Текст книги "Тарас Бульба (иллюстрации Кукрыниксов)"

Автор книги: Николай Гоголь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

воздержанья не было: как же может статься, чтобы на безделье не напился

человек? Греха тут нет. А мы вот лучше покажем им, что такое нападать на

безвинных людей. Прежде били добре, а уж теперь побьем так, что и пят не

унесут домой.

Речь куренного атамана понравилась козакам. Они приподняли уже совсем

было понурившиеся головы, и многие одобрительно кивнули головой,

промолвивши: «Добре сказал Кукубенко!» А Тарас Бульба, стоявший

недалеко от кошевого, сказал:

– А что, кошевой, видно Кукубенко правду сказал? Что ты скажешь на это?

– А что скажу? Скажу: блажен и отец, родивший такого сына! Еще не

большая мудрость сказать укорительное слово, но бо'льшая мудрость сказать

такое слово, которое бы, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы

его, придало бы духу ему, как шпоры придают духу коню, освеженному

водопоем. Я сам хотел вам сказать потом утешительное слово, да Кукубенко

догадался прежде.

«Добре сказал и кошевой!» – отозвалось в рядах запорожцев. «Доброе

слово!» – повторили другие. И самые седые, стоявшие, как сизые голуби, и те

кивнули головою и, моргнувши седым усом, тихо сказали: «Добре сказанное

слово!»

– Слушайте же, панове! – продолжал кошевой. – Брать крепость, карабкаться

и подкапываться, как делают чужеземные, немецкие мастера, – пусть ей враг

прикинется! – и неприлично, и не козацкое дело. А судя по тому, что есть,

неприятель вошел в город не с большим запасом; телег что-то было с ним

немного. Народ в городе голодный; стало быть, все съест духом, да и коням

тоже сена… уж я не знаю, разве с неба кинет им на вилы какой-нибудь их

святой… только про это еще бог знает; а ксендзы-то их горазды на одни

слова. За тем или за другим, а уж они выйдут из города. Разделяйся же на три

кучи и становись на три дороги перед тремя воротами. Перед главными

воротами пять куреней, перед другими по три куреня. Дядькивский и

Корсунский курень на засаду! Полковник Тарас с полком на засаду!

Тытаревский и Тымошевский курень на запас, с правого бока обоза!

Щербиновский и Стебликивский верхний – с левого боку! Да выбирайтесь из

ряду, молодцы, которые позубастее на слово, задирать неприятеля! У ляха

пустоголовая натура: брани не вытерпит; и, может быть, сегодня же все они

выйдут из ворот. Куренные атаманы, перегляди всякий курень свой: у кого

недочет, пополни его останками Переяславского. Перегляди всё снова! Дать

на опохмел всем по чарке и по хлебу на козака! Только, верно, всякий еще

вчерашним сыт, ибо, некуда деть правды, понаедались все так, что дивлюсь,

как ночью никто не лопнул. Да вот еще один наказ: если кто-нибудь,

шинкарь, жид, продаст козаку хоть один кухоль[[29]] сивухи, то я прибью ему

на самый лоб свиное ухо, собаке, и повешу ногами вверх! За работу же,

братцы! За работу!

Так распоряжал кошевой, и все поклонились ему в пояс и, не надевая шапок,

отправились по своим возам и таборам и, когда уже совсем далеко отошли,

тогда только надели шапки. Все начали снаряжаться: пробовали сабли и

палаши, насыпали порох из мешков в пороховницы, откатывали и становили

возы и выбирали коней.

Уходя к своему полку, Тарас думал и не мог придумать, куда девался Андрий:

полонили ли его вместе с другими и связали сонного? Только нет, не таков

Андрий, чтобы отдался живым в плен. Между убитыми козаками тоже не

было его видно. Задумался крепко Тарас и шел перед полком, не слыша, что

его давно называл кто-то по имени.

– Кому нужно меня? – сказал он, наконец очнувшись.

Перед ним стоял жид Янкель.

– Пан полковник, пан полковник! – говорил жид поспешным и прерывистым

голосом, как будто бы хотел объявить дело не совсем пустое. – Я был в

городе, пан полковник!

Тарас посмотрел на жида и подивился тому, что он уже успел побывать в

городе.

