Текст книги "Стихи остаются в строю"

Автор книги: Николай Майоров

Отцам

 
Я жил в углу. Я видел только впалость
Отцовских щек. Должно быть, мало знал.
Но с детства мне уже казалось,
Что этот мир неизмеримо мал.
 
 
В нем не было ни Монте-Кристо.
Ни писем тайных с желтым сургучом.
Топили печь, и рядом с нею пристав
Перину вспарывал литым штыком.
 
 
Был стол в далекий угол отодвинут.
Жандарм из печки выгребал золу.
Солдат худые, сгорбленные спины
Свет заслонили разом. На полу —
Ничком отец. На выцветшей иконе
Какой-то бог нахмурил важно бровь.
Отец привстал, держась за подоконник,
И выплюнул багровый зуб в ладони,
И в тех ладонях застеклилась кровь.
Так начиналось детство…
Падая, рыдая,
Как птица, билась мать, и наконец
Запомнилось, как тают, пропадают
В дверях жандарм, солдаты и отец…
 
 
А дальше – путь сплошным туманом
застлан.
Запомнил только: плыли облака,
И пахло деревянным маслом
От желтого, как лето, косяка.
Ужасно жгло. Пробило все навылет
Жарой и ливнем. Щедро падал свет.
Потом войну кому-то объявили,
А вот кому – запамятовал дед.
 
 
Мне стал понятен смысл отцовских вех.
 
 
Отцы мои! Я следовал за вами
С раскрытым сердцем, с лучшими словами,
Глаза мои не обожгло слезами,
Глаза мои обращены на всех.
 

Памятник

 
Им не воздвигли мраморной плиты.
На бугорке, где гроб землей накрыли,
Как ощущенье вечной высоты,
Пропеллер неисправный положили.
 
 
И надписи отгранивать им рано —
Ведь каждый, небо видевший, читал,
Когда слова высокого чекана
Пропеллер их на небе высекал.
 
 
И хоть рекорд достигнут ими не был,
Хотя мотор и сдал на полпути, —
Остановись, взгляни прямее в небо,
И надпись ту, как мужество, прочти.
 
 
О, если б все с такою жаждой жили! —
Чтоб на могилу им взамен плиты,
Как память ими взятой высоты,
Их инструмент разбитый положили
И лишь потом поставили цветы.
 

Варвара Наумова

Снова лето

 
Еще со взгорья, как штыки нацелясь,
Торчат сухие мертвые стволы
И, словно зло оскаленная челюсть,
На мшистом склоне надолбы белы;
Еще землянок черные берлоги,
Сухим быльем с краев занесены,
Зияют в чаще по краям дороги, —
Но этот лес – живой музей войны.
Уж на дрова разобраны завалы,
Природа нам союзницей была:
Она дождями гарь боев смывала,
На пепелище зелень привела.
И хутора спускаются в долину,
С угрюмым одиночеством простясь,
И жизнь полей становится единой,
И неразрывной будет эта связь.
Еще для слуха кажутся чужими
Названья сел, и путь меж ними
   нов, —
Но родины единственное имя
Встает как день над волнами холмов.
И люди здесь спешат трудом и словом
Запечатлеть во всем ее черты,
Уже навек сроднившись с краем новым
В сознании спокойной правоты.
 

«Оленьих копыт полукружья…»

 
Оленьих копыт полукружья
По отмели цепью идут,
Блестят комариные лужи,
И лемминги в травах снуют.
На север, на запад, к востоку
И к югу, чиста ото льда,
По мелким и узким протокам
Блестит паутиной вода.
Беседую с хмурым радистом,
Играю с домашним зверьем,
Негреющим солнечным диском
Наш остров весь день озарен.
Работаем днем, а досуга
Вечернего час подойдет —
На выбор готовы к услугам
Ружье, патефон, перемет.
Но где на досуге ни буду,
Уйти от нее не могу:
Упорно видна отовсюду
Гора, что на том берегу.
И нет ничего, что могло бы
Так в памяти лечь глубоко,
Как эта спокойная злоба
Сквозь мох проступивших клыков,
И контур, чернеющий тонко
Над ними в просторе пустом, —
Последняя пристань де Лонга
Помечена черным крестом.
Неплохо гангрена и голод
Атаку умели вести
В безлесных, заснеженных долах,
Где дьявольский ветер свистит.
Черней не бывало печали,
И мысли о ней леденят,—
О, если б вы нас повстречали!
Вы к нам бы зашли, лейтенант,
По радио миру поведать
Про дрейф и услышать Москву,
И знать, что недавние беды —
Лишь тягостный сон наяву.
 

