Текст книги "Тарас Бульба (иллюстрации Кукрыниксов)"

Автор книги: Николай Гоголь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

корсунцы, стоявшие последние за возами, увидевши, что уже достанет

ружейная пуля, грянули вдруг из самопалов. Все сбились и растерялись ляхи,

и приободрились козаки. «Вот и наша победа!» – раздались со всех сторон

запорожские голоса, затрубили в трубы и выкинули победную хоругвь. Везде

бежали и крылись разбитые ляхи. «Ну, нет, еще не совсем победа!» – сказал

Тарас, глядя на городские ворота, и сказал он правду.

Отворились ворота, и вылетел оттуда гусарский полк, краса всех конных

полков. Под всеми всадниками были все как один бурые аргамаки. Впереди

других понесся витязь всех бойчее, всех красивее. Так и летели черные

волосы из-под медной его шапки; вился завязанный на руке дорогой шарф,

шитый руками первой красавицы. Так и оторопел Тарас, когда увидел, что это

был Андрий. А он между тем, объятый пылом и жаром битвы, жадный

заслужить навязанный на руку подарок, понесся, как молодой борзой пес,

красивейший, быстрейший и молодший всех в стае. Атукнул на него

опытный охотник – и он понесся, пустив прямой чертой по воздуху свои

ноги, весь покосившись набок всем телом, взрывая снег и десять раз

выпереживая самого зайца в жару своего бега. Остановился старый Тарас и

глядел на то, как он чистил перед собою дорогу, разгонял, рубил и сыпал

удары направо и налево. Не вытерпел Тарас и закричал: «Как?.. Своих?..

Своих, чертов сын, своих бьешь?..» Но Андрий не различал, кто пред ним

был, свои или другие какие; ничего не видел он. Кудри, кудри он видел,

длинные, длинные кудри, и подобную речному лебедю грудь, и снежную

шею, и плечи, и все, что создано для безумных поцелуев.

«Эй, хлопьята! заманите мне только его к лесу, заманите мне только его!» –

кричал Тарас. И вызвалось тот же час тридцать быстрейших козаков заманить

его. И, поправив на себе высокие шапки, тут же пустились на конях прямо

наперерез гусарам. Ударили сбоку на передних, сбили их, отделили от

задних, дали по гостинцу тому и другому, а Голокопытенко хватил плашмя по

спине Андрия, и в тот же час пустились бежать от них, сколько достало

козацкой мочи. Как вскинулся Андрий! Как забунтовала по всем жилкам

молодая кровь! Ударив острыми шпорами коня, во весь дух полетел он за

козаками, не глядя назад, не видя, что позади всего только двадцать человек

успело поспевать за ним. А козаки летели во всю прыть на конях и прямо

поворотили к лесу. Разогнался на коне Андрий и чуть было уже не настигнул

Голокопытенка, как вдруг чья-то сильная рука ухватила за повод его коня.

Оглянулся Андрий: пред ним Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал

бледен…

Так школьник, неосторожно задравши своего товарища и получивши за то от

него удар линейкою по лбу, вспыхивает, как огонь, бешеный выскакивает из

лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его на

части; и вдруг наталкивается на входящего в класс учителя: вмиг притихает

бешеный порыв и упадает бессильная ярость. Подобно ему, в один миг

пропал, как бы не бывал вовсе, гнев Андрия. И видел он перед собою одного

только страшного отца.

– Ну, что ж теперь мы будем делать? – сказал Тарас, смотря прямо ему в очи.

Но ничего не знал на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи.

– Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?

Андрий был безответен.

– Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!

Покорно, как ребенок, слез он с коня и остановился ни жив ни мертв перед

Тарасом.

– Стой и не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью! – сказал Тарас и,

отступивши шаг назад, снял с плеча ружье.

Бледен как полотно был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и

как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или

братьев – это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил.

Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший

под сердцем смертельное железо, повис он головой и повалился на траву, не

сказавши ни одного слова.

