Текст книги "Тарас Бульба (иллюстрации Кукрыниксов)"

Автор книги: Николай Гоголь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

развеселились.

– Что за народ военный! – продолжал жид. – Ох, вей мир, что за народ

хороший! Шнурочки, бляшечки… Так от них блестит, как от солнца;

а цурки[[40]], где только увидят военных… ай, ай!..

Жид опять покрутил головою.

Гайдук завил рукою верхние усы и пропустил сквозь зубы звук, несколько

похожий на лошадиное ржание.

– Прошу пана оказать услугу! – произнес жид, – вот князь приехал из чужого

края, хочет посмотреть на козаков. Он еще сроду не видел, что это за народ

козаки.

Появление иностранных графов и баронов было в Польше довольно

обыкновенно: они часто были завлекаемы единственно любопытством

посмотреть этот почти полуазиатский угол Европы: Московию и Украйну они

почитали уже находящимися в Азии. И потому гайдук, поклонившись

довольно низко, почел приличным прибавить несколько слов от себя.

– Я не знаю, ваша ясновельможность, – говорил он, – зачем вам хочется

смотреть их. Это собаки, а не люди. И вера у них такая, что никто не уважает.

– Врешь ты, чертов сын! – сказал Бульба. – Сам ты собака! Как ты смеешь

говорить, что нашу веру не уважают? Это вашу еретическую веру не

уважают!

– Эге-ге! – сказал гайдук. – А я знаю, приятель, ты кто: ты сам из тех,

которые уже сидят у меня. Постой же, я позову сюда наших.

Тарас увидел свою неосторожность, но упрямство и досада помешали ему

подумать о том, как бы исправить ее. К счастию, Янкель в ту же минуту успел

подвернуться.

– Ясновельможный пан! как же можно, чтобы граф да был козак? А если бы

он был козак, то где бы он достал такое платье и такой вид графский!

– Рассказывай себе!.. – И гайдук уже растворил было широкий рот свой,

чтобы крикнуть.

– Ваше королевское величество! молчите, молчите, ради бога! – закричал

Янкель. – Молчите! Мы уж вам за это заплатим так, как еще никогда и не

видели: мы дадим вам два золотых червонца.

– Эге! Два червонца! Два червонца мне нипочем: я цирюльнику даю два

червонца за то, чтобы мне только половину бороды выбрил. Сто червонных

давай, жид! – Тут гайдук закрутил верхние усы. – А как не дашь ста

червонных, сейчас закричу!

– И на что бы так много! – горестно сказал побледневший жид, развязывая

кожаный мешок свой; но он счастлив был, что в его кошельке не было более и

что гайдук далее ста не умел считать. – Пан, пан! уйдем скорее! Видите,

какой тут нехороший народ! – сказал Янкель, заметивши, что гайдук

перебирал на руке деньги, как бы жалея о том, что не запросил более.

– Что ж ты, чертов гайдук, – сказал Бульба, деньги взял, а показать и не

думаешь? Нет, ты должен показать. Уж когда деньги получил, то ты не вправе

теперь отказать.

– Ступайте, ступайте к дьяволу! а не то я сию минуту дам знать, и вас тут…

Уносите ноги, говорю я вам, скорее!

– Пан! пан! пойдем! Ей-богу, пойдем! Цур им! Пусть им приснится такое, что

плевать нужно, – кричал бедный Янкель.

Бульба медленно, потупив голову, оборотился и шел назад, преследуемый

укорами Янкеля, которого ела грусть при мысли о даром потерянных

червонцах.

– И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что

не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает бог людям! Сто

червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут,

и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста

червонных. О, боже мой! боже милосердый!

Но неудача эта гораздо более имела влияния на Бульбу; она выражалась

пожирающим пламенем в его глазах.

– Пойдем! – сказал он вдруг, как бы встряхнувшись. – Пойдем на площадь. Я

хочу посмотреть, как его будут мучить.

– Ой, пан! зачем ходить? Ведь нам этим не помочь уже.

– Пойдем! – упрямо сказал Бульба, и жид, как нянька, вздыхая, побрел вслед

за ним.

