Текст книги "Тарас Бульба (иллюстрации Кукрыниксов)"

Автор книги: Николай Гоголь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

мир ему казалось в этом случае делом неправым.

– Позвольте, панове, еще одну речь держать!

– Довольно! – кричали запорожцы, – лучше не скажешь!

– Когда так, то пусть будет так. Я слуга вашей воли. Уж дело известное, и по

Писанью известно, что глас народа – глас божий. Уж умнее того нельзя

выдумать, что весь народ выдумал. Только вот что: вам известно, панове, что

султан не оставит безнаказанно то удовольствие, которым потешатся

молодцы. А мы тем временем были бы наготове, и силы у нас были бы

свежие, и никого б не побоялись. А во время отлучки и татарва может

напасть: они, турецкие собаки, в глаза не кинутся и к хозяину на дом не

посмеют прийти, а сзади укусят за пяты, да и больно укусят. Да если уж

пошло на то, чтобы говорить правду, у нас и челнов нет столько в запасе, да и

пороху не намолото в таком количестве, чтобы можно было всем

отправиться. А я, пожалуй, я рад: я слуга вашей воли.

Хитрый атаман замолчал. Кучи начали переговариваться, куренные атаманы

совещаться; пьяных, к счастью, было немного, и потому решились

послушаться благоразумного совета.

В тот же час отправились несколько человек на противуположный берег

Днепра, в войсковую скарбницу, где, в неприступных тайниках, под водою и в

камышах, скрывалась войсковая казна и часть добытых у неприятеля оружий.

Другие все бросились к челнам, осматривать их и снаряжать в дорогу. Вмиг

толпою народа наполнился берег. Несколько плотников явились с топорами в

руках. Старые, загорелые, широкоплечие, дюженогие запорожцы, с проседью

в усах и черноусые, засучив шаровары, стояли по колени в воде и стягивали

челны с берега крепким канатом. Другие таскали готовые сухие бревна и

всякие деревья. Там обшивали досками челн; там, переворотивши его вверх

дном, конопатили и смолили; там увязывали к бокам других челнов, по

козацкому обычаю, связки длинных камышей, чтобы не затопило челнов

морскою волною; там, дальше по всему прибрежью, разложили костры и

кипятили в медных казанах смолу на заливанье судов. Бывалые и старые

поучали молодых. Стук и рабочий крик подымался по всей окружности; весь

колебался и двигался живой берег.

В это время большой паром начал причаливать к берегу. Стоявшая на нем

толпа людей еще издали махала руками. Это были козаки в оборванных

свитках. Беспорядочный наряд – у многих ничего не было, кроме рубашки и

коротенькой трубки в зубах, – показывал, что они или только что избегнули

какой-нибудь беды, или же до того загулялись, что прогуляли все, что ни

было на теле. Из среды их отделился и стал впереди приземистый, плечистый

козак, человек лет пятидесяти. Он кричал и махал рукою сильнее всех, но за

стуком и криками рабочих не было слышно его слов.

– А с чем приехали? – спросил кошевой, когда паром приворотил к берегу.

Все рабочие, остановив свои работы и подняв топоры и долота, смотрели в

ожидании.

– С бедою! – кричал с парома приземистый козак.

– С какою?

– Позвольте, панове запорожцы, речь держать?

– Говори!

– Или хотите, может быть, собрать раду?

– Говори, мы все тут.

Народ весь стеснился в одну кучу.

– А вы разве ничего не слыхали о том, что делается на гетьманщине?

– А что? – произнес один из куренных атаманов.

– Э! что? Видно, вам татарин заткнул клейтухом[[19]] уши, что вы ничего не

слыхали.

– Говори же, что там делается?

– А то делается, что и родились и крестились, еще не видали такого.

– Да говори нам, что делается, собачий сын! – закричал один из толпы, как

видно, потеряв терпение.

– Такая пора теперь завелась, что уже церкви святые теперь не наши.

– Как не наши?

– Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперед не заплатишь, то и обедни

нельзя править.

– Что ты толкуешь?

– И если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой

пасхе, то и святить пасхи нельзя.

– Врет он, паны-браты, не может быть того, чтобы нечистый жид клал значок

на святой пасхе!

– Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в

таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не

коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не то расскажу: уже

говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся

на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожье да гуляете, да, видно,

татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей – ничего нет,

и вы не слышите, что делается на свете.