Остановился сыноубийца и глядел долго на бездыханный труп. Он был и

мертвый прекрасен: мужественное лицо его, недавно исполненное силы и

непобедимого для жен очарованья, все еще выражало чудную красоту;

черные брови, как траурный бархат, оттеняли его побледневшие черты.

– Чем бы не козак был? – сказал Тарас, – и станом высокий, и чернобровый, и

лицо как у дворянина, и рука была крепка в бою! Пропал, пропал бесславно,

как подлая собака!

– Батько, что ты сделал? Это ты убил его? – сказал подъехавший в это время

Остап.

Тарас кивнул головою.

Пристально поглядел мертвому в очи Остап. Жалко ему стало брата, и

проговорил он тут же:

– Предадим же, батько, его честно земле, чтобы не поругались над ним враги

и не растаскали бы его тела хищные птицы.

– Погребут его и без нас! – сказал Тарас, – будут у него плакальщики и

утешницы!

И минуты две думал он, кинуть ли его на расхищенье волкам-сыромахам или

пощадить в нем рыцарскую доблесть, которую храбрый должен уважать в

ком бы то ни было. Как видит, скачет к нему на коне Голокопытенко:

– Беда, атаман, окрепли ляхи, прибыла на подмогу свежая сила!..

Не успел сказать Голокопытенко, скачет Вовтузенко:

– Беда, атаман, новая валит еще сила!..

Не успел сказать Вовтузенко, Пысаренко бежит бегом, уже без коня:

– Где ты, батьку? Ищут тебя козаки. Уж убит куренной атаман Невылычкий,

Задорожний убит, Черевиченко убит. Но стоят козаки, не хотят умирать, не

увидев тебя в очи; хотят, чтобы взглянул ты на них перед смертным часом!

– На коня, Остап! – сказал Тарас и спешил, чтобы застать еще козаков, чтобы

поглядеть еще на них и чтобы они взглянули перед смертью на своего

атамана.

Но не выехали они еще из лесу, а уж неприятельская сила окружила со всех

сторон лес, и меж деревьями везде показались всадники с саблями и копьями.

«Остап!.. Остап, не поддавайся!..» – кричал Тарас, а сам, схвативши саблю

наголо, начал честить первых попавшихся на все боки. А на Остапа уже

наскочило вдруг шестеро; но не в добрый час, видно, наскочило: с одного

полетела голова, другой перевернулся, отступивши; угодило копьем в ребро

третьего; четвертый был поотважней, уклонился головой от пули, и попала в

конскую грудь горячая пуля, – вздыбился бешеный конь, грянулся о землю и

задавил под собою всадника. «Добре, сынку!.. Добре, Остап!.. – кричал

Тарас. – Вот я следом за тобою!..» А сам все отбивался от наступавших.

Рубится и бьется Тарас, сыплет гостинцы тому и другому на голову, а сам

глядит все вперед на Остапа и видит, что уже вновь схватилось с Остапом

мало не восьмеро разом. «Остап!.. Остап, не поддавайся!..» Но уж одолевают

Остапа; уже один накинул ему на шею аркан, уже вяжут, уже берут Остапа.

«Эх, Остап, Остап!.. – кричал Тарас, пробиваясь к нему, рубя в капусту

встречных и поперечных. – Эх, Остап, Остап!..» Но как тяжелым камнем

хватило его самого в ту же минуту. Все закружилось и перевернулось в глазах

его. На миг смешанно сверкнули пред ним головы, копья, дым, блески огня,

сучья с древесными листьями, мелькнувшие ему в самые очи. И грохнулся

он, как подрубленный дуб, на землю. И туман покрыл его очи.

X

– Долго же я спал! – сказал Тарас, очнувшись, как после трудного хмельного

сна, и стараясь распознать окружавшие его предметы. Страшная слабость

одолевала его члены. Едва метались пред ним стены и углы незнакомой

светлицы. Наконец заметил он, что пред ним сидел Товкач, и, казалось,

прислушивался но всякому его дыханию.

