Текст книги "Дорогой бессмертия"

Автор книги: Николай Струцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

25. Дорога бессмертия

…И встало над Луцком тяжелое, умытое слезами горя серое утро. Оно поселилось в домах, где жили мужественные патриоты. Чье-то волчье сердце предало отважных.

В гестапо стало известно об участии в подполье Паши Савельевой, Наташи Косяченко, Алексея Дмитриевича Ткаченко, Марии Ивановны Дунаевой, Антона Семеновича Колпака…– Палачи наконец напали на след народных мстителей. Начались аресты. Схватили Дунаеву, Ткаченко, Колпака. Наташа Косяченко успела скрыться на Гнедавской дамбе в доме под номером двадцать шесть. Там ее спрятал Иван Иванович Олексюк, человек преклонных лет. Из комнаты у него был потайной ход, через который в случае необходимости можно уйти к реке.

Во время вторичного обыска на квартире Савельевой гестаповцы не застали Пашу дома. Тогда они взяли заложницами ее мать Евдокию Дмитриевну и сестру матери Евфросинию Дмитриевну.

– Не уйдет, явится! – твердили фашисты.

Взбешенные неудачами на фронте, наступлением Советской Армии немцы жестоко расправлялись с населением, особенно с теми, кто подозревался в неблагонадежности.

Об аресте родных Паша узнала от Шуры Белоконенко.

– Тебе нужно бежать в партизанский отряд,– настаивала Шура.– Во второй раз они тебя не выпустят. Тем более, что схвачены и заточены многие наши товарищи.

– Бежать, говоришь?

– Да, и немедленно!

– Как же подполье, мама? Ты понимаешь, что советуешь!

– А если тебя арестуют или угонят в Германию? Думаешь, легче будет?

– Знаю! -с отчаянием отозвалась Паша.

– Ну?..

Шура ждала ответа. В конце концов она не вытерпела затянувшегося молчания:

– Другого выхода нет.

– Шура, на сей раз я ослушаюсь. Я должна остаться здесь. Ты пойми, как это сейчас важно!

Паша умолкла. Перед ней встали страшные видения. «Пятый, выходи!» В камере собаки. Вопли умирающих… «Прощай, больше не увидимся…»

– Паша, одумайся!

– И ты на моем месте поступила бы точно так! – Паша обняла Шуру и, прижавшись к ней щекой, шепнула: – Свяжись с Наташей Косяченко или Анной Остапюк. Мы не сложим оружия! Узнай, пожалуйста, приходили ли к Галушко связные отряда. Дайте им другую явку. С Наташей свяжись обязательно…

Потом спросила:

– А как же ты, Шура?

– Сегодня домой не пойду, с вечера начну пробираться к партизанам.

Подруги обнялись, так в молчании постояли несколько секунд и разошлись.

– Увидимся?

– Обязательно!

Чуть слышно шелестя, на ветви деревьев падал снег. Впереди – широкий проспект. И Паше захотелось идти по нему далеко-далеко. Девушку всегда чаровала эта волнующая предновогодняя пора. Она помнит: до войны в такие дни обычно делали новогодние закупки, мастерили прически, примеряли новые платья, договаривались о новогодней встрече. А сколько веселья! Забывались невзгоды, обиды. В бледном свете бенгальских огней сияли сча-стливые улыбки…

Замечтавшись, Паша не заметила, как к ней подошли два гестаповца.

– Савельева? Ты арестована!

«Скоро новый год,– продолжала мечтать Паша.– Мама вернется домой, как будет хорошо!..»

Камера № 14 была до отказа забита арестованными. Женщины покрепче здоровьем стояли, слабее – лежали на полу вплотную одна к другой. Не хватало воздуха, люди изнемогали от духоты.

Паша освоилась с полумраком и теперь не только различала силуэты, но и лица. Ей казалось, что здесь, в этой камере, страдает и ее мать. Она напрягала зрение, вглядывалась, а потом тихо:

– Савельева здесь есть?

– Кто такая? – переспросило несколько голосов.