– Стой, стой! – прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю,

как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому

порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу

негодования. – Стой! и я скажу слово. А что ж вы – так бы и этак поколотил

черт вашего батька! – что ж вы делали сами? Разве у вас сабель не было, что

ли? Как же вы попустили такому беззаконию?

– Э, как попустили такому беззаконию! А попробовали бы вы, когда

пятьдесят тысяч было одних ляхов! да и – нечего греха таить – были тоже

собаки и между нашими, уж приняли их веру.

– А гетьман ваш, а полковники что делали?

– Наделали полковники таких дел, что не приведи бог и нам никому.

– Как?

– А так, что уж теперь гетьман, заваренный в медном быке, лежит в Варшаве,

а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам напоказ всему народу.

Вот что наделали полковники!

Всколебалась вся толпа. Сначала пронеслось по всему берегу молчание,

подобное тому, как бывает перед свирепою бурею, а потом вдруг поднялись

речи, и весь заговорил берег.

– Как! чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! чтобы ксендзы

запрягали в оглобли православных христиан! Как! чтобы попустить такие

мучения на Русской земле от проклятых недоверков! чтобы вот так поступали

с полковниками и гетьманом! Да не будет же сего, не будет!

Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли

свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались

всё характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но,

накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар.

– Перевешать всю жидову! – раздалось из толпы. – Пусть же не шьют из

поповских риз юбок своим жидовкам! Пусть же не ставят значков на святых

пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!

Слова эти, произнесенные кем-то из толпы, пролетели молнией по всем

головам, и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать всех жидов.

Бедные сыны Израиля, растерявши все присутствие своего и без того мелкого

духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали

под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили.

– Ясновельможные паны! – кричал один, высокий и длинный, как палка, жид,

высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную

страхом. – Ясновельможные паны! Слово только дайте нам сказать, одно

слово! Мы такое объявим вам, чего еще никогда не слышали, такое важное,

что не можно сказать, какое важное!

– Ну, пусть скажут, – сказал Бульба, который всегда любил выслушать

обвиняемого.

– Ясные паны! – произнес жид. – Таких панов еще никогда не видывано.

Ей-богу, никогда! Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на

свете!.. – Голос его замирал и дрожал от страха. – Как можно, чтобы мы

думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что

арендаторствуют на Украйне! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт

знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они

скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?

– Ей-богу, правда! – отвечали из толпы Шлема и Шмуль в изодранных

яломках, оба белые, как глина.

– Мы никогда еще, – продолжал длинный жид, – не снюхивались с

неприятелями. А католиков мы и знать не хотим: пусть им черт приснится!

Мы с запорожцами, как братья родные…

– Как? чтобы запорожцы были с вами братья? – произнес один из толпы. – Не

дождетесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове! Всех потопить, поганцев!

Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в

волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы

только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на

воздухе. Бедный оратор, накликавший сам на свою шею беду, выскочил из

кафтана, за который было его ухватили, в одном пегом и узком камзоле,

схватил за ноги Бульбу и жалким голосом молил:

– Великий господин, ясновельможный пан! я знал и брата вашего, покойного

Дороша! Был воин на украшение всему рыцарству. Я ему восемьсот цехинов

дал, когда нужно было выкупиться из плена у турка.

– Ты знал брата? – спросил Тарас.

– Ей-богу, знал! Великодушный был пан.

– А как тебя зовут?

– Янкель.

– Хорошо, – сказал Тарас и потом, подумав, обратился к козакам и

проговорил так: – Жида будет всегда время повесить, когда будет нужно, а на

сегодня отдайте его мне. – Сказавши это, Тарас повел его к своему обозу,

возле которого стояли козаки его. – Ну, полезай под телегу, лежи там и не

пошевелись; а вы, братцы, не выпускайте жида.

Сказавши это, он отправился на площадь, потому что давно уже собиралась

туда вся толпа. Все бросили вмиг берег и снарядку челнов, ибо предстоял

теперь сухопутный, а не морской поход, и не суда да козацкие чайки[[20]] –

понадобились телеги и кони. Теперь уже все хотели в поход, и старые и

молодые; все, с совета всех старшин, куренных, кошевого и с воли всего

запорожского войска, положили идти прямо на Польшу, отмстить за все зло и

посрамленье веры и козацкой славы, набрать добычи с городов, зажечь пожар

по деревням и хлебам, пустить далеко по степи о себе славу. Все тут же

опоясывалось и вооружалось. Кошевой вырос на целый аршин. Это уже не

был тот робкий исполнитель ветреных желаний вольного народа; это был

неограниченный повелитель. Это был деспот, умевший только повелевать.

