Текст книги "Горизонт края света"
Автор книги: Николай Семченко
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
К месту, где должны были стоять кресты, приплыли вечером. Лодку вытащили на широкую песчаную косу и привязали к коряге, внушавшей доверие своей массивностью: в случае шторма удержит «Прогресс».
Осматривая лодку, Лёша обнаружил под задним шпангоутом небольшую аккуратную дырку – пришлось снять мотор и освободить корму от нехитрого груза.
– Может, завтра прошпаклюем? – спросил я.
Лёша молча помотал головой.
– Охота тебе возиться с лодкой, потом сделаем. Скорей бы к крестам!
В ответ Лёша повернулся ко мне спиной и принялся ошкуривать металл. Делал он это основательно и методично. И я понял: памятных знаков, если они существуют, мне сегодня не увидеть.
– Лёш, скажи хоть, в какой они стороне?
– Ну, что ты всё канючишь? – Леша выпрямился и укоризненно посмотрел на меня, но всё-таки махнул рукой на восток. – Смотри туда – увидишь…
Но в той стороне, куда он показал, выгибался лишь горб лысой сопочки, так что гляди – не гляди, крестов не высмотришь. До сопочки километра три, причём, место – не из лучших: низкая трава, кое-где ложбины с сухой осокой…
Я сделал несколько шагов и чуть не провалился в яму, скрытую кустиками голубики. И как это я её не заметил? Конечно, без Лёши и думать нечего пускаться в путь: он опытным глазом заметит тяжёлый ил под кочками, ложбину с ледяной водой, коварную трясину, замаскированную ковром из брусники…
Вздохнув, я принялся ставить палатку, потом носил сушняк для костра, потом наловил рыбы, а Лёша всё колдовал и колдовал над «Прогрессом». Поскольку в технике я ничего не смыслил, а бездельничать было стыдно, то принялся варить уху.
Лёша, наконец, оторвался от лодки, удовлетворённо потёр руки:
– На сегодня – баста, устал до чёртиков! Знаешь, о чём вдруг подумал? Вот у нас есть палатка, консервы, транзистор – хорошо живём, да? А у казаков-первопроходцев только и было – ноги, оружие да сильная воля. Что их вообще сюда, в этот гнилой край, тянуло?
Подобные вопросы возникали и у меня, когда читал в разных исторических сборниках казацкие челобитные царю: повествовалось там об адских муках и лишениях, о голоде и холоде, авторы слёзно жаловались на судьбу, но вот поди ж ты, шли вперёд, туда, откуда каждое утро поднималось солнце. Пробивались через таёжные дебри, буреломы, сплавлялись на дощаниках по буйным рекам, строили переправы, уклонялись от града стрел воинственных иноверцев. Называя себя «гулящими людишками», казаки уходили в дальние походы и открывали новые земли. Что ими двигало, какие чувства и помыслы? Только ли стремление к богатствам приобретённых «землиц»? Нет, сокровища доставались считанным единицам, остальные по-прежнему терпели нужду…
– Я думаю, Лёша, они больше всего любили свободу. Вот и бежали на необжитые места подальше от жестокой власти и рабства. Но вот ведь ирония судьбы: вслед за казаками появлялись государевы приказчики, гарнизоны, суды… И снова «гулящие» шли вперёд, и в этом движении встреч солнца они были вольны.
– Какая там воля! – удивился Лёша. – Они ж на государеву службу сознательно вставали!
– Я ещё не всё сказал. Вот был, к примеру, такой первопроходец Прибылов. Он шестнадцать раз выходил в море, искал дорогу к новым землям, но постоянно натыкался на какой-то, как писал в отчетах, «необходимый камень» – мыс, препятствие какое-то, в общем на что-то такое, что на своём судёнышке Прибылов обойти не мог. Шестнадцать раз возвращался с неудачей, а на семнадцатый открыл острова в Беринговом море! Обошёл-таки Камень, нашёл свою дорогу, понимаешь? Это, если хочешь, синдром Колумба: люди идут в моря, на край света и никогда не довольствуются доступным – желая большего, двигают жизнь вперёд. Они, может, об этом и не думали, просто: вперёд, чтобы раньше всех увидеть будущее…
– Хм! Романтика…
– Да как ты не понимаешь? Вот Атласов увидел, узнал Камчатку, а для других она ещё как бы и не существовала. Не было её для других! Он вроде как побывал в будущем и сделал его настоящим, чтобы это настоящее другие снова превращали в будущее – открывали месторождения, стирали с карт «белые пятна», строили города… Понимаешь?