Площадь, на которой долженствовала производиться казнь, нетрудно было

отыскать: народ валил туда со всех сторон. В тогдашний грубый век это

составляло одно из занимательнейших зрелищ не только для черни, но и для

высших классов. Множество старух, самых набожных, множество молодых

девушек и женщин, самых трусливых, которым после всю ночь грезились

окровавленные трупы, которые кричали спросонья так громко, как только

может крикнуть пьяный гусар, не пропускали, однако же, случая

полюбопытствовать. «Ах, какое мученье!» – кричали из них многие с

истерическою лихорадкою, закрывая глаза и отворачиваясь; однако же

простаивали иногда довольное время. Иной, и рот разинув, и руки вытянув

вперед, желал бы вскочить всем на головы, чтобы оттуда посмотреть

повиднее. Из толпы узких, небольших и обыкновенных голов высовывал свое

толстое лицо мясник, наблюдал весь процесс с видом знатока и разговаривал

односложными словами с оружейным мастером, которого называл кумом,

потому что в праздничный день напивался с ним в одном шинке. Иные

рассуждали с жаром, другие даже держали пари; но большая часть была

таких, которые на весь мир и на все, что ни случается в свете, смотрят,

ковыряя пальцем в своем носу. На переднем плане, возле самых усачей,

составлявших городовую гвардию, стоял молодой шляхтич или казавшийся

шляхтичем, в военном костюме, который надел на себя решительно все, что у

него ни было, так что на его квартире оставалась только изодранная рубашка

да старые сапоги. Две цепочки, одна сверх другой, висели у него на шее с

каким-то дукатом. Он стоял с коханкою своею, Юзысею, и беспрестанно

оглядывался, чтобы кто-нибудь не замарал ее шелкового платья. Он ей

растолковал совершенно все, так что уже решительно не можно было ничего

прибавить. «Вот это, душечка Юзыся, – говорил он, – весь народ, что вы

видите, пришел затем, чтобы посмотреть, как будут казнить преступников. А

вот тот, душечка, что, вы видите, держит в руках секиру и другие

инструменты, – то палач, и он будет казнить. И как начнет колесовать и

другие делать муки, то преступник еще будет жив; а как отрубят голову, то

он, душечка, тотчас и умрет. Прежде будет кричать и двигаться, но как только

отрубят голову, тогда ему не можно будет ни кричать, ни есть, ни пить, оттого

что у него, душечка, уже больше не будет головы». И Юзыся все это слушала

со страхом и любопытством. Крыши домов были усеяны народом. Из

слуховых окон выглядывали престранные рожи в усах и в чем-то похожем на

чепчики. На балконах, под балдахинами, сидело аристократство.

Хорошенькая ручка смеющейся, блистающей, как белый сахар, панны

держалась за перила. Ясновельможные паны, довольно плотные, глядели с

важным видом. Холоп, в блестящем убранстве, с откидными назад рукавами,

разносил тут же разные напитки и съестное. Часто шалунья с черными

глазами, схвативши светлою ручкою своею пирожное и плоды, кидала в

народ. Толпа голодных рыцарей подставляла наподхват свои шапки, и

какой-нибудь высокий шляхтич, высунувшийся из толпы своею головою, в

полинялом красном кунтуше[[41]] с почерневшими золотыми шнурками, хватал первый с помощию длинных рук, целовал полученную добычу,

прижимал ее к сердцу и потом клал в рот. Сокол, висевший в золотой клетке

под балконом, был также зрителем: перегнувши набок нос и поднявши лапу,

он с своей стороны рассматривал также внимательно народ. Но толпа вдруг

зашумела, и со всех сторон раздались голоса: «Ведут… ведут!.. козаки!..»

Они шли с открытыми головами, с длинными чубами; бороды у них были

отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою-то тихою

горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и болтались на них

ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись народу. Впереди всех

шел Остап.

Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что было тогда

в его сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни одного движения

его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему

первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял

руку вверх и произнес громко:

– Дай же, боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики, не услышали,

нечестивые, как мучится христианин! чтобы ни один из нас не промолвил ни

одного слова!

После этого он приблизился к эшафоту.