– Какой же враг тебя занес туда?

– Я сейчас расскажу, – сказал Янкель. – Как только услышал я на заре шум и

козаки стали стрелять, я ухватил кафтан и, не надевая его, побежал туда

бегом; дорогою уже надел его в рукава, потому что хотел поскорей узнать,

отчего шум, отчего козаки на самой заре стали стрелять. Я взял и прибежал к

самым городским воротам, в то время, когда последнее войско входило в

город. Гляжу – впереди отряда пан хорунжий Галяндович. Он человек мне

знакомый: еще с третьего года задолжал сто червонных. Я за ним, будто бы

затем, чтобы выправить с него долг, и вошел вместе с ними в город.

– Как же ты: вошел в город, да еще и долг хотел выправить? – сказал

Бульба. – И не велел он тебя тут же повесить, как собаку?

– А ей-богу, хотел повесить, – отвечал жид, – уже было его слуги совсем

схватили меня и закинули веревку на шею, но взмолился пану, сказал, что

подожду долгу, сколько пан хочет, и пообещал еще дать взаймы, как только

поможет мне собрать долги с других рыцарей; ибо у пана хорунжего – я все

скажу пану – нет и одного червонного в кармане. Хоть у него есть и хутора, и

усадьбы, и четыре замка, и степовой земли до самого Шклова, а грошей у

него так, как у козака, – ничего нет. И теперь, если бы не вооружили его

бреславские жиды, не в чем было бы ему и на войну выехать. Он и на сейме

оттого не был.

– Что ж ты делал в городе? Видел наших?

– Как же! Наших там много: Ицка, Рахум, Самуйло, Хайвалох,

еврей-арендатор…

– Пропади они, собаки! – вскрикнул, рассердившись, Тарас. – Что ты мне

тычешь свое жидовское племя! Я тебя спрашиваю про наших запорожцев.

– Наших запорожцев не видал. А видал одного пана Андрия.

– Андрия видел? – вскрикнул Бульба. – Что ж ты, где видел его? в подвале?

в яме? обесчещен? связан?

– Кто же бы смел связать пана Андрия? Теперь он такой важный рыцарь…

Далибуг[[30]], я не узнал! И наплечники в золоте, и нарукавники в золоте, и

зерцало[[31]] в золоте, и шапка в золоте, и по поясу золото, и везде золото, и

все золото. Так, как солнце взглянет весною, когда в огороде всякая пташка

пищит и поет и травка пахнет, так и он весь сияет в золоте. И коня дал ему

воевода самого лучшего под верх; два ста червонных стоит один конь.

Бульба остолбенел.

– Зачем же он надел чужое одеянье?

– Потому что лучше, потому и надел… И сам разъезжает, и другие

разъезжают; и он учит, и его учат. Как наибогатейший польский пан!

– Кто ж его принудил?

– Я ж не говорю, чтобы его кто принудил. Разве пан не знает, что он по своей

воле перешел к ним?

– Кто перешел?

– А пан Андрий.

– Куда перешел?

– Перешел на их сторону, он уж теперь совсем ихний.

– Врешь, свиное ухо!

– Как же можно, чтобы я врал? Дурак я разве, чтобы врал? На свою бы голову

я врал? Разве я не знаю, что жида повесят, как собаку, коли он соврет перед

паном?

– Так это выходит, он, по-твоему, продал отчизну и веру?

– Я же не говорю этого, чтобы он продавал что: я сказал только, то он

перешел к ним.

– Врешь, чертов жид! Такого дела не было на христианской земле! Ты

путаешь, собака!

– Пусть трава прорастет на пороге моего дома, если я путаю! Пусть всякий

наплюет на могилу отца, матери, свекора, и отца отца моего, и отца матери

моей, если я путаю. Если пан хочет, я даже скажу, и отчего он перешел к ним.

– Отчего?

– У воеводы есть дочка-красавица. Святой боже, какая красавица!

Здесь жид постарался, как только мог, выразить в лице своем красоту,

расставив руки, прищурив глаз и покрививши набок рот, как будто

чего-нибудь отведавши.

– Ну, так что же из того?

– Он для нее и сделал все и перешел. Коли человек влюбится, то он все равно

что подошва, которую, коли размочишь в воде, возьми согни – она и согнется.