* * *

 
Ручные кричат лебедята,
И темным сияет лицом
Якут из Большого Тумата,
Сидящий за чайным столом.
Когда же на позднем закате
Из дальней протоки придет
С разведки вернувшийся катер
За мною – для новых работ, —
Прощаясь, запомню я дали,
Бревенчатый облик жилья
И мертвую гору, что звали
Вокруг – Кюэгель-Хая,
Что хмурится, ввысь упирая,
Над дикою скудостью мест,
На прошлом полярного края
Навеки поставленный крест.
 

Петр Незнамов

Где-то под Ачинском

 
Сосна да пихта.
   Лес да лес,
да на опушке горсть домишек,
а поезд в гору
   лез да лез,
разгромыхав лесные тиши.
 
 
А поезд мерно —
   лязг да лязг —
все лез, да лез, да резал кручи,
с тишайшим лесом поделясь
железной песней —
   самой лучшей.
Сосна да пихта.
   Шесть утра.
В красноармейском эшелоне
еще горнист не шел играть —
будить бойцов и эти лона.
Был эшелон как эшелон:
сем сотен красной молодежи,
которой солнце бить челом
неслось небесным бездорожьем;
которой
   след горячих дней
был по ноге,
   костюм – по росту
и так же шел, суровый, к ней,
как горным высям чистый воздух;
которой
   путь сиял таков,
что мерять пафос брали версты…
Был эшелон семьсот штыков:
семьсот штыков —
   одно упорство.
Сосна да пихта.
   Сонь да тишь,
да в этой тиши горсть домишек,
таких,
   что сразу не найти,
таких,
   что даже тиши тише.
И вдруг – горнист.
   И вдруг – рожок.
И вдруг, – как пламя на пожаре,
басок дневального обжег:
– Вставай,
   вставай,
      вставай, товарищ!
 

Евгений Нежинцев

Из лирической тетради

1. Опять нет писем

 
Висят кувшины на заборе.
Рябина плещет на ветру,
И ягод огненное море
Ведет веселую игру.
 
 
На опустевшие балконы
Ложатся сумерки и тьма,
И ходят мимо почтальоны,
И нет по-прежнему письма.
 
 
Как будто ты забыла имя,
И номер дома и число,
Как будто листьями сухими
Дорогу к сердцу занесло…
 

1939

2. Последний день в ЦПКО

 
Свежеет ветер, все сильней
Раскосый парус надувая.
И руки тонкие ветвей
Подолгу машут, с ним прощаясь.
 
 
   Под птиц печальный пересвист
   Идем, счастливые, с тобою,
   На солнце пожелтевший лист
   Летит, мелькая над водою.
 
 
Прохладой осени дыша,
В последний раз теплом порадуй!
И в шубах дремлют сторожа,
Склонясь у обнаженных статуй.
 

1939

Николай Отрада

Осень

(Отрывок)

 
Сентябрьский ветер стучит в окно,
Прозябшие сосны бросает в дрожь.
Закат над полем погас давно.
И вот наступает седая ночь.
И я надеваю свой желтый плащ,
Центрального боя беру ружье.
Я вышел. Над избами гуси вплавь
Спешат и горнистом трубят в рожок.
Мне хочется выстрелить в них сплеча,
В летящих косым косяком гусей,
Но пульс начинает в висках стучать.
«Не трогай!» – мне слышится из ветвей.
И я понимаю, что им далеко,
Гостям перелетным, лететь, лететь.
Ты, осень, нарушила их покой,
Отняла болота, отбила степь,
Предвестница холода и дождя,
Мороза – по лужам стеклянный скрип.
Тебя узнаю я, как новый день,
Как уток на юг отлетающих крик…
 

Евгений Панфилов

Весенняя ночь

 
Вечер сутолоки на исходе,
Тишина, теплынь и легкий дождь.
Майской ночью по такой погоде
Молодо по улице идешь.
 