– Евдокия Дмитриевна, мать…

Пожилая женщина, с морщинистым лицом окликнула погромче:

– Савельева!

Но никто не отозвался. Паша догадалась – мать находилась в другой камере. Их преднамеренно разобщили!

Щелкнул засов, заскрипела тяжелая дверь. И словно повторяя окрик женщины, жандарм позвал:

– Савельева!

Паша вышла из душной камеры. Ее повели по длинному коридору. В конце его лестница вела вниз.

– Сюда! – тюремщик грубо втолкнул настороженную Савельеву в узкую дверь. В комнате стоял длинный стол. В конце стола покуривал сигарету моложавый в мундире обер-лейтенанта гестаповец. Он бросил беглый взгляд на узницу. Затянулся дымом и выпустил изо рта несколько сизых колец. Что он задумал? Паша выжидала.

– Ну-с, милая, твои друзья почти все рассказали. Я говорю – почти. Надеюсь, ты можешь уточнить некоторые интересующие нас обстоятельства?

– Спрашивайте!

– Вот так, очень хорошо! Только отвечай правду! Садись!

Но сесть не на чем, стульев тут не было. Паша стояла с чуть поднятой головой.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать пять.

– Так. Не замужем? Нет. А теперь скажи, с кем ты дружишь? Назови фамилии твоих товарищей, где они работают!

Паша молчала. Гестаповец закурил вторую сигарету, поднялся из-за стола.

– Твои друзья были благоразумнее. Я спрашиваю то, о чем знаю, но некоторые данные хочу сверить. Ты тут ни при чем.

Молчание. Гестаповец подошел к Паше вплотную, равнодушно окинул ее взглядом.

– Ну, курносая! Лучше говорить, чем молчать. Я не люблю, когда мне не отвечают. Не забывай – перед тобой немецкий офицер!

– Я никого не знаю.

– Так-таки никого? – ехидно переспросил.

– Нет!

– А кто знает тебя из твоей компании?

– Затрудняюсь сказать.

Гестаповец предался мрачному философствованию. Он говорил ровным голосом о том, что еще далеко не совершенна следственная практика и, возможно, иногда допускаются ошибки. Но вот, в данном случае, он абсолютно уверен, что такая хорошенькая девушка запуталась в случайных связях с плохими людьми. У Паши оживились глаза, и немец был польщен впечатлением, которое, как ему казалось, он произвел.

– Вы ранены жизнью,– заискивающе говорил обер-лейтенант.– А у вас есть все для того, чтобы быть счастливой и делать счастливыми других.

Он отошел в сторону и с поддельной улыбкой изрек:

– Ты пользуешься успехом у мужчин, я знаю. Кто же из тех знакомых предмет твоей страсти? А?

Но заигрывание с комсомолкой не принесло успеха. Гестаповец приблизился к Паше, указательным пальцем коснулся ее подбородка и чуть приподнял его вверх. Девушка увидела, что лицо фашиста искажено судорогой бешенства. «Ах, он сейчас начнет душить…» Ей стало страшно. Она машинально бросила взгляд на его руки. Какие они костлявые! А пальцы длинные-длинные! Паша молчала, ничем не выказывая своего волнения перед его сверкающими глазами. За время пребывания в захваченном Луцке немец усвоил истину, что такие люди старательно замыкают себя семью замками, к ним нужен особый подход или жесточайшая пытка. Ему не удалось расположить к откровению девушку. Он смотрел на нее и – пока про себя – источал брань и угрозы.

– Так что? Начнем серьезный разговор?

– Я все сказала.– А в голове роем пронеслись мысли о матери. Сказать? Или в суматохе они не вспомнят о ней? Кто еще попал в их лапы? Кто остался на воле? Как они сейчас?..

Тем временем гестаповец надел кожаную перчатку, закурил и подошел к Паше.

– Нас обманывать не полагается,– скривился зло.– Говори! Давай по-хорошему.

Паша молчала. Гестаповец со всей силы ударил ее по лицу.

– Теперь появилось желание говорить? – Больно, наотмашь, ударил еще.– Ну?