Крепко задумался Бульба. Вспомнил он, что велика власть слабой женщины,

что многих сильных погубляла она, что податлива с этой стороны природа

Андрия; и стоял он долго как вкопанный на одном и том же месте.

– Слушай, пан, я все расскажу пану, – говорил жид. – Как только услышал я

шум и увидел, что проходят в городские ворота, я схватил на всякий случай с

собой нитку жемчуга, потому что в городе есть красавицы и дворянки, а коли

есть красавицы и дворянки, сказал я себе, то хоть им и есть нечего, а жемчуг

все-таки купят. И как только хорунжего слуги пустили меня, я побежал на

воеводин двор продавать жемчуг и расспросил все у служанки-татарки.

«Будет свадьба сейчас, как только прогонят запорожцев. Пан Андрий обещал

прогнать запорожцев».

– И ты не убил тут же на месте его, чертова сына? – вскрикнул Бульба.

– За что же убить? Он перешел по доброй воле. Чем человек виноват? Там

ему лучше, туда и перешел.

– И ты видел его в самое лицо?

– Ей-богу, в самое лицо! Такой славный вояка! Всех взрачней. Дай бог ему

здоровья, меня тотчас узнал; и когда я подошел к нему, тотчас сказал…

– Что ж он сказал?

– Он сказал… прежде кивнул пальцем, а потом уже сказал: «Янкель!» А я:

«Пан Андрий!» – говорю. «Янкель! скажи отцу, скажи брату, скажи козакам,

скажи запорожцам, скажи всем, что отец – теперь не отец мне, брат – не брат,

товарищ – не товарищ, и что я с ними буду биться со всеми. Со всеми буду

биться!»

– Врешь, чертов Иуда! – закричал, вышед из себя, Тарас. – Врешь, собака! Ты

и Христа распял, проклятый богом человек! Я тебя убью, сатана! Утекай

отсюда, не то – тут же тебе и смерть! – И, сказавши это, Тарас выхватил свою

саблю.

Испуганный жид припустился тут же во все лопатки, как только могли

вынести его тонкие, сухие икры. Долго еще бежал он без оглядки между

козацким табором и потом далеко по всему чистому полю, хотя Тарас вовсе

не гнался за ним, размыслив, что неразумно вымещать запальчивость на

первом подвернувшемся.

Теперь припомнил он, что видел в прошлую ночь Андрия, проходившего по

табору с какой-то женщиною, и поник седою головою, а все еще не хотел

верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы собственный

сын его продал веру и душу.

Наконец повел он свой полк в засаду и скрылся с ним за лесом, который один

был не выжжен еще козаками. А запорожцы, и пешие и конные, выступали на

три дороги к трем воротам. Один за другим валили курени: Уманский,

Поповичевский, Каневский, Стебликивский, Незамайковский, Гургузив,

Тытаревский, Тымошевский. Одного только Переяславского не было. Крепко

курнули козаки его и прокурили свою долю. Кто проснулся связанный во

вражьих руках, кто, и совсем не просыпаясь, сонный перешел в сырую

землю, и сам атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, очутился в

ляшском стану.