 
Тусклы Исаакия колонны,
Парапета призрачен гранит.
За Невой,
   как поезд отдаленный,
Дождь над парком Ленина шумит.
 
 
Вот грохочет ливень, нарастая,
Возле, рядом, падает стеной,
Я иду, и струи, расступаясь,
Как друзья, торопятся за мной.
 
 
Хорошо!
   Ужель мне с гаком тридцать?
Честный паспорт, ты, пожалуй, врешь!
Продолжай звенеть и серебриться,
Ленинградский полуночный дождь!
 

«Осеннее пальто и теплая рубаха…»

 
Осеннее пальто и теплая рубаха
Не согревают утром в сентябре;
На сопках снег лежит как сахар,
И снег на улице и на дворе.
 
 
Днем, перед солнцем расступясь немного,
Заголубела облаков гряда;
Грязным-грязна вихлястая дорога,
И на базарной площади вода.
 
 
Звенят капели, хлопотливо птаха
Клюет овес, разбрасывая грязь.
На сопках снег блестит как сахар,
На сопках снег лежит не шевелясь.
 
 
И я хотел пуститься в рассужденья,
Что, мол, и ты, боец, наперекор
Беспомощной сумятице осенней,
Сияй, как снег дальневосточных гор.
 
 
Но, зная, что звучит все это слишком
   громко,
Что людям надоела трескотня,
Я вскинул на плечо походную котомку,
И рифмы отскочили от меня.
 

Василий Резвов

Рига

 
Она стояла в стороне от дома,
Она была в пруду отражена,
Была покрыта аржаной соломой
И садом и плетнем защищена.
Зимою в ней всегда пищали мыши
И грызли корм, а в мартовскую стыдь
Отец раскроет половину крыши, —
Корову надо чем-нибудь кормить!
И рига – наподобие скелета;
Меж ребер-слег носился ветра вой.
Мы перед нею посредине лета
Сушили сено – пахло муравой.
И с радости отец напьется водки
И приготовит новые цепы,
А у ворот, как мужики на сходке,
Толпилися широкие снопы…
Но теплою осеннею порою
Под мелкий дождик и отец и мать
Ее покроют шалью золотою —
И нашу ригу снова не узнать.
 

Плач Ярославны

 
На стене в Путивле рано,
Бросив отдых и покой,
Молодая Ярославна
Горько плачет над рекой:
   «За сосновый бор зеленый
   Полечу одна стремглав.
   Омочу в реке студеной
   Я бобровый свой рукав.
   Перед ним явлюсь, предстану,
   Как, бывало, в терему,
   И в слезах обмою рану
   Другу сердца своему».
На стене в Путивле рано,
Бросив отдых и покой,
Молодая Ярославна
Горько плачет над рекой:
   «Ветер буйный, ветер славный,
   Понапрасну ты не вей!
   Мало ль гор твоим забавам?
   Мало ль в море кораблей?
   Мало ль нив под солнцем юга?
   Гни и сосны и камыш.
   А зачем на войско друга
   Стрелы ханские ты мчишь?»
На стене в Путивле рано,
Бросив отдых и покой,
Молодая Ярославна
Горько плачет над рекой:
   «Ой ты, Днепр широкий, гордый!
   Ты служил нам в старину,
   Ты прошел сквозь камни, горы
   В половецкую страну.
   И теперь чрез все преграды —
   Через всю степную даль,
   Ой, примчи мою ты радость
   И развей мою печаль».
 

Иван Рогов

У памятника Чкалову

 
Вот перед ним лежит река,
Которая ему, бывало,
Еще в мальчишестве певала,
Потом звала издалека.
 
 
Вот перед ним идет народ,
Кто вместе с ним над океаном
Глядел во тьму, летел вперед
И ледяным дышал туманом.
 
