Текст книги "Дорогой бессмертия"

Автор книги: Николай Струцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Паша не вступала в беседу. Что ему ответить? Нужна осторожность, задень честь мундира фашиста и – не оберешься беды.

Офицер замолчал. Молчала и Паша. О чем говорить? Что приятного скажет ей чужой человек? В сгустившихся сумерках его лицо казалось продолговатым, задумчивым. Глаза Паши блеснули нехорошим огоньком, когда на мгновение задержались на кобуре. «Выхватить бы пистолет и стрелять, стрелять в мундир с фашистской свастикой, пока в обойме не останется патронов».

– Вы нас боитесь и ненавидите! Я прав, фрейлейн?

– Вы очень хотите знать правду?

– Конечно!

– Думаю, бояться вас не следует, а рады вам единицы.

– Но так думаете только вы!

– Нет, так думают многие.

Герберт начал насвистывать любимую мелодию.

– Вы сказали, вас зовут Паша?

– Да.

– А у меня есть сестра Мария, тоже очень хорошая девушка.

«Для чего он об этом говорит?» – силилась понять Паша. – «Тоже хорошая девушка»… Косвенный намек?

Первое знакомство было скоротечным и, главное, непонятным. Чего добивался офицер своими россказнями о «великой Германии»? Хотел проверить ее отношение к немцам? Но он же не встретил никакого одобрения. И все же на прощание офицер сказал:

– Очень буду рад увидеть вас завтра.

Знакомство с Гербертом продолжалось. По отдельным фразам, сказанным Гербертом, Паша поняла, что переводчик гестапо не сторонник нечеловеческой морали фашистов и чуть ли не противник их гнусных методов. Все сказанное ею о войне, грабежах, невыносимых людских страданиях проникало в его сознание, как обвинение, как приговор. Ее правота словно парализовала язык Герберта, и он только слушал.

На Восток Герберта послали в первую очередь потому, что он в совершенстве владел русским языком, к тому же он проявил себя вполне надежным патриотом райха. Ему сулили большой успех после завоевания «жизненного пространства», где он сможет в полную меру себя проявить, сделать блестящую карьеру. Ранее Герберт преподавал русский язык в школе шпионов. За безупречную работу в ней удостоился повышения в чине. Потом его отправили в захваченные районы Советского Союза. Здесь он столк-нулся с явлениями, которые его потрясли. Переводчик воочию убедился, как проводятся дознания в гестапо. Тогда он и начал искать встречи с теми, кто мог бы облегчить его переживания. Дважды ему повстречалась хорошенькая русская блондинка, и Герберт задался целью познакомиться с нею. Несколько встреч расположили его к Паше, он отнесся к ней с необъяснимым доверием и даже однажды сказал:

– Давайте послушаем радио.

– Где?

– У меня дома.

Паша насторожилась. Неужели немец предлагает от чистого сердца?

– Для вас разве не опасно, если чужой человек послушает радио в вашей комнате?

– А разве вы не опасаетесь знакомства с сотрудником гестапо? Наверняка вам этого не простят! – отпарировал Герберт.

Паша обратилась за советом к близкой подруге.

– Как быть? – спросила она у Белоконенко. – Мне действительно не простят, если узнают, что была у немца на квартире?

– Пашенька, твоего переводчика я знаю, – успокоила Шура. – Он бывает иногда в лагере военнопленных и, представь, не прошел равнодушно мимо меня. Я с ним тоже знакома. Впечатление такое, будто он и в самом деле не такой, как другие. Сердцем чую – вести должен себя пристойно.

– Хорошо, рискну.

Подруги еще долго беседовали. Паша рассказала о том, что последние несколько дней к ней стал приставать хозяин столовой.

– Пришлось надерзить старому дураку,– рассмеялась Паша. – Но это не беда. С завтрашнего дня начинаю работать на кирпичном заводе.

– Кем?

– Статистиком.

– Я рада за тебя, поздравляю!

– Далековато приходится идти на завод, но, как говорят, ничего не попишешь. Выбора нет, надо терпеть, – делилась Паша. – А ты на прежнем месте?

– Да, пока там.

– Почему пока?

– Нам передали, что в канцелярии лагерей военнопленных будут работать только немцы или фольксдойчи.