В городе услышали козацкое движенье. Все высыпали на вал, и предстала

пред козаков живая картина: польские витязи, один другого красивей, стояли

на валу. Медные шапки сияли, как солнца, оперенные белыми, как лебедь,

перьями. На других были легкие шапочки, розовые и голубые с перегнутыми

набекрень верхами; кафтаны с откидными рукавами, шитые и золотом и

просто выложенные шнурками; у тех сабли и ружья в дорогих оправах, за

которые дорого приплачивались паны, – и много было всяких других

убранств. Напереди стоял спесиво, в красной шапке, убранной золотом,

буджаковский полковник. Грузен был полковник, всех выше и толще, и

широкий дорогой кафтан в силу облекал его. На другой стороне, почти к

боковым воротам, стоял другой полковник, небольшой человек, весь

высохший; но малые зоркие очи глядели живо из-под густо наросших бровей,

и оборачивался он скоро на все стороны, указывая бойко тонкою, сухою

рукою своею, раздавая приказанья; видно было, что, несмотря на малое тело

свое, знал он хорошо ратную науку. Недалеко от него стоял хорунжий,

длинный-длинный, с густыми усами, и, казалось, не было у него недостатка в

краске на лице: любил пан крепкие меды и добрую пирушку. И много было

видно за ними всякой шляхты, вооружившейся кто на свои червонцы, кто на

королевскую казну, кто на жидовские деньги, заложив все, что ни нашлось в

дедовских замках. Немало было и всяких сенаторских нахлебников, которых

брали с собою сенаторы на обеды для почета, которые крали со стола и из

буфетов серебряные кубки и после сегодняшнего почета на другой день

садились на козлы править конями у какого-нибудь пана. Много всяких было

там. Иной раз и выпить было не на что, а на войну все принарядились.

Казацкие ряды стояли тихо перед стенами. Не было на них ни на ком золота,

только разве кое-где блестело оно на сабельных рукоятках и ружейных

оправах. Не любили козаки богато выряжаться на битвах; простые были на

них кольчуги и свиты, и далеко чернели и червонели черные, червонноверхие

бараньи их шапки.

Два козака выехало вперед из запорожских рядов. Один еще совсем молодой,

другой постарее, оба зубастые на слова, на деле тоже не плохие козаки:

Охрим Наш и Мыкыта Голокопытенко. Следом за ними выехал и Демид

Попович, коренастый козак, уже давно маячивший на Сечи, бывший под

Адрианополем и много натерпевшийся на веку своем: горел в огне и

прибежал на Сечь с обсмаленною, почерневшею головою и выгоревшими

усами. Но раздобрел вновь Попович, пустил за ухо оселедец, вырастил усы,

густые и черные как смоль. И крепок был на едкое слово Попович.

– А, красные жупаны на всем войске, да хотел бы я знать, красная ли сила у

войска?

– Вот я вас! – кричал сверху дюжий полковник, – всех перевяжу! Отдавайте,

холопы, ружья и коней. Видели, как перевязал я ваших? Выведите им на вал

запорожцев!

И вывели на вал скрученных веревками запорожцев. Впереди их был

куренной атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, – так, как схватили

его хмельного. И потупил в землю голову атаман, стыдясь наготы своей перед

своими же козаками и того, что попал в плен, как собака, сонный. В одну

ночь поседела крепкая голова его.

– Не печалься, Хлиб! Выручим! – кричали ему снизу козаки.

– Не печалься, друзьяка! – отозвался куренной атаман Бородатый. – В том нет

вины твоей, что схватили тебя нагого. Беда может быть со всяким человеком;

но стыдно им, что выставили тебя на позор, не прикрывши прилично наготы

твоей.

– Вы, видно, на сонных людей храброе войско! – говорил, поглядывая на вал,

Голокопытенко.

– Вот, погодите, обрежем мы вам чубы! – кричали им сверху.

– А хотел бы я поглядеть, как они нам обрежут чубы! – говорил Попович,

поворотившись перед ними на коне. Потом, поглядевши на своих, сказал: – А

что ж? Может быть, ляхи и правду говорят. Коли выведет их вон тот пузатый,

им всем будет добрая защита.

– Отчего ж, ты думаешь, будет им добрая защита? – сказали козаки, зная, что

Попович, верно, уже готовился что-нибудь отпустить.

– А оттого, что позади его упрячется все войско, и уж черта с два из-за его

пуза достанешь которого-нибудь копьем!

Все засмеялись козаки. И долго многие из них еще покачивали головою,

говоря: «Ну уж Попович! Уж коли кому закрутит слово, так только ну…» Да

уж и не сказали козаки, что такое «ну».

– Отступайте, отступайте скорей от стен! – закричал кошевой. Ибо ляхи,

казалось, не выдержали едкого слова, и полковник махнул рукой.

Едва только посторонились козаки, как грянули с валу картечью. На валу

засуетились, показался сам седой воевода на коне. Ворота отворились, и

выступило войско. Впереди выехали ровным конным строем шитые гусары.