 
И неба тающий простор
Над ним все тот —
Все тот, в котором
Его поющие моторы
Нам слышатся и до сих пор.
 

«Теперь мне рассказать вам надо…»

 
Теперь мне рассказать вам надо
О жизни нашего отряда.
 
 
Вы вряд ли знаете, как можно
Увидеть ночью то, что днем
Другим не видно; как в тревожном,
Коварном шорохе лесном
Определить, чье сердце бьется
И кто там ходит вдалеке.
Все это подвигом зовется
На вашем мирном языке.
 
 
Я ничего от вас не скрою.
Подробно расскажу о том,
Как, бредя тенью и водою,
Мы, молчаливые, идем.
И сил уж, кажется, не стало.
В колючих солнечных лучах
Ни ветерка.
И перестала
Соль выделяться на плечах.
А мы все теми же шагами,
Нагнувши головы, идем.
 
 
Все расскажу я вам.
Потом,
Как вы хотели, перед вами
Предстанут спутники мои.
Устроим встречу, посидим
С моими новыми друзьями, —
Чтобы потом вам долго пелось
О них
И думалось о них,
И чтобы каждому хотелось
Иметь товарищей таких.
 

«Враг перешел границу…»

 
Враг перешел границу
В темный дремотный час.
Пуля, скользнув меж листьев,
Над сердцем ему пришлась.
 
 
Светало. Редели сосны,
Кустарник в тумане плыл.
Его принесли к заставе.
Лежал он и воду пил.
А рядом с ним положили
Все, что нашли при нем.
Стояли мы и курили.
Дымились травы кругом.
 
 
Деревья порозовели,
Слышался скрип арбы.
 
 
Мокрыми гимнастерками
Мы вытирали лбы.
 
 
Ни разу не повернувшись
И виду не показав,
В сторону говоривших
Он поводил глаза.
 
 
Он знал, что еще нам нужно,
Что жизнь мы ему вернем
И опрашивать будем.
Он слушал,
Что говорят о нем.
Мы сели.
И вдруг заныло
В ногах.
И вспомнили мы —
Ведь позади осталась
Среди бездорожной тьмы
Бессонная ночь в тревоге.
А нам не хотелось спать.
Нам хорошо усталым
Было тот день встречать.
 

Огонь

 
Как говорит преданье,
В тумане далеких дней
На счастье и радость людям
Принес его Прометей.
С тех пор к нему мы привыкли,
Живет он в каждом дому.
Кто же из нас, товарищи,
Не радовался ему?
Кто же из нас, уставши,
Не ждал его на пути?
– Огонь, – говорил твой спутник, —
И легче было идти.
Ты у огня садился,
Мурлыкал над ним. Огонь
Брал ты в свою прозябшую,
Негнущуюся ладонь.
И вот вы сидите дома,
А где-то там за окном
Ноябрьская ночь затаилась,
Постукивает дождем.
Прильнет она к светлым окнам,
Бойко пройдет в сенях.
А вам хорошо сидится
У маленького огня.
Огонь. И теперь – встаешь ли,
Идешь ли, ложишься спать,
Старинное это слово
Слышится нам опять.
На землях и океанах,
За далью моей страны,
Сумрачный и тяжелый
Бушует огонь войны.
И под его багровым,
Огромным его крылом
Покоя не зная ночью,
Солнца не видя днем,
Все потеряв, чем жили,
Люди бегут скорей
Туда, где темней, где только
Нет никаких огней.
И города Европы
В черном лежат дыму.
Те, кто любил и жил с ним,
Проклятия шлют ему,
Закованному в железо,
В свистящую сталь и бронь,
Летающему над миром, —
Проклятье тебе, огонь!
 
 
Старинное мирное слово.
Выйди сюда, взгляни:
В синих просторах родины
Тихо плывут огни.
Белые, голубые,
Полуночных звезд светлей
И над родной землею
Не будет других огней.
Но нам для другого дела
Нужен огонь другой.
Может, и нам придется
Расквитаться с войной.
Нам нужен огонь, железо,
Буря огня, картечь.
Работой своей, всей жизнью
Готовить его, беречь!
 
