Текст книги "Дневник москвича (1917-1920). Том 1"

Автор книги: Николай Окунев

Последнее развлечение солдат и красногвардейцев – срывать погоны с несчастных офицеров. Публика вступается за последних, но это только разжигает страсти. Были случаи убиения и избиения сопротивляющихся расстаться с признаками своего почетного звания.

Свод «заборных законов», как называются остряками декреты народных комиссаров, утолщается каждый день, но, кажется, они никем не выполняются, хотя за неисполнение их угрожают тюрьмой и конфискацией всего имущества. А так как старые законы упразднены Лениным-Троцким-Луначарским (собственно по законам комиссарствует особая штучка – Стучка), то теперь царит полное беззаконие. Преступления не караются, об них даже некому заявить, налоги и повинности не вносятся – боятся, как бы потом не заплатить их вдругорядь, – но жить жутко: каждый мало-мальски порядочный человек теперь «враг народа», и любой из них – страшный преступник, потому что он не принимает участия в разбоях, захватах, поруганиях над лучшими людьми, обысках и доносах, что только и находится сейчас под защитой «заборных законов».

15 декабря.Так долго не писал, но что писать-то? Мир еще не заключен, и переговоры об нем окружены какой-то тайной, а война «внутренняя» продолжается. Ничего отрадного не предвидится в ближайшем будущем. Учредительное Собрание все еще не открыто. Шествует царь-голод, бесхлебица и царица нищеты – безработица. Чернорабочие требуют уравнения платы с рабочими обученными, солдаты – с красногвардейцами, красногвардейцы – с офицерами. Заводы и фабрики вешают на двери замки; банки по неделе совсем закрыты. Арестуют фабрикантов, банковских директоров, городские служащие бастуют. Воровство, грабежи повсеместные. Если кто еще не обворован, то не потому, что он принял какие-то меры, а потому, что до него очередь не дошла. «Не разорваться же грабителям! Везде сразу не успеешь!»

В Москве установилась настоящая зима: 10–15 гр. мороза и отличный санный путь.

22 декабря.Каждый день выходят новые «декреты», и их было столько, что, кажется, все уже теперь у нас разрушено и в жизни такой сумбур, с которым не справятся никакие силы. Недаром Вильгельм ведет переговоры о мире. Видно, он не думает когда-либо дождаться в России внутреннего порядка и уже не отказывается взять, стало быть, русские векселя за подписью доверенных «без доверенности». Но в последние дни после ликующих сообщений Троцкого, Луначарского, Крыленки и Каменева о полном согласии немцев на нашиусловия пошли оговорки, что «а вот на это немцы не согласны, но мы заставим их согласиться, а иначе будем воевать». Да разве мы можем теперь воевать? После разгрома офицерского института, после обнажения всех фронтов и разграбления дезертирами прифронтовых хозяйств – наше военное значение свелось к нулю. «Вперед» идут теперь только красногвардейцы, да и то не против внешнего, а против «внутреннего врага». Значит, на немца и они не пойдут, ибо не изменят своему лозунгу «долой войну».

† В Сочи убили обыкновенным разбойничьим манером старика Горемыкина, его жену, дочь и зятя. Несколько недель тому назад умер Штюрмер. Старые греховодники не могли дождаться земного справедливого суда. Прости им Господи!

Да и какой теперь суд в России – суд Александра Второго, со всеми «новеллами», отменен и введен «Революционный трибунал», который судит только тех, кто «не большевик». Всякие другие преступления, должно быть, караться не будут.

Учредительное Собрание назначено к открытию 5-го января, но опять при условии сбора 400 членов.

Теперь взялись за эсеров и на днях арестовали Авксентьева.

Декретом народных комиссаров отныне в России церковные браки аннулируются и признаются только «гражданские».

Дают хлеба по карточкам ¹/ ₄ ф. на чел. в сутки. Но на Сухаревке открыто торгуют ржаным хлебом и мукой, но Боже мой! – какие цены: черный хлеб – 2 р. 50 к. за фунт, белая мука – 150 р. за пуд. Курица дошла уже до 10 р., окорок ветчины до 150 р., чай – 12 р. фунт, сахар – 6 р. фунт, ситец – 2–4 р. аршин, шелковые от 51 р., трико – 100–120 р., женские ботинки – 200–250 р., сапоги простые – 100–150 р., молоко – 1 р. 25 к. кружка (два стакана), спиртом торгуют по 1.500 р. за ведро, водкой – 50–60 р. за бутылку. Как это все ни нелепо, но «бойкота» продавцам нет и даже, что называется, «рвут нарасхват» все, что ни продавалось бы.