За ними кольчужники, потом латники с копьями, потом все в медных шапках,

потом ехали особняком лучшие шляхтичи, каждый одетый по-своему. Не

хотели гордые шляхтичи смешаться в ряды с другими, и у которого не было

команды, тот ехал один с своими слугами. Потом опять ряды, и за ними

выехал хорунжий; за ним опять ряды, и выехал дюжий полковник; а позади

всего уже войска выехал последним низенький полковник.

– Не давать им, не давать им строиться и становиться в ряды! – кричал

кошевой. – Разом напирайте на них все курени! Оставляйте прочие ворота!

Тытаревский курень, нападай сбоку! Дядькивский курень, нападай с другого!

Напирайте на тыл, Кукубенко и Палывода! Мешайте, мешайте и розните их!

И ударили со всех сторон козаки, сбили и смешали их, и сами смешались. Не

дали даже и стрельбы произвести; пошло дело на мечи да на копья. Все

сбились в кучу, и каждому привел случай показать себя. Демид Попович трех

заколол простых и двух лучших шляхтичей сбил с коней, говоря: «Вот

добрые кони! Таких коней я давно хотел достать!» И выгнал коней далеко в

поле, крича стоявшим козакам перенять их. Потом вновь пробился в кучу,

напал опять на сбитых с коней шляхтичей, одного убил, а другому накинул

аркан на шею, привязал к седлу и поволок его по всему полю, снявши с него

саблю с дорогою рукоятью и отвязавши от пояса целый черенок[[32]] с

червонцами. Кобита, добрый козак и молодой еще, схватился тоже с одним из

храбрейших в польском войске, и долго бились они. Сошлись уже в

рукопашный. Одолел было уже козак и, сломивши, ударил вострым турецким

ножом в грудь, но не уберегся сам. Тут же в висок хлопнула его горячая пуля.

Свалил его знатнее из панов, красивейший и древнего княжеского роду

рыцарь. Как стройный тополь, носился он на булатом коне своем. И много

уже показал боярской богатырской удали: двух запорожцев разрубил надвое;

Федора Коржа, доброго козака, опрокинул вместе с конем, выстрелил по

коню и козака достал из-за коня копьем; многим отнес головы и руки и

повалил козака Кобиту, вогнавши ему пулю в висок.

– Вот с кем бы я хотел попробовать силы! – закричал незамайковский

куренной атаман Кукубенко. Припустив коня, налетел прямо ему в тыл и

сильно вскрикнул, так что вздрогнули все близ стоявшие от нечеловеческого

крика. Хотел было поворотить вдруг своего коня лях и стать ему в лицо; но не

послушался конь: испуганный страшным криком, метнулся на сторону, и

достал его ружейною пулею Кукубенко. Вошла в спинные лопатки ему

горячая пуля, и свалился он с коня. Но и тут не поддался лях, все еще силился

нанести врагу удар, но ослабела упавшая вместе с саблею рука. А Кукубенко,

взяв в обе руки свой тяжелый палаш, вогнал его ему в самые побледневшие

уста. Вышиб два сахарные зуба палаш, рассек надвое язык, разбил горловой

позвонок и вошел далеко в землю. Так и пригвоздил он его там навеки к

сырой земле. Ключом хлынула вверх алая, как надречная калина, высокая

дворянская кровь и выкрасила весь обшитый золотом желтый кафтан его. А

Кукубенко уже кинул его и пробился с своими незамайковцами в другую

кучу.

– Эх, оставил неприбранным такое дорогое убранство! – сказал уманский

куренной Бородатый, отъехавши от своих к месту, где лежал убитый

Кукубенком шляхтич. – Я семерых убил шляхтичей своею рукою, а такого

убранства еще не видел ни на ком.

И польстился корыстью Бородатый: нагнулся, чтобы снять с него дорогие

доспехи, вынул уже турецкий нож в оправе из самоцветных каменьев, отвязал

от пояса черенок с червонцами, снял с груди сумку с тонким бельем, дорогим

серебром и девическою кудрею, сохранно сберегавшеюся на память. И не

услышал Бородатый, как налетел на него сзади красноносый хорунжий, уже

раз сбитый им с седла и получивший добрую зазубрину на память.