И еще раз… Кожа на щеках жгла, словно ее коснулся раскаленный утюг. В глазах остановились слезы. А фашист не унимался. Он бил, и с каждым ударом испытывал какое-то особенное наслаждение.

Паша стояла непреклонная.

Тогда он подошел к столу и нажал кнопку. Вошел жандарм.

– Накачать,– не меняя интонации в голосе, произнес гестаповец.

Железные руки схватили Пашу, потащили на стол. В эту минуту она сообразила, почему он такой длинный. Ведь на этом столе они пытают… Связали ноги и руки. Больно… По всему телу пробежала дрожь. Закружилась голова. «Что означает – накачать?» – силилась она понять.

Жандарм стал у изголовья, другой поднес насос.

– Подождите! – гестаповец подошел к лежавшей на столе бледной Паше.– Может, все-таки припомнишь своих друзей? А? Неприятная штука рассол. Ну? Можешь его избежать. Но прежде расскажи, что ты лично и твои сподвижники делали в вашем подполье.

– Я никого не знаю,– резко ответила Паша.

– Качать!– вконец рассвирепел гестаповец.

Верзила всунул в Пашины ноздри наконечники резиновых трубок. Соленая вода под давлением поступала в организм. Паша почувствовала резкую боль в животе. Наблюдавший за процедурой гестаповец допрашивал:

– Скажешь?

Молчание.

– Теперь погрейте ее! – приказал палачам.

Паша задыхалась, в горле жгло, живот разбух, все тело будто охватило пламя. «Так вот что такое накачать!– не теряла рассудка Савельева.– А что же означает погреть?..»

Жандармы подняли бледную Пашу со стола и толкнули в дверь. Колени подкашивались, она не могла идти. Через несколько шагов девушку остановили.

– Пить хочешь? – посмеивались палачи.

– Дайте воды,– слабым голосом доверчиво попросила Паша,– хоть глоток воды…

– А ты вспомнила фамилии друзей?

Паша отрицательно мотнула головой. Открылась дверь.

– Заходи, там напьешься!

В небольшом подвале все пылало жаром. Паша дышала открытым ртом, прерывисто, тяжело. Жажда донимала, жгла, пекла, изводила. Все существо, все мысли сводились к одному – воды! Пить!.. Она бы испила сейчас целый океан. Пить!..

Все поплыло. Паша перестала понимать, где она, что с ней, и потеряла сознание. Очнулась в знакомой комнате у того же длинного стола. Ее приволокли сюда бесчувственную. Грубо схватили под мышки и потащили. Перед ней стоял тот же моложавый, но теперь улыбающийся гестаповец.

– Наверное, хочешь пить, не так ли?-обратился он к Паше и тут же приказал помощникам принести кружку воды.

Пересохшими губами Паша жадно прильнула к кружке. Она пила большими глотками, боялась, как бы фашист не передумал и не отобрал воду. Когда вода иссякла, она запрокинула кружку, чтобы не оставить в ней ни одной капельки.

– Если ты будешь более разговорчива, дам хоть целое ведро прохладной воды. Назови фамилии сообщников – и ты сразу пойдешь домой.

– Я никого не знаю!

– Мне это надоело слушать! Ты хочешь испить двойную порцию рассола? Да? Тогда ты заговоришь! Непременно– заговоришь!

У немца была своя система допроса. Угрозы он сменил на житейские вопросы. Надеялся, пусть узник ответит хоть на один какой-либо из них, а тогда уже будет легче выжать из него главное. Однако Паша упорно молчала или по-прежнему отвечала «я ничего не знаю».

– Считай, что первый сеанс окончен, – предупредил гестаповец. – Рекомендую подумать, а времени остается мало.

Пошатывающуюся Пашу вытолкнули за дверь. В это время коридором вели Ткаченко. Она хотела броситься к нему, закричать, разрыдаться, но сразу опомнилась: «Так все провалю». Они встретились взглядом друзей, попавших в беду. Оба молчали, но хорошо поняли друг друга.

