Текст книги "Тарас Бульба (иллюстрации Кукрыниксов)"

Автор книги: Николай Гоголь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

очи. Раздавшийся в это время у дверей стук испугал ее. Она велела ему

спрятаться под кровать, и как только беспокойство прошло, она кликнула

свою горничную, пленную татарку, и дала ей приказание осторожно вывесть

его в сад и оттуда отправить через забор. Но на этот раз бурсак наш не так

счастливо перебрался через забор: проснувшийся сторож хватил его

порядочно по ногам, и собравшаяся дворня долго колотила его уже на улице,

покамест быстрые ноги не спасли его. После этого проходить возле дома

было очень опасно, потому что дворня у воеводы была очень многочисленна.

Он встретил ее еще раз в костеле: она заметила его и очень приятно

усмехнулась, как давнему знакомому. Он видел ее вскользь еще один раз, и

после этого воевода ковенский скоро уехал, и вместо прекрасной черноглазой

полячки выглядывало из окон какое-то толстое лицо. Вот о чем думал

Андрий, повесив голову и потупив глаза в гриву коня своего.

А между тем степь уже давно приняла их всех в свои зеленые объятия, и

высокая трава, обступивши, скрыла их, и только козачьи черные шапки одни

мелькали между ее колосьями.

– Э, э, э! что же это вы, хлопцы, так притихли? – сказал наконец Бульба,

очнувшись от своей задумчивости. – Как будто какие-нибудь чернецы! Ну,

разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим, да

пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась за нами!

И козаки, принагнувшись к коням, пропали в траве. Уже и черных шапок

нельзя было видеть; одна только струя сжимаемой травы показывала след их

быстрого бега.

Солнце выглянуло давно на расчищенном небе и живительным,

теплотворным светом своим облило степь. Все, что смутно и сонно было на

душе у козаков, вмиг слетело; сердца их встрепенулись, как птицы.

Степь чем далее, тем становилась прекраснее. Тогда весь юг, все то

пространство, которое составляет нынешнюю Новороссию, до самого

Черного моря, было зеленою, девственною пустынею. Никогда плуг не

проходил по неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони,

скрывавшиеся в них, как в лесу, вытоптывали их. Ничего в природе не могло

быть лучше. Вся поверхность земли представлялася зелено-золотым океаном,

по которому брызнули миллионы разных цветов. Сквозь тонкие, высокие

стебли травы сквозили голубые, синие и лиловые волошки; желтый дров

выскакивал вверх своею пирамидальною верхушкою; белая кашка

зонтикообразными шапками пестрела на поверхности; занесенный бог знает

откуда колос пшеницы наливался в гуще. Под тонкими их корнями шныряли

куропатки, вытянув свои шеи. Воздух был наполнен тысячью разных птичьих

свистов. В небе неподвижно стояли ястребы, распластав свои крылья и

неподвижно устремив глаза свои в траву. Крик двигавшейся в стороне тучи

диких гусей отдавался бог весть в каком дальнем озере. Из травы подымалась

мерными взмахами чайка и роскошно купалась в синих волнах воздуха. Вон

она пропала в вышине и только мелькает одною черною точкою. Вон она

перевернулась крылами и блеснула перед солнцем… Черт вас возьми, степи,

как вы хороши!..

Наши путешественники останавливались только на несколько минут для

обеда, причем ехавший с ними отряд из десяти козаков слезал с лошадей,

отвязывал деревянные баклажки с горелкою и тыквы, употребляемые вместо

сосудов. Ели только хлеб с салом или коржи, пили только по одной чарке,

единственно для подкрепления, потому что Тарас Бульба не позволял никогда

напиваться в дороге, и продолжали путь до вечера. Вечером вся степь

совершенно переменялась. Все пестрое пространство ее охватывалось

последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно

было, как тень перебегала по нем, и она становилась темнозеленою;