Ждем не дождемся немецких товаров и, кажется, они не за горами, но тогда что будут делать наши миллионы безработных? Вот тогда, должно быть, и начнется самая-то главная «революция», т. е. истребление друг друга из-за куска хлеба. Теперь класс на класс, а тогда брат на брата. Господи! Помилуй нас, грешных, не прогневайся до конца Своего долготерпения!

С «национализацией» частных банков и с ревизией стальных комнат, где в несгораемых ящиках хранятся частные бумаги и драгоценности, – пока ничего не выходит. И банки, и кладовые пока что закрыты. Некому там работать. Служащие бастуют, а у большевиков на службе одни только «красногвардейцы», способности которых довольно-таки однообразны.

Угроз о взносе казенных повинностей и налогов сколько угодно, но касс и людей для приема их нет, и кто даже хотел бы выполнять веления народных комиссаров, – постоит-постоит около закрытых дверей банковских или казначейских касс, а потом плюнет и решит предать себя самой судьбе. И вот, таким образом, вся финансовая жизнь России запуталась до безвыходного положения.

Немцы со своими союзниками сказали нашим делегатам, что из Польши, Лифляндии, Курляндии и Эстляндии они своих войск не выведут, потому что поляки, прибалтийские немцы и латыши уже «самоопределились», т. е. предпочитают германское иго русской свободе. Правильно! Финляндия теперь уже совершенно независима от России, и назначила к нашему «двору» своего посла. Мы, конечно, ответили ей тем же, делегировав послом какого-то матроса-большевика.

В газете М. Горького «Новая жизнь» Крыленко назван «фельдмаршалом». У нас до него было много генералов и офицеров, но не было «фельдмаршала», а теперь нет ни генералов, ни офицеров, зато есть Крыленко.

Вот как редко стал я пописывать. Конечно, история от этого не пострадает – за ней следят теперь в оба мужи науки и искусства. Но, я думаю, и они ошеломлены всем происходящим, и их мозги не могут работать спокойно в такое время, когда волосы дыбом встают от ужасов современности.

С 20-го числа московские «буржуазные» газеты стали опять выходить (кроме «Русского слова»), но я не вижу в них ни ярких статей, ни утешительных известий. Тошнит от них, как тошнило все это время от «Правды», «Социал-демократа» и «Известий с.р. и с. д.».

28 декабря.«Русские ведомости», критикуя новые «декреты» о земле, приходят к заключению, что «таким образом, полное уничтожение частновладельческого хозяйства, обострение продовольственного кризиса, обезземеливание значительной части крестьянства, лишение заработка деревенских рабочих и огромная подушная подать в пользу комитетчиков – вот краткий перечень результатов большевицких декретов о земле, если бы кто-нибудь принял их всерьез».

В полночь на сегодня часовая стрелка переведена на час назад, т. е. восстановлено нормальное исчисление времени. К слову сказать, это сделано по «декрету» народных комиссаров, и единственно этот декрет принят и исполнен всеми беспрекословно.

«Верх. главнок.» Крыленко издал «приказ по армиям», где говорится, что: «Дело мира в опасности… Американские и французские капиталисты дают деньги на вооружение калединцам. Немецкая буржуазия готова войти в союз с ними, чтобы удушить русскую революцию внутри страны». Далее – призыв «к священной войне против российской, немецкой, англо-французской буржуазии», для чего «должна быть создана всюду революционная, народная, социалистическая гвардия на фронте и в тылу» Знаем мы эти гвардии!

Троцкий сам поехал в Брест-Литовск пугать немцев.

Английский посол Бьюкенен уехал из России «в отпуск по болезни» и, вероятно, навсегда. «Болезнь», разумеется, «дипломатическая».

† Убили (солдаты, конечно) атамана Терского казачества Караулова, бывшего членом последней Государственной Думы.

Большевики, однако, оказались необыкновенно воинственными. Перенеся войну с вражеских фронтов на своих соплеменников – буржуев, юнкеров, офицеров и казаков, – теперь поговаривают уже о войне с немцами. Сам Ленин-Ульянов сказал на днях: «Я боюсь, что нам придется приостановить демобилизацию и готовиться к войне. Если Германия и ее союзники не примут наших условий, то мы объявим революционную войну Германии. На позорный мир мы не пойдем.»

29 декабря.† В Севастополе матросы убили 62 офицера (в том числе нескольких адмиралов), а всех других арестовали. Вот что делается у нас!

Перемирие продлено с 5-го января еще на месяц.

Украинцы воюют с большевиками не на шутку. В Харькове и Полтаве форменная война.