– Тебя не тронут, – уверенно, но без всякого основания произнесла Савельева.

Паша шла с Гербертом. Состояние такое, будто еле-еле отрывает ноги от земли. Вернуться? Теперь поздно. Зашли в небольшую комнату, кое-как обставленную. Герберт настроил приемник. Из репродуктора полилась музыка. А потом… раздался голос Москвы! От неожиданности глаза девушки повлажнели. Как далеко сейчас родная столица от нее!

Невинная на первый взгляд затея с приемником повторилась и в другой раз. Паша поняла – у них появился доброжелатель, хотя сам в этом пока не признается.

– Может быть, за гестаповской формой кроется честное человеческое сердце? – делилась Паша своими домыслами с Марией Ивановной Дунаевой, когда после работы пришла к ней.

– Если так, это очень хорошо. Проверь его. И вот на чем. Пусть поможет тебе устроиться в канцелярию лагеря военнопленных. Это было бы здорово, тогда бы ты наверняка смогла общаться с военнопленными. Понимаешь?

– Да, да.

– Пусть даже несколько наших товарищей выйдут на волю – и то мы сделаем большое дело! – с волнением заключила Мария Ивановна.

Прохаживаясь на следующий день по пустынным улицам, Паша рискнула:

– Я доверяюсь вам, Герберт, ибо убеждена всем сердцем – вы не фашист. А я хочу помочь моим соотечественникам.

Герберт поднял брови.

– Фрейлейн Паша, шутить такими словами – не рекомендую.

Щеки девушки зарделись румянцем.

– Я беззащитная, вам легко со мной расправиться. Арестуете?

– Замолчите!

– Нет! Молчать я не могу, не хочу, не буду!

– Вы невыносимая девчонка! Забываете – я немецкий, офицер!

Мне ясно и другое, Герберт. Я это чувствую, чувствую.

– Что же вы чувствуете?

– Не знаю, но в одном не ошибаюсь – вы не такой жестокий, как те…

– Такой же! Иначе не служил бы в гестапо.

– Наивно защищаетесь, Герберт!

Навстречу шли два фельдфебеля. Они громко приветствовали офицера. Собравшись с мыслями, он повернул голову к Паше.

– Не обещаю, однако узнаю. Чем смогу, помогу.

3. ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

Гестаповский переводчик помог Паше Савельевой временно, как он объяснил, «подработать» в канцелярии лагеря.

Когда Паша по рекомендации Герберта пришла к начальнику, он любезно ее принял.

– Будете работать писарем, – объяснил начальник в чине капитана. И лукаво: – А если станет скучно – фрейлейн может рассчитывать на мое внимание.

– Благодарю, господин офицер.

Паша сидела в канцелярии за большим письменным столом, а мысли витали там, за колючей проволокой, где томились военнопленные. Каждый день уносил десятки жизней. Они умирали от ран, от голода, от дизентерии, от вшей… Немецкие офицеры вообще не считали заключенных людьми. Они даже избегали произносить слово "человек", а говорили: столько-то килограммов сухарей на столько-то "голов". Иногда сюда приезжали пьяные гестаповцы и развлекались тем, кто изощреннее уничтожит пленников.

"Как пройти во внутрь лагеря? – мучилась Паша.– Если бы это удалось, я бы улучила момент и передала нескольким раненым пленным медикаменты. Но как это сделать? Как? Прибегнуть к помощи Герберта?" Во время встречи Паша слезно попросила:

– Я буду вам очень обязана, Герберт, если вы найдете предлог взять меня с собой в лагерь.

– Мне там нечего делать, а вам тем более.

Заметив негодование девушки, Герберт вдруг обратился к молитвам. Он напомнил о библейском Моисее, который много страдал.

Паша не поняла, к чему он приплел Моисея, и продолжала настаивать. Она пыталась объяснить, что страдания не должны стать уделом сотен и тысяч мужчин, повинных лишь в том, что они любят свой дом, свою землю, свою Родину. Разве за то карают?

– Я однажды вам говорила, Герберт, мне очень хочется облегчить страдания людей. Помогите мне в этом сейчас. Через несколько дней я уже буду работать в другом месте.