испарения подымались гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру,

и вся степь курилась благовонием. По небу, изголуба-темному, как будто

исполинскою кистью наляпаны были широкие полосы из розового золота;

изредка белели клоками легкие и прозрачные облака, и самый свежий,

обольстительный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам

травы и чуть дотрогивался до щек. Вся музыка, звучавшая днем, утихала и

сменялась другою. Пестрые суслики выпалзывали из нор своих, становились

на задние лапки и оглашали степь свистом. Трещание кузнечиков

становилось слышнее. Иногда слышался из какого-нибудь уединенного озера

крик лебедя и, как серебро, отдавался в воздухе. Путешественники,

остановившись среди полей, избирали ночлег, раскладывали огонь и ставили

на него котел, в котором варили себе кулиш[[14]]; пар отделялся и косвенно

дымился на воздухе. Поужинав, козаки ложились спать, пустивши по траве

спутанных коней своих, они раскидывались на свитках. На них прямо

глядели ночные звезды. Они слышали своим ухом весь бесчисленный мир

насекомых, наполнявших траву, весь их треск, свист, стрекотанье, – все это

звучно раздавалось среди ночи, очищалось в свежем воздухе и убаюкивало

дремлющий слух. Если же кто-нибудь из них подымался и вставал на время,

то ему представлялась степь усеянною блестящими искрами светящихся

червей. Иногда ночное небо в разных местах освещалось дальним заревом от

выжигаемого по лугам и рекам сухого тростника, и темная вереница лебедей,

летевших на север, вдруг освещалась серебряно-розовым светом, и тогда

казалось, что красные платки летали по темному небу.

Путешественники ехали без всяких приключений. Нигде не попадались им

деревья, все та же бесконечная, вольная, прекрасная степь. По временам

только в стороне синели верхушки отдаленного леса, тянувшегося по берегам

Днепра. Один только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в

дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет татарин!»

Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глаза

свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши,

что козаков было тринадцать человек. «А ну, дети, попробуйте догнать

татарина!.. И не пробуйте – вовеки не поймаете: у него конь быстрее моего

Черта». Однако ж Бульба взял предосторожность, опасаясь где-нибудь

скрывшейся засады. Они прискакали к небольшой речке, называвшейся

Татаркою, впадающей в Днепр, кинулись в воду с конями своими и долго

плыли по ней. чтобы скрыть след свой, и тогда уже, выбравшись на берег, они

продолжали далее путь.

Чрез три дни после этого они были уже недалеко от места бывшего

предметом их поездки. В воздухе вдруг захолодело; они почувствовали

близость Днепра. Вот он сверкает вдали и темною полосою отделился от

горизонта. Он веял холодными волнами и расстилался ближе, ближе и,

наконец, обхватил половину всей поверхности земли. Это было то место

Днепра, где он, дотоле спертый порогами, брал наконец свое и шумел, как

море, разлившись по воле; где брошенные в средину его острова вытесняли

его еще далее из берегов и волны его стлались широко по земле, не встречая

ни утесов, ни возвышений. Козаки сошли с коней своих, взошли на паром и

чрез три часа плавания были уже у берегов острова Хортицы, где была тогда

Сечь, так часто переменявшая свое жилище.

Куча народу бранилась на берегу с перевозчиками. Козаки оправили коней.

Тарас приосанился, стянул на себе покрепче пояс и гордо провел рукою по

усам. Молодые сыны его тоже осмотрели себя с ног до головы с каким-то

страхом и неопределенным удовольствием, – и все вместе въехали в

предместье, находившееся за полверсты от Сечи. При въезде их оглушили

пятьдесят кузнецких молотов, ударявших в двадцати пяти кузницах,

покрытых дерном и вырытых в земле. Сильные кожевники сидели под

навесом крылец на улице и мяли своими дюжими руками бычачьи кожи.

Крамари под ятками[[15]] сидели с кучами кремней, огнивами и порохом.