Все своевольные и гульливые рыцари стройно стояли в рядах, почтительно

опустив головы, не смея поднять глаз, когда кошевой раздавал повеления;

раздавал он их тихо, не вскрикивая, не торопясь, но с расстановкою, как

старый, глубоко опытный в деле козак, приводивший не в первый раз в

исполненье разумно задуманные предприятия.

– Осмотритесь, все осмотритесь, хорошенько! – так говорил он. – Исправьте

возы и мазницы[[21]], испробуйте оружье. Не забирайте много с собой

одежды: по сорочке и по двое шаровар на козака да по горшку саламаты[[22]]

и толченого проса – больше чтоб и не было ни у кого! Про запас будет в возах

все, что нужно. По паре коней чтоб было у каждого козака. Да пар двести

взять волов, потому что на переправах и топких местах нужны будут волы. Да

порядку держитесь, панове, больше всего. Я знаю, есть между вас такие, что

чуть бог пошлет какую корысть, – пошли тот же час драть китайку и дорогие

оксамиты[[23]] себе на онучи. Бросьте такую чертову повадку, прочь кидайте

всякие юбки, берите одно только оружье, коли попадется доброе, да

червонцы или серебро, потому что они емкого свойства и пригодятся во

всяком случае. Да вот вам, панове, вперед говорю: если кто в походе

напьется, то никакого нет на него суда. Как собаку, за шеяку повелю его

присмыкнуть до обозу, кто бы он ни был, хоть бы наидоблестнейший козак

изо всего войска. Как собака, будет он застрелен на месте и кинут безо

всякого погребенья на поклев птицам, потому что пьяница в походе

недостоин христианского погребенья. Молодые, слушайте во всем старых!

Если цапнет пуля или царапнет саблей по голове или по чему-нибудь иному,

не давайте большого уваженья такому делу. Размешайте заряд пороху в чарке

сивухи, духом выпейте, и все пройдет – не будет и лихорадки; а на рану, если

она не слишком велика, приложите просто земли, замесивши ее прежде

слюною на ладони, то и присохнет рана. Нуте же, за дело, за дело, хлопцы, да

не торопясь, хорошенько принимайтесь за дело!

Так говорил кошевой, и, как только окончил он речь свою, все козаки

принялись тот же час за дело. Вся Сечь отрезвилась, и нигде нельзя было

сыскать ни одного пьяного, как будто бы их не было никогда между

козаками… Те исправляли ободья колес и переменяли оси в телегах; те

сносили на возы мешки с провиантом, на другие валили оружие; те

пригоняли коней и волов. Со всех сторон раздавались топот коней, пробная

стрельба из ружей, бряканье саблей, бычачье мычанье, скрып поворачиваемся

возов, говор и яркий крик и понуканье – и скоро далеко-далеко вытянулся

козачий табор по всему полю. И много досталось бы бежать тому, кто бы

захотел пробежать от головы до хвоста его. В деревянной небольшой церкви

служил священник молебен, окропил всех святою водою; все целовали крест.

Когда тронулся табор и потянулся из Сечи, все запорожцы обратили головы

назад.

– Прощай, наша мать! – сказали они почти в одно слово, – пусть же тебя

хранит бог от всякого несчастья!

Проезжая предместье, Тарас Бульба увидел, что жидок его, Янкель, уже

разбил какую-то ятку с навесом и продавал кремли, завертки, порох и всякие

войсковые снадобья, нужные на дорогу, даже калачи и хлебы. «Каков чертов

жид!» – подумал про себя Тарас и, подъехав к нему на коне, сказал:

– Дурень, что ты здесь сидишь? Разве хочешь, чтобы тебя застрелили, как

воробья?

Янкель в ответ на это подошел к нему поближе и, сделав знак обеими руками,

как будто хотел объявить что-то таинственное, сказал:

– Пусть пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами

есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге буду

доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по какой еще ни один

жид не продавал. Ей-богу, так; ей-богу, так.

Пожал плечами Тарас Бульба, подивившись бойкой жидовской натуре, и

отъехал к табору.