Размахнулся он со всего плеча и ударил его саблей по нагнувшейся шее. Не к

добру повела корысть козака: отскочила могучая голова, и упал

обезглавленный труп, далеко вокруг оросивши землю. Понеслась к вышинам

суровая козацкая душа, хмурясь и негодуя, и вместе с тем дивуясь, что так

рано вылетела из такого крепкого тела. Не успел хорунжий ухватить за чуб

атаманскую голову, чтобы привязать ее к седлу, а уж был тут суровый

мститель.

Как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крылами, вдруг

останавливается распластанный на одном месте и бьет оттуда стрелой на

раскричавшегося у самой дороги самца-перепела, – так Тарасов сын, Остап,

налетел вдруг на хорунжего и сразу накинул ему на шею веревку.

Побагровело еще сильнее красное лицо хорунжего, когда затянула ему горло

жестокая петля; схватился он было за пистолет, но судорожно сведенная рука

не могла направить выстрела, и даром полетела в поле пуля. Остап тут же, у

его же седла, отвязал шелковый шнур, который возил с собою хорунжий для

вязания пленных, и его же шнуром связал его по рукам и по ногам, прицепил

конец веревки к седлу и поволок его через поле, сзывая громко всех козаков

Уманского куреня, чтобы шли отдать последнюю честь атаману.

Как услышали уманцы, что куренного их атамана Бородатого нет уже в

живых, бросили поле битвы и прибежали прибрать его тело; и тут же стали

совещаться, кого выбрать в куренные. Наконец сказали:

– Да на что совещаться? Лучше не можно поставить в куренные, как

Бульбенка Остапа. Он, правда, младший всех нас, но разум у него, как у

старого человека.

Остап, сняв шапку, всех поблагодарил козаков-товарищей за честь, не стал

отговариваться ни молодостью, ни молодым разумом, зная, что время

военное и не до того теперь, а тут же повел их прямо на кучу и уж показал им

всем, что недаром выбрали его в атаманы. Почувствовали ляхи, что уже

становилось дело слишком жарко, отступили и перебежали поле, чтоб

собраться на другом конце его. А низенький полковник махнул на стоявшие

отдельно, у самых ворот, четыре свежих сотни, и грянули оттуда картечью в

козацкие кучи. Но мало кого достали: пули хватили по быкам козацким, дико

глядевшим на битву. Взревели испуганные быки, поворотили на козацкие

таборы, переломали возы и многих перетоптали. Но Тарас в это время,

вырвавшись из засады с своим полком, с криком бросился навпереймы.

Поворотило назад все бешеное стадо, испуганное криком, и метнулось на

ляшские полки, опрокинуло конницу, всех смяло и рассыпало.

– О, спасибо вам, волы! – кричали запорожцы, – служили всё походную

службу, а теперь и военную сослужили! – И ударили с новыми силами на

неприятеля.

Много тогда перебили врагов. Многие показали себя: Метелыця, Шило, оба

Пысаренки, Вовтузенко, и немало было всяких других. Увидели ляхи, что

плохо наконец приходит, выкинули хоругвь и закричали отворять городские

ворота. Со скрыпом отворились обитые железом ворота и приняли

толпившихся, как овец в овчарню, изнуренных и покрытых пылью всадников.

Многие из запорожцев погнались было за ними, но Остап своих уманцев

остановил, сказавши: «Подальше, подальше, паны-братья, от стен! Не

годится близко подходить к ним». И правду сказал, потому что со стен

грянули и посыпали всем чем ни попало, и многим досталось. В это время

подъехал кошевой и похвалил Остапа, сказавши: «Вот и новый атаман, а

ведет войско так, как бы и старый!» Оглянулся старый Бульба поглядеть,

какой там новый атаман, и увидел, что впереди всех уманцев сидел на коне

Остап, и шапка заломлена набекрень, и атаманская палица в руке. «Вишь ты

какой!» – сказал он, глядя на него; и обрадовался старый, и стал благодарить

всех уманцев за честь, оказанную сыну.

Козаки вновь отступили, готовясь идти к таборам, а на городском валу вновь

показались ляхи, уже с изорванными епанчами. Запеклася кровь на многих

дорогих кафтанах, и пылью покрылись красивые медные шапки.

– Что, перевязали? – кричали им снизу запорожцы.

– Вот я вас! – кричал все так же сверху толстый полковник, показывая

веревку.

