою, стал бы моим супругом. И ни к одному из них не причаровала ты

моего сердца, свирепая судьба моя; а причаровала мое сердце, мимо лучших

витязей земли нашей, к чуждому, к врагу нашему. За что же ты, пречистая

божья матерь, за какие грехи, за какие тяжкие преступления так неумолимо и

беспощадно гонишь меня? В изобилии и роскошном избытке всего текли дни

мои; лучшие, дорогие блюда и сладкие вина были мне снедью. И на что все

это было? к чему оно все было? К тому ли, чтобы наконец умереть лютою

смертью, какой не умирает последний нищий в королевстве? И мало того, что

осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим

должна видеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для

спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего

этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать

слова и любовь, какой не видала я. Нужно, чтобы он речами своими разодрал

на части мое сердце, чтобы горькая моя участь была еще горше, чтобы еще

жалче было мне моей молодой жизни, чтобы еще страшнее казалась мне

смерть моя и чтобы еще больше, умирая, попрекала я тебя, свирепая судьба

моя, и тебя – прости мое прегрешение, – святая божья матерь!

И когда затихла она, безнадежное, безнадежное чувство отразилось в лице ее;

ноющею грустью заговорила всякая черта его, и все, от печально поникшего

лба и опустившихся очей до слез, застывших и засохнувших по тихо

пламеневшим щекам ее, – все, казалось, говорило: «Нет счастья на лице

сем!»

– Не слыхано на свете, не можно, не быть тому, – говорил Андрий, – чтобы

красивейшая и лучшая из жен понесла такую горькую часть, когда она

рождена на то, чтобы пред ней, как пред святыней, преклонилось все, что ни

есть лучшего на свете. Нет, ты не умрешь! Не тебе умирать! Клянусь моим

рождением и всем, что мне мило на свете, ты не умрешь! Если же выйдет уже

так и ничем – ни силой, ни молитвой, ни мужеством – нельзя будет отклонить

горькой судьбы, то мы умрем вместе; и прежде я умру, умру перед тобой, у

твоих прекрасных коленей, и разве уже мертвого меня разлучат с тобою.

– Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, – говорила она, качая тихо

прекрасной головой своей, – знаю и, к великому моему горю, знаю слишком

хорошо, что тебе нельзя любить меня; и знаю я, какой долг и завет твой: тебя

зовут отец, товарищи, отчизна, а мы – враги тебе.

– А что мне отец, товарищи и отчизна! – сказал Андрий, встряхнув быстро

головою и выпрямив весь прямой, как надречная осокорь[[28]], стан свой. –

Так если ж так, так вот что: нет у меня никого! Никого, никого! – повторил он

тем же голосом и сопроводив его тем движеньем руки, с каким упругий,

несокрушимый козак выражает решимость на дело, неслыханное и

невозможное для другого. – Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал

мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее

всего. Отчизна моя – ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце

моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из

козаков вырвет ее оттуда! И все, что ни есть, продам, отдам, погублю за

такую отчизну!

На миг остолбенев, как прекрасная статуя, смотрела она ему в очи и вдруг

зарыдала, и с чудною женскою стремительностью, на какую бывает только

способна одна безрасчетно великодушная женщина, созданная на прекрасное

сердечное движение, кинулась она к нему на шею, обхватив его

снегоподобными, чудными руками, и зарыдала. В это время раздались на

улице неясные крики, сопровожденные трубным и литаврным звуком. Но он

не слышал их. Он слышал только, как чудные уста обдавали его благовонной

теплотой своего дыханья, как слезы ее текли ручьями к нему на лицо и

спустившиеся все с головы пахучие ее волосы опутали его всего своим

темным и блистающим шелком.

В это время вбежала к ним с радостным криком татарка.

– Спасены, спасены! – кричала она, не помня себя. – Наши вошли в город,

привезли хлеба, пшена, муки и связанных запорожцев.

Но не слышал никто из них, какие «наши» вошли в город, что привезли с

собою и каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств,

Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и

небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем

обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается

чувствовать человеку.

И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не видать ему больше

ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви божьей! Украйне не

видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать ее. Вырвет

старый Тарас седой клок волос из своей чуприны и проклянет и день и час, в

который породил на позор себе такого сына.

VII

Шум и движение происходили в запорожском таборе. Сначала никто не мог

дать верного отчета, как случилось, что войска прошли в город. Потом уже

оказалось, что весь Переяславский курень, расположившийся перед

боковыми городскими воротами, был пьян мертвецки; стало быть, дивиться

нечего, что половина была перебита, а другая перевязана прежде, чем все

могли узнать, в чем дело. Покамест ближние курени, разбуженные шумом,

успели схватиться за оружие, войско уже уходило в ворота, и последние ряды

отстреливались от устремившихся на них в беспорядке сонных и

полупротрезвившихся запорожцев. Кошевой дал приказ собраться всем, и

когда все стали в круг и затихли, снявши шапки, он сказал:

– Так вот что, панове-братове, случилось в эту ночь. Вот до чего довел хмель!

Вот какое поруганье оказал нам неприятель! У вас, видно, уже такое

заведение: коли позволишь удвоить порцию, так вы готовы так натянуться,

что враг Христова воинства не только снимет с вас шаровары, но в самое

лицо вам начихает, так вы того не услышите.

Козаки все стояли понурив головы, зная вину; один только незамайковский

куренной атаман Кукубенко отозвался.

– Постой, батько! – сказал он. – Хоть оно и не в законе, чтобы сказать какое

возражение, когда говорит кошевой перед лицом всего войска, да дело не так

было, так нужно сказать. Ты не совсем справедливо попрекнул все

христианское войско. Козаки были бы повинны и достойны смерти, если бы

напились в походе, на войне, на трудной, тяжкой работе. Но мы сидели без

дела, маячились попусту перед городом. Ни поста, ни другого христианского