Текст книги "Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина"
Автор книги: Николай Евдокимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)
Наконец я сумел встать и осторожно, боясь собственных шагов, на цыпочках пошел к двери, во двор, шатаясь, выполз на улицу...
Я долго спал, а когда проснулся, день уже был в разгаре, солнце стояло высоко, и казалось, что ночью мне приснился страшный сон, не наяву это было – могильная темнота Ирининого дома, вонь трухлявого тюфяка, настороженный шепот: «Кто тут?» – и ужас, который я испытал.
Моя хозяйка из большой, тяжелой лейки поливала огород. Она в этом году не поехала в Белоруссию на могилу сына. Может быть, и поехала б, если бы знала, что я намереваюсь к ней приехать, но я и сам не знал, приеду ли сюда. Да и теперь не знал, зачем приехал. В самом деле, зачем?
Хозяйка поливала огород, возле сарая петух гонял кур, на заборе сидела кошка, лениво смотрела на их суетливую беготню. Я умылся во дворе за домом из рукомойника, охая и ахая от холодной колодезной воды. Здесь в огороде была превосходная колодезная вода, та самая живая вода, возвращающая к жизни даже мертвых.
Ночной кошмар рассеялся, все, что случилось, было игрой ночного города, сейчас же, днем, я знал: даже самого дома Ирины, заколоченного досками, может вообще не оказаться, а вместо него будет стоять винный или табачный ларек или будка Союзпечати.
Интересно, сохранился ли ларек «Пиво—воды» на Инженерной – Советской улице? Или его не было, как, может быть, не было и дома, где будто бы умер мой однофамилец Владимир Васильевич Махонин? Неужели я на самом деле верил в таинственные метаморфозы этого городка, живущего двойной жизнью – ночной и дневной? Не во мне ли самом эти метания кривды и правды, темноты и утренней свежести, старости и молодости? Не во мне ли они?
Я не сразу нашел дорогу к Инженерной улице, память подвела меня, я поплутал по городу, но наконец увидел знакомый ее изгиб, тихие домики с расписными наличниками окон, полынь возле заборов, чугунные тумбы водоразборных колонок, пустые скамейки рядом с калитками. Собаки лаяли где-то в глубине дворов, я не видел их, и они не видели меня, но шаги, наверно, слышали и предупреждали меня, что они на страже, справно несут свою службу...
Дом № 27, который, кае я помнил, стоял здесь только ночью, а днем вместо него возвышалась облепленная мухами пивная палатка, был на месте, сейчас, в середине дня, облитый солнечным светом. За забором змеилась в глубь сада дорожка, посыпанная желтым песком, благоухали розы, на густых старых яблонях наливались яблоки, за садом виднелся дом, терраса, в раскрытых окнах ветер шевелил занавески. Я толкнул калитку, она не скрипнула, поддалась легко, и песок под моими ногами не зашуршал, когда я ступил на дорожку. Я шел по ней беззвучно, и, когда уже почти дошел до дома, женский голос спросил:
– Вы что-то ищете?
Я обернулся. В тени яблонь, прикрытая их мощными ветвями, сидела в знакомом мне кресле-качалке старая женщина в голубом халате, и вся она была голубая, руки, истонченные старостью, тоже были голубыми, под тонкой, прозрачной кожей виднелись сплетения голубых сосудов, и волосы ее отливали голубизной, и глаза ее не выцвели с годами, они светились синевой.
– Нет,– сказал я,– то, что я потерял, уже никогда не найду.
– Ну что вы,– она засмеялась легким, непринужденным смехом,– нет ничего такого, чего нельзя снова найти.
– Извините,– сказал я,– мне хотелось взглянуть: ведь в этом доме жил когда-то Владимир Васильевич Махонин.
– Почему же «жил»? – спросила она.– Он и сейчас живет. Физическая смерть разве забвение? Вы знали его?
– Нет... Но я тоже Махонин Владимир Васильевич.
Она пристально посмотрела на меня, без любопытства, но изучающе, заинтересованно.
– Что же, смотрите, молодой человек.
– Спасибо.
– За что же, помилуйте! – воскликнула она.
– За «молодого человека».
– А разве нет? Или я и вам кажусь дряхлой развалиной?
– Ну что вы! – сказал я.– Вы дама средних лет, приятная во всех отношениях.
В самом деле, она была стара, и в то же время старухой ее не назовешь. Благородная стать была в ее облике, в осанке, движениях, голосе, в живых глазах.