А может, всё куда как проще, – задумчиво сказал Лёша. – Их двигало обыкновенное человеческое любопытство: что там, за горизонтом? Ведь когда взбираешься на востряк 1818
востряк – горный пик, острая вершина гор, островерхая гора (например, Жупановские Востряки на Камчатке)
[Закрыть], с него открывается новая даль, и разве тебе самому не хотелось её достичь?
Кстати, о далях, – вспомнил я. – Интересно, что древнерусское слово «всток» означало «подъем», «восхождение», «восход». Восток, всток, сток – так в некоторых северных областях называют восточный ветер. Холодный, пронзительный ветер вроде того, от которого наша палатка завалилась, дующий с Охотского моря на западное побережье Камчатки – это тоже восток. Улавливаешь: «всток» – подъём, «восток» – ветер… Ветер, помогающий восходить!
Да ну тебя! – махнул Лёша рукой. – Сильно умный! Всё непонятное любишь говоришь…
Мы ещё долго спорили и спать легли поздно, но сон был недолгим: ипо крыше палатки словно кто-то забегал, притопывая ногами, а потом – бух! – поскользнулся и раз, другой хлопнулся о брезент, и тут же дико завыл ветер, палатка упала, облепив нас сырой тканью.
Кое-как мы выбрались из-под палатки. Тугие колючие струи дождя согнали последние остатки сонливости. Ветер играючи поднимал сучья, забивал рот жухлой травой.
– Лодка! – закричал Лёша. – Сорвёт с прикола!
Вода струилась по щекам, шее, вливалась за шиворот, била по ушам – отвратительнейшее ощущение. Держась друг за друга, мы легли на ветер: казалось, взмахни руками – и тебя потащит над землёй, закрутит, как лёгкий лист бумаги.
Подавшись вперёд, растопырив руки, мы шаг за шагом приближались к берегу – за пеленой дождя его и видно не было. И вдруг ветер стал стихать. Будто кто-то ему команду дал. Сквозь серую завесу я рассмотрел: коряжина на месте, а лодки – нет. Где ж она?
И тут по реке метрах в пятнадцати от нас заскользил какой-то тёмный силуэт. Своими очертаниями он напоминал громадную фигуру женщины…
Мельгытанги – огненные люди
(продолжение)
…Ночью завыл, зарокотал в поднебесье ветер. Атласов приподнял голову, отяжелевшую от крепкого сна, и глянул на огнище. Оно тускло мерцало затухающими углями. Над головёшками в переменчивом свете неясная, будто из тумана, плясала шаманка – плыла, быстро перебирая ногами, в воздухе, то поднималась, то опускалась над очагом и, плавно взмахивая руками, кружилась, кружилась…
Владимир ещё в Анадырском остроге слышал россказни о диковинной шаманке, которая камлает в пенжинской тундре. Бывалые люди сказывали: жениха своего ищет. И все страшные пурги и бураны через неё случаются: так громко плачет и воет, что ветры буйством своим воздымает.
Он перекрестился и, усмехнувшись, зажмурился: негоже казаку во всякую чудь верить. А когда открыл глаза, то окончательно понял, что шаманка ему померещилась. Над огнищем вился лишь слабый голубоватый дымок.
Атласов поднялся с оленьих шкур, отряхнул приставшие к рубахе жесткие волоски, накинул на плечи шубу и вышел на волю. Аспидно-чёрное небо, казалось, прижималось к самой земле – ни простора, ни воздуха, и только у окоема нет-нет да и возникала волна позарей 1919
позари – отблески северного сияния (камч. диалект)
[Закрыть]– слабые и бледные, они быстро тускнели, чтобы через миг-другой вспыхнуть вновь. В тундре ощущалось лёгкое движение– перекатывались комочки снега, с неба сорил мелкий белый пушок. Холод остудил голову, и она стала ясной.