V

Скоро весь польский юго-запад сделался добычею страха. Всюду пронеслись

слухи: «Запорожцы!.. показались запорожцы!..» Все, что могло спасаться,

спасалось. Все подымалось и разбегалось, по обычаю этого нестройного,

беспечного века, когда не воздвигали ни крепостей, ни замков, а как попало

становил на время соломенное жилище свое человек. Он думал: «Не тратить

же на избу работу и деньги, когда и без того будет она снесена татарским

набегом!» Все всполошилось: кто менял волов и плуг на коня и ружье и

отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося, что только можно

было унесть. Попадались иногда по дороге и такие, которые вооруженною

рукою встречали гостей, но больше было таких, которые бежали заранее. Все

знали, что трудно иметь дело с буйной и бранной толпой, известной под

именем запорожского войска, которое в наружном своевольном неустройстве

своем заключало устройство обдуманное для времени битвы. Конные ехали,

не отягчая и не горяча коней, пешие шли трезво за возами, и весь табор

подвигался только по ночам, отдыхая днем и выбирая для того пустыри,

незаселенные места и леса, которых было тогда еще вдоволь. Засылаемы

были вперед лазутчики и рассыльные узнавать и выведывать, где, что и как. И

часто в тех местах, где менее всего могли ожидать их, они появлялись вдруг –

и все тогда прощалось с жизнью. Пожары охватывали деревни; скот и

лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте.

Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой. Дыбом стал бы

ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые

пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин,

содранная кожа с ног по колена у выпущенных на свободу, – словом, крупною

монетою отплачивали козаки прежние долги. Прелат одного монастыря,

услышав о приближении их, прислал от себя двух монахов, чтобы сказать,

что они не так ведут себя, как следует; что между запорожцами и

правительством стоит согласие; что они нарушают свою обязанность к

королю, а с тем вместе и всякое народное право.

– Скажи епископу от меня и от всех запорожцев, – сказал кошевой, – чтобы

он ничего не боялся. Это козаки еще только зажигают и раскуривают свои

трубки.

И скоро величественное аббатство обхватилось сокрушительным пламенем, и

колоссальные готические окна его сурово глядели сквозь разделявшиеся

волны огня. Бегущие толпы монахов, жидов, женщин вдруг омноголюдили те

города, где какая-нибудь была надежда на гарнизон и городовое

рушение[[24]]. Высылаемая временами правительством запоздалая помощь, состоявшая из небольших полков, или не могла найти их, или же робела,

обращала тыл при первой встрече н улетала на лихих конях своих.

Случалось, что многие военачальники королевские, торжествовавшие дотоле

в прежних битвах, решались, соединя свои силы, стать грудью против

запорожцев. И тут-то более всего пробовали себя наши молодые козаки,

чуждавшиеся грабительства, корысти и бессильного неприятеля, горевшие

желанием показать себя перед старыми, померяться один на один с бойким и

хвастливым ляхом, красовавшимся на горделивом коне, с летавшими по ветру

откидными рукавами епанчи. Потешна была наука. Много уже они добыли

себе конной сбруи, дорогих сабель и ружей. В один месяц возмужали и

совершенно переродились только что оперившиеся птенцы и стали мужами.

Черты лица их, в которых доселе видна была какая-то юношеская мягкость,

стали теперь грозны и сильны. А старому Тарасу любо было видеть, как оба

сына его были одни из первых. Остапу, казалось, был на роду написан

битвенный путь и трудное знанье вершить ратные дела. Ни разу не

растерявшись и не смутившись ни от какого случая, с хладнокровием, почти

неестественным для двадцатидвухлетнего, он в один миг мог вымерять всю

опасность и все положение дела, тут же мог найти средство, как уклониться

от нее, но уклониться с тем, чтобы потом верней преодолеть ее. Уже

испытанной уверенностью стали теперь означаться его движения, и в них не

могли не быть заметны наклонности будущего вождя. Крепостью дышало его

тело, и рыцарские его качества уже приобрели широкую силу льва.

– О! да этот будет со временем добрый полковник! – говорил старый Тарас. –

Ей-ей, будет добрый полковник, да еще такой, что и батька за пояс заткнет!