В камере Паша успокоилась. Тут стало легче, но не от того, что немного утолила жажду, нет. Сердце согрели женщины, ее приласкали их добрые руки. Из скупых запасов дали попить. Никто не спрашивал, как обошлись геста-повцы, их повадки известны, не впервые после допросов жертвы еле переступают порог. Едва Паша прислонилась головой к сырой стене, как веки ее сами сомкнулись. В камере наступила тишина. Кто-то сказал:

– Уснула, мученица…

А Паша уже была на новогоднем балу. Сколько музыки, смеха, счастливых лиц! В отличие от своих подружек она пришла в черном платье. Черное, с блестками, при каждом движении оно издавало шорох. У самых глаз разорвалась хлопушка, и цветной дождь конфетти осыпал ее с головы до ног. Разве можно так близко? Обожгла щеку! Болит!.. Жжет!.. Но нельзя признаваться. Бал! Обойдется. Заиграла музыка, и светловолосый парень увлек ее в легком вальсе. Она вальсирует долго, даже закружилась голова, да, да, кружится… Неудобно перед партнером. Разве об этом сегодня скажешь? А парень, улыбающийся, с горящими глазами так легко танцует. Он шепчет: «Как мне с вами приятно! А вам?»-«Мне тоже». Но когда же оркестр перестанет играть? Она устала, появилась нестерпимая жажда. Хочется пить, пить, пить… Почему никто ее не слушает? Они продолжают кружиться. Нет больше сил. Стойте! Остановитесь! Я больше не могу! А парень перевоплотился. Он оскалил белые зубы, глаза засветились злым огоньком. Танцуй, барышня! Слышишь, танцуй! Откуда у него такой неприятный голос? Кто он? Смотри! О, ужас! На его груди большой металлический знак с изображением свастики. «Как вы сюда попали?» – закричала Паша. «А-а! Ты меня боишься, я тебе стра-шен? Да! Танцуй! В танце ты умрешь! Слышишь? Ты умрешь!» – «А как же мои товарищи без меня, как мамочка? Я хочу жить!» Все вокруг потемнело. С блеском молнии в зал ворвалась маска. Грозно: «За ее мучения – умрешь ты!» И вонзила в горло фашиста нож. Тьма растаяла в золотых россыпях. Светло, светло… Сколько солнца вокруг!

Потом Паша очутилась в лесу. Весна. Пахнет смолой. Странно, почему здесь такой тяжелый воздух? В лесу, мыслимо ли! Глубоко вдохнула и идет дальше. За ней десятки, сотни военнопленных, они переправляются в партизанский отряд… Стемнело. Паша вспомнила Данко, героя произведения Максима Горького, который своим сердцем, вырванным из груди, осветил путь народу в дремучем лесу… «Я не могу ему уподобиться, мое сердце не горит так ярко. Но оно, как компас, доведет до цели. И люди не раз скажут: «Мы тебе верили, Паша! Всегда будем помнить твое комсомольское сердце».

Потом налетала воронья стая. Тучами. Они заслонили небо. В ушах карканье: «Кто ты? Кто твои сообщники? Назови фамилии! Накачать!»

Однако сон продолжался недолго… Немцы торопились. Через непокоренный Луцк вот уже в течение многих дней бегут хваленые немецкие войска. Остатки танковых частей, громыхая металлом, устремились через мост Бема дальше, чтобы из остатков танковой дивизии где-то на новом рубеже сколотить боевую единицу. Санитарные и саперные части, штабные машины катились к исходной точке, откуда они совершили свой разбойничий прыжок на Восток. Даже неискушенный в стратегии человек понимал, что немецкая армия, поддерживаемая экономикой и людскими резервами почти всех стран Европы, безвозвратно отступает.

По западноукраинской земле победно шла Советская Армия. Пробиваясь сквозь глухие черные леса Волыни, прокладывая дороги по незамерзшим болотам, обходя, окружая и затем уничтожая крупные узлы сопротивления врага, советские войска стремительно вырвались к реке Случь. В тяжелых условиях форсировали ее и штурмом с Востока, Запада, Юга и Севера овладели важным опорным пунктом обороны немцев – городом Сарны, пер-вым крупным городом западных областей Украины.