– Мне, голубчик, восемьдесят два года. Я знаю то, чего не знала раньше: не существует ни молодости, ни старости. Есть болезни, есть усталость души. Старость – это душевная усталость, усталость мысли, чувств. Молодость и старость неотделимы, они вместе живут, как утро и вечер, правда и неправда, страх и отвага. Мне восемьдесят два года, молодой человек, я и стара и молода. Владимир Васильевич и умер и живет. А иначе и быть не может: чтобы познать счастье, надо изведать несчастье. Принимая жизнь, надо принять и смерть. Не так ли, друг мой? Ну идите, идите в дом...
Я поднялся на знакомую мне террасу. Ничего в ней не изменилось за много месяцев – на столе стоял самовар, в высокой вазе цветы. Открытая дверь вела в длинный коридор, в конце которого виднелась другая дверь.
Я толкнул ее, она скрипнула, и распахнулась, и вывела меня на другое крыльцо с другой, противоположной стороны дома. Я увидел неогороженный пустырь, подступавший прямо к стенам дома, палатку «Пиво—воды» вдалеке и бочки, бочки вокруг нее. Эта улица, куда я сейчас вышел, была почти точной копией той, на которую дом № 27 обращен фасадом. Действительно, чудес не бывает: в прошлом году я блуждал, значит, по разным улицам, принимая их за одну и ту же. Ха-ха, вот и все чудеса и все сказки. Все объяснимо. Как жаль, что уже нет сказок! Впрочем, не рано ли я отрекался от сказок?
Я вернулся по коридору на террасу, в сад, где сидела в яблоневой тени старая голубая дама, верящая в то, что только тот мир реален, который, как расхожая монета, имеет две стороны, и обе натуральны, обе настоящие, обе одновременно – и день и ночь, и утро и вечер, и старость и молодость.
– Спасибо,– сказал я.
– На здоровье, голубчик,– ласково проговорила она.
И все-таки почему в этом городе, и только тут, где я когда-то родился, именно тут охватывают меня ощущение тревоги и неясные какие-то томления, похожие на угрызения совести, что ли, хотя мне не в чем ни укоряться, ни совеститься? И только тут я вспоминаю о том, что давно не был на могиле родителей. Так ли я занят (занят, конечно, занят), чтобы в течение многих лет не найти времени поклониться праху отца и матери? Куда-то всю жизнь бегу и бегу и не могу – или не хочу? – остановиться; и все вокруг меня тоже торопятся, спешат, словно опаздывают на поезд. Она тоже спешила на самолет и погибла... Зачем я снова приехал сюда? Не знаю...
Я шел к Ирининому дому, где пережил ночью столько страха. Дом стоял заколоченный, у калитки росли чертополох и полынь – печальная, мертвая картина. Рядом с этим домом, с одной и с другой стороны, жили живой жизнью соседские дома: дым валил из трубы одного, ребенок играл со щенком, урчала свинья, девушка полола грядки в огороде другого дома. Я не видел ее лица, но изгиб шеи, плечи, пучок волос на затылке напомнили мне Иру – все молодые женщины были похожи на нее, во всех девичьих лицах я находил ее черты, и эта всей фигурой напомнила мне ее...
Я стоял, смотрел, она почувствовала, наверно, мой взгляд, выпрямилась, Ирининым знакомым жестом поправила волосы и обернулась...
Это была она, Ирина.
Нет, я не ощущал ни страха, ни удивления. Это странно, невероятно, но я и в самом деле не испытал того, что, кажется, должен был бы испытать человек, увидев перед собой живым того, кто был мертв. Я окаменел, даже сердце не дрогнуло, стоял и смотрел на нее.
– Ну что вы смотрите так?– сказала она.– Это я, я. Здравствуйте.
Я не мог двинуться. Да, это была она. Воскресшая? Или никогда не умиравшая? Я еще не понимал, что произошло, но знал уже, что обманут. Как, каким образом, почему обманут – не в этом суть, всему найдется объяснение, и это ощущение прежде всего было во мне, а не удивление, не радость встречи с нею. Я себя пожалел за то, что пережил так много и так попусту.
– Бог мой, ну что вы так смотрите? – воскликнула она.– Это я, честное слово.
А я никак на нее не смотрел, я и видел ее и не видел, я себя оплакивал. Что я мог ей сказать? Ничего я не сказал, прошел мимо, едва держась на ногах от ощущения не радости, а несчастья, обрушившегося на меня. Да, в самом деле, даже признака радости, что она жива, что смерть ее – это какое-то наваждение, недоразумение, не мелькнуло у меня. Слезы душили меня, я себя оплакивал, то потрясение, которое испытал, старый дурак, узнав о ее гибели, те чувства, владевшие мною потом все время, постоянную душевную неустроенность, словно я был виноват в ее смерти. Ведь если тогда живую я не сумел ее полюбить, то мертвую в своих воспоминаниях почти любил. «Что произошло, как, каким образом она жива, невредима, если самолет погиб?» – эта мысль даже не мелькнула у меня. Я шел, едва переставляя тяжелые ноги, она была жива, а я – мертв.