«Да, – подумал про себя Товкач, – заснул бы ты, может быть, и навеки!» Но

ничего не сказал, погрозил пальцем и дал знак молчать.

– Да скажи же мне, где я теперь? – спросил опять Тарас, напрягая ум и

стараясь припомнить бывшее.

– Молчи ж! – прикрикнул сурово на него товарищ. – Чего тебе еще хочется

знать? Разве ты не видишь, что весь изрублен? Уж две недели как мы с тобою

скачем не переводя духу и как ты в горячке и жару несешь и городишь

чепуху. Вот в первый раз заснул покойно. Молчи ж, если не хочешь нанести

сам себе беду.

Но Тарас все старался и силился собрать свои мысли и припомнить бывшее.

– Да ведь меня же схватили и окружили было совсем ляхи? Мне ж не было

никакой возможности выбиться из толпы?

– Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! – закричал Товкач сердито, как

нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку. – Что

пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись

люди, которые тебя не выдали, – ну, и будет с тебя! Нам еще немало ночей

скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за простого козака? Нет, твою голову

оценили в две тысячи червонных.

– А Остап? – вскрикнул вдруг Тарас, понатужился приподняться и вдруг

вспомнил, как Остапа схватили и связали в глазах его и что он теперь уже в

ляшских руках.

И обняло горе старую голову. Сорвал и сдернул он все перевязки ран своих,

бросил их далеко прочь, хотел громко что-то сказать – и вместо того понес

чепуху; жар и бред вновь овладели им, и понеслись без толку и связи

безумные речи.

А между тем верный товарищ стоял пред ним, бранясь и рассыпая без счету

жестокие уморительные слова и упреки. Наконец схватил он его за ноги и

руки, спеленал, как ребенка, поправил все перевязки, увернул его в воловью

кожу, увязал в лубки и, прикрепивши веревками к седлу, помчался вновь с

ним в дорогу.

– Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхи поглумились над

твоей козацкою породою, на куски рвали бы твое тело да бросали его в воду.

Пусть же хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пусть же

степовой наш орел, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской земли.

Хоть неживого, а довезу тебя до Украйны!

Там говорил верный товарищ. Скакал без отдыху дни и ночи и привез его,

бесчувственного, в самую Запорожскую Сечь. Там принялся он лечить его

неутомимо травами и смачиваньями; нашел какую-то знающую жидовку,

которая месяц поила его разными снадобьями, и наконец Тарасу стало лучше.

Лекарства ли или своя железная сила взяла верх, только он через полтора

месяца стал на ноги; раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали

знать, как глубоко когда-то был ранен старый козак. Однако же заметно стал

он пасмурен и печален. Три тяжелые морщины насунулись на лоб его и уже

больше никогда не сходили с него. Оглянулся он теперь вокруг себя: все

новое на Сечи, все перемерли старые товарищи. Ни одного из тех, которые

стояли за правое дело, за веру и братство. И те, которые отправились с

кошевым в угон за татарами, и тех уже не было давно: все положили головы,

все сгибли – кто положив на самом бою честную голову, кто от безводья и

бесхлебья среди крымских солончаков, кто в плену пропал, не вынесши

позора; и самого прежнего кошевого уже давно не было на свете, и никого из

старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-то кипевшая козацкая

сила. Слышал он только, что был пир, сильный, шумный пир: вся перебита

вдребезги посуда; нигде не осталось вина ни капли, расхитили гости и слуги

все дорогие кубки и сосуды, – и смутный стоит хозяин дома, думая: «Лучше б

и не было того пира». Напрасно старались занять и развеселить Тараса;

напрасно бородатые, седые бандуристы, проходя по два и по три, расславляли

его козацкие подвиги. Сурово и равнодушно глядел он на все, и на

неподвижном лице его выступала неугасимая горесть, и, тихо понурив голову,

говорил он: «Сын мой! Остап мой!»