И все еще не переставали грозить запыленные, изнуренные воины, и все,

бывшие позадорнее, перекинулись с обеих сторон бойкими словами.

Наконец разошлись все. Кто расположился отдыхать, истомившись от боя;

кто присыпал землей свои раны и драл на перевязки платки и дорогие

одежды, снятые с убитого неприятеля. Другие же, которые были посвежее,

стали прибирать тела и отдавать им последнюю почесть. Палашами и

копьями копали могилы; шапками, полами выносили землю; сложили честно

козацкие тела и засыпали их свежею землею, чтобы не досталось во'ронам и

хищным орлам выплевывать им очи. А ляшские тела увязавши как попало

десятками к хвостам диких коней, пустили их по всему полю и долго потом

гнались за ними и хлестали их по бокам. Летели бешеные кони по бороздам,

буграм, через рвы и протоки, и бились о землю покрытые кровью и прахом

ляшские трупы.

Потом сели кругами все курени вечереть и долго говорили о делах и

подвигах, доставшихся в удел каждому, на вечный рассказ пришельцам и

потомству. Долго не ложились они. А долее всех не ложился старый Тарас,

все размышляя, что бы значило, что Андрия не было между вражьих воев.

Посовестился ли Иуда выйти противу своих или обманул жид и попался он

просто в неволю? Но тут же вспомнил он, что не в меру было наклончиво

сердце Андрия на женские речи, почувствовал скорбь и заклялся сильно в

душе против полячки, причаровавшей его сына. И выполнил бы он свою

клятву: не поглядел бы на ее красоту, вытащил бы ее за густую, пышную

косу, поволок бы ее за собою по всему полю, между всех козаков. Избились

бы о землю, окровавившись и покрывшись пылью, ее чудные груди и плечи,

блеском равные нетающим снегам, покрывающим горные вершины; разнес

бы по частям он ее пышное, прекрасное тело. Но не ведал Бульба того, что

готовит бог человеку завтра, и стал позабываться сном, и наконец заснул.

А козаки все еще говорили промеж собой, и всю ночь стояла у огней,

приглядываясь пристально во все концы, трезвая, не смыкавшая очей стража.

VIII

Еще солнце не дошло до половины неба, как все запорожцы собрались в

круги. Из Сечи пришла весть, что татары во время отлучки козаков ограбили

в ней все, вырыли скарб, который втайне держали козаки под землею, избили

и забрали в плен всех, которые оставались, и со всеми забранными стадами и

табунами направили путь прямо к Перекопу. Один только козак, Максим

Голодуха, вырвался дорогою из татарских рук, заколол мирзу, отвязал у него

мешок с цехинами и на татарском коне, в татарской одежде полтора дни и две

ночи уходил от погони, загнал насмерть коня, пересел дорогою на другого,

загнал и того, и уже на третьем приехал в запорожский табор, разведав на

дороге, что запорожцы были под Дубном. Только и успел объявить он, что

случилось такое зло; но отчего оно случилось, курнули ли оставшиеся

запорожцы, по козацкому обычаю, и пьяными отдались в плен, и как узнали

татары место, где был зарыт войсковой скарб, – того ничего не сказал он.

Сильно истомился козак, распух весь, лицо пожгло и опалило ему ветром;

упал он тут же и заснул крепким сном.

В подобных случаях водилось у запорожцев гнаться в ту ж минуту за

похитителями, стараясь настигнуть их на дороге, потому что пленные как раз

могли очутиться на базарах Малой Азии, в Смирне, на Критском острове, и

бог знает в какие местах не показались бы чубатые запорожские головы. Вот

отчего собрались запорожцы. Все до единого стояли они в шапках, потому

что пришли не с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но

совещаться, как ровные между собою.

– Давай совет прежде старшие! – закричали в толпе.

– Давай совет кошевой! – говорили другие.

И кошевой снял шапку, уж не так, как начальник, а как товарищ, благодарил

всех козаков за честь и сказал:

– Много между нами есть старших и советом умнейших, но коли меня

почтили, то мой совет: не терять, товарищи, времени и гнаться за татарином.