Это уже окончательно встревожило немцев в Луцке. На их лицах появился отпечаток животного страха. Истошно перекрикивая друг друга, фашисты спешили унести ноги с горящей под ними земли. Не узнала бы Мария Василенко в заросшем долговязом офицера Ганса. Его правая рука повисла на бинтовой повязке, шею окутывала цветная женская шаль. Да, сюда Ганс ворвался как повелитель, а ныне он напоминал загнанного зайца. Во всем его облике сквозил испуг. В потоке беспорядочно отступавшей колонны Анна Остаток увидела бы щеголя Гопнера. Он один из его компании остался в живых. Огромный башлык за спиной и какие-то большие ботинки на ногах, похожие скорее на продолговатые корзинки, делали его смешным.

Из окон жители города видели, как у моста Бема столпились танки, артиллерия, солдаты.

– Цюрик!

– Шнель!

– Дорогу генералу! – неслось в этой кишащей клоаке.

Советские войска наступали. Они упорно теснили оккупантов. По непролазной грязи Волыни, по полям, залитым вешней водой, без дорог, теми тайными тропами, которые знали только партизаны, советские воины искуснейшим маневром обошли города Ровно и Луцк. Вбивался клин в самую сердцевину немецкой обороны, прикрывавшей путь в братскую Польшу.

Весть о наступлении Советской Армии доносилась и через плотно прикрытые окна комнаты, где уже тридцать дней скрывалась Наташа Косяченко. Она взлетала над высокими стенами замка Любарта и шептала его узникам о скором освобождении. С замирающим сердцем прислушивались к ней Алексей Дмитриевич Ткаченко, Мария Ивановна Дунаева… У многих не было сил подняться на ноги, они мысленно переносились туда, к своим друзьям, в исстрадавшийся город. Но… Откуда музыка? Слышны выстрелы! Чей-то голос истерически прокричал: «Варвары!» Гестаповцы спешили расправиться со своими жертвами. Они включили репродукторы, пытались музыкой заглушить шум отступления, крики истязаемых, расстрелы…

Еще не пробудившуюся от сна Пашу привели в комнату, где стоял тот же длинный стол.

Обер-лейтенант с утра был в плохом настроении. Пока ему не удалось распутать весь клубочек подполья. Савельева молчит. Ничего путного не поведали и другие. Но он из упрямой девчонки с кровью выдавит признание.

Гестаповец прищуренными глазами смотрел на симпатичную девушку. Даже бледность шла ей. Но зло нарастало. С этой комсомолкой больше хлопот, чем он ожидал.

– Одумалась? – строго спросил гестаповец.

Паша молчала. Сколько презрения метали ее потускневшие красивые черные глаза!

– Начнем все сначала? Будет хуже, крошка, если я стану помогать. Уяснила?

Паша не двинулась с места. Лицо оставалось каменным. Ее вид был убедительнее слов.

– Качалку! – раздраженно скомандовал гестаповец жандарму.

Савельеву сбили с ног, заломили назад руки и привязали их к ногам. Все тело свернулось формой бублика. Так и подвесили на протянутой палке.

– Начинайте!

Десятки обжигающих ударов обрушились на нежное тело девушки. Били по всем чувствительным местам. Вначале Паша вскрикнула, а потом сжала зубы и тихо стонала. Она переносила нечеловеческие муки, теряла сознание. Тогда ее отливали водой и снова били резиной. Едва очнувшись от обморока, снова впадала в беспамятство. И лишь, как отдаленный гром, в сознание врывался окрик:

– Будешь говорить? Отвечай!

Это были невыносимые часы, все тело пронизывала острая боль, мутился рассудок… Но в секундных проблесках сознания Паша сама себе твердила: «Выстоять!..» И чем больше полосовали, тем упорнее молчала комсомолка.

– Будешь говорить? – неустанно хрипел вспотевший гестаповец.

Молчание.

– Так!.. – фашист сделал несколько шагов, остановился. Он принимал какое-то решение.

– Приведите из двадцать четвертой камеры!