В душе Герберт хотел оказать помощь, но он боялся дать повод для опасных разговоров. И все же пообещал поговорить с начальником лагеря. Возможно, проведет там допрос двух или трех военнопленных, а она будет вести протокол.

Солнце не щадило томившихся за колючей проволокой узников. Они изнывали от жары, жажда донимала вторые сутки, а воду не подвозили. Когда Паша вместе с немецким переводчиком ступила за колючую проволоку, сердце ее учащенно забилось, по красивому лицу разлилась бледность. То, что она увидела, буквально потрясло: лежали трупы, стонали раненые. Напрягая волю, Савельева закусила губу до крови, готова была разрыдаться, как ребенок. А тут еще до ее уха донеслись обидные реплики отчаявшихся парней:

– Эй, барышня, продаешь всех сразу или каждого в отдельности?

– Смотрите, как она подладилась под немца!

– Сколько тебе платят за ночь?

У Паши закружилась голова. Каждое слово било в сердце. Но нельзя себя выдавать, и она овладела собой настолько, что на лице даже появилась улыбка. Паша преднамеренно отстала от переводчика и приблизилась к лежавшему на земле с перевязанной ногой военнопленному. На вид ему можно было дать все пятьдесят. Заросшее лицо, впалые щеки. Лишь черные глаза блестели и говорили о молодости.

– Вам перевязку делали? – скороговоркой спросила Паша.

Военнопленный испытующе посмотрел на нее: почему она спрашивает? Разве ей не известно – здесь никому никаких перевязок не делают! В ранах заводятся черви, люди выковыривают их палочками, а пораженные места засыпают пеплом…

– Вот мазь и бинты. Только об этом никому ни слова! Как ваша фамилия?

– Петров.

Паша подошла к другому раненому. Белобрысый, совсем еще юный парень наотрез отказался от услуг.

– Не твоими руками наши раны перевязывать! Мотай дальше! – и так зло посмотрел, что Паша больше не решилась с ним заговорить.

Домой Паша пришла с разбитым сердцем, долго не могла успокоиться. Ее волнение передалось матери, пристально наблюдавшей за дочкой.

– Пашенька, тебя на всех не хватит, образумься!..

– Ой, мамочка, как там страдают! Как страдают! Ты бы посмотрела! – Паша заплакала.

– Знаю, милая, не сладко им, видать, да ты себя побереги, ведь извелась вся.

Алексею Дмитриевичу Ткаченко Паша охарактеризовала обстановку в лагере. Она подробно рассказала, как туда пришла, с кем беседовала.

– Необходимо быстрее готовить документы.

Ткаченко сосредоточился, прикидывая в уме. "Известно, надо, но как сделать, дабы комар носа не подточил? Сложно, очень сложно!" – Время не ждет, Алексей Дмитриевич, видимо, без риска не обойтись.

– Я попробую. А какие бланки нужны – "аусвайсы" или "мельдкарты"?

К ответу Паша не была готова.

– А по каким скорее выпустят?

Из лагеря – по справкам, а "аусвайсы" – временные паспорта – необходимы для прописки в городе. Вот когда пропишутся, тогда нужда появится в "мельдкартах" – справках о работе. Вот так.

– Готовьте и то и другое.

Задание было нелегким. Малейшая неосторожность грозила провалом. И все же в условиях строжайшего надзора Ткаченко принялся его осуществлять.

На работу Алексей Дмитриевич пришел раньше обычного. Заглянул в печатный цех, но вдруг за спиной услышал протяжное:

– Д-о-о-брый д-е-ень!

– А, это вы? Здравствуйте, – спокойно приветствовал Ткаченко фольксдойча Заганского.

Под стеной у окна стояли стопки отпечатанных бланков удостоверений. Их было много, но, видимо, пересчитаны, а фольксдойч топтался тут не случайно. Дай только повод, пусть даже малейший, и он, конечно, донесет.

– Почему не отгружают? – безразличным тоном поинтересовался Ткаченко. – Сколько накопилось!

– Такой товар не залежится.

Улучив момент, когда Заганский отлучился в другой цех, Ткаченко торопливо подбежал к одной из стопок, снял несколько бланков, сунул их в карман и как ни в чем не бывало начал возиться у печатной машины.