– Добре, сынку, добре! – сказал тихо Бульба и уставил в землю свою седую

голову.

Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно

сделанные станки, и… Не будем смущать читателей картиною адских мук, от

которых дыбом поднялись бы их волоса. Они были порождение тогдашнего

грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних

воинских подвигов и закалился в ней душою, не чуя человечества. Напрасно

некоторые, немногие, бывшие исключениями из века, являлись противниками

сих ужасных мер. Напрасно король и многие рыцари, просветленные умом и

душой, представляли, что подобная жестокость наказаний может только

разжечь мщение козацкой нации. Но власть короля и умных мнений была

ничто перед беспорядком и дерзкой волею государственных магнатов,

которые своею необдуманностью, непостижимым отсутствием всякой

дальновидности, детским самолюбием и ничтожною гордостью превратили

сейм в сатиру на правление. Остап выносил терзания и пытки, как исполин.

Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему

на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой

толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, –

ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его.

Тарас стоял в толпе, потупив голову и в то же время гордо приподняв очи, и

одобрительно только говорил: «Добре, сынку, добре!»

Но когда подвели его к последним смертным мукам, – казалось, как будто

стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё

неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал

при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой

матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в

белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы

разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и

воскликнул в душевной немощи:

– Батько! где ты! Слышишь ли ты?

– Слышу! – раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в

одно время вздрогнул.

Часть военных всадников бросилась заботливо рассматривать толпы народа.

Янкель побледнел как смерть, и когда всадники немного отдалились от него,

он со страхом оборотился назад, чтобы взглянуть на Тараса; но Тараса уже

возле него не было: его и след простыл.

XII

Отыскался след Тарасов. Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на

границах Украйны. Это уже не была какая-нибудь малая часть или отряд,

выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация,

ибо переполнилось терпение народа, – поднялась отмстить за посмеянье прав

своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и

святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за

угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской

земле – за все, что копило и сугубило с давних времен суровую ненависть

козаков. Молодой, но сильный духом гетьман Остраница предводил всею

несметною козацкою силою. Возле был виден престарелый, опытный

товарищ его и советник, Гуня. Восемь полковников вели двенадцатитысячные

полки. Два генеральные есаула и генеральный бунчужный[[42]] ехали вслед

за гетьманом. Генеральный хорунжий предводил главное знамя; много других

хоругвей и знамен развевалось вдали; бунчуковые товарищи несли бунчуки.

Много также было других чинов полковых: обозных, войсковых товарищей,

полковых писарей и с ними пеших и конных отрядов; почти столько же,

сколько было рейстровых козаков, набралось охочекомонных и вольных.

Отвсюду поднялись козаки: от Чигирина, от Переяслава, от Батурина, от

Глухова, от низовой стороны днепровской и от всех его верховий и островов.

Без счету кони и несметные таборы телег тянулись по полям. И между

теми-то козаками, между теми восьмью полками отборнее всех был один

полк, и полком тем предводил Тарас Бульба. Все давало ему перевес пред

другими: и преклонные лета, и опытность, и уменье двигать своим войском, и

сильнейшая всех ненависть к врагам. Даже самим козакам казалась

чрезмерною его беспощадная свирепость и жестокость. Только огонь да

виселицу определяла седая голова его, и совет его в войсковом совете дышал

только одним истреблением.

Нечего описывать всех битв, где показали себя козаки, ни всего постепенного

хода кампании: все это внесено в летописные страницы. Известно, какова в

Русской земле война, поднятая за веру: нет силы сильнее веры.

Непреоборима и грозна она, как нерукотворная скала среди бурного, вечно

изменчивого моря. Из самой средины морского дна возносит она к небесам

непроломные свои стены, вся созданная из одного цельного, сплошного

камня. Отвсюду видна она и глядит прямо в очи мимобегущим волнам. И

горе кораблю, который нанесется на нее! В щепы летят бессильные его

снасти, тонет и ломится в прах все, что ни есть на них, и жалким криком

погибающих оглашается пораженный воздух.