В комнату вошли конвойные. Они привели молодого парня с кровяными подтеками на лице, в изодранной рубашке.

– Узнаешь? – торжествующе спросил он валявшуюся на полу Пашу. Руки и ноги были развязаны, но она их все равно не чувствовала, словно они были в огне.

– Ну, посмотри! – повелевал немец.

Паша подняла глаза. Узнала, да, конечно! Это связной партизанского отряда. Как его изуродовали…

– Отвечай! – нетерпеливо повторил гестаповец.

– Я его не знаю.

– Знаешь! – раздраженный гестаповец поднес зажигалку к лицу Паши. – Савельева! Нехорошо на красивом лице иметь ожоги. Ты что, оглохла?

Паша посмотрела прямо в лицо палачу. Клацнула зажигалка. Вот огонек совсем близко, и сразу жгучая боль разлилась по подбородку.

Гестаповец не выдержал блеснувшей молнии в расширенных зрачках Савельевой. Он увел свои глаза, отступил.

– На стенку его! – как бы защищаясь, прокричал гестаповец, указав рукой на парня, готового броситься на мучителя. Солдаты подвесили партизана за руки.

– Продолжим разговор. Кто ты такой? Кто тебя прислал в Луцк? Откуда знаешь эту? – допрашивал гестаповец.

Паша впилась глазами в парня. Неужели скажет? Но когда их взгляд скрестился, убедилась: такой не выдаст!

Каждый день Пашу Савельеву приводили на допрос. И каждый раз её пытали. У нее уже притупилось чувство страха, ощущение боли. Тяжело ей, неимоверно тяжело. Из-за систематических пыток все тело словно горело в огне.

В один из таких дней Евдокия Дмитриевна и ее сестра Евфросиния Дмитриевна встретили Пашу в коридоре, когда ее вели на очередной допрос. Как не выскочило из груди материнское сердце! Похудевшая, вся в ссадинах Паша собрала последние силы, выпрямилась, улыбнулась, дабы не казаться страшной. Она рванулась к матери, но надзиратель оттолкнул ее в сторону.

– Пашенька, милая… Пашенька! – заголосила мать. Коридор огласился истерическим женским плачем.

– Берегите себя! Я люблю вас и моих… Тяжелый удар по голове оборвал фразу, но все, кто услышал ее, поняли, какое великое чувство связывает комсомолку с ее боевыми товарищами.

Это была последняя встреча Евдокии Дмитриевны с дочерью. Очнувшись от удара уже на пороге камеры, Паша успела крикнуть:

– Мужайтесь! -Эхо стоном отозвалось под каменным сводом.

В муках и страданиях встретила Паша Савельева новый год. Не суждено было осуществиться девичьим грезам. А прожито всего двадцать пять лет! Как мало! Жить бы да жить… Но и эти годы не прошли бесследно. Катится валом народный гнев против оккупантов. Скоро, скоро он сметет захватчиков. На сердце легко, ведь и она помогала Родине в этой суровой борьбе.

Паша сидела в камере, прислонившись головой к сырой стене. О чем она думала? О мучениях? О смерти? Нет! Вот уже много вечеров пыталась хоть в малейшей степени понять, кто их предал. Кто? Придирчиво перебирала фа-милии неустрашимых друзей, их боевые подвиги, деловые качества каждого и не смогла на ком-нибудь остановиться. Нет, среди них не надо искать, это кто-то из примазавшихся к нам, с отравленным, черным сердцем… Началось с ареста Громова, его не случайно выследили. Кто за этими сырыми стенами делит сейчас ее участь? Она видела одного Ткаченко. Но одно ясно – все, кто сюда попал, держатся стойко, мужественно. А что сейчас делают товарищи, оставшиеся на свободе? Какое счастье, что матери удалось вырваться из этих застенков! Как ей стало известно, за неимением улик ее освободили.

Паша мысленно перенеслась домой. Она знала, как велико горе матери! Но Паша не подозревала, что поседевшая Евдокия Дмитриевна вместе со своей сестрой с того дня, как их выпустили из замка Любарта, каждое утро и в полдень являлись к его мрачным стенам с харчами, обвернутыми в белую салфетку, и слезно просили часового передать их «доченьке Савельевой».