Запорожцы собирались на морскую экспедицию. Двести челнов спущены

были в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными

чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих

магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам,

на смоченных кровию полях и плававшими у берегов. Она видела немало

запачканных дегтем запорожских шаровар, мускулистых рук с черными

нагайками. Запорожцы переели и переломали весь виноград; в мечетях

оставили целые кучи навозу; персидские дорогие шали употребляли вместо

очкуров и опоясывали ими запачканные свитки. Долго еще после находили в

тех местах запорожские коротенькие люльки. Они весело плыли назад; за

ними гнался десятипушечный турецкий корабль и залпом из всех орудий

своих разогнал, как птиц, утлые их челны. Третья часть их потонула в

морских глубинах, но остальные снова собрались вместе и прибыли к устью

Днепра с двенадцатью бочонками, набитыми цехинами. Но все это уже не

занимало Тараса. Он уходил в луга и степи, будто бы за охотою, но заряд его

оставался невыстрелянным. И, положив ружье, полный тоски, садился он на

морской берег. Долго сидел он там, понурив голову и все говоря: «Остап мой!

Остап мой!» Перед ним сверкало и расстилалось Черное море; в дальнем

тростнике кричала чайка; белый ус его серебрился, и слеза капала одна за

другою.

И не выдержал наконец Тарас. «Что бы ни было, пойду разведать, что он: жив

ли он? в могиле? или уже и в самой могиле нет его? Разведаю во что бы то ни

стало!» И через неделю уже очутился он в городе Умани, вооруженный, на

коне, с копьем, саблей, дорожной баклагой у седла, походным горшком с

саламатой, пороховыми патронами, лошадиными путами и прочим снарядом.

Он прямо подъехал к нечистому, запачканному домишке, у которого

небольшие окошки едва были видны, закопченные неизвестно чем; труба

заткнута была тряпкою, и дырявая крыша вся была покрыта воробьями. Куча

всякого сору лежала пред самыми дверьми. Из окна выглядывала голова

жидовки, в чепце с потемневшими жемчугами.

– Муж дома? – сказал Бульба, слезая с коня и привязывая повод к железному

крючку, бывшему у самых дверей.

– Дома, – сказала жидовка и поспешила тот же час выйти с пшеницей в

корчике[[37]] для коня и стопой пива для рыцаря.

– Где же твой жид?

– Он в другой светлице молится, – проговорила жидовка, кланяясь и пожелав

здоровья в то время, когда Бульба поднес к губам стопу.

– Оставайся здесь, накорми и напои моего коня, а я пойду поговорю с ним

один. У меня до него дело.

Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тут арендатором и

корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои

руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское

присутствие в той стране. На расстоянии трех миль во все стороны не

оставалось ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все

пораспивалось, и осталась бедность да лохмотья; как после пожара или чумы,

выветрился весь край. И если бы десять лет еще пожил там Янкель, то он,

вероятно, выветрил бы и все воеводство. Тарас вошел в светлицу. Жид

молился, накрывшись своим довольно запачканным саваном, и оборотился,

чтобы в последний раз плюнуть, по обычаю своей веры, как вдруг глаза его

встретили стоявшего напади Бульбу. Так и бросились жиду прежде всего в

глаза две тысячи червонных, которые были обещаны за его голову; но он

постыдился своей корысти и силился подавить в себе вечную мысль о золоте,

которая, как червь, обвивает душу жида.

– Слушай, Янкель! – сказал Тарас жиду, который начал перед ним кланяться и

запер осторожно дверь, чтобы их не видели. – Я спас твою жизнь, – тебя бы

разорвали, как собаку, запорожцы; теперь твоя очередь, теперь сделай мне

услугу!

Лицо жида несколько поморщилось.

– Какую услугу? Если такая услуга, что можно сделать, то для чего не

сделать?