– Слыхали новость? – пропищал вернувшийся в цех фольксдойч. – Рядом с приказом генерала Шене сегодня появилась листовка. Оглянулся по сторонам: оказывается– подпольная! Вот басурманы, не дают нам житья!

– Не слыхал.

Ровно в девять в цех вошел плотный офицер в коричневой форме со свастикой на рукаве.

– Хайль! Все готово? Сколько пачек? Опись сделали? Прекрасно!

Немец весело посвистывал. По всему видно – у него было прекрасное настроение. Солдаты погрузили бланки на машины. Алексей Дмитриевич облегченно вздохнул.

"Пронесло!" В тот же вечер он передал Паше обещанные бланки.

– У меня было такое состояние, – рассказывал Ткаченко,– будто на мне заметили рога Мефистофеля.

Паша рассмеялась громко, задушевно. Алексей Дмитриевич присел-на стул, медленно дышал и только улыбался, вспоминая, как ловко обманул фольксдойча. И все-таки внутренне холодел при мысли, что мог "засыпаться". Пытали бы на медленном огне.

Паша прислонилась к шкафу, где спрятала принесенные бланки.

– Спасибо, Алексей Дмитриевич, не подвели.– И спохватилась: – А как же с печатью?

– Сделал. Когда принести?

– Хорошо бы завтра.

Савельева встретилась с Наташей Косяченко на квартире у Марии Ивановны Дунаевой. Говорили они тихо, но всем не терпелось поскорее испробовать себя в "настоящем деле". Задержка произошла из-за круглой печати, которую обещал сделать Ткаченко. С его приходом все повеселели. Получилась ли печать? Попробовали на бумаге. Отличная! Теперь осталось заполнить бланки. По рекомендации Ткаченко договорились писать так, чтобы в случае чего немцы не узнали, чей почерк.

Все задумались. Ведь, кроме них, никто не должен знать о документах. Но тут, в наступившей тишине, звонко прозвучал голос Дунаевой:

– Я могу писать и правой и левой рукой. В детстве этим баловалась, а теперь, видите, пригодилось!

– Ну, ну, покажи свое искусство.

Все склонились над листком, в котором старательная рука Марии Ивановны выводила: "Громов Николай Григорьевич, 1914 года рождения, украинец, проживает в городе Луцке".

Отпечатанный на ротаторе бланк, удостоверяющий, что солдат Громов является местным жителем, рассматривали придирчиво: правильно ли заполнены графы, на месте ли печать. Потом бланк сложили вчетверо и снова развернули, любуясь "чистой работой". Наташа Косяченко вслух похвалила:

– С таким документом к самому гауляйтеру не страшно пойти. Верно?

– Все это так, да кто его отнесет в канцелярию лагеря?

– Я, – вызвалась Дунаева. – Мне в аккурат, снесу его вроде от "украинского краевого комитета помощи".

На следующий день Мария Ивановна пришла в канцелярию. Ее не сразу принял начальник. Пришлось потолкаться, пока она переступила порог его кабинета.

– Ваша фамилия?

– Дунаева.

– Громов ваш родственник?

– Нет! Но за него, как местного жителя, хлопочет комитет помощи.

– Знаю. Пользы только от него никакой, калека он.

– Подлечится, господин начальник.

В один из осенних дней на удостоверении с круглой печатью появилась заветная резолюция "освободить". Советский офицер Петров, отныне под фамилией Громов, хромая, выбрался наконец из-за колючей проволоки. Среднего роста, широкоплечий, с серыми глазами Петров опирался на палку и выглядел далеко не бравым солдатом. За время пребывания в лагере он чуть сгорбился, шаркал по земле больной ногой.

На Луцк опускался вечер. Не обращая внимания на боль в ноге, сильную слабость и головокружение, Громов старался поскорее уйти подальше от этого страшного места. После нескольких шагов он не устоял перед искушением и оглянулся. Не оставляло недоверие к фашистам. Он думал: вот-вот его схватят и опять загонят в лагерь. Подгоняемый таким чувством, Громов быстрее заковылял. Вокруг не было никого. В синей дымке одиноко виднелся силуэт замка Любарта, который, как серая глыба, возвышался на западной окраине города. Стены его, аккуратно сложенные из красного кирпича, высоко вздымались кверху, а по краям с четырех сторон над ними маячили квадратные башни с бойницами. У самого замка, метрах в ста, извивалась река Стырь, через которую был переброшен деревянный мост.