– Возьми, миленький, она голодная, не евши уже какой день… – с заплаканными глазами молила мать.

– Прочь, прочь, а то и тебя туда же! – отгоняли часовые.

Женщины подолгу дежурили у замка, но харчи для Паши им так и не удалось передать. 13 января 1944 года, в полдень, Пашу повели на допрос. Она еле волочила ноги. Опять оказалась в камере пыток. Все тот же моложавый истязатель. Только он был бледнее прежнего, метался по комнате, как зверь в клетке. Паша стояла перед ним с суровым, но спокойным видом. Здесь, лицом к лицу, она поняла всю обреченность фашиста. Одна из заключенных ей как-то шепнула: «Наши наступают, близко»… Может быть, чувствуя надвигавшийся день возмездия, гитлеровец не мог совладать со своими нервами? Жалкая шкура! Ни за чьей спиной не спрячешься!

Повторилось, уже в какой раз, одно и то же: Пашу били, пытали… Она бросила фашистам в лицо:

– На мне не отыграетесь! Ваша песенка спета! Мы вас переживем!

В камеру Пашу внесли за руки и ноги, раскачали и бросили, как колоду. Лишь утром она пришла в себя. Трудно было шевельнуться. Попробовала подняться, но от острой боли в боку опустилась на цементный пол. В камере несся шепот. Узницы разговаривали между собой вполголоса. Когда жандармы швырнули Пашу в камеру, женщины ее отхаживали, обтерли мокрой тряпочкой лицо, поправили волосы, прикрыли своими вещами. А когда девушка стонала, приговаривали: звери, как изуродовали!.. Сколько пролежала без движения, Паша не знала. Только когда скрипнула дверь и гулко раздалось «всем выходить!», она сообразила: нужно подняться. Но Паша не расслышала слов сказанных жандармом: «Савельева пусть остается». Она не вышла в коридор, осталась одна в опустевшей камере. Тусклый свет проникал через маленькое, грязное оконце в решетке. Паша знала – на дворе зима. Наверное, все вокруг покрыто белой пеленой, а здесь так сыро, серо, мрачно. Наступит ли в ее жизни просвет?.. Все! Обидно лишь за одно: мало сделала, могла бы больше, если бы не предали. Но и то немногое вызывало гордое чувство за коммунистов, которые приобщили ее к борьбе с оккупантами. Они вместе, плечо к плечу, рисковали и побеждали. Вспомнился светлый образ героя книги Николая Островского Павки Корчагина. Он не стыдился прожитой жизни. Прожил ее не напрасно. «А я?» – спрашивала себя Паша. И спокойно: «И я не стыжусь, я тоже прожила ее честно. Самое дорогое, что дано человеку – жизнь, я посвятила тебе, Родина». Только однажды боевые товарищи были свидетелями Пашиных слез. Это случилось, когда она узнала о гибели Виктора Измайлова. Теперь возле нее никого нет. Никто не увидит… И крупные соленые слезы сбежали по бледным щекам. Как бы их хотели увидеть те, кто так утонченно и жестоко пытал ее. Не дождетесь, никогда! А вот сейчас, наедине, ее девичье сердце сдало. Ведь сколько здесь натерпелось!.. Сколько настрадалось!.. Паша присела. Больными руками взяла черепок и на стенке камеры нацарапала:

«Близится черная минута… Но умираю молча. За тебя, Родина! Твоя Паша».

В этот день вблизи Луцка высадился парашютный десант советских войск. В городе поднялась невообразимая паника. Немцы метались, как крысы на тонущем корабле. Гитлеровские чиновники забыли всякое чинопочитание и спасались, как могли. По городу с бешеной скоростью проносились машины. Вывозились ценности, награбленное добро. Чиновники поближе держались воинских частей. А гестаповцы спешили расправиться со своими жертвами.