Нехорошо и в Сибири. В Иркутске междуусобица продолжалась 10 дней, и тогда погибло до 8.000 человек. Население бежит, нет ни продовольствия, ни освещения.

Пьяные погромы, голодные бунты и всякого рода вооруженные безобразия приняли затяжной и все разрастающийся характер. Было много случаев ограбления самих большевицких вождей. Вот уж поистине «своя своих не познаша»!

Ходил в Городскую Управу. Нужно было оформить дело по аренде пристани пароходства «Самолет». Никакого толка не добился. Одни отделения совсем закрыты, в других сидят 2–3 штрейкбрехера, ничего не знающие, ничего не понимающие и на вид подозрительные. И так теперь в банках, в казначействах, во всяких присутственных местах. Денег мало кто несет, их или взять уже негде, или страшно платить штрейкбрехерам – не пришлось бы платить потом в другой раз, а главное, никто не знает, за что платить, сколько платить, куда платить. Все в недоумении и даже в страхе;. с одной стороны неизвестность, с другой – грозные «заборные» декреты – платить без повесток, а иначе – арест и конфискация имущества. В «Утре России» Н. Устрялов пишет сегодня, что «всероссийское правительство средь бела дня и на виду у всех занимается грабительством и шантажом». Что верно, то верно!

Друг мой П. А. Оленин, по-теперешнему «черносотенный» писатель, живет в эту зиму в Касимове и просит писать ему о московских действиях. Не мог я исполнить его просьбы, но нацарапал ему, как видите, «эскизно», следующую картину моих настоящих настроений, начав послание словами Пушкина из А. Шенье, как будто отвечающими нашему времени:

 
…Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: «блаженство!»…
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей? Убийцу с палачами
Избрали мы в цари! О ужас, о позор!
 

Дальше что – сам вспомнишь потому, что знаешь наизусть не только Пушкина, но и Оленина-Волгаря.

12-го ноября ты пишешь мне, что ждешь от меня как «правдивого летописца» описания московского действа. Я записал его, но уж очень длинно вышло, так что давай отложим это удовольствие до тех времен, когда, Бог даст, наступит «на земле мир и в человецех благоволение». Да и в газетах все было описано без утайки. Я думаю, что ты достаточно информировал себя.

Для меня, человека в сущности необразованного, теперь совершенно ясно, что «свобода» – это самое страшное рабство. Все теперь взрослые люди обвиты, спеленуты, затянуты политической дисциплиной, профессиональными союзами, советами, комитетами, мандатами, карточками, декретами, нормировками, налогами, обысками, самоохраной, экспроприациями, уплотнением, углублением, на всех точно надели серые мешки, всех занумеровали, всех ограничили и всем наказали: «Лопай, плюй, спи и не разговаривай». И только неосмысленным подросткам теперь такая свобода, какой никто из нас не имел, да и не нуждался. По московским тротуарам и бульварам шляются на коньках отчаянные мальчишки с папиросами в губах, а около бань прохаживаются для продажи своих хилых прелестей их сверстницы, лишенные стыда и надзора, потому что теперь нет ни проституции, ни церковных браков. Все свободно, все ограждено, но не ограждено ни от преступлений, ни от ужасных болезней. Впрочем, их будущность ужаснее переживаемого нами – взрослыми. Да и вообще все то, что впереди, – не возрадует ни одной глубокой души. Не будет такого поколения, появление которого примирило бы человечество с его теперешними поношениями. Не будет ни голубых, ни синих, ни карих глаз. Нельзя и не демократично любоваться голубым небом, синевою морей и зеленью лесов и лугов. Будут все «красноглазые», от непрестанного зрелища красных тряпок и от кровавого похмелья. Счастливое животное царство! Порода там никогда не потеряет значение: пойнтер с дворняжкой не смешается, и тот же красногвардеец, слямзивший винтовку для охоты по уткам, посвищет себе в помощь лягаша, а не подворотного лаятеля.

Христос, – говорили мне, – социалист, и все его учение сводилось к тому, что Царство Небесное внутри нас, и мы должны стремиться сделать рай на земле. Нечего сказать, сделали, но рай серый, «сахалинский», все из общего котла. Все пожалуйте в дворняжки! Тебя из командиров в матросы, меня в сторожа, офицера в кашевары, студента – в приготовишки, а дезертира – в начальники штаба «вверх ногами». Не лучше ли сделать, как говорил Гартман: «Жизнь есть зло. Когда это ясно сознает наконец все человечество, тогда актом единодушной воли оно уничтожит себя, тем же ударом оно уничтожит и божество. Такова будет развязка всеобщей мировой трагедии.» И не идет ли дело к такому концу?