Андрий весь погрузился в очаровательную музыку пуль и мечей. Он не знал,

что такое значит обдумывать, или рассчитывать, или измерять заранее свои и

чужие силы. Бешеную негу и упоенье он видел в битве: что-то

пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгонится у человека голова,

в глазах все мелькает несется, – летят головы, с громом падают на землю

кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске, и наносит

всем удары, и не слышит нанесенных. Не раз дивился отец также и Андрию,

видя, как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением,

устремлялся на то, на что бы никогда не отважился хладнокровный и

разумный, и одним бешеным натиском своим производил такий чудеса,

которым не могли не изумиться старые в боях. Дивился старый Тарас и

говорил:

– И это добрый – враг бы не взял его! – вояка! не Остап, а добрый, добрый

также вояка!

Войско решилось идти прямо на город Дубно, где, носились слухи, было

много казны и богатых обывателей. В полтора дня поход был сделан, и

запорожцы показались перед городом. Жители решились защищаться до

последних сил и крайности и лучше хотели умереть на площадях и улицах

перед своими порогами, чем пустить неприятеля в домы. Высокий земляной

вал окружал город; где вал был ниже, там высовывалась каменная стена или

дом, служивший батареей, или, наконец, дубовый частокол. Гарнизон был

силен и чувствовал важность своего дела. Запорожцы жарко было полезли на

вал, но были встречены сильною картечью. Мещане и городские обыватели,

как видно, тоже не хотели быть праздными и стояли кучею на городском валу.

В глазах их можно было читать отчаянное сопротивление; женщины тоже

решились участвовать, – и на головы запорожцам полетели камни, бочки,

горшки, горячий вар и, наконец, мешки песку, слепившего им очи.

Запорожцы не любили иметь дело с крепостями, вести осады была не их

часть. Кошевой повелел отступить и сказал:

– Ничего, паны-братья, мы отступим. Но будь я поганый татарин, а не

христианин, если мы выпустим их хоть одного из города! Пусть их все

передохнут, собаки, с голоду!

Войско, отступив, облегло весь город и от нечего делать занялось

опустошеньем окрестностей, выжигая окружные деревни, скирды

неубранного хлеба и напуская табуны коней на нивы, еще не тронутые

серпом, где, как нарочно, колебались тучные колосья, плод необыкновенного

урожая, наградившего в ту пору щедро всех земледельцев. С ужасом видели с

города, как истреблялись средства их существования. А между тем

запорожцы, протянув вокруг всего города в два ряда свои телеги,

расположились так же, как и на Сечи, куренями, курили свои люльки,

менялись добытым оружием, играли в чехарду, в чет и нечет и посматривали

с убийственным хладнокровием на город. Ночью зажигались костры.

Кашевары варили в каждом курене кашу в огромных медных казанах. У

горевших всю ночь огней стояла бессонная стража. Но скоро запорожцы

начали понемногу скучать бездействием и продолжительною трезвостью, не

сопряженною ни с каким делом. Кошевой велел удвоить даже порцию вина,

что иногда водилось в войске, если не было трудных подвигов и движений.

Молодым, и особенно сынам Тараса Бульбы, не нравилась такая жизнь.

Андрий заметно скучал.

– Неразумная голова, – говорил ему Тарас. – Терпи, козак, – атаман будешь!

Не тот еще добрый воин, кто не потерял духа в важном деле, а тот добрый

воин, кто и на безделье не соскучит, кто все вытерпит, и хоть ты ему что хочь,

а он все-таки поставит на своем.

Но не сойтись пылкому юноше с старцем. Другая натура у обоих, и другими

очами глядят они на то же дело.

А между тем подоспел Тарасов полк, приведенный Товкачем; с ним было еще

два есаула, писарь и другие полковые чины; всех козаков набралось больше

четырех тысяч. Было между ними немало и охочекомонных, которые сами

поднялись, своею волею, без всякого призыва, как только услышали, в чем

дело. Есаулы привезли сыновьям Тараса благословенье от старухи матери и

каждому по кипарисному образу из Межигорского киевского монастыря.

Надели на себя святые образа оба брата и невольна задумались, припомнив

старую мать. Что-то пророчит им и говорит это благословенье?