Я был выпотрошен, опустошен и, добредя до дому, свалился на постель не раздеваясь и заснул. Проснулся уже в темноте, выпил стакан молока из погреба, но не остудил сухость во рту, то болезненное горение, которым был охвачен, как при высокой температуре.
В ночной полутьме я сидел на крыльце без мыслей, без чувств, то ли дремал, то ли в самом деле был болен...
На улице раздались шаги. Я не то чтобы узнал их, я скорее почувствовал, что это она идет. И в самом деле увидел у калитки в свете фонаря Ирину. Она вошла во двор, села рядом со мною на крыльце. Она молчала. И я молчал.
– Ты же мертва, тебя нет,– наконец зло сказал я.– И это не ты, а ведьма, привидение. Ты – оборотень?
– Не надо, – проговорила она хрипло.– Зачем так? Не надо меня оскорблять.
– Какие уж тут оскорбления! – воскликнул я.– Я восхцщен! Я спрашиваю: ты – оборотень?
– Самолет сделал посадку в Энске, сказали – на три часа, я уехала в город погулять, вернулась – он уже взлетел на моих глазах и на моих же глазах загорелся, упал и взорвался. Все погибли. А я осталась, одна. Чуть с ума не сошла. Я бежала из аэропорта, все документы мои остались в самолете. Хотела вернуться в Москву и даже купила билет и поехала, но в дороге решила, что в Москве мне нечего делать. Добралась сюда, хотела дом продать, не нашла покупателей, забила окна, двери, отправилась все же в Москву. Уволилась. Получила документы. Вы хотели, чтобы я исчезла, вот я и исчезла... Вы ходили сегодня ночью в моем доме? Вы?
– Я ходил, я... Но почему ты не спросишь, что я испытал, узнав о твоей гибели? Зачем ты так жестоко солгала мне?
– Я не лгала,– помолчав, ответила она сухим, жестким тоном.– Наоборот, я ушла от лжи...
– От лжи? – воскликнул я.– От какой лжи?
– Господи! – жалобно сказала она.– Не надо! Я и улетала-то тогда и в Москву не вернулась, потому что объясняться не хотела, не могла. И сейчас не надо. Вы не поймете меня. Простите. Я вас любила, очень любила...
– Спасибо.– Я усмехнулся.
Однако слова ее пробудили то, что жило во мне в глубине души. А может, самолюбие мое было задето? Но я понял, что далеко не равнодушен к этой девочке. И теперь, потеряв ее и снова обретя, я испытывал одно только желание – дотронуться до нее, прикоснуться, забыться, прижавшись к ней... Что называется любовью – не знаю, но, может быть, все, все, что я пережил, перечувствовал возле нее за весь этот год – и раздражение к ней, и неприязнь, и редкий покой вечерних прогулок, и сияние ее глаз, смотрящих в мои глаза, и потрясение от ее гибели,– все то, что я никак не хотел называть любовью, на самом деле и было любовью.
– Благодарю,– повторил я,– но за что же ты так со мной?
– Не надо,– сказала она,– я же говорю: я убежала, чтобы не объясняться...
– Почему? – Я взял ее руку, уткнулся лицом в ее ладони, пытаясь поцеловать их.– Ира, девочка моя, почему?
Она мягко, но настойчиво отстранилась.
– Все потому,– сухо сказала.– Не сотвори себе кумира – это правда. Я любила вас слепо, а потом – как, сама не знаю! – прозрела, что ли.
– Объясни, я ничего не понимаю! – воскликнул я в отчаянии.
– Не знаю, простите, пожалуйста, не знаю, не могу ничего объяснить... Вы единственный человек, которого я любила в своей жизни. И не знаю, полюблю ли кого-нибудь так... Я ничего не могу объяснить. И не хочу. Не надо объяснений. Вы тяготились мною. Я ушла. Зачем же вам мои объяснения?
– Что ты мелешь? – сказал я, разозлясь.– Заманивала, заманивала меня в свою западню и когда заманила и я уже висел на крючке, как глупая рыба...
– Как кто? – спросила она, и в ее голосе была усмешка.
– Рыба,– почти заорал я,—глупая рыба! Есть такие, в воде живут. Карась, окунь, щука, нототения! Зачем ты устроила эту комедию? В чем я виноват перед тобою? Говори! – Я схватил ее руку и сжал так, что даже моим пальцам, впившимся в ее тело, стало больно.
– Мне больно!
– Говори! – повторил я, почти ненавидя ее в это мгновение.