Божественное, царственное и человеческое – вот три кита, на которых зиждились история, красота, блеск, богатство, бедность, горе, радость, изящество, искусство, труд, изобретательность, природа, преступление и все то добро и зло, которые спокон веки существовали и, по наивному, может быть, представлению людей, давали им ключи в рай или в ад.

«Цари и убогие в равном бе достоинстве» – предстанут на суд Царя Небесного. Вот оно настоящее-то равенство, вот оно где начиналось! Не здесь, а на рубеже жизни и смерти! Вдумайся в это. В неравенстве людей – величие Бога. Уравнение их – все без погон, без имени, занумерованные – арестанты земли, а не небожители.

Читал ли ты, что сказал про капиталистов Троцкий? Они, – говорит, – собирают деньги и учреждают фабрики, дома терпимости, типографии и тем разоряют народ (значит, «кровушку» их пьют). А что ты скажешь про такое коммерческое предприятие, как их Совет? Ведь там теперь не собрано, а с народа содрано столько денег, что они дали возможность Совету разбойничать напропалую: захватывать чужую собственность, разорять отцов наследие, кощунствовать, святотатствовать, междуусобничать, унижать, оскорблять и т. д. Допустим, что это грандиозное коммерческое предприятие, скажем, «дом русской нетерпимости», оплачивая широко труды своих агентов-дезертиров, автомобильных наездников и разных «ревгусаров», переместит денежки и пожитки «буржуев» к пролетариату, тогда-то что же делать смятенному русскому человечеству, какое еще «углубление» предстоит ему?

Передо мной, «буржуем», неотступно проходит видение прошлой собственной жизни. (Много значит прожить полвека, можно сказать, что только в эту пору человек и достоин права голоса. Сколько десятков миллионов белогубых юношей, баб и девок отдали свои голоса большевикам только потому, что не знают еще жизни, и сколько из них, придя к нашему возрасту, сознаются потом, что они не ведали, что творили.) Я родился в деревне, и хотя меня с двух лет сделали горожанином, но лет 10 потом я был ближайшим свидетелем крестьянских трудов своих дядей, теток, двоюродных братьев и сестер. Я не помню, но знаю, что и родители мои пахали, боронили и молотили. Я много спал на полу, в сенях, в сенных сараях, на постоялых дворах, а потом и в казармах. Ранние годы ел суровую пищу, и копеечный пряник был для меня таким же лакомством, как впоследствии итальянская лягушка от Кирпикова. Лет с 15 я был в отцовском амбаре «мальчиком», то есть ходил за кипятком и водкой для господ приказчиков, а с 17 лет меня стали посылать по ярмаркам, и мне приходилось выезжать на лошадях зимнею порою по 150−350−560 верст (например, от Нижнего до Вятки). В этих поездках я видел и бедность народную, а где и довольство. Никогда не забуду, как проезжал по Вятской губернии в одну из суббот. На каждой станции были задержки, – все деревни дымились от бань, и из них выходили красные от пару мужики и их бабы. Кто извозничал, тот сейчас же, почти не застегнувшись, садился на облучок и вез меня градусов в 30 мороза до следующей станции, которая отстояла от той верстах в 30, т. е. часах в 4-х хорошей езды. Там только он начинал «озябать», но стакан водки, чашек 15 чаю да каравай хлеба живо согревали этого, тогда еще святого и веселого богатыря, и он, со своей тихоструйной песней, садился уж в повозку, и его, сонного, верная парочка каких-нибудь чалых привозила к своей бабе на теплую печку, где он сейчас же, разумеется, займется продолжением своего рода и, может быть, вот в это наше разнесчастное время плод такой своего рода уютной и свободной жизни – 30-летний бородач прикатил на крыше вагона в свою деревню, тогда еще не видавшую никаких поездов, и привез из-под Риги накраденное казенное добро да французскую болезнь, с лексиконом новых слов, которых мы тогда с его папашей совсем не знали. Одного я тогда не видал: скота в человеке. И никогда я не боялся таких поездок ни днем, ни ночью. Всегда со мной были большие деньги («хозяйские», стало быть), и притом никакого со мной вооружения не было. После этого, т. е. за последние 30 лет, пошли разные железнодорожные строительства, телефоны, электрические освещения, трамваи, граммофоны, автомобили, и жить стало с каждым годом все труднее и труднее. Чем культурнее становилась страна, тем, думается, невежественнее сделался наш народ. Я и раньше косился на засилие электричества, а теперь глубоко убежден, что оно не от Бога, а от дьявола. Все нервы, все извращения, все жульничество, все безверие, вся жестокосердечность, вся безнравственность и вырождение людей – от этих проклятых звонков, хрипов, катастроф, миганий, смрада, гудков и чудес!