 
Пусть он пока прохладный
Мерцает в твоем окне,
Пусть он лежит на складах
И ждет меня в тишине.
Над утренними полями
В мирный летит полет,
В ладонях бойцов зажатый,
Спокойно приказа ждет.
– Огонь! – командиры скажут,
И я разожму ладонь.
Он, терпеливо ждавший,
Грозный, большой огонь,
Вылетит,
Всей накопленной
Бурею засверкав,
Путь расчищая жизни,
Смертию смерть поправ!
 

Парень двадцати двух лет

 
Там, в туманах, в тишине, в кустах,
На краю земли, в таких местах,
Где кругом огня родного нет, —
Там стоит он, двадцати двух лет.
Ночь идет – он не смыкает глаз,
День идет – он думает о вас,
Думает и ночи он и дни,
Будто в мире только вы одни.
Все дожди в Волынской стороне
Побывали на его спине.
И пески от треснувшей земли
Ветры прямо на него вели, —
Но стоит он, смуглый и прямой.
 
 
Если выпадет стране родной
Час тревоги,
Вспомните:
Никогда, нигде
Никакой беде
К вам, товарищи, проходу нет,
Там, где парень двадцати двух лет.
 

Сергей Спирт

Абхазия

 
Если ты не видал рассвета,
Отраженного горной рекой
У извилистого парапета,
Перевитого синевой;
Если около звонкой Бзыби
Ты опять посмотрел с высоты,
Как блестят чешуею рыбьей
Разноцветные брызги воды;
 
 
Если вновь, проходя по ущелью,
Ты забыл оглянуться назад
И не видел скользкой форели,
Проплывающей водопад,
То тогда, чтоб не даром лазить,
Прикрывая рукою глаза,
По петляющим тропам Абхазии,
Улетающим в небеса, —
 
 
Не забудь на поляне открытой,
У замшелой и древней стены
Покоряющей пляски джигита
В однозвучной оправе зурны.
И над берегом дымной Мшовны
На досуге припомни потом
Эти горы с надвинутым словно
До бровей снеговым башлыком;
Где какой-то особенный воздух,
Сквозь который навесом густым
Виноградными гроздьями звезды
Созревают над пляжем ночным;
Где преданьями жив каждый камень,
Только тронь – и начнется рассказ.
И над морем закатное пламя
Провожает рыбачий баркас.
 

Вадим Стрельченко

Человек

 
Мне этот человек знаком? Знаком.
А как же! Часто сходимся вдвоем
У радиотрубы, в дверях трамвая.
Он часто молод, а порою сед.
Порой в пальто, порой в шинель одет.
Он все опешит, меня не замечая.
 
 
Мы утром у киоска ждем газет:
– Ну, как в Мадриде?
Жертв сегодня нет?
А что китайцы – подошли к Шанхаю?
А как
В Полтаве ясли для детей? —
(О, этот семьянин и грамотей
На всю планету смотрит… Я-то знаю!)
 
 
Куда ни повернешься – всюду он!
Его в Туркмению везет вагон,
Его несет на Север в самолете.
 
 
Пусть снизу океан ломает лед…
Он соль достанет, примус разведет,—
Как дома, приготовится, к работе.
Он обживется всюду и всегда.
 
 
Сожженный солнцем камень, глыба льда —
Все для него квартира неплохая.
Где б ни был он, там вспыхнет свет.
Где бы ни был он, там Сталина портрет.
И хлеб, и чертежи, и кружка чая.
 
 
А как поет он песни! Все о том,
Кто водит караваны, любит дом
И в облаках плывет. Сидит в Советах.
Так на рояле, в хоре, на трубе
Он распевает песни о себе
И улыбается, как на портретах.
 
 
Он толст и тонок, холост и женат,
Родился сорок, двадцать лет назад.
Родился в Минске, в Харькове, в Тюмени.
Вот он идет по улице, гляди:
Порою орден на его груди,
Порою только веточка сирени.
 
 
Он любит толпы людных площадей,
Стакан вина и голоса друзей,
Такой уж он общительный мужчина…
 
 
Над буквами газетного столбца
И в зеркале моем —
Черты лица
Знакомого мне с детства гражданина.
 