Армянин развесил дорогие платки. Татарин ворочал на рожнах бараньи

катки[[16]] с тестом. Жид, выставив вперед свою голову, цедил из бочки

горелку. Но первый, кто попался им навстречу, это был запорожец, спавший

на самой средине дороги, раскинув руки и ноги. Тарас Бульба не мог не

остановиться и не полюбоваться на него.

– Эх, как важно развернулся! Фу ты, какая пышная фигура! – говорил он,

остановивши коня.

В самом деле, это была картина довольно смелая: запорожец как лев

растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина

земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем для показания

полного к ним презрения. Полюбовавшись, Бульба пробирался далее по

тесной улице, которая была загромождена мастеровыми, тут же

отправлявшими ремесло свое, и людьми всех наций, наполнявшими это

предместие Сечи, которое было похоже на ярмарку и которое одевало и

кормило Сечь, умевшую только гулять да палить из ружей.

Наконец они миновали предместие и увидели несколько разбросанных

куреней, покрытых дерном или, по-татарски, войлоком. Иные уставлены

были пушками. Нигде не видно было забора или тех низеньких домиков с

навесами на низеньких деревянных столбиках, какие были в предместье.

Небольшой вал и засека, не хранимые решительно никем, показывали

страшную беспечность. Несколько дюжих запорожцев, лежавших с трубками

в зубах на самой дороге, посмотрели на них довольно равнодушно и не

сдвинулись с места. Тарас осторожно проехал с сыновьями между них,

сказавши: «Здравствуйте, панове!» – «Здравствуйте и вы!» – отвечали

запорожцы. Везде, по всему полю, живописными кучами пестрел народ. По

смуглым лицам видно было, что все они были закалены в битвах,

испробовали всяких невзгод. Так вот она, Сечь! Вот то гнездо, откуда

вылетают все те гордые и крепкие, как львы! Вот откуда разливается воля и

козачество на всю Украйну!

Путники выехали на обширную площадь, где обыкновенно собиралась рада.

На большой опрокинутой бочке сидел запорожец без рубашки: он держал в

руках ее и медленно зашивал на ней дыры. Им опять перегородила дорогу

целая толпа музыкантов, в средине которых отплясывал молодой запорожец,

заломивши шапку чертом и вскинувши руками. Он кричал только: «Живее

играйте, музыканты! Не жалей, Фома, горелки православным христианам!» И

Фома, с подбитым глазом, мерял без счету каждому пристававшему по

огромнейшей кружке. Около молодого запорожца четверо старых

выработывали довольно мелко ногами, вскидывались, как вихорь, на сторону,

почти на голову музыкантам, и, вдруг опустившись, неслись вприсядку и

били круто и крепко своими серебряными подковами плотно убитую землю.

Земля глухо гудела на всю округу, и в воздухе далече отдавались гопаки и

тропаки, выбиваемые звонкими подковами сапогов. Но один всех живее

вскрикивал и летел вслед за другими в танце. Чуприна развевалась по ветру,

вся открыта была сильная грудь; теплый зимний кожух был надет в рукава, и

пот градом лил с него, как из ведра. «Да сними хоть кожух! – сказал наконец

Тарас. – Видишь, как парит!» – «Не можно!» – кричал запорожец. «Отчего?»

– «Не можно; у меня уж такой нрав: что скину, то пропью». А шапки уж

давно не было на молодце, ни пояса на кафтане, ни шитого платка; все пошло

куда следует. Толпа росла; к танцующим приставали другие, и нельзя было

видеть без внутреннего движенья, как все отдирало танец самый вольный,

самый бешеный, какой только видел когда-либо свет и который, по своим

мощным изобретателям, назван козачком.

– Эх, если бы не конь! – вскрикнул Тарас, – пустился бы, право, пустился бы

сам в танец!