Видел я, те же 30 лет тому назад (и позднее), не только труженическую крестьянскую жизнь, но и купеческую. В Симбирске я квартировал в доме бакалейщика Банцекова. Он был такой тип, в котором сразу сидели и Катерина и Тихон. Царство Небесное, и умер-то раньше, чем следует, вероятно, от того, что уж очень трудна тогда была «жизнь купеческая». Он такой красивый, видный, веселый, добрый, а дома – строгая мамаша, некрасивая жена и стены без картин, окна без цветов, а шкафы без книг. Зато щей, пирогов, варенья и перин сколько угодно. Но когда ему было читать и заниматься ботаникой, когда надо было в 6 часов открывать лавку и, стоя, торговать там на холоде, без перерыва, до 9-ти часов вечера. Так жили и прозябали его дедушка и отец.

Так же жили (ни лучше, ни хуже) и их «молодцы» и мальчики. Теперь какой результат: заминка в делах, несостоятельность, сделка, и снова торговля с маленьким оборотом до накопления маленького капитальца, а потом «в равном бе достоинстве с царем» кончина. Панихиды, похороны, блины и т. д., а в лавочке его мать или вдова, или подросший сын, и за полстолетия такого каторжного труда, глядишь, завелся собственный двухэтажный домик, и вот тогда, когда предки наших настоящих вождей проживали денежки в свое удовольствие, – эти буржуи сколачивали медными пятаками домишки и думали, умирая, что их тяжкий труд не пропал даром и покормит их вдов и детей (Бог их знает, какие они будут, т. е. в состоянии ли сами-то прокормить себя). Но настало царствование Ленина, Луначарского, Троцкого, Крыленки и К° – молодые бездельники закричали: социализировать, национализировать, монополизировать все буржуйское добро!

Бедный Банцеков! Стоило столько лет недосыпать, зябнуть, мокнуть, запивать и унижаться пред кредиторами и покупателями!

Там же был и еще тип, по наружности и по питью – Курослепов, а по любви к труду и по общественной складке – Кузьма Минин. Я видел его на Волге наряду с наемными рыбаками, производящего собственноручно лов, потрошение и разделку осетров, сазанов и стерлядей. Видал его и в лавочке, на базаре, где он поучал хозяек, поваров и кухарок, что взять для щей, для жареного и для начинки пирогов. Вид был и там и тут солено-засаленый, но видел его шествующим в Думу, в качестве гласного. Тут надевались лисья шуба, черный сюртук, белая манишка, бобровая шапка и золотые часы. Соленым уж не пахло – пред этим ходил нарочно в баню. Значит, шел вершать общественные дела, как в храм Божий. И не было человека на моей памяти более любознательного, более общительного и более справедливого. Вот аристократ мысли, вот кладезь природного старорусского ума! И притом – изумительная память, кстати сказать, почему-то особенно проявлявшаяся на творениях Некрасова. Он знал их наизусть. И после бутылки водки, выпитой наполовину с бальзамом, он всем нам читал наизусть и пел Некрасова. А на каждый житейский пример, для характеристики кого-нибудь или для отметки чего-либо, у него моментально находился подходящий афоризм из того же Некрасова. При всем этом он был безбоязненно правдив в своих определениях и делах. Когда его, в мое отсутствие, познакомили с моей женой, он сказал ей: «Очень приятно, стало быть(такая у него была поговорка), я вашего супруга знал еще мальчиком, молите Бога, стало быть, что Ванька Банцеков издох раньше времени, а то бы они, имейте в виду(тоже его поговорка), спились бы с ним.»

И надо принять, что он очень любил Ваньку Банцекова и тоже пил с ним, да для такого богатыря не было опасения, что он мог спиться. Однако и этот труженик, энергичнейший и по-своему просвещенный человек, оставил своим дочерям только дом, ну и вот что теперь выходит из его родительских заслуг!

Между прочим, он при новом с кем-нибудь знакомстве вкратце рассказывал свою биографию и завершал ее фразою: «Теперь живу слава Богу, имею, стало быть, жену, двух дочерей, дом в 40.000 рублей, товару на 20.000, деньгами 10.000 р., стало быть, имейте в виду, имеем 60.000 р. в среднем, стало быть, рыбачеством заработал по 4.000 в год.» Значит, считал своего труда 32,5 года.

Я глубоко уважаю его память и жалею, что он не дожил до наших лукавых дней.