– Не говори ничего. Вези меня в Варшаву.

– В Варшаву? Как в Варшаву? – сказал Янкель. Брови и плечи его поднялись

вверх от изумления.

– Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву. Что бы ни было, а я хочу еще

раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово.

– Кому сказать слово?

– Ему, Остапу, сыну моему.

– Разве пан не слышал, что уже…

– Знаю, знаю все: за мою голову дают две тысячи червонных. Знают же, они,

дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи сейчас, – Бульба

высыпал из кожаного гамана[[38]] две тысячи червонных, – а остальные – как

ворочусь.

Жид тотчас схватил полотенце и накрыл им червонцы.

– Ай, славная монета! Ай, добрая монета! – говорил он, вертя один червонец

в руках и пробуя на зубах. – Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал

такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час в реку,

да и утонул там после таких славных червонцев.

– Я бы не просил тебя. Я бы сам, может быть, нашел дорогу в Варшаву; но

меня могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи, ибо я не горазд на

выдумки. А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть черта проведете; вы

знаете все штуки; вот для чего я пришел к тебе! Да и в Варшаве я бы сам

собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня!

– А пан думает, что так прямо взял кобылу, запряг, да и «эй, ну пошел,

сивка!». Думает пан, что можно так, как есть, не спрятавши, везти пана?

– Ну, так прятай, прятай как знаешь; в порожнюю бочку, что ли?

– Ай, ай! А пан думает, разве можно спрятать его в бочку? Пан разве не знает,

что всякий подумает, что в бочке горелка?

– Ну, так и пусть думает, что горелка.

– Как пусть думает, что горелка? – сказал жид и схватил себя обеими руками

за пейсики и потом поднял кверху обе руки.

– Ну, что же ты так оторопел?

– А пан разве не знает, что бог на то создал горелку, чтобы ее всякий

пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за

бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет:

«Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь. Схватить

жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!»

Потому что все, что ни есть недоброго, все валится на жида; потому что жида

всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид.

– Ну, так положи меня в воз с рыбою!

– Не можно, пан; ей-богу, не можно. По всей Польше люди голодны теперь,

как собаки: и рыбу раскрадут, и пана нащупают.

– Так вези меня хоть на черте, только вези!

– Слушай, слушай, пан! – сказал жид, посунувши обшлага рукавов своих и

подходя к нему с растопыренными руками. – Вот что мы сделаем. Теперь

строят везде крепости и замки; из Неметчины приехали французские

инженеры, а потому по дорогам везут много кирпичу и камней. Пан пусть

ляжет на дне воза, а верх я закладу кирпичом. Пан здоровый и крепкий с

виду, и потому ему ничего, коли будет тяжеленько; а я сделаю в возу снизу

дырочку, чтобы кормить пана.

– Делай как хочешь, только вези!

И через час воз с кирпичом выехал из Умани, запряженный в две клячи. На

одной из них сидел высокий Янкель, и длинные курчавые пейсики его

развевались из-под жидовского яломка по мере того, как он подпрыгивал на

лошади, длинный, как верста, поставленная на дороге.