В летописных страницах изображено подробно, как бежали польские

гарнизоны из освобождаемых городов; как были перевешаны бессовестные

арендаторы-жиды; как слаб был коронный гетьман Николай Потоцкий с

многочисленною своею армиею против этой непреодолимой силы; как,

разбитый, преследуемый, перетопил он в небольшой речке лучшую часть

своего войска; как облегли его в небольшом местечке Полонном грозные

козацкие полки и как, приведенный в крайность, польский гетьман клятвенно

обещал полное удовлетворение во всем со стороны короля и государственных

чинов и возвращение всех прежних прав и преимуществ. Но не такие были

козаки, чтобы поддаться на то: знали они уже, что такое польская клятва. И

Потоцкий не красовался бы больше на шеститысячном своем аргамаке,

привлекая взоры знатных панн и зависть дворянства, не шумел бы на сеймах,

задавая роскошные пиры сенаторам, если бы не спасло его находившееся в

местечке русское духовенство. Когда вышли навстречу все попы в светлых

золотых ризах, неся иконы и кресты, и впереди сам архиерей с крестом в руке

и в пастырской митре, преклонили козаки все свои головы и сняли шапки.

Никого не уважили бы они на ту пору, ниже' самого короля, но против своей

церкви христианской не посмели и уважили свое духовенство. Согласился

гетьман вместе с полковниками отпустить Потоцкого, взявши с него

клятвенную присягу оставить на свободе все христианские церкви, забыть

старую вражду и не наносить никакой обиды козацкому воинству. Один

только полковник не согласился на такой мир. Тот один был Тарас. Вырвал он

клок волос из головы своей и вскрикнул:

– Эй, гетьман и полковники! не сделайте такого бабьего дела! не верьте

ляхам: продадут псяюхи!

Когда же полковой писарь подал условие и гетьман приложил свою властную

руку, он снял с себя чистый булат, дорогую турецкую саблю из первейшего

железа, разломил ее надвое, как трость, и кинул врозь, далеко в разные

стороны оба конца, сказав:

– Прощайте же! Как двум концам сего палаша не соединиться в одно и не

составить одной сабли, так и нам, товарищи, больше не видаться на этом

свете. Помяните же прощальное мое слово (при сем слове голос его вырос,

подымался выше, принял неведомую силу, – и смутились все от пророческих

слов): перед смертным часом своим вы вспомните меня! Думаете, купили

спокойствие и мир; думаете, пановать станете? Будете пановать другим

панованьем: сдерут с твоей головы, гетьман, кожу, набьют ее гречаною

половою, и долго будут видеть ее по всем ярмаркам! Не удержите и вы, паны,

голов своих! Пропадете в сырых погребах, замурованные в каменные стены,

если вас, как баранов, не сварят всех живыми в котлах!

– А вы, хлопцы! – продолжал он, оборотившись к своим, – кто из вас хочет

умирать своею смертью – не по запечьям и бабьим лежанкам, не пьяными

под забором у шинка, подобно всякой падали, а честной, козацкой смертью –

всем на одной постеле, как жених с невестою? Или, может быть, хотите

воротиться домой, да оборотиться в недоверков, да возить на своих спинах

польских ксендзов?

– За тобою, пане полковнику! За тобою! – вскрикнули все, которые были в

Тарасовом полку; и к ним перебежало немало других.

– А коли за мною, так за мною же! – сказал Тарас, надвинул глубже на голову

себе шапку, грозно взглянул на всех остававшихся, оправился на коне своем и

крикнул своим: – Не попрекнет же никто нас обидной речью! А ну, гайда,

хлопцы, в гости к католикам!

И вслед за тем ударил он по коню, и потянулся за ним табор из ста телег, и с

ними много было козацких конников и пехоты, и, оборотясь, грозил взором

всем остававшимся, и гневен был взор его. Никто не посмел остановить их. В

виду всего воинства уходил полк, и долго еще оборачивался Тарас и все

грозил.

Смутны стояли гетьман и полковники, задумалися все и молчали долго, как

будто теснимые каким-то тяжелым предвестием. Недаром провещал Тарас:

так все и сбылось, как он провещал. Немного времени спустя, после

вероломного поступка под Каневом, вздернута была голова гетьмана на кол

вместе со многими из первейших сановников.