А между тем в народе стали попадаться и степенные, уваженные по заслугам

всею Сечью, седые, старые чубы, бывавшие не раз старшинами. Тарас скоро

встретил множество знакомых лиц. Остап и Андрий слышали только

приветствия: «А, это ты, Печерица! Здравствуй, Козолуп!» – «Откуда бог

несет тебя, Тарас?» – «Ты как сюда зашел, Долото?» – «Здорово, Кирдяга!

Здорово, Густый! Думал ли я видеть тебя, Ремень?» И витязи, собравшиеся со

всего разгульного мира восточной России, целовались взаимно; и тут

понеслись вопросы: «А что Касьян? Что Бородавка? Что Колопер? Что

Пидсышок?» И слышал только в ответ Тарас Бульба, что Бородавка повешен

в Толопане, что с Колопера содрали кожу под Кизикирменом, что

Пидсышкова голова посолена в бочке и отправлена в самый Царьград.

Понурил голову старый Бульба и раздумчиво говорил: «Добрые были

козаки!»

III

Уже около недели Тарас Бульба жил с сыновьями своими на Сечи. Остап и

Андрий мало занимались военною школою. Сечь не любила затруднять себя

военными упражнениями и терять время; юношество воспитывалось и

образовывалось в ней одним опытом, в самом пылу битв, которые оттого

были почти беспрерывны. Промежутки козаки почитали скучным занимать

изучением какой-нибудь дисциплины, кроме разве стрельбы в цель да изредка

конной скачки и гоньбы за зверем в степях и лугах; все прочее время

отдавалось гульбе – признаку широкого размета душевной воли. Вся Сечь

представляла необыкновенное явление. Это было какое-то беспрерывное

пиршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой. Некоторые

занимались ремеслами, иные держали лавочки и торговали; но большая часть

гуляла с утра до вечера, если в карманах звучала возможность и добытое

добро не перешло еще в руки торгашей и шинкарей. Это общее пиршество

имело в себе что-то околдовывающее. Оно не было сборищем бражников,

напивавшихся с горя, но было просто бешеное разгулье веселости. Всякий

приходящий сюда позабывал и бросал все, что дотоле его занимало. Он,

можно сказать, плевал на свое прошедшее и беззаботно предавался воле и

товариществу таких же, как сам, гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни

семейства, кроме вольного неба и вечного пира души своей. Это производило

ту бешеную веселость, которая не могла бы родиться ни из какого другого

источника. Рассказы и болтовня среди собравшейся толпы, лениво

отдыхавшей на земле, часто так были смешны и дышали такою силою живого

рассказа, что нужно было иметь всю хладнокровную наружность запорожца,

чтобы сохранять неподвижное выражение лица, не моргнув даже усом, –

резкая черта, которою отличается доныне от других братьев своих южный

россиянин. Веселость была пьяна, шумна, но при всем том это не был

черный кабак, где мрачно-искажающим весельем забывается человек; это

был тесный круг школьных товарищей. Разница была только в том, что

вместо сидения за указкой и пошлых толков учителя они производили набег

на пяти тысячах коней; вместо луга, где играют в мяч, у них были

неохраняемые, беспечные границы, в виду которых татарин выказывал

быструю свою голову и неподвижно, сурово глядел турок в зеленой чалме

своей. Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они

сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов; что

здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо

бледной смерти увидели жизнь – и жизнь во всем разгуле; что здесь были те,

которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем

копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у

которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить

без всякого опасения что-нибудь выронить. Здесь были все бурсаки, не

вытерпевшие академических лоз и не вынесшие из школы ни одной буквы;

но вместе с ними здесь были и те, которые знали, что такое Гораций, Цицерон

и Римская республика. Тут было много тех офицеров, которые потом

отличались в королевских войсках; тут было множество образовавшихся

опытных партизанов, которые имели благородное убеждение мыслить, что

все равно, где бы ни воевать, только бы воевать, потому что неприлично

благородному человеку быть без битвы. Много было и таких, которые

пришли на Сечь с тем, чтобы потом сказать, что они были на Сечи и уже

закаленные рыцари. Но кого тут не было? Эта странная республика была

именно потребностию того века. Охотники до военной жизни, до золотых

кубков, богатых парчей, дукатов и реалов во всякое время могли найти здесь

работу. Одни только обожатели женщин не могли найти здесь ничего, потому

что даже в предместье Сечи не смела показываться ни одна женщина.

Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же

приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти

люди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь

в свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли.

Пришедший являлся только к кошевому[[17]]; который обыкновенно говорил:

– Здравствуй! Что, во Христа веруешь?

– Верую! – отвечал приходивший.

– И в троицу святую веруешь?

– Верую!

– И в церковь ходишь?

– Хожу!

– А ну, перекрестись!

Пришедший крестился.

– Ну, хорошо, – отвечал кошевой, – ступай же в который сам знаешь курень.

Этим оканчивалась вся церемония. И вся Сечь молилась в одной церкви и

готова была защищать ее до последней капли крови, хотя и слышать не

хотела о посте и воздержании. Только побуждаемые сильною корыстию

жиды, армяне и татары осмеливались жить и торговать в предместье, потому

что запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из

кармана денег, столько и платили. Впрочем, участь этих корыстолюбивых

торгашей была очень жалка. Они были похожи на тех, которые селились у

подошвы Везувия, потому что как только у запорожцев не ставало денег, то

удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром. Сечь состояла из

шестидесяти с лишком куреней, которые очень походили на отдельные,

независимые республики, а еще более походили на школу и бурсу детей,

живущих на всем готовом. Никто ничем не заводился и не держал у себя. Все

было на руках у куренного атамана, который за это обыкновенно носил

название батька. У него были на руках деньги, платья, весь харч, саламата,

каша и даже топливо; ему отдавали деньги под сохран. Нередко происходила

ссора у куреней с куренями. В таком случае дело тот же час доходило до

драки. Курени покрывали площадь и кулаками ломали друг другу бока, пока

одни не пересиливали наконец и не брали верх, и тогда начиналась гульня.

Такова была эта Сечь, имевшая столько приманок для молодых людей.

Остап и Андрий кинулись со всею пылкостию юношей в это разгульное море

и забыли вмиг и отцовский дом, и бурсу, и все, что волновало прежде душу, и

предались новой жизни. Все занимало их: разгульные обычаи Сечи и

немногосложная управа и законы, которые казались им иногда даже слишком

строгими среди такой своевольной республики. Если козак проворовался,

украл какую-нибудь безделицу, это считалось уже поношением всему

козачеству: его, как бесчестного, привязывали к позорному столбу и клали

возле него дубину, которою всякий проходящий обязан был нанести ему удар,

пока таким образом не забивали его насмерть. Не платившего должника

приковывали цепью к пушке, где должен был он сидеть до тех пор, пока

кто-нибудь из товарищей не решался его выкупить и заплатить за него долг.

Но более всего произвела впечатленья на Андрия страшная казнь,

определенная за смертоубийство. Тут же, при нем, вырыли яму, опустили

туда живого убийцу и сверх него поставили гроб, заключавший тело им

убиенного, и потом обоих засыпали землею. Долго потом все чудился ему

страшный обряд казни и все представлялся этот заживо засыпанный человек

вместе с ужасным гробом.

Скоро оба молодые козака стали на хорошем счету у козаков. Часто вместе с

другими товарищами своего куреня, а иногда со всем куренем и с соседними

куренями выступали они в степи для стрельбы несметного числа всех

возможных степных птиц, оленей и коз или же выходили на озера, реки и

протоки, отведенные по жребию каждому куреню, закидывать невода, сети и

тащить богатые тони на продовольствие всего куреня. Хотя и не было тут

науки, на которой пробуется козак, но они стали уже заметны между другими

молодыми прямою удалью и удачливостью во всем. Бойко и метко стреляли в

цель, переплывали Днепр против течения – дело, за которое новичок

принимался торжественно в козацкие круги.

Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему не по душе была

такая праздная жизнь – настоящего дела хотел он. Он все придумывал, как бы

поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться как

следует рыцарю. Наконец в один день пришел к кошевому и сказал ему

прямо:

– Что, кошевой, пора бы погулять запорожцам?

– Негде погулять, – отвечал кошевой, вынувши изо рта маленькую трубку и

сплюнув на сторону.

– Как негде? Можно пойти на Турещину или на Татарву.

– Не можно ни в Турещину, ни в Татарву, – отвечал кошевой, взявши опять

хладнокровно в рот свою трубку.

– Как не можно?

– Так. Мы обещали султану мир.

– Да ведь он бусурмен: и бог и Святое писание велит бить бусурменов.

– Не имеем права. Если б не клялись еще нашею верою, то, может быть, и

можно было бы; а теперь нет, не можно.

– Как не можно? Как же ты говоришь: не имеем права? Вот у меня два сына,

оба молодые люди. Еще ни разу ни тот, ни другой не был на войне, а ты

говоришь – не имеем права; а ты говоришь – не нужно идти запорожцам.

– Ну, уж не следует так.

– Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы

человек сгинул, как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему

христианству не было от него никакой пользы? Так на что же мы живем, на

какого черта мы живем? растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя

недаром выбрали в кошевые, растолкуй ты мне, на что мы живем?

Кошевой не дал ответа на этот запрос. Это был упрямый козак. Он немного

помолчал и потом сказал:

– А войне все-таки не бывать.

– Так не бывать войне? – спросил опять Тарас.

– Нет.

– Так уж и думать об этом нечего?

– И думать об этом нечего.

«Постой же ты, чертов кулак! – сказал Бульба про себя, – ты у меня будешь

знать!» И положил тут же отмстить кошевому.

Сговорившись с тем и другим, задал он всем попойку, и хмельные козаки, в

числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где стояли

привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор на раду. Не

нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену в

руки и начали колотить в них. На бой прежде всего прибежал довбиш,

высокий человек с одним только глазом, несмотря, однако ж, на то, страшно

заспанным.

– Кто смеет бить в литавры? – закричал он.

– Молчи! возьми свои палки, да и колоти, когда тебе велят! – отвечали

подгулявшие старшины.

Довбиш вынул тотчас из кармана палки, которые он взял с собою, очень

хорошо зная окончание подобных происшествий. Литавры грянули, – и скоро

на площадь, как шмели, стали собираться черные кучи запорожцев. Все

собрались в кружок, и после третьего боя показались наконец старшины:

кошевой с палицей в руке – знаком своего достоинства, судья с войсковою

печатью, писарь с чернильницею и есаул с жезлом. Кошевой и старшины

сняли шапки и раскланялись на все стороны козакам, которые гордо стояли,

подпершись руками в бока.

– Что значит это собранье? Чего хотите, панове? – сказал кошевой. Брань и

крики не дали ему говорить.

– Клади палицу! Клади, чертов сын, сей же час палицу! Не хотим тебя

больше! – кричали из толпы козаки.

Некоторые из трезвых куреней хотели, как казалось, противиться; но курени,

и пьяные и трезвые, пошли на кулаки. Крик и шум сделались общими.

Кошевой хотел было говорить, но, зная, что разъярившаяся, своевольная

толпа может за это прибить его насмерть, что всегда почти бывает в

подобных случаях, поклонился очень низко, положил палицу и скрылся в

толпе.

– Прикажете, панове, и нам положить знаки достоинства? – сказали судья,

писарь и есаул и готовились тут же положить чернильницу, войсковую печать

и жезл.