1939

Дом в Тортосе

 
Сотня птиц на каждой сосне,
Сотня маленьких крикунов…
И на миг захотелось мне
Сбросить груз моих башмаков,
И когда б не люди кругом,
Я бы обнял руками ствол, —
Будто в детстве, ползком-ползком
До вершины сосны дошел.
Я качался бы налегке,
Я вбирал бы солнечный свет…
 
 
Если б я не держал в руке
Исполинских листьев-газет:
Вот на снимке испанский дом,
Над которым шел бомбовоз..
Дом с проваленным потолком,
Дом – для ветра, жилище гроз.
Всё – на улице: стол, и стул,
И кровать, подружка любви,
И тележка… Но старый мул
Не везет, а лежит в крови.
… … … … … … … … … … …
… … … … … … … … … … …
Дом в Тортосе. Жилище гроз.
Дом для ветра… А кто в нем рос,
Стал мужчиной, женился там?
Граждане!
За этой стеной
Пели женщины по утрам,
Стекла мыли, мели метлой.
Братья!
Дым выходил из труб:
Это двигали сковороду,
Так любовно солили суп,
Будто благословляли еду.
Я свидетельствую, что тут,
Где была этажерка, там,
Где стояла кровать, —
Ревут —
Ветры мокрые по утрам.
Разрушитель! Плати за дом
Рыжей хитрою головой.
Я настаиваю на том,
Что жильцы не спят под землей,
Что зажжется лампа в окне.
 
 
…Я стою с газетным листом,
И припоминается мне Дом в Одессе,
Дом в голубом.
 
 
(Голубой воды – не стакан!
Море плещется широко.
К шелковице прильнул платан…
Южно-южно, легко-легко.)
 
 
В доме комната есть одна.
Ни мимоз, ни ландышей в ней.
И коврами не убрана.
И вином не манит гостей.
 
 
Но когда бы звонок дверной
Ни нажал я,
Всегда в ответ
Зашуршат шаги за стеной,
Двери скрипнут, зажжется свет,
Выйдет, женщина…
Мать. Привет!
Я горжусь, что сквозь жизнь пронес
Сердце цепкое, что хребет
Мне не выгнул туберкулез,
Что и пальцы мои крепки,
Что в ответ на обиду, мать,
Я сумею их в кулаки —
Как и все – на винтовке сжать.
 

1939

Слава

 
Славить будем всех,
   на чьих гербах —
Ни орлов, ни филинов,
   ни псов, —
Только колос,
   срезанный в полях,
Только серп и молот
   их отцов!
Наберем пшеницы
   спелой горсть
И прославим
   пахаря труды!
Он прошел за плугом
   столько верст,
Что дошел бы
   даже до звезды!
Столько на земле
   собрал плодов,
Что не хватит
   на земле столов.
Над зерном не вейся,
   птичий свист!
Розы – пекарю,
   его труду.
Хлеб его
   да будет свеж и чист,
Как разрезанное
   яблоко в саду!
Эй, сапожнику
   желаем сил:
Сапоги такие
   пригони,
чтобы путь
   меня не устрашил,
Чтоб лениво я
   не лег в тени!
Железнодорожник!
   Столько стран
Ты прошел
   чрез горы и ручьи!
Так шагает
   только великан.
Подари мне
   сапога свои!
Авиатор милый!
   Стало сном,
Что ходить тебя
   учила мать.
Что гонялся ты
   за мотыльком
И за птицей —
   и не мог догнать…
Музыкант!
   Вооружись трубой.
Легче бы
   давалась мне борьба,
Если б с детства
   пела надо мной
Уводящая вперед труба.
Слесарю – румянец
   и любовь.
Пусть не ест
   его железа ржа, —
Чтобы враг
   порезал руки в кровь,
Тронув даже
   рукоять ножа!
Прославляю всех,
   на чьих гербах —
Ни орлов, ни воронов,
   ни львов, —
Только колос,
   срезанный в полях,
Серп и молот
   испокон веков!
 