Благословенье ли на победу над врагом и потом веселый возврат на отчизну с

добычей и славой, на вечные песни бандуристам, или же?.. Но неизвестно

будущее, и стоит оно пред человеком подобно осеннему туману,

поднявшемуся из болот. Безумно летают в нем вверх и вниз, черкая

крыльями, птицы, не распознавая в очи друг друга, голубка – не видя ястреба,

ястреб – не видя голубки, и никто не знает, как далеко летает он от своей

погибели…

Остап уже занялся своим делом и давно отошел к куреням. Андрий же, сам

не зная отчего, чувствовал какую-то духоту на сердце. Уже козаки окончили

свою вечерю, вечер давно потухнул; июльская чудная ночь обняла воздух; но

он не отходил к куреням, не ложился спать и глядел невольно на всю бывшую

пред ним картину. На небе бесчисленно мелькали тонким и острым блеском

звезды. Поле далеко было занято раскиданными по нем возами с висячими

мазницами, облитыми дегтем, со всяким добром и провиантом, набранным у

врага. Возле телег, под телегами и подале от телег – везде были видны

разметавшиеся на траве запорожцы. Все они спали в картинных положениях:

кто подмостив себе под голову куль, кто шапку, кто употребивши просто бок

своего товарища. Сабля, ружье-самопал, короткочубучная трубка с медными

бляхами, железными провертками и огнивом были неотлучно при каждом

козаке. Тяжелые волы лежали, подвернувши под себя ноги, большими

беловатыми массами и казались издали серыми камнями, раскиданными по

отлогостям поля. Со всех сторон из травы уже стал подыматься густой храп

спящего воинства, на который отзывались с поля звонкими ржаньями

жеребцы, негодующие на свои спутанные ноги. А между тем что-то

величественное и грозное примешалось к красоте июльской ночи. Это были

зарева вдали догоравших окрестностей. В одном месте пламя спокойно и

величественно стлалось по небу; в другом, встретив что-то горючее и вдруг

вырвавшись вихрем, оно свистело и летело вверх, под самые звезды, и

оторванные охлопья его гаснули под самыми дальними небесами. Там

обгорелый черный монастырь, как суровый картезианский монах, стоял

грозно, выказывая при каждом отблеске мрачное свое величие. Там горел

монастырский сад. Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь

дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим,

лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал в червонное

золото там и там желтевшие груши, и тут же среди их чернело висевшее на

стене здания или на древесном суку тело бедного жида или монаха,

погибавшее вместе с строением в огне. Над огнем вились вдали птицы,

казавшиеся кучею темных мелких крестиков на огненном поле. Обложенный

город, казалось, уснул. Шпицы, и кровли, и частокол, и стены его тихо

вспыхивали отблесками отдаленных пожарищ. Андрий обошел козацкие

ряды. Костры, у которых сидели сторожа, готовились ежеминутно погаснуть,

и самые сторожа спали, перекусивши саламаты и галушек во весь козацкий

аппетит. Он подивился немного такой беспечности, подумавши: «Хорошо,

что нет близко никакого сильного неприятеля и некого опасаться». Наконец и

сам подошел он к одному из возов, взлез на него и лег на спину, подложивши

себе под голову сложенные назад руки; но не мог заснуть и долго глядел на

небо. Оно все было открыто пред ним; чисто и прозрачно было в воздухе.

Гущина звезд, составлявшая Млечный Путь, поясом переходившая по небу,

вся была залита светом. Временами Андрий как будто позабывался, и

какой-то легкий туман дремоты заслонял на миг пред ним небо, и потом оно

опять очищалось и вновь становилось видно.

В это время, показалось ему, мелькнул пред ним какой-то странный образ

человеческого лица. Думая, что это было простое обаяние сна, которое сейчас

же рассеется, он открыл больше глаза свои и увидел, что к нему точно

наклонилось какое-то изможденное, высохшее лицо и смотрело прямо ему в

очи. Длинные и черные, как уголь, волосы, неприбранные, растрепанные,

лезли из-под темного, наброшенного на голову покрывала. И странный блеск

взгляда, и мертвенная смуглота лица, выступавшего резкими чертами,

заставили бы скорее подумать, что это был призрак. Он схватился невольно

рукой за пищаль и произнес почти судорожно:

– Кто ты? Коли дух нечистый, сгинь с глаз; коли живой человек, не в пору

завел шутку, – убью с одного прицела!