– Нет, вы оставайтесь! – закричали из толпы. – нам нужно было только

прогнать кошевого, потому что он баба, а нам нужно человека в кошевые.

– Кого же выберете теперь в кошевые? – сказали старшины.

– Кукубенка выбрать! – кричала часть.

– Не хотим Кукубенка! – кричала другая. – Рано ему, еще молоко на губах не

обсохло!

– Шило пусть будет атаманом! – кричали одни. – Шила посадить в кошевые!

– В спину тебе шило! – кричала с бранью толпа. – Что он за козак, когда

проворовался, собачий сын, как татарин? К черту в мешок пьяницу Шила!

– Бородатого, Бородатого посадим в кошевые!

– Не хотим Бородатого! К нечистой матери Бородатого!

– Кричите Кирдягу! – шепнул Тарас Бульба некоторым.

– Кирдягу! Кирдягу! – кричала толпа. – Бородатого! Бородатого! Кирдягу!

Кирдягу! Шила! К черту с Шилом! Кирдягу!

Все кандидаты, услышавши произнесенными свои имена, тотчас же вышли

из толпы, чтобы не подать никакого повода думать, будто бы они помогали

личным участьем своим в избрании.

– Кирдягу! Кирдягу! – раздавалось сильнее прочих. – Бородатого!

Дело принялись доказывать кулаками, и Кирдяга восторжествовал.

– Ступайте за Кирдягою! – закричали.

Человек десяток козаков отделилось тут же из толпы; некоторые из них едва

держались на ногах – до такой степени успели нагрузиться, – и отправились

прямо к Кирдяге, объявить ему о его избрании.

Кирдяга, хотя престарелый, но умный козак, давно уже сидел в своем курене

и как будто бы не ведал ни о чем происходившем.

– Что, панове, что вам нужно? – спросил он.

– Иди, тебя выбрали в кошевые!..

– Помилосердствуйте, панове! – сказал Кирдяга. – Где мне быть достойну

такой чести! Где мне быть кошевым! Да у меня и разума не хватит к

отправленью такой должности. Будто уже никого лучшего не нашлось в

целом войске?

– Ступай же, говорят тебе! – кричали запорожцы. Двое из них схватили его

под руки, и как он ни упирался ногами, но был наконец притащен на

площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньем сзади кулаками, пинками

и увещаньями. – Не пяться же, чертов сын! Принимай же честь, собака, когда

тебе дают ее!

Таким образом введен был Кирдяга в козачий круг.

– Что, панове? – провозгласили во весь народ приведшие его. – Согласны ли

вы, чтобы сей козак был у нас кошевым?

– Все согласны! – закричала толпа, и от крику долго гремело все поле.

Один из старшин взял палицу и поднес ее новоизбранному кошевому.

Кирдяга, по обычаю, тотчас же отказался. Старшина поднес в другой раз.

Кирдяга отказался и в другой раз и потом уже, за третьим разом, взял палицу.

Ободрительный крик раздался по всей толпе, и вновь далеко загудело от

козацкого крика все поле. Тогда выступило из средины народа четверо самых

старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых не было на

Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал своею смертью) и, взявши каждый

в руки земли, которая на ту пору от бывшего дождя растворилась в грязь,

положили ее ему на голову. Стекла с головы его мокрая земля, потекла по

усам и по щекам и все лицо замазала ему грязью. Но Кирдяга стоял не

сдвинувшись и благодарил козаков за оказанную честь.