Далёкие земли манили Атласова с детства, и в желании достичь их он был истинным казаком. С тех пор, как русские устремились за Урал, в Сибири ставились новые остроги, распахивались поля – налаживалась переселенческая жизнь, а волна смельчаков катилась дальше, на Север, призывая малые народы под покровительство России и её защиту. Камчатские князцы, признав силу русских, старались избегать столкновений, не пускали пришельцев вглубь своих владений. В глаза улыбались, подобострастно кланялись, но стоило зазеваться – и, того и гляди, получишь удар копья в спину. Коряков страшили лишь «огненные палки» бородачей. Они считали, что мельгытанги дружат с высшими духами, которые и подарили им волшебный огонь, разящий наповал.
Поговорив со сторожевыми, Атласов пошел к своей юрте. И только хотел откинуть её полог, как вдруг словно кто-то потянул его назад. Он, обмякнув, почувствовал, как раз-другой что-то сверкнуло и задрожало перед глазами, тёмный снег поплыл мимо, а в ушах пронзительно зазвенели серебряные колокольчики. И тотчас ярче засверкали позари, и прямо из их сердцевины возникла женская фигура. Она медленно плыла в стылом воздухе, вот уже и лик её близок – бледный, как льняной рушник, ни кровинки в нём: и есть лицо, и вроде как нет. Но недолгим было виденье – дунул ветер, поднял снежную пыль, и чудь в одночасье растаяла…
Атласов недоумённо огляделся, помянул крепким словом всех басурманских нечистых и вошел в жилище. Сбросив шубу, тяжело упал на мягкие оленьи шкуры и закрыл глаза, надеясь заснуть. Но не тут-то было. Его тревожили редкие пронзительные завывания ветра, похожие на женский плач.
– Пустое, – пробормотал он. – Блазнится мне это…
И всё-таки, прислушиваясь к завыванью вьюги, он долго ворочался, мучился вопросом: к чему бы это виденье? Неужто взаправду существуют духи? А ведь отец говорил: верь только в Бога, духи – это всё шаманские сказки! Они специально выдумывают всяких страшилищ и пугают ими своих соплеменников. Темные люди, стало быть, вынуждены просить у шаманов заступничества и помощи: не идёт охота, дохнут олени, рыба не ловится, хвори одолевают – значит, злые духи вредят, и нужно устроить камлание, чтобы их изгнать. За это тундровики кормят-поят шамана, лучшие вещи ему отдают.
Может, и нет никаких духов. Но что же он, Владимир, тогда видел? Совсем рядом та чудь была, если бы мзловчился – за рукав кухлянки мог её схватить… Нет, не примерещилась она! А что, если это знак? Не хочет, проклятая, пускать вглубь тундры, прельщает своими чарами, пугает…
Поход Атласов затеял по своему желанию. По Сибири давно ходил слух о богатой землице за велики горами, тёмными лесами, на самом краешке земли: много там рыбьего зуба и собольков. На чертеже Сибири, составленном по распоряжению тобольского воеводы Петра Годунова 2020
В 1667 году, т. е. за 30 лет до прихода Атласова на Камчатку
[Закрыть], показана была река Камчатка. Атласов с удивлением прочитал такое объяснение «Списка» 2121
«Список»– объяснительная записка к Чертежу Сибири
[Закрыть]:»… а против устья Камчатки-реки вышел из моря столп каменный, высок без меры, а на нём никто не бывал».
Видать, русские гулящие люди те места хорошо прознали, вон какая точность! И не в честь ли казака Ивана Камчатного прозвана та далёкая река? Надо бы хорошо стариков порасспрашивать, они-то знают, откуда пошло такое название. Иван Камчатый дважды хаживал в земли дальние для государева ясачного соболиного сбору и для поиска и привода под царскую высокую руку неясачных закаменных туземцев – прошёл Пенжину, Парень, верховья Чендона. Вместе с Федором Чукичевым со товарищи и до Камчатки-реки, сказывают, доходил.
Владимир Атласов долго служил в Сибири, слышал множество рассказов о землях незнаемых. Казачья вольница в Якутске затевала даже поход через Анадырь на Камчатку, и не сухопутно – по морю! Тогда некоторые казачки хотели пороховую и свинцовую казну пограбить, и стольника, и воеводу, и градских жителей побить, а торговых и промышленных людей пограбить, после чего – бежать на край земли, где никто их вовек не сыщет. Но заговор был раскрыт, и воевода Дмитрий Зиновьев в 1690 году учинил его участникам жестокое наказание, чтоб впредь неповадно было разбойничать, да и другим – наука.
