Текст книги "Стихи остаются в строю"

Автор книги: Николай Майоров

Последние стихи

 
В полночь холодно, в полдень жарко.
Ветер хочет всю пыль смести.
Остается рабочий Харьков
Вехой, пройденной на пути.
 
 
Войны слева и войны справа,
В центре – смертная карусель.
И задумчивая Полтава
Перед нами лежит, как цель.
 
 
Плач старухи и крик девчурки
На развалинах изб стоит,
Я завидую нынче Шурке[3]3
  Шура – брат поэта.


[Закрыть],
Что в Донбассе ведет бои.
 

28 августа 1943 г.

Алексей Крайский

Декреты

 
По лужам, по грязи смешная девчонка
Бежит, предлагая газеты,
По-воробьином у щелкает звонко:
– Декреты! Декреты! Декреты!
 
 
«Вся власть Советам» – декрет номер
   первый,
«Мир всему миру» – декрет номер два…—
От крика у барынь – мигрени и нервы,
У генералов – кругом голова.
 
 
У генералов дрожат эполеты
От страха? От смеха? – никак не понять.
Фыркают франты: «Совдепы! Комбеды!
Разнузданная солдатня!»
 
 
Девчонке нет дела, базарит газеты
Налево, направо… Смешная, постой!
Ты прочитай и пойми, что декреты,
Эти декреты – для нас с тобой.
Отец – на войне, задыхаясь от газа,
Мать – на табачной, чахоткой дыша,
Слышат твою равнодушную фразу
И за газеты приняться опешат.
 
 
Читая, подумают оба, что станет
Их дочка наркомом страны трудовой…
Пойми же, девчонка, пойми же, смешная,
Что эти декреты для нас с тобой.
 

1917

Любовь

 
Солнце бисером по панели
Рассыпалось, лаская людей…
Это было в веселом апреле,
В суете городских площадей.
 
 
Ты меня, одинокого, взглядом,
Словно солнцем, осыпала вдруг,
И пошел я с тобою рядом
Как давнишний, испытанный друг.
 
 
Я не помню, о чем говорили,
Я не знаю, куда мы шли,
Мы Америку, может, открыли,
А быть может, и мимо прошли.
 
 
Но когда я домой возвращался,
Все кружилось и пело, звеня,
Каждый встречный чему-то смеялся
И просил прикурить у меня.
 
 
Словно девичьи щеки, краснели
Стекла окон в закате лучей…
Это было в веселом апреле,
Накануне бессонных ночей.
 

1917

Василий Кубанёв

В дни разлуки

 
Исходи весь город
Поперек и вдоль —
Не умолкнет сердце,
Не утихнет боль.
 
 
   В чьих-то узких окнах
   Стынет звон и свет,
   А со мною рядом
   Больше друга нет.
 
 
Сколько недосказано
Самых нежных слов.
Сколько недосмотрено
Самых нужных снов!
 
 
   Если б сил хватило,
   Можно закричать:
   На конверте белом
   Черная печать.
 
 
И знакомый почерк
Поперек и вдоль.
Чем письмо короче,
Тем длиннее боль.
 
 
   В дни разлуки дальней
   От любимой весть —
   Самое большое
   Из всего, что есть.
 

Ты должен помогать

 
Ты тоже просился в битву,
Где песни поют пулеметы.
Отец покачал половой:
– А с кем же останется мать?
Теперь на нее ложатся
Все хлопоты, все заботы.
Ты будешь ее опорой,
Ты должен ей помогать.
 
 
Ты носишь воду в ведрах,
Ты колешь дрова в сарае,
Сам за покупками ходишь,
Сам готовишь обед,
Сам починяешь радио,
Чтоб громче марши играло,
Чтоб лучше слышать, как бьются
Твой отец и сосед.
 
 
Ты им говорил на прощанье:
– Крепче деритесь с врагами! —
Ты прав.
Они это знают.
Враги не имеют стыда.
Страны, словно подстилки,
Лежат у них под ногами.
Вытоптаны посевы,
Уведены стада.
 
 
Народы в тех странах бессильны
Как птицы в железной клетке.
Дома развалены бомбами.
Люди под небом сидят.
Дети бегут к казармам
И выпрашивают объедки,
Если объедки останутся
В котелках у чужих солдат.
 
 
Все это видят люди,
Все это терпят люди.
Зверь пожирает живое,
Жаден, зубаст, жесток.
Но недолго разбойничать
Среди людей он будет:
Наши трубы пропели
Зверю последний срок!
 
 
Отец твой дерется с врагами.
Тяжелая это работа.
Все люди встают, защищая
Страну, как родную мать.
У нее большие хлопоты,
Большие дела и заботы.
Ей трудно бывает порою.
Ты должен ей помотать.
 

Июль 1941 г.

Михаил Кульчицкий

Мой город

 
Я люблю родной мой город Харьков —
Сильный, как пожатие руки.
Он лежит в кольце зеленом парков,
В голубых извилинах реки.
 
 
Я люблю, когда в снегу он чистом
И когда он в нежных зеленях,
Шелест шин, как будто шелест листьев,
На его широких площадях.
 
 
От Москвы к нему летят навстречу
Синие от снега поезда.
Связан он со всей страною крепче,
Чем с созвездьем связана звезда.
 
 
И когда повеет в даль ночную
От границы орудийный дым,
За него и за страну родную
Жизнь, коль надо будет, отдадим.
 