XI

В то время, когда происходило описываемое событие, на пограничных местах

не было еще никаких таможенных чиновников и объездчиков, этой страшной

грозы предприимчивых людей, и потому всякий мог везти, что ему

вздумалось. Если же кто и производил обыск и ревизовку, то делал это

большею частию для своего собственного удовольствия, особливо если на

возу находились заманчивые для глаз предметы и если его собственная рука

имела порядочный вес и тяжесть. Но кирпич не находил охотников и въехал

беспрепятственно в главные городские ворота. Бульба в своей тесной клетке

мог только слышать шум, крики возниц и больше ничего. Янкель,

подпрыгивая на своем коротком, запачканном пылью рысаке, поворотил,

сделавши несколько кругов, в темную узенькую улицу, носившую название

Грязной и вместе Жидовской, потому что здесь действительно находились

жиды почти со всей Варшавы. Эта улица чрезвычайно походила на

вывороченную внутренность заднего двора. Солнце, казалось, не заходило

сюда вовсе. Совершенно почерневшие деревянные домы, со множеством

протянутых из окон жердей, увеличивали еще более мрак. Изредка краснела

между ними кирпичная стена, но и та уже во многих местах превращалась

совершенно в черную. Иногда только вверху ощекатуренный кусок стены,

обхваченный солнцем, блистал нестерпимою для глаз белизною. Тут все

состояло из сильных резкостей: трубы, тряпки, шелуха, выброшенные

разбитые чаны. Всякий, что только было у него негодного, швырял на улицу,

доставляя прохожим возможные удобства питать все чувства свои этою

дрянью. Сидящий на коне всадник чуть-чуть не доставал рукою жердей,

протянутых через улицу из одного дома в другой, на которых висели

жидовские чулки, коротенькие панталонцы и копченый гусь. Иногда

довольно смазливенькое личико еврейки, убранное потемневшими бусами,

выглядывало из ветхого окошка. Куча жиденков, запачканных, оборванных, с

курчавыми волосами, кричала и валялась в грязи. Рыжий жид, с веснушками

по всему лицу, делавшими его похожим на воробьиное яйцо, выглянул из

окна, тотчас заговорил с Янкелем на своем тарабарском наречии, и Янкель

тотчас въехал в один двор. По улице шел другой жид, остановился, вступил

тоже в разговор, и когда Бульба выкарабкался наконец из-под кирпича, он

увидел трех жидов, говоривших с большим жаром.

Янкель обратился к нему и сказал, что все будет сделано, что его Остап сидит

в городской темнице, и хотя трудно уговорить стражей, но, однако ж, он

надеется доставить ему свидание.

Бульба вошел с тремя жидами в комнату.

Жиды начали опять говорить между собою на своем непонятном языке. Тарас

поглядывал на каждого из них. Что-то, казалось, сильно потрясло его: на

грубом и равнодушном лице его вспыхнуло какое-то сокрушительное пламя

надежды – надежды той, которая посещает иногда человека в последнем

градусе отчаяния; старое сердце его начало сильно биться, как будто у

юноши.

– Слушайте, жиды! – сказал он, и в словах его было что-то восторженное. –

Вы всё на свете можете сделать, выкопаете хоть из дна морского; и пословица

давно уже говорит, что жид самого себя украдет, когда только захочет

украсть. Освободите мне моего Остапа! Дайте случай убежать ему от

дьявольских рук. Вот я этому человеку обещал двенадцать тысяч

червонных, – я прибавляю еще двенадцать. Все, какие у меня есть, дорогие

кубки и закопанное в земле золото, хату и последнюю одежду продам и

заключу с вами контракт на всю жизнь, с тем чтобы все, что ни добуду на

войне, делить с вами пополам.

– О, не можно любезный пан, не можно! – сказал со вздохом Янкель.

– Нет, не можно! – сказал другой жид.

Все три жида взглянули один на другого.

– А попробовать? – сказал третий, боязливо поглядывая на двух других, –

может быть, бог даст.

Все три жида заговорили по-немецки. Бульба, как ни наострял свой слух,

ничего не мог отгадать; он слышал только часто произносимое слово

«Мардохай», и больше ничего.

– Слушай, пан! – сказал Янкель, – нужно посоветоваться с таким человеком,

какого еще никогда не было на свете. У-у! то такой мудрый, как Соломон;

и когда он ничего не сделает, то уж никто на свете не сделает. Сиди тут; вот

ключ, и не впускай никого!

Жиды вышли на улицу.