Таким образом кончилось шумное избрание, которому, неизвестно, были ли

так рады другие, как рад был Бульба: этим он отомстил прежнему кошевому;

к тому же и Кирдяга был старый его товарищ и бывал с ним в одних и тех же

сухопутных и морских походах, деля суровости и труды боевой жизни. Толпа

разбрелась тут же праздновать избранье, и поднялась гульня, какой еще не

видывали дотоле Остап и Андрий. Винные шинки были разбиты; мед,

горелка и пиво забирались просто, без денег; шинкари были уже рады и тому,

что сами остались целы. Вся ночь прошла в криках и песнях, славивших

подвиги. И взошедший месяц долго еще видел толпы музыкантов,

проходивших по улицам с бандурами, турбанами, круглыми балалайками, и

церковных песельников, которых держали на Сечи для пенья в церкви и для

восхваленья запорожских дел. Наконец хмель и утомленье стали одолевать

крепкие головы. И видно было, как то там, то в другом месте падал на землю

козак. Как товарищ, обнявши товарища, расчувствовавшись и даже

заплакавши, валился вместе с ним. Там гурьбою улегалась целая куча; там

выбирал иной, как бы получше ему улечься, и лег прямо на деревянную

колоду. Последний, который был покрепче, еще выводил какие-то бессвязные

речи; наконец и того подкосила хмельная сила, и тот повалился – и заснула

вся Сечь.

IV

А на другой день Тарас Бульба уже совещался с новым кошевым, как поднять

запорожцев на какое-нибудь дело. Кошевой был умный и хитрый козак, знал

вдоль и поперек запорожцев и сначала сказал: «Не можно клятвы преступить,

никак не можно». А потом, помолчавши, прибавил: «Ничего, можно; клятвы

мы не преступим, а так кое-что придумаем. Пусть только соберется народ, да

не то чтобы по моему приказу, а просто своею охотою. Вы уж знаете, как это

сделать. А мы с старшинами тотчас и прибежим на площадь, будто бы ничего

не знаем».

Не прошло часу после их разговора, как уже грянули в литавры. Нашлись

вдруг и хмельные и неразумные козаки. Миллион козацких шапок высыпал

вдруг на площадь. Поднялся говор: «Кто?.. Зачем?.. Из-за какого дела

пробили сбор?» Никто не отвечал. Наконец в том и в другом углу стало

раздаваться: «Вот пропадает даром козацкая сила: нет войны!.. Вот старшины

забайбачились наповал, позаплыли жиром очи!.. Нет, видно, правды на

свете!» Другие козаки слушали сначала, а потом и сами стали говорить: «А и

вправду нет никакой правды на свете!» Старшины казались изумленными от

таких речей. Наконец кошевой вышел вперед и сказал:

– Позвольте, панове запорожцы, речь держать!

– Держи!

– Вот в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, – да вы,

может быть, и сами лучше это знаете, – что многие запорожцы

позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт

теперь и веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет речь, что есть

много таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что такое война, тогда

как молодому человеку, – и сами знаете, панове, – без войны не можно

пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу не бил бусурмена?

«Он хорошо говорит», – подумал Бульба.

– Не думайте, панове, чтобы я, впрочем, говорил это для того, чтобы

нарушить мир: сохрани бог! Я только так это говорю. Притом же у нас храм

божий – грех сказать, что такое: вот сколько лет уже, как, по милости божией,

стоит Сечь, а до сих пор не то уже чтобы снаружи церковь, но даже образа

без всякого убранства. Хотя бы серебряную ризу кто догадался им выковать!

Они только то и получили, что отказали в духовной иные козаки. Да и даяние

их было бедное, потому что почти всё пропили еще при жизни своей. Так я

все веду речь эту не к тому, чтобы начать войну с бусурменами: мы обещали

султану мир, и нам бы великий был грех, потому что мы клялись по закону

нашему.

– Что ж он путает такое? – сказал про себя Бульба.

– Да, так видите, панове, что войны не можно начать. Рыцарская честь не

велит. А по своему бедному разуму вот что я думаю: пустить с челнами одних

молодых, пусть немного пошарпают берега Натолии[[18]]. Как думаете, панове?

– Веди, веди всех! – закричала со всех сторон толпа. – За веру мы готовы

положить головы!

Кошевой испугался; он ничуть не хотел подымать всего Запорожья: разорвать