– Ну зачем же так? Зачем? – Она выдернула руку и, отстранясь от меня, заговорила быстро, сердясь, распаляясь с каждым словом: – Вы хороший, добрый, мягкий человек. Но слабый. Думаете одно – делаете другое, улыбаетесь тем, кого ненавидите. Или не так? Так, так. Плывете, плывете по течению не оглядываясь... Я придумала вас. Войну прошли, ничего и никого не боитесь, рыцарь без страха и упрека... А вы... Во что-нибудь вы верите?
– Бред какой-то! – воскликнул я.
– Нет, не бред,– сказала она, в голосе ее были слезы. – Вы хороший человек, но почему у вас в жизни двойная бухгалтерия? Да, конечно, так многие живут, я сама такая. Но разве в этом утешение? Я ушла, потому что не могла это сказать вам, сил не было, да и какое право я имею говорить вам такое.
Все, что она говорила срывающимся голосом, почти не трогало меня, потому что ко мне не относилось. Это она не обо мне говорила, а о другом каком-то человеке. Конечно, была в ее словах какая-то малая, мельчайшая доля правды, но эту мельчайшую частицу правды с таким же успехом можно приложить к миллионам других людей. Ей ли судить мою жизнь? Я уже прожил свой век, и прожил добропорядочно, ее молодой максимализм – пустое толчение слов. Живя с другими людьми, надо приспосабливаться к ним. А как иначе? Я никого не обидел в своей жизни, не оскорбил, не нажил, слава богу, врагов...
Впрочем, нет, ее слова задели меня. Задел ее шепот: «Я разлюбила вас», в этом все дело – «разлюбила». Если быть до конца честным с собой, то, конечно, ее любовь не нужна мне, мне хватало воспоминаний, и все же это жесткое «разлюбила» было как удар, как пощечина. А все остальное – слова, слова, в которых так мало смысла...
На улице в пустой, гулкой тишине громко заблеяла коза, и над забором появилась рогатая морда, поймала яблоневую ветку, торопливо стала сжевывать с нее листья.
– Ах, господи! – воскликнула Ирина.– Откуда взялась, Андромеда? Я ее целый день ищу,– сказала она и побежала к калитке.– Домой, душа пропащая, домой!
Но коза была проворнее, она отщипнула последний лист и побежала вдоль улицы, слышалось только глухое постукивание ее копыт.
– Ну, заяц, погоди! – крикнула Ира, устремляясь за нею...
Я вернулся в дом, лег и, хотя думал, что не смогу заснуть до утра, заснул тут же, сразу же, как только голова коснулась подушки.
Куриное радостное квохтание разбудило меня, курица ходила под окном и орала, хвастаясь, что снесла яйцо, я прогнал ее, бросив в нее спичечным коробком. Было веселое, солнечное утро, недавно прошел дождь, влага испарялась с деревьев, с травы, радуга-дуга висела в небе. С крыши в бочку капала вода, плюхалась капля за каплей – тук-тук, по сырой земле ползли сытые черви, куры лениво охотились за ними. Петух застыл возле лужи, из клюва у него висел, изгибаясь, длинный червь, ни проглотить его, ни выплюнуть петух никак не мог.
Благостное утро, и на душе у меня было благостно. Душа была охвачена радостью всепрощения. Я не обижался уже на Ирину. Зачем мне на нее обижаться? Я простил ее, я старался ее понять, хотя и не мог понять. Глупая девочка, она не права, нет. Что она наговорила? Как жестоко и несправедливо судила меня. А за что? Я человек, я такой, как все, как многие. Она не ошиблась во мне, она не поняла меня. Главное же – понять человека. Ничего нет легче и ничего нет труднее – понять человека. Я знал, мне нужно объясниться, я должен с ней объясниться, я простил ее за те страдания, которые она принесла мне, моя прошлая боль не столь уж и велика теперь.
С этими чувствами я и пошел к ней. Меня встретила ее соседка, та самая женщина, с которой мы хоронили Аристарха Безденежных.
– Ой, а ее нету! Уехала. Раненько сегодня подхватилась и укатила. Кто же ее знает куда? Приехала дом продать, покупатель нашелся, не продала, «пусть так живут» – сказала и фью, ускакала.
...Я никогда больше не видел ее, она сбежала, куда – не знаю.
Годы идут, жизнь катится к своему пределу, фронтовая рана от вражеской пули давным-давно зажила, но ранение, которое нанесла мне дочь Аристарха Безденежных, ноет и ноет, а чем его лечить, не знаю... Слова ее жгут меня... Отчего я так часто и так смятенно вспоминаю их? Время бежит, бежит, а я не могу ее забыть,
Неужели я люблю ее? Нет, не люблю. Или ненавижу? И ненависти нет у меня.
Тогда что же?..