Владимир Владимирович хотел дойти до края земли, потому и сделал всё, чтобы попасть на службу в Анадырское – далёкий российский острог. Казалось бы, для свободной жизни на новых местах совсем не обязательно было забираться в такую тьмутаракань: в те времена даже на Урале, не говоря уже о Западной Сибири, имелось достаточно территорий, где можно надежно укрыться от бар и государевых приказчиков, чтобы жить своим хозяйством. Но Атласову, как и многим другим казакам, служба в одном месте казалась смертной скукой, а занятия хлебопашеством вовсе не прельщало. В этом они в чём-то были схожи с береговыми и оленными коряками: первые жили оседло, для вторых смысл существования заключался в движении. Возможно, эта неуёмная страсть к перемене мест, которая испокон веков лишает некоторых из нас спокойствия, и бросала казаков в рискованные походы, заставляла открывать незнаемое, и, быть может, это про них говорилось в сказке: пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Эта страсть первооткрывательства зовёт человека и в неизведанные земли, и в морские пучины, и на вершины гор, и в космос…
Владимир Владимирович не случайно добился перевода в Анадырское: через него лежал путь на Камчатку. Начальным человеком в остроге пребывал Андрей Цыпандин, старинный друг Атласова. Однако судьба распорядилась так, что Владимир Владимирович вошёл в подчинение весьма заносчивого сына боярского Семёна Чернышевского.
Ох, и плут был Семёшка! Чужими руками жар загребал, чащинами безмерно пользовавался. Не из-за него ли и погиб анадырский приказной Василий Кузнецов?
Чернышевский заставил отряд Кузнецова отправиться вглубь чукотской землицы собирать дань. Казаки долго шли морем и сушью, а в ночь на декабря шестого дня 1662 года туземцы, набросившись скопом, вероломно их перебили. А всё потому, что Чернышевский велел брать с чукчей большой ясак, который был им не по силам.
Чернышевский рассвирепел и пошел на чукчей походом – решил их жестоко наказать, чтоб впредь не повадно было своевольничать. Все эти оленные князьки раз и навсегда должны уяснить: русский царь – грозный царь, и кто худо относится к нему и его людям, того ждет суровое возмездие. Но если даже государь и смилостивится, ибо не лишён великодушия, то его наместники не так отходчивы и вершат суд по своему разумению. Здесь, на краю земли, он, Чернышевский, – повелитель, и нет никого главнее. Не должно туземцам о том забывать.
Поход, начавшийся в ясную морозную погоду, омрачил нежданный – негаданный буран. Выпал глубокий снег, и упряжки пробивались в нём вслед за бродовщиками: те надевали лапки и, оставляя собак на отдых, шли версту-другую вперёд, по лыжне возвращались назад, вели упряжку по проложенной тропке, снова – на лапки, и так – весь день.
Чернышевский поторапливал бродовщиков, а когда аргиш 2222
аргиш – караван из собачьих (оленьих) упряжек
[Закрыть] накрыл еще один буран, не смог скрыть испуга: замерзнем, погибнем!
Но чукчи-проводники споро вырыли в снегу ямки, завернулись в кухлянки и преспокойно улеглись отдыхать.
– Будто медведи, – заметил Чернышевский. – Не впервой это вижу, но всякий раз диву дивуюсь: дикий народец!
– Они знают, что делают, – не согласился с ним Атласов. – Ежели не приспособились бы к невзгодам здешней природы, то не выжили бы. Нам у них учиться надо. Глянь, что они делают…
Проводники засыпали себя снегом, повертелись в нем – у каждого получилась эдакая пещерка, вверху которой они проделали отверстия для дыхания. В таких укрытиях чукчи обычно пережидали затяжные бураны.
Чернышевский, не желая следовать примеру проводников, едва не застыл. Меховую палатку, в которой он спал, продувал ледяной ветер, а огонь разводить побоялись: ровдуга 2323
ровдуга – оленья кожа особой выделки
[Закрыть] могла вспыхнуть.