1936

Люди СССР

 
С ними я живу на улице одной,
Где на вывесках, в дыму трубы высокой
Знанье жизни видно, ум веселый мужской.
Эти люди кормили меня, одевали,
В своем доме железную дали кровать,
Научили меня железа и стали
Не бояться,
Как глину, в руках держать.
Эти люди будят меня чуть свет!
Их дыханье всюду проходит, как ветер!
На деревьях, на камнях я вижу след.
Грудью вскормленный и привыкший к
   труду
Ваш товарищ,
Куда я без вас пойду?
Наша кровь слилась!
На коло променяю —
На сосну бессловесную? На звезду?
Мы, трудясь, на землю имеем права!
Мы на голой земле пальцем укажем,
Где вырастет какая трава.
 
 
Мы идем, мы шумим над крышами мира.
И по нашим следам прорастут стеной
Рожь для силы
И виноград для пира.
(А колючий репейник посажен не мной!)
И оставим мы на земле своей
Не кучки золы, не опавшие листья, —
Яркий свет, на море дым кораблей,
Деревья, с которых плоды упадут,
Даже в трубы трубить о себе не станем.
Пусть над нами сами они запоют!
 

Родине

(Надпись на книге)

 
Трижды яблоки поспевали.
И пока я искал слова,
Трижды жатву с полей собирали
И четвертая всходит
Трава.
 
 
Но не только сапог каблуками
Я к земле прикасался
И жил
Не с бумагами да пузырьками
Черных, синих и красных чернил!
Но, певец твой, я хлеба и крова
Добивался всегда не стихом,
И умру я в бою
Не от слова,
Материнским клянусь молоком!
 
 
Да пройду я веселым шагом,
Ненавистный лжецам и скрягам,
Славя яблоко над землей,
Тонкой красной материи флагом
Защищенный, как толстой стеной.
 

1936

Георгий Суворов[5]5
  В книге ошибочно указано имя: Геннадий. – прим. верстальщика.


[Закрыть]

«Вперед, на Запад!..»

 
Вперед, на Запад! —
   Цену этих слов
Мы поняли, когда в горячем пыле
Мы штурмовали стены городов
Ценой нечеловеческих усилий.
 
 
Вперед, на Запад! —
   Дерзкая мечта…
Я знаю, нас никто не остановит.
Целуют землю русскую уста,
Отбитую ценой солдатской крови.
 
 
Пускай мы не прошли и полпути,
Пускай звезда уходит в ночь устало.
Теперь на Запад будем мы идти,
Вперед идти – во что бы то ни стало.
 

Тропа войны

 
Я исходил немало горных троп
Высокого и строгого Саяна.
Шел по ущельям хмурым Абакана,
Был постоянным спутником ветров.
 
 
Мое ружье – железный верный друг.
О, мне ли привыкать теперь к винтовке!
Оно гремело – падали кедровки
И фейерверк пера носился на ветру.
 
 
Не раз обвалам каменным в ответ
Оно зеленый воздух сотрясало,
И падала тогда звезда устало,
И зверь шарахался, теряя свет.
 
 
А я и мой лохматый черный пес —
Мы шли вперед развилкой троп над
   бездной,
Где темная струя руды железной
Врезалась в накренившийся утес.
 
 
Не сосчитать, как много торных троп
Измерил я среди сырых ущелий.
Не раз стрелку увесистые ели
Даря приют, склонялись на сугроб.
 
 
Но вот тропа. Не сразу понял я
Ее опасные места, ее изгибы:
Нет, не бросается она на глыбы
Полночных скал, уступами звеня.
 
 
И я… я, исходивший сотни троп,
Я слово дал идти тропой сражений,
Платя ценою крови и лишений
За каждый шаг. Да, я на все готов.
 
 
И если мне среди голубизны
Хакасских дебрей вновь сверкнули
   тропы, —
Я не покину своего окопа.
Нет, не сверну с крутой тропы войны.
 
 
И, лишь достигнув в долгожданный миг
Ее конца в седой ночи Европы,
Я вновь приду к моим таежным тропам
И выберу труднейшую из них.