Ибо вы сами знаете, что за человек татарин. Он не станет с награбленным

добром ожидать нашего прихода, а мигом размытарит его, так что и следов не

найдешь. Так мой совет: идти. Мы здесь уже погуляли. Ляхи знают, что такое

козаки; за веру, сколько было по силам, отмстили; корысти же с голодного

города не много. Итак, мой совет – идти.

– Идти! – раздалось голосно в запорожских куренях.

Но Тарасу Бульбе не пришлись по душе такие слова, и навесил он еще ниже

на очи свои хмурые, исчерна-белые брови, подобные кустам, выросшим по

высокому темени горы, которых верхушки вплоть занес иглистый северный

иней.

– Нет, не прав совет твой, кошевой! – сказал он. – Ты не так говоришь. Ты

позабыл, видно, что в плену остаются наши, захваченные ляхами? Ты

хочешь, видно, чтоб мы не уважили первого, святого закона товарищества:

оставили бы собратьев своих на то, чтобы с них с живых содрали кожу или,

исчетвертовав на части козацкое их тело, развозили бы их по городам и

селам, как сделали они уже с гетьманом и лучшими русскими витязями на

Украйне. Разве мало они поругались и без того над святынею? Что ж мы

такое? спрашиваю я всех вас. Что ж за козак тот, который кинул в беде

товарища, кинул его, как собаку, пропасть на чужбине? Коли уж на то пошло,

что всякий ни во что ставит козацкую честь, позволив себе плюнуть в седые

усы свои и попрекнуть себя обидным словом, так не укорит же никто меня.

Один остаюсь!

Поколебались все стоявшие запорожцы.

– А разве ты позабыл, бравый полковник, – сказал тогда кошевой, – что у

татар в руках тоже наши товарищи, что если мы теперь их не выручим, то

жизнь их будет продана на вечное невольничество язычникам, что хуже

всякой лютой смерти? Позабыл разве, что у них теперь вся казна наша,

добытая христианскою кровью?

Задумались все козаки и не знали, что сказать. Никому не хотелось из них

заслужить обидную славу. Тогда вышел вперед всех старейший годами во

всем запорожском войске Касьян Бовдюг. В чести был он от всех козаков; два

раза уже был избираем кошевым и на войнах тоже был сильно добрый козак,

но уже давно состарелся и не бывал ни в каких походах; не любил тоже и

советов давать никому, а любил старый вояка лежать на боку у козацких

кругов, слушая рассказы про всякие бывалые случаи и козацкие походы.

Никогда не вмешивался он в их речи, а все только слушал да прижимал

пальцем золу в своей коротенькой трубке, которой не выпускал изо рта, и

долго сидел он потом, прижмурив слегка очи; и не знали козаки, спал ли он

или все еще слушал. Все походы оставался он дома, но сей раз разобрало

старого. Махнул рукою по-козацки и сказал:

– А, не куды пошло! Пойду и я; может, в чем-нибудь буду пригоден

козачеству!

Все козаки притихли, когда выступил он теперь перед собранием, ибо давно

не слышали от него никакого слова. Всякий хотел знать, что скажет Бовдюг.

– Пришла очередь и мне сказать слово, паны-братья! – так он начал. –

Послушайте, дети, старого. Мудро сказал кошевой; и, как голова козацкого

войска, обязанный приберегать его и пещись о войсковом скарбе, мудрее

ничего он не мог сказать. Вот что! Это пусть будет первая моя речь! А теперь

послушайте, что скажет моя другая речь. А вот что скажет моя другая речь:

большую правду сказал и Тарас-полковник, – дай боже ему побольше веку и

чтоб таких полковников было побольше на Украйне! Первый долг и первая

честь козака есть соблюсти товарищество. Сколько ни живу я на веку, не

слышал я, паны-братья, чтобы козак покинул где или продал как-нибудь

своего товарища. И те и другие нам товарищи; меньше их или больше – все

равно, все товарищи, все нам дороги. Так вот какая моя речь: те, которым

милы захваченные татарами, пусть отправляются за татарами, а которым

милы полоненные ляхами и не хочется оставлять правого дела, пусть

остаются. Кошевой по долгу пойдет с одной половиною за татарами, а другая

половина выберет себе наказного атамана. А наказным атаманом, коли хотите

послушать белой головы, не пригоне быть никому другому, как только одному