Одетый в несколько кухлянок и тесную кольчугу, Чернышевский промерз до костей. Хуже всего было то, что намокшая меховая одежда сковала льдом кольчугу, и она охватила грудь ледяным панцирем. К утру Чернышевского разбила его лихоманка: малейшее движение рукой ли, ногой ли причиняло нестерпимую боль, аж в глазах темнело. Но помогли те самые чукчи, которых так презирал боярский сын: они развели два костра, обогрели страдальца между ними, намазали его нерпичьим жиром, влили в рот какой-то дурно пахнущей настойки – и очнулся, ожил начальный человек.
– Клади спина огонь, – на ломаном русском языке сказал один из проводников. – Спина – не болеть!
Чернышевский понял, что старик-чукча предлагает ему прогреваться по местному обычаю: на ночь ложиться к огню голой спиной, хорошо укутав грудь мехами. В таком виде иноверцы засыпали крепким сном, и даже если костер гас и тело покрывалось инеем, спали без просыпу и, что интересно, они никогда не простывали. Но боярский сын не принимал этот обычай:
– Гляньте! – смеялся он. – Ровно чурки лежат, даже не пошевелятся! Разве можно спать с голой спиной? Она должна быть защищена. Ежели тать нападет ночью, то враз спины-то пиками попротыкает…
У него был резон не доверять даже тем аборигенам, которые служили проводниками. Некоторые из них не случайно шли в услужение к русским казакам: старейшины чукотских и корякских родов засылали их в остроги и зимовья как разведчиков. Они должны были изучить повадки мельгытангов, их обычаи и пристрастия, понять их сильные и слабые стороны.
– Не верю я им, – говорил Чернышевский Атласову. – Мы для них чужие. Они только и ждут подходящего момента, чтобы нас истребить…
– Да ведь и у нас есть пословица: незваный гость хуже татарина, – отвечал Атласов. – С чего бы они радовались нашим походам? Но только огнем да мечом не приведем мы их под высокую государеву руку. Пусть иноверцы поймут, что несем им добро…
– То-то, гляжу, частенько ты с ними якшаешься, – упрекнул Чернышевский. – Может, худое что замышляешь?
– А худо ли тебе прикрывать очи чукотскими козырьками? – вопросом на вопрос ответил Атласов.
– Не худо…
– А ведь их дикая чудь придумала, – усмехнулся Атласов и покачал головой. – Они тут, в снегах, испокон веку живут, и знают, что нужно делать, чтобы свой живот сохранить. Вот это я у них и выведываю.
Козырьки, а также особенные очки, сделанные из коры стланика – эдакая полумаска с узенькими щелочками, очень выручали казаков в том походе. Белый-пребелый снег, отражая солнечные лучи, слепил глаза. От постоянного напряжения они начинали слезиться, а веки наливались свинцовой тяжестью. И если бы не изобретение туземных умельцев, то многие служивые ослабли бы глазами.
Стояли лютые морозы, и чтобы согреться, Чернышевский много пил. Соблазнялся он и красным лисьим мехом, который подносили ему чукотские старейшины. И чем больше даров получал, тем его гнев тише становился.
– Пора в острог возвращаться, – сказал он однажды. – Тех вероломных иноверцев, что побили отряд Кузнецова, нам не сыскать. Завтра к Анадырскому поворачивать будем…
И тут Атласов вспылил.
– Плут ты и вор! – закричал он. – Знамо дело, почему не отомстил убивцам! Задобрили тебя дарами! В государеву казну кладёшь худых собольков, а лучших себе оставляешь.
– Батогов захотел испробовать? – взъярился Чернышевский. – Хватайте его, казаки!
Но не тут-то было. Атласов – мужик жилистый, закаленный – в руки не давался. Мало того, отпугнул от себя даже верных приказному служивых:
– Значит, дружбу с Семёшкой водите? Знаю на него слово и дело государево!
Слово и дело – страшное заявление. Не только казаки – сам Чернышевский порядочно испугался и не решился наказать бесстрашного Атласова в походе. Зато в Анадырском учинил ему допрос, велел бить кнутом, затем и вовсе в Якутск отправил. Знал: воевода не любит горячих людей и строго их наказывает.