Тарас запер дверь и смотрел в маленькое окошечко на этот грязный

жидовский проспект. Три жида остановились посредине улицы и стали

говорить довольно азартно; к ним присоединился скоро четвертый, наконец,

и пятый. Он слышал опять повторяемое: «Мардохай, Мардохай». Жиды

беспрестанно посматривали в одну сторону улицы; наконец в конце ее из-за

одного дрянного дома показалась нога в жидовском башмаке и замелькали

фалды полукафтанья. «А, Мардохай, Мардохай!» – закричали все жиды в

один голос. Тощий жид, несколько короче Янкеля, но гораздо более покрытый

морщинами, с преогромною верхнею губою, приблизился к нетерпеливой

толпе, и все жиды наперерыв спешили рассказать ему, причем Мардохай

несколько раз поглядывал на маленькое окошечко, и Тарас догадывался, что

речь шла о нем. Мардохай размахивал руками, слушал, перебивал речь, часто

плевал на сторону и, подымая фалды полукафтанья, засовывал в карман руку

и вынимал какие-то побрякушки, причем показывал прескверные свои

панталоны. Наконец все жиды подняли такой крик, что жид, стоявший на

стороже, должен был дать знак к молчанию, и Тарас уже начал опасаться за

свою безопасность, но, вспомнивши, что жиды не могут иначе рассуждать,

как на улице, и что их языка сам демон не поймет, он успокоился.

Минуты две спустя жиды вместе вошли в его комнату. Мардохай

приблизился к Тарасу, потрепал его по плечу и сказал: «Когда мы да бог

захочем сделать, то уже будет так, как нужно».

Тарас поглядел на этого Соломона, какого еще не было на свете, и получил

некоторую надежду. Действительно, вид его мог внушить некоторое доверие:

верхняя губа у него была просто страшилище; толщина ее, без сомнения,

увеличилась от посторонних причин. В бороде у этого Соломона было только

пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Соломона было

столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно

потерял счет им и привык их считать за родимые пятна.

Мардохай ушел вместе с товарищами, исполненными удивления к его

мудрости. Бульба остался один. Он был в странном, небывалом положении:

он чувствовал в первый раз в жизни беспокойство. Душа его была в

лихорадочном состоянии. Он не был тот прежний, непреклонный,

неколебимый, крепкий как дуб; он был малодушен; он был теперь слаб. Он

вздрагивал при каждом шорохе, при каждой новой жидовской фигуре,

показывавшейся в конце улицы. В таком состоянии пробыл он, наконец, весь

день; не ел, не пил, и глаза его не отрывались ни на час от небольшого

окошка на улицу. Наконец уже ввечеру поздно показался Мардохай и Янкель.

Сердце Тараса замерло.

– Что? удачно? – спросил он их с нетерпением дикого коня.

Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что

у Мардохая уже не было последнего локона, который хотя довольно

неопрятно, но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он

хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял.

Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку во рту, как будто бы страдал

простудою.

– О, любезный пан! – сказал Янкель, – теперь совсем не можно! Ей-богу, не

можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать.

Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один

человек на свете; но бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят,

и завтра их всех будут казнить.

Тарас глянул в глаза жидам, но уже без нетерпения и гнева.

– А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы еще и солнце

не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь[[39]] обещался. Только

пусть им не будет на том свете счастья! Ой, вей мир! Что это за корыстный

народ! И между нами таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а

левентарю…

– Хорошо. Веди меня к нему! – произнес Тарас решительно, и вся твердость

возвратилась в его душу.

Он согласился на предложение Янкеля переодеться иностранным графом,

приехавшим из немецкой земли, для чего платье уже успел припасти

дальновидный жид. Была уже ночь. Хозяин дома, известный рыжий жид с

веснушками, вытащил тощий тюфяк, накрытый какою-то рогожею, и

разостлал его на лавке для Бульбы. Янкель лег на полу на таком же тюфяке.