В тюремном дворе суетились жандармы и полицейские. Они сносили на середину доски, бревна, деревянную мебель и все сбрасывали в кучу. Все это обложили соломой и облили бензином, а сверху положили несколько железных листов.

– Шнель! Шнель! – подгонял широкоплечий гестаповец со стеком в руке. Он все время нервно поглядывал на часы. И услышав рапорт «готово», скомандовал:

– Вывести!

Подталкиваемый жандармом, со связанными назад руками вышел из узкой двери молодой паренек. Потом без посторонней помощи появился седой, с пышными усами мужчина. С непокрытой головой, слегка пошатываясь, вы-шла Паша. Руки были связаны. Куда их ведут? Она сощурила воспаленные глаза, полную грудь набрала воздуха. От этого закружилась голова, однако удержалась на ослабевших, распухших ногах.

На тюремном дворе повисло торопливое – «шнель». Жандармы подтолкнули узников: «Вперед!» Паша все поняла, ее толкают на смерть… И от сознания своей неизбежной участи она вся собралась. Ушла боль, откуда-то появилась сила. Паша выпрямилась, подняла голову. Подумала: успех борьбы зависит от уверенности, с которой идешь к своей цели. А тот, кто потерял веру в себя, не в состоянии снова ринуться в бой. Она же верит в себя. Она идет в бой, пусть в последний, но покажет такую моральную выдержку, такую веру в правое дало, что враг содрогнется. И она шла… Шла медленно, но не страшась расправы.

– Шнель!

Опять подтолкнули в спину дула автоматов.

– Прощайте, друзья! Прощай, мамочка! – крикнула Паша.

– Шнель!

– Вы спешите, вам страшно! – обратилась к палачам Паша. – А мы не заплачем!

Мужчина с усами гневно бросил:

– Детей губите, варвары! Вовеки прощенья вам не будет! Будьте прокляты, гады!

Втроем их подвели к куче нагроможденных деревянных предметов, покрытых соломой. Все они думали принять смерть от пули и приготовились к этому. Однако снова раздалось грозное «вперед!», и дула автоматов их затолкали на верх зловещей кучи. Какой ужас! Запах бензина, солома дали ответ на их тревожный вопрос. На костре… Живых людей жечь на костре? Так делали только в средневековье! А это же «носители цивилизации» XX века! Нет, вам не простит земля ваших злодеяний!..

Юноша от недоедания и головокружения упал. Он стал белый, как мел. Пожилой мужчина и Паша стояли рядом. «Кто он? Я его раньше не видела». Услышала:

– Я коммунист.

С какой радостью ответила Паша:

– Я комсомолка!

В эту тяжелую минуту подумала: не будет ее жечь позор за прожитые короткие годы. Да, вся ее жизнь, все ее силы в грозное для Отчизны время были отданы великой, благородной цели – борьбе за освобождение человечества от коричневой чумы. Бесконечно жаль, что приходится умирать накануне победы… А какое чудесное время настанет!..

Фашисты торопились. Время обернулось против них. Такова была историческая закономерность…

Факельщик поднес огонь. Пламя забушевало, огненные языки коснулись своих жертв. Сквозь пламя и дым несся обличающий Пашин голос:

– Мы не сгорим! Мы будем жить! Родина, ты слышишь нас?!

Ни изощренные пытки, ни зловещий костер не сломили сильных духом коммуниста и комсомолку.

Голос Паши слабел… Она рухнула на раскаленные листы, объятая пламенем…

На исходе был день 14 января 1944 года. …В Луцком историческом музее, по улице Шопена, № 7, висит портрет бесстрашной русской комсомолки Паши Савельевой, которую навечно приняла в свои объятия украинская земля. Под ним краткая надпись:

«Комсомолка, героїня Луцького пiдпiлля.

В сiчнi 1944 року була по-звiрячому спалена гiтлерiвцями».

На портрет славной дочери советского народа смотрят посетители музея – рабочие, студенты, школьники. И они как-будто слышат из тех далеких дней мужественный голос Паши:

– Мы не сгорим! Мы будем жить! Родина, ты слышишь нас?!

Львов 1963