Но на пути в Якутск Атласов встретил в Нижне-Колымском зимовье своего старинного друга Андрея Цыпандина. Оказалось, что до воеводы дошли слухи о лихоимстве анадырского приказного, и он поручил Андрею снять Чернышевского с должности.
– Поделом ему, ворюге, – обрадовался Атласов. – Одно жалко: Чернышевский отправил бумаги на меня в Якутск, и без дозволения воеводы вернуться в Анадырское не могу.
Андрей Цыпандин, однако, посоветовал ему обменяться службою с кем-нибудь из нижне-колымских казаков. Наслышанные о суровых чукотских землицах и свирепом нраве тамошнего народа, они не больно-то рвались на край земли.
– Кто-нибудь да уступит свою службу в Анадырском, – сказал Цыпандин. – Составите надлежащие челобитные – и все дела…
И точно, нашелся желающий. Составив с ним бумаги, Атласов снова отбыл в Анадырское. Но вскоре туда приехал другой боярский сын, Афанасий Пущин – ему Цыпандин и сдал управление острожком.
Новый приказной был крут и честолюбив, и Атласов никак не мог сыскать ключик к его душе. Напрасно заводил с ним разговоры о собольей реке Камчатке – Пущин даже слушать об этом не хотел. Да оно и понятно: о тех местах шла дурная слава, и, как сказывали бывалые казаки, народ там живёт дикий и злобный, ни одному первопроходцу на той реке удача еще не улыбнулась.
– Не верь, Афанасий, никому, – просил Атласов Пущина. – Камчатка – земля вовсе нам неведомая. Казаки по ней еще не гуляли. Если и попадали туда наши людишки, то случай тому виной: коч близ Камчатки разбивался или какая другая беда приключалась…
– Но слух о ней давно идет, – хмыкал Пущин. – Слыхивал я, что там демоны живут, земля под ногами горит адским пламенем, вместо воды в реках кипяток бежит…
– И другое говорят: соболей там видимо-невидимо, и горностаев, и белок, и лисиц полным-полно, – настаивал Атласов. – Чукчи говорят, что тамошние князьки драгоценными каменьями платья женок своих украшают. Богатый ясак бы с камчадалов взяли!
– Нет, не пойду я туда, – отрезал Пущин. – Ясак и на Чукотке возьмем. А в земле незнаемой нужды пока нет…
Чтобы Атласов его не донимал, Пущин с первым же обозом собранной пушнины отправил его в Якутск. Впрочем, Владимиру Владимировичу это было даже на руку: во-первых, по жёнке своей Степаниде и сыну Ивану соскучился, а во-вторых, ему хотелось уговорить воеводу Гагарина отправить-таки отряд для окончательного проведыванья камчатской землицы. Говорят, велика она, а державства над собой не знает. Про то воеводе ведомо, как ведомо и о том, что близ Камчатки-реки ясак от случая к случаю казаки все-таки собирали. Но что там, за рекой, – никто пока не знает. Никто! Должен воевода, ох, должен заинтересоваться его, Володьки Атласова, предложением…
Степанида Фёдоровна, жёнушка его ненаглядная, встретила радостными причитаниями:
– Ой, лихо моё, соколик быстрокрылый, как же я тужила-горевала, сердцем маялась, душой извелась…
– Вот он я, вот! – Атласов обнял её, расцеловал и неловко пошутил: Определишь на постой нежданного негаданного?
Она всплеснула руками, зарделась и, снова бросившись ему на шею, шепнула:
– И жданный, и гаданный! Каждый день с думы о тебе начинался…
Атласов стеснялся переполнявшей его нежности, считая, что мужчине это как-то не к лицу.
– Ну-ну, не плачь, – сказал он. – Вот и свиделись…
– Не знаю, чем и потчевать тебя, – засуетилась Степанида.
– Да ты не сомневайся: к чукотской пище так и не привык. Мечи, что в печи!
А в печи – пустые щи да блины из чёрной муки.
– Не обессудь, – завиноватилась жена. – Тяжко жила, ой, тяжко! По чужим дворам скиталася, голодала с Иванком. Не надоумь добрые люди подать челобитную великим государям Иоанну да Петру Алексеевичу, по миру бы пошла…
– А жалованье моё? – изумился Атласов. – Неужто не выдавали?