Рыжий жид выпил небольшую чарочку какой-то настойки, скинул

полукафтанье и, сделавшись в своих чулках и башмаках несколько похожим

на цыпленка, отправился с своею жидовкой во что-то похожее на шкаф. Двое

жиденков, как две домашние собачки, легли на полу возле шкафа. Но Тарас

не спал; он сидел неподвижен и слегка барабанил пальцами по столу; он

держал во рту люльку и пускал дым, от которого жид спросонья чихал и

заворачивал в одеяло свой нос. Едва небо успело тронуться бледным

предвестием зари, он уже толкнул ногою Янкеля.

– Вставай, жид, и давай твою графскую одежду.

В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел на темя маленькую темную

шапочку, – и никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По

виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец играл на

его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда,

убранная золотом, очень шла к нему.

Улицы еще спали. Ни одно меркантильное существо еще не показывалось в

городе с коробкою в руках. Бульба и Янкель пришли к строению, имевшему

вид сидящей цапли. Оно было низкое, широкое, огромное, почерневшее, и с

одной стороны его выкидывалась, как шея аиста, длинная узкая башня, на

верху которой торчал кусок крыши. Это строение отправляло множество

разных должностей: тут были и казармы, и тюрьмы, и даже уголовный суд.

Наши путники вошли в ворота и очутились среди пространной залы, или

крытого двора. Около тысячи человек спали вместе. Прямо шла низенькая

дверь, перед которой сидевшие двое часовых играли в какую-то игру,

состоявшую в том, что один другого бил двумя пальцами по ладони. Они

мало обратили внимания на пришедших и поворотили головы только тогда,

когда Янкель сказал:

– Это мы; слышите, паны? это мы.

– Ступайте! – говорил один из них, отворяя одною рукою дверь, а другую

подставляя своему товарищу для принятия от него ударов.

Они вступили в коридор, узкий и темный, который опять привел их в такую

же залу с маленькими окошками вверху.

– Кто идет? – закричало несколько голосов; и Тарас увидел порядочное

количество гайдуков в полном вооружении. – Нам никого не велено пускать.

– Это мы! – кричал Янкель. – Ей-богу, мы, ясные паны.

Но никто не хотел слушать. К счастию, в это время подошел какой-то толстяк,

который по всем приметам казался начальником, потому что ругался сильнее

всех.

– Пан, это ж мы, вы уже знаете нас, и пан граф еще будет благодарить.

– Пропустите, сто дьяблов чертовой матке! И больше никого не пускайте! Да

саблей чтобы никто не скидал и не собачился на полу…

Продолжения красноречивого приказа уже не слышали наши путники.

– Это мы… это я… это свои! – говорил Янкель, встречаясь со всяким.

– А что, можно теперь? – спросил он одного из стражей, когда они наконец

подошли к тому месту, где коридор уже оканчивался.

– Можно; только не знаю, пропустят ли вас в самую тюрьму. Теперь уже нет

Яна: вместо его стоит другой, – отвечал часовой.

– Ай, ай! – произнес тихо жид. – Это скверно, любезный пан!

– Веди! – произнес упрямо Тарас.

Жид повиновался.

У дверей подземелья, оканчивавшихся кверху острием, стоял гайдук с усами

в три яруса. Верхний ярус усов шел назад, другой прямо вперед, третий вниз,

что делало его очень похожим на кота.

Жид съежился в три погибели и почти боком подошел к нему:

– Ваша ясновельможность! Ясновельможный пан!

– Ты, жид, это мне говоришь?

– Вам, ясновельможный пан!

– Гм… А я просто гайдук! – сказал трехъярусный усач с повеселевшими

глазами.

– А я, ей-богу, думал, что это сам воевода. Ай, ай, ай!.. – при этом жид

покрутил головою и расставил пальцы. – Ай, какой важный вид! Ей-богу,

полковник, совсем полковник! Вот еще бы только на палец прибавить, то и

полковник! Нужно бы пана посадить на жеребца, такого скорого, как муха, да

и пусть муштрует полки!

Гайдук поправил нижний ярус усов своих, причем глаза его совершенно