В ответ на это привидение приставало палец к губам и, казалось, молило о

молчании. Он опустил руку и стал взглядываться в него внимательней. По

длинным волосам, шее и полуобнаженной смуглой груди распознал он

женщину. Но она была не здешняя уроженка. Все лицо было смугло,

изнурено недугом; широкие скулы выступали сильно над опавшими под

ними щеками; узкие очи подымались дугообразным разрезом кверху, и чем

более он всматривался в черты ее, тем более находил в них что-то знакомое.

Наконец он не вытерпел и спросил:

– Скажи, кто ты? Мне кажется, как будто я знал тебя или видел где-нибудь?

– Два года назад тому в Киеве.

– Два года назад… в Киеве… – повторил Андрий, стараясь перебрать все, что

уцелело в его памяти от прежней бурсацкой жизни. Он посмотрел еще раз на

нее пристально и вдруг вскрикнул во весь голос:

– Ты – татарка! служанка панночки, воеводиной дочки!..

– Чшш! – произнесла татарка, сложив с умоляющим видом руки, дрожа всем

телом и оборотя в то же время голову назад, чтобы видеть, не проснулся ли

кто-нибудь от такого сильного вскрика, произведенного Андрием.

– Скажи, скажи, отчего, как ты здесь? – говорил Андрий, почти задыхаясь,

шепотом, прерывавшимся всякую минуту от внутреннего волнения. – Где

панночка? жива ли еще она?

– Она тут, в городе.

– В городе? – произнес он, едва опять не вскрикнувши, и почувствовал, что

вся кровь вдруг прихлынула к сердцу. – Отчего ж она в городе?

– Оттого, что сам старый пан в городе. Он уже полтора года как сидит

воеводой в Дубне.

– Что ж, она замужем? Да говори же, какая ты странная! что она теперь?..

– Она другой день ничего не ела.

– Как?..

– Ни у кого из городских жителей нет уже давно куска хлеба, все давно едят

одну землю.

Андрий остолбенел.

– Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала

мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне;

а не помнит – чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому

что я не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она

после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая

мать, – чтоб ради ее дал хлеба!»

Много всяких чувств пробудилось и вспыхнуло в молодой груди козака.

– Но как же ты здесь? Как ты пришла?

– Подземным ходом.

– Разве есть подземный ход?

– Есть.

– Где?

– Ты не выдашь, рыцарь?

– Клянусь крестом святым!

– Спустясь в яр и перейдя проток, там, где тростник.

– И выходит в самый город?

– Прямо к городскому монастырю.

– Идем, идем сейчас!

– Но, ради Христа и святой Марии, кусок хлеба!

– Хорошо, будет. Стой здесь, возле воза, или, лучше, ложись на него: тебя

никто не увидит, все спят; я сейчас ворочусь.

И он отошел к возам, где хранились запасы, принадлежавшие их куреню.

Сердце его билось. Все минувшее, все, что было заглушено нынешними

козацкими биваками, суровой бранною жизнью, – все всплыло разом на

поверхность, потопивши, в свою очередь, настоящее. Опять вынырнула перед

ним, как из темной морской пучины, гордая женщина. Вновь сверкнули в его

памяти прекрасные руки, очи, смеющиеся уста, густые темно-ореховые

волосы, курчаво распавшиеся по грудям, и все упругие, в согласном

сочетанье созданные члены девического стана. Нет, они не погасли, не

исчезли в груди его, они посторонились только, чтобы дать на время простор

другим могучим движеньям; но часто, часто смущался ими глубокий сон

молодого козака, и часто, проснувшись, лежал он без сна на одре, не умея

истолковать тому причины.

Он шел, а биение сердца становилось сильнее, сильнее при одной мысли, что

увидит ее опять, и дрожали молодые колени. Пришедши к возам, он

совершенно позабыл, зачем пришел: поднес руку ко лбу и долго тер его,

стараясь припомнить, что ему нужно делать. Наконец вздрогнул, весь

исполнился испуга: ему вдруг пришло на мысль, что она умирает от голода.

Он бросился к возу и схватил несколько больших черных хлебов себе под

руку, но подумал тут же, не будет ли эта пища, годная для дюжего,

неприхотливого запорожца, груба и неприлична ее нежному сложению. Тут

вспомнил он, что вчера кошевой попрекал кашеваров за то, что сварили за

один раз всю гречневую муку на саламату, тогда как бы ее стало на добрых

три раза. В полной уверенности, что он найдет вдоволь саламаты в казанах,

он вытащил отцовский походный казанок и с ним отправился к кашевару их