Ванюша, не помнивший отца, украдкой выглядывал из-за ветхой ситцевой тряпки, закрывавшей полати, прыскал и снова прятался – так и мелкала белая головёнка туда-сюда.
– Вон Ваня свидетель, не даст соврать, – жаловалась Степанида. – Оголодалися вконец, пока челобитную уважили. Оделили твоим хлебным да соляным жалованием. Не все отдали – только часть, да и то слава Богу! Пока-то своего добилась, столько горя натерпелась, никому не приведи Господь…
Ванюша всё ещё дичился, но любопытство пересилило: он осторожно слез с полатей, но не к отцу – к матери подбежал, уткнулся в подол. Та подтолкнула его к Атласову:
– Иди, иди, поздравствуйся с отцом! Ишь, ровно совёнок – всё от света хоронишься! – и, повернувшись к мужу, продолжала говорить, не скрывая светлых слёз. – Бывало, всё малец-то выспрашивает про тебя: какой ты лицом, есть ли пищаль – побаловаться, вишь, охота, как другим казачатам. Ужо я тебе! – она тихонько хлопнула сына по макушке для остраски. – Будешь, как Гаврилко Шарыгин одноглазым. У того отец – из дому, а он хвать порох да и поджёг. Эва какой бесёнок! И нашего перед тем подбивал: придёт, мол, батька твой – стащи у него пищаль, пойдём в тайгу белковать…
– А вот и нет, а вот и нет! – запрыгал Ивашка. – Это я его подговаривал. А у тебя и пищали-то нет, – с сожалением сказал он отцу. – У-у, засмеют меня робята…
Атласов расхохотался: ну и малец, от горшка два вершка, а туда же – в казаки! Но пищали у Владимира Владимировича и в самом деле не было: спешил увидеться с семьёй, оставил покладь в обозе.
А утром Степанида как бы невзначай спросила:
– Зиму в Якутске перебудешь или как?
– Пока зимник есть, надо трогать в обратный путь. Летом на Аналырь не попасть: кругом болота, разливаются реки – страсть! Да и Камчатка не даёт покоя. Хочу о ней воеводе рассказать…
Вздохнула Степанида да и сказала новость:
– В самый раз угадал. В Якутск приехал особливый государя человек – прелагатай 2424
прелагатай – то же, что и сыщик
[Закрыть]. Расследует казачьи жалобы об обидах от Гагарина, да всё, говорят, интересуется, почто год от года падают соболиные ясачные сборы. Ох, говорят, и напуган воевода шишом 2525
шиш – т. е. сыщик (просторечн.)
[Закрыть]! Стоит ему узнать о новой собольей реке – возопит от радости.
Воевода принял казака ласково. Атласов рассказал ему, что из Анадырского острога можно организовать походы для прииску новых землиц. Горячо говорил, убежденно, приводил в доказательство рассказы чукотских сидельцев и, пачкаясь чернилами, чертил пером примерный маршрут пути на Камчатку: «Ни Бога, ни царя тамошние туземцы не знают, в дикости живут, и в мехах толка не знают, а соболя там, говорят, видимо-невидимо… Надо идти на Камчатку!» И такое рвение царскому наместнику пришлось по душе и как нельзя кстати: теперь можно обнадежить сыщика обещаньем увеличить сбор ясака, вот, мол, и отряд на край света скоро отправится – будет у государя новая вотчина.
Воевода велел принести послужной список казака и убедился: его собеседник состоял на государственной службе с 1682 года, так что были все основания поверстать его с дальним прицелом в казачьи пятидесятники – такая отчаянная головушка до края света дойдёт и других проведёт.
– Царству деньга нужна для придания Руси мощи и величия в Европе, – говорил Гагарин, важно оттопыривая нижнюю губу. – Ему пушнина требуется. Это настоящее золото, Володимир. По всем землям в цене нынче сибирские соболя. Сам знаешь, на Руси знатные особы издавна к мехам привыкли. Они им цену знают и за добрый товар денег не жалеют. Сверх того, добрыми собольками отправляется прибыльный торг из России в китайскую и турецкую земли…
Владимир Владимирович об этом, конечно, знал. Как знал и то, что открытие новых землиц и ему сулит прибыль. Не будет больше бедствовать ненаглядная его жёнушка Степанида Федоровна, да и Ванюшке не всё в обносках ходить, и его дело по наследству перейдёт сыну.