А что же Тарас? А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег

восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова.

Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие земли и лучшие

замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые меды и вина,

сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие

сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. «Ничего не жалейте!» –

повторял только Тарас. Не уважали козаки чернобровых панянок,

белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они:

зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки подымались

из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от

которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от

жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с

улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя. «Это вам, вражьи ляхи,

поминки по Остапе!» – приговаривал только Тарас. И такие поминки по

Остапе отправлял он в каждом селении, пока польское правительство не

увидело, что поступки Тараса были побольше, чем обыкновенное

разбойничество, и тому же самому Потоцкому поручено было с пятью

полками поймать непременно Тараса.

Шесть дней уходили козами проселочными дорогами от всех преследований;

едва выносили кони необыкновенное бегство и спасали казаков. Но Потоцкий

на сей раз был достоин возложенного поручения; неутомимо преследовал он

их и настиг на берегу Днестра, где Бульба занял для роздыха оставленную

развалившуюся крепость.

Над самой кручей у Днестра-реки виднелась она своим оборванным валом и

своими развалившимися останками стен. Щебнем и разбитым кирпичом

усеяна была верхушка утеса, готовая всякую минуту сорваться и слететь

вниз. Тут-то, с двух сторон, прилеглых к полю, обступил его коронный

гетьман Потоцкий. Четыре дни бились и боролись козаки, отбиваясь

кирпичами и каменьями. Но истощились запасы и силы, и решился Тарас

пробиться сквозь ряды. И пробились было уже козаки, и, может быть, еще раз

послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу

остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу,

чтобы и люлька досталась вражьим лясам!» И нагнулся старый атаман и стал

отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на морях,

и на суше, и в походах, и дома. А тем временем набежала вдруг ватага и

схватила его под могучие плечи. Двинулся было он всеми членами, но уже не

посыпались на землю, как бывало прежде, схватившие его гайдуки. «Эх,

старость, старость!» – сказал он, и заплакал дебелый старый козак. Но не

старость была виною: сила одолела силу. Мало не тридцать человек повисло

у него по рукам и по ногам. «Попалась ворона! – кричали ляхи. – Теперь

нужно только придумать, какую бы ему, собаке, лучшую честь воздать». И

присудили, с гетьманского разрешенья, спечь его живого в виду всех. Тут же

стояло нагое дерево, вершину которого разбило громом. Притянули его

железными цепями к древесному стволу, гвоздем прибили ему руки и,

приподняв его повыше, чтобы отовсюду был виден козак, принялись тут же

раскладывать под деревом костер. Но не на костер глядел Тарас, не об огне он

думал, которым собирались жечь его; глядел он, сердечный, в ту сторону, где

отстреливались козаки: ему с высоты все было видно как на ладони.

– Занимайте, хлопцы, занимайте скорее, – кричал он, – горку, что за лесом:

туда не подступят они!

Но ветер не донес его слов.

– Вот, пропадут, пропадут ни за что! – говорил он отчаянно и взглянул вниз,

где сверкал Днестр. Радость блеснула в очах его. Он увидел выдвинувшиеся

из-за кустарника четыре кормы, собрал всю силу голоса и зычно закричал:

– К берегу! к берегу, хлопцы! Спускайтесь подгорной дорожкой, что налево.

У берега стоят челны, все забирайте, чтобы не было погони!

На этот раз ветер дунул с другой стороны, и все слова были услышаны

козаками. Но за такой совет достался ему тут же удар обухом по голове,

который переворотил все в глазах его.

Пустились козаки во всю прыть подгорной дорожкой; а уж погоня за

плечами. Видят: путается и загибается дорожка и много дает в сторону

извивов. «А, товарищи! не куды пошло!» – сказали все, остановились на миг,

подняли свои нагайки, свистнули – и татарские их кони, отделившись от

земли, распластавшись в воздухе, как змеи, перелетели через пропасть и

бултыхнули прямо в Днестр. Двое только не достали до реки, грянулись с

вышины об каменья, пропали там навеки с конями, даже не успевши издать

крика. А козаки уже плыли с конями в реке и отвязывали челны.