В левом карманчике испачканной и порванной гимнастерки лежала справка. Казалось, она согревала его. Громов даже не предполагал, как товарищам удалось все это устроить.

На углу улицы, круто сбегавшей к излучине реки, к Громову подошла Паша Савельева. Он ее узнал даже в полутьме. Да, да, это та самая, которая разговаривала с ним в лагере! От неожиданности он не сделал никакого движения к ней, даже отпрянул и по-детски смутился.

– Вы? Я даже не знаю, как вас зовут!

– Паша.

Савельева подошла к нему вплотную, протянула руку.

– Поздравляю! И мои товарищи вас поздравляют! А теперь облокотитесь на мою руку, мы пойдем ко мне домой. Чай, наверное, уже приготовлен.

Громов был ошеломлен, ему показалось, будто разумная часть его существа заснула, а без нее он не в состоянии что-либо сказать. Он послушно облокотился на Паши-ну руку, а к горлу подступил комок. Громов открыл рот, дышал порывисто, тяжело. Он отвык от такой человеческой ласки и заботы. Ведь кругом одни только страдания, кровь… И вот он идет, обессиленный, а рядом с ним – неизвестный, но сильный друг, и ему, оказывается, не все равно, погибнет он или останется жить.

– Как вас благодарить!..

– Какая же нам нужна благодарность? Вы поправитесь, наберетесь сил и тоже начнете хлопотать о ваших боевых товарищах.

Дома Паша рассказала Громову, что устроит его в частную больницу доктора Залесского. Там его полечат, а затем все прояснится.

– А теперь давайте попьем чайку.

– Вы уж извините, – оправдывалась Евдокия Дмитриевна, – сахарку нет, а горячего попить полагается, это полезно для организма. Поверьте, я то знаю. …Первая удавшаяся попытка освобождения военнопленного бесконечно радовала ее организаторов. Отныне они стали действовать смелее. В городе робко, но все чаще поговаривали о периодически появлявшихся листовках – "красных мотыльках", о том, как освобожденных из лагерей людей уводят в лес неизвестные патриоты. Никто не утверждал твердо, будто именно они, эти самые патриоты, собирают для военнопленных продукты питания, медикаменты, однако друг другу задавали вопрос: а кто же другой может это делать?

Суровой была зима для луцких жителей. Непривычные для Волынского края морозы причиняли много бед горожанам в их нетопленных квартирах. Жестоко страдали от холода и люди, томившиеся за проволокой. Разутые и раздетые, они только и согревались тем, что собирались в кучу и поддерживали жизнь теплом своих тел. Голод стучался почти в каждый порог луцкого дома…

Но ни голод, ни холод, ни устрашения немцев не ослабляли боевого духа тех, кто стал в подпольные ряды. Их дела, пусть еще не значительные, уже жили в народе, обрели его моральную поддержку, рьяных сторонников. Не случайно в разных уголках города раздавалось:

– Наши отомстят!..

С каждым днем росла уверенность патриотов в правоте своего справедливого дела. Это придавало им силы, решительность, они смелее стали бороться с врагом. Росли их ряды, крепла связь с партизанскими отрядами, действовавшими в волынских лесах. По заданию Волынского подпольного обкома партии в Луцк пробирались связные – партизаны, устанавливали контакты с подпольными группами, передавали им задания обкома, брали у них необходимую информацию, снабжали оружием, проводили людей в партизанские отряды.

В один из апрельских дней на квартиру Паши Савельевой пришел рослый, с открытым скуластым лицом, широкоплечий парень. В каждом его жесте и в разговоре чувствовалась настороженность. Это был посланец партизанского отряда Прокопюка – Алексей Абалмасов, явившийся в Луцк для установления связи с подпольной группой. Адрес Савельевой, видимо, был ему дан представителями подпольного Волынского обкома партии. После того, когда между Абалмасовым и Савельевой доверие было установлено, партизан спросил:

– Оружия у вас маловато?

– Хвалиться нечем.

– Мы вам подбросим пистолетов, боеприпасов, если есть такая нужда.