Однако двигаться на Север среди зимы ему не разрешили. Новоявленного пятидесятника отправили для сбора ясака в Борогонскую волость. А пока он мёрз у эвенков и якутов, выполняя наказ воеводы, вышло постановление: сделать его, Володьку, приказным Анадырского острожка. Вот как ласково улыбнулась ему судьба!
На Анадырь-реку он прибыл в конце апреля 1696 года и только тут узнал: покуда он сидел в Якутске, на далёкую камчатку совершил поход казак Лука Морозко. Правда, не очень далеко забрел, оставив в Олюторской землице отряд Сидора Бычана из двадцати человек.
Это известие и порадовало, и огорчило самолюбивого Атласова. Он сам хотел пройти всю Камчатку первым. Всю – от начала до конца! Потому и стал в тот же год готовиться к большому походу: куй железо, пока горячо, употреби власть, пока она в руках: мало ли, переменит воевода решение, воеводу ли переменят – и останешься ни с чем.
Приказные, хозяйничавшие на Анадыре до Атласова, были с чукчами круты: отнимали соболей, забирали даже одежду из меха. Люди, доведённые поборами до отчаяния, решили сжечь казачье укрепление, разрушить острог и, прогнав пришельцев, вернуть свободу. Так что попробуй-ка сунься в тундру с требованием внести недоимки в казну – навряд ли живым вернёшься. А тут ещё чукотский князь Канмамутей принялся готовиться к осаде острожка. О том сообщили русским чукчи-соглядатаи. Среди туземцев всегда находились людишки, желавшие выслужиться перед казаками. От них в остроге и получали тайные сведения.
Но не таков был Атласов, чтобы отказаться от долгожданного похода на Камчатку. И задумал он хитрость. Велел привести к себе аманатов – нескольких юкагирских и чукотских князьков. Их держали в остроге под залог уплаты дани. С почётом усадил Атласов туземцев за стол, велел поставить вкусное угощенье, браги каждому в чарку налил. И стал толмач переводить речь приказного:
– Знаю, ранешние управители Анадырского худо обращались с вашими родичами. Знаю, перевёлся соболёк на Чукотчине, и потому возросли ясачные недоимки…
Согласно кивнул князец Ома – знатный воин и знаменитый охотник. Другие князцы подобострастно повторили его движение.
– Прознали мы о богатой реке Камчатке, – продолжал Атласов. – Знаем, иного там пушнины. Казаки хотят отправиться в ту землицу на проведыванье. Приглашаем и людей ваших родов отправиться с нами. На новых угодьях охота будет удачной, и тогда вы сумеете заплатить дань государю-батюшке. Кроме того, разрешу вам охотиться на Камчатке бессрочно…
И снова кивнул Ома, и радостно заулыбались другие князьки.
– От вас требуется выделить для похода шестьдесят самых лучших воинов и охотников, – осторожно, но твёрдо сказал Атласов. – Вернутся они с хорошей добычей. Обещаю возместить юкагирам и чукчам всё, что несправедливо у них отобрали, – дадим бисеру цветного, ножи стальные. Если согласны со мной, то отпущу вас из аманатов, на Камчатку возьму…
Даже не шелохнулся в ответ Ома, застыло маской его коричневое лицо, и радостно зацокавшие было языками, смолкли другие князцы. Тотчас исправил Атласов ошибку: вспомнив о гордом характере своего заложника, торжественно обратился к нему:
– Великий воин и доблестный князь юкагиров Ома! Всему краю чукотскому известны твоя мудрость и охотничья ловкость. Тебя особо приглашаем поохотиться с нами – добудешь столько соболей, сколько смогут унести твои воины. Ценим мы в тебе смелость и благородное сердце: станешь охранять отряд от вероломных камчадалов, ежели, паче чаяния, нападут они на нас…
Просветлело лицо Омы, по душе пришлись ему лестные слова, и отправился он послом к Канмамутею, чтобы уговорить заносчивого сродственника пойти на мировую и распустить чукотское войско. И скоро вернулся с хорошей вестью: чукчи пошли-таки на уступки. Ома привёл с собой шестьдесят своих крепких соплеменников, готовых преодолеть любые невзгоды дальнего пути.