Остановились ляхи над пропастью, дивясь неслыханному козацкому делу и

думая: прыгать ли им или нет? Один молодой полковник, живая, горячая

кровь, родной брат прекрасной полячки, обворожившей бедного Андрия, не

подумал долго и бросился со всех сил с конем за козаками: перевернулся три

раза в воздухе с конем своим и прямо грянулся на острые утесы. В куски

изорвали его острые камни, пропавшего среди пропасти, и мозг его,

смешавшись с кровью, обрызгал росшие по неровным стенам провала кусты.

Когда очнулся Тарас Бульба от удара и глянул на Днестр, уже козаки были на

челнах и гребли веслами; пули сыпались на них сверху, но не доставали. И

вспыхнули радостные очи у старого атамана.

– Прощайте, товарищи! – кричал он им сверху. – Вспоминайте меня и

будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что,

взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся

козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое

православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы:

подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы

не покорилась ему!..

А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался

пламенем по дереву… Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая

сила, которая бы пересилила русскую силу!

Немалая река Днестр, и много на ней заводьев, речных густых камышей,

отмелей и глубокодонных мест; блестит речное зеркало, оглашенное звонким

ячаньем лебедей, и гордый гоголь быстро несется по нем, и много куликов,

краснозобых курухтанов и всяких иных птиц в тростниках и на прибрежьях.

Козаки живо плыли на узких двухрульных челнах, дружно гребли веслами,

осторожно минули отмели, всполашивая подымавшихся птиц, и говорили про

своего атамана.

[1]  Свиткой называется верхняя одежда у малороссиян. (Прим. Н.В. Гоголя.)

[2]  Пышный – здесь: гордый, недотрога.

Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания

С.И. Машинского

[3]  Пундики – сладости

[4]  Вытребеньки – причуды.

[5]  Рейстровые козаки – казаки, занесенный поляками в списки (реестры) регулярных войск.

[6]  Охочекомонные – конные добровольцы.

[7]  Броварники – пивовары.

[8]  Комиссары – польские сборщики податей.

[9]  Очкур – шнурок, которым затягивали шаровары.

[10]  Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)

[11]  Консул – старший из бурсаков, избираемый для наблюдения за

поведением своих товарищей.

[12]  Ликтор – помощник консула.

[13]  Шемизетка – накидка.

[14]  Кулиш – жидкая пшенная каша с салом.

[15]  Крамари под ятками – торговцы в палатках.

[16]  Бараньи катки – куски бараньего мяса.

[17]  Кошевой – руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.

[18]  Натолия – Анатолия, черноморское побережье Крыма.

[19]  Клейтух – пыж.

[20]  Чайки – длинные узкие речные суда запорожцев.

[21]  Мазницы – ведра для дегтя.

[22]  Саламата – мучная похлебка (преимущественно из гречневой муки).

[23]  Оксамит – бархат.

[24]  Городовое рушение – городское ополчение.

[25]  Della notte (итал.) – ночной, прозвище, данной итальянцами

голландскому художнику Герриту (ван Герарду) Гонтгорсту (1590-1656),

картины которого отличаются резким контрастом света и тени.

[26]  Клирошанин – церковнослужитель, поющий на клиросе, в церковном

хоре.

[27]  Пробавить – поддержать.

[28]  Осокорь – серебристый тополь.

[29]  Кухоль – глиняная кружка.

[30]  Далибуг (польск.) – ей-богу.

[31]  Зерцало – два скрепленных между собой щита, которыми в старину

воины предохраняли спину и грудь.

[32]  Черенок – кошелек.

[33]  Заход – залив.

[34]  Облога – целина, пустошь.

[35]  Габа – белое турецкое сукно.

[36]  Киндяк – ткань.

[37]  Корчик – ковш.

[38]  Гаман – кошелек, бумажник.

[39]  Левентарь, или региментарь – начальник охраны.

[40]  Цурки – девушки.

[41]  Кунтуш – верхнее старинное платье.

[42]  Генеральный бунчужный – хранитель бунчука, жезла – символа

гетманской власти.