– Это нам не помешает…

– Надо злее тормошить врага, не давать ему покоя ни днем ни ночью. В листовках рассказывайте населению о том, что Красная Армия не разбита, она мужественно борется и в конце концов разгромит ненавистногв врага.

Паша посмотрела на огрубевшее от ветра лицо Абалмасова. "Надо"… Она знает это не меньше других. У многих патриотов нет еще боевого опыта. Группа только-только под руководством Виктора Измайлова разворачивает свою деятельность. Недавно она пополнилась военнопленным Олегом Чаповским. Его выпустили из лагеря по поддельному документу на фамилию "Харченко".

И когда Абалмасов обратился к Савельевой с вопросом, кто сможет достать для партизанского отряда новую карту города с обозначением на ней дислоцирующихся в Луцке военных учреждений немцев, Паша с уверенностью пообещала:

– Достанем, это сделают наши люди.

Появившиеся в городе листовки призывали население к активной борьбе с оккупантами, разоблачали версию о разгроме Красной Армии.

Гестаповцы забеспокоились. Им пока не удавалось напасть на след "большевистских агентов". Генерал Шене на одном из секретных совещаний в Луцке потребовал найти "возмутителей порядка", принять к ним самые суровые меры.

– Господа! – взывал Шене к подчиненным. – Город должен быть очищен от красных! Наводите порядок! И чем быстрее – тем лучше!

На улицах Луцка появились грозные приказы, которые предупреждали население, что за содействие и сочувствие "советским агентам" – жестокая кара. Газеты украинских националистов также пестрели такими предупреждениями. В городе участились облавы, обыски. Людей стали угонять на работу в Германию.

Тревожный день пережила и Мария Ивановна Дунаева. Ее рослый пятнадцатилетний сын Игорь выглядел намного старше своих лет. Еще в мае как-то на улице его схватили, хотели отправить на работу в Германию. Игоря обвинили в том, что он скрывал свой действительный возраст. А сейчас, когда начались поголовные облавы, снова нависла угроза. Перед очередной облавой Мария Ивановна успела запереть сына в сарае.

– Обложись соломой, сиди спокойно. Когда нужно будет – открою.

Только она успела войти в комнату, как появились полицейские.

– Где мужчины?

– Муж повез господина Кульгофа, а сын на конюшне готовит корма.

– Повез Кульгофа? – переспросили полицейские.

– Да, муж работает у него конюхом.

Полицейские переглянулись, потоптались и ушли. А вечером Мария Ивановна умоляла мужа вывезти Игоря из Луцка, иначе его угонят в Германию. Паша участливо отнеслась к материнской тревоге и вместе с Дунаевой разработала план бегства.

На следующий день со двора гебитскомиссариата выехала подвода с отцом и сыном Дунаевыми. Они отправились за сеном. Проезжая мимо полицейских, Дунаев-отец откозырял им, как старый знакомый.

– Далече?

– За сеном.

– Ну, ну, погоняй…

За городом Дунаев глубоко вдохнул чистый степной воздух.

– Кажись, сынок, пронесло. – А потом с грустью: – Как теперь мамка без нас обойдется?

В пяти километрах от Луцка Дунаевых встретил связной партизанского отряда.

Обменявшись условленным паролем, все трое направились в лес.

Подвода в Луцк не вернулась. Обеспокоенная "проис– шествием", Мария Ивановна рано утром прибежала в гебитскомиссариат:

– Где вы дели моего мужа и сына? – надрывным голосом прокричала она дежурному.

На крик вышел Кульгоф. Он снял очки и впился глазами в Дунаеву. Узнав причину ее волнений, заверил:

– Мы их найдем. Я дам распоряжение начать поиски.

Прошел еще день, а Мария Ивановна не унималась:

– Верните мужа и сына, умоляю!..

Лишь на пятый день господин Кульгоф высказал предположение, что Дунаевы могли стать жертвой… партизан.

– О, будьте уверены, бандиты горько пожалеют об этом! – утешал немец Дунаеву.

Умело разыгранный эпизод с "пропажей" мужа и сына не давал повода немцам подозревать в чем-либо Марию Ивановну. Она стала принимать самое активное участие в деятельности подпольной коммунистической организации.

Дунаев же и его сын Игорь включились в нелегкую партизанскую жизнь.