«Самое страшное в мире…»

 
Самое страшное в мире
Это быть успокоенным.
Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело свое граненое
Японской гимнастикой мучил.
Самое страшное в мире
Это быть успокоенным.
Славлю мальчишек смелых,
Которые в чужом городе
Пишут поэмы под утро,
Запивая водой ломозубой,
Закусывая синим дымом.
Самое страшное в мире
Это быть успокоенным.
Славлю солдат революции,
Мечтающих о грядущем.
Славлю солдат революции,
Склонившихся над строфою,
Распиливающих деревья,
Падающих на пулемет.
 

1939

«Война совсем не фейерверк…»

 
Война совсем не фейерверк,
А просто трудная работа,
Когда, черна от пота, – вверх
Спешит по пахоте пехота.
 
 
Марш!
   И глина в чавкающем топоте
До мозга костей промерзших ног.
Наворачивается на чоботы
Весом хлеба в месячный паек.
 
 
На бойцах и пуговицы вроде
Чешуи тяжелых орденов:
Не до ордена. Была бы родина
С ежедневными Бородино.
 

26 декабря 1942 г.

Площадь Дзержинского

 
Я вышел
Из сада в тумане
На площадь в разливе огней.
Ее обскакавши, устанет
Сильнейший из наших коней.
И лунного света снежинки
Упали…
И сад посинел…
Гранитная площадь Дзержинского
Сера, как его шинель.
Его гимнастеркой и кителем
Шуршит, чуть задумавшись, сад.
Пришедшему новому жителю,
Как новому другу, я рад.
Спасал он Архангельск
И Киев
От смерти, что в черных стволах,
Бессонные ночи сухие
Над жестким квадратом стола…
И приговор честен и грозен
Над подписью
Тверже штыков.
Дзержинского подпись привозит
В голодный детдом молоко.
Повеяло утром и холодом,
И воздух кристален и чист.
Встает
Над родным моим городом
Живой и высокий чекист.
И образ встает
Командира,
Железного большевика.
Глаза его смотрят над миром
Зрачками всех окон ЦК.
 

Харьков 1938 г.

Федор Курбатов

«В то утро вором крался Запад…»

 
В то утро вором крался Запад
На нас, на Солнце, на Восток.
Был день – как взрыв он был внезапен.
Война! Разлуки начат срок.
И целый год она уж длится,
Стирая в памяти, губя
Друзей, знакомых, близких лица…
И год…
   Я год уж без тебя.
Здесь каждый день зачтется за пять,
Но я слова твои сберег:
«Чем дальше ты идешь на Запад,
Тем ближе встречи нашей срок».
…Пора была…
   Сушило горло,
Казалось, пеплом рот набит,
И все от суши перемерло.
Я только пылью вдоволь сыт…
И мне на шаг не хватит силы…
И падал я…
   Но силой слов
Меня вздымало, возносило,
Меня опять вперед несло!
Смотрела мне в глаза тогда ты
Шепча: «Крепись, час недалек!
Чем дальше ты пойдешь на Запад,
Тем ближе нашей встречи срок!»
И грязь была…
   Пришлось ворочать
К ногам налипшие пласты.
Встать под огнем нет сил, нет мочи!
Но появилась снова ты.
И вновь взглянула мне в глаза ты,
Сказала: «Час уж недалек.
Вперед, родной! Иди на Запад!
И скоро встречи нашей срок».
Зима была…
   Мороз все выжег.
Как песню, я слова берег:
«Чем дальше мы идем, тем ближе,
Тем ближе нашей встречи срок!»
 

1942

Письмо

 
Я только вслух твои читаю письма…
Их вкусно декламировать, как стих,
Когда читаю, как в чудесной призме
Я вижу – ты проходишь в них.
Твое письмо – почти свидание с тобою.
В конце письма хочу сказать: «Не уходи!»
Вчера его я спрятал перед боем
Нераспечатанным в кармане на груди.
В бою не думаешь о смерти как о смерти,
Что, мол, не будет жизни впереди.
В бою я думал только о конверте,
Твоем конверте на моей груди.
Под минный вой и под снарядный высверк
О многом я в один подумал миг.
Вот этот вот бегущий полем изверг
С лицом убийцы
   на меня направил штык.
…И если б я упал на крутояре,
Он долго б не раскидывал умом, —
Мои карманы второпях обшарив,
Он штык бы вытер найденным письмом.
Твоим письмом. Не много ли для гада?
Но нет, родная, не позволю я!
Его я вычеркнул пунктиром автомата,
Как недостойного, из книги бытия.
 
 
Окончен бой. Я влажное от лота
Извлек письмо и фотографию твою.
Письмо измятое, изломанное фото,
Зато твои, отбитые в бою!
Сидим в воронке от немецкого снаряда.
Осколки…
   и тепла еще остаток в них.
Тогда я вскрыл конверт
   и вслух отряду
Твое письмо прочел,
   как лучший стих!
 

Иван Кутасов

У залива

 
У глубокого залива,
Где пестры цветы,
Глядя вдаль нетерпеливо,
Ожидаешь ты.
И суровая моряна
Дует ночь и день.
Над холодным океаном
Нависает тень.
Надвигаются туманы,
Тучи и дожди.
Беспокоишься ты рано —
Не скучай и жди.
Возвратятся скоро ёлы[4]4
  Ёла – рыбацкая лодка.


[Закрыть],
Станут у реки.
Якорь с песнею веселой
Бросят рыбаки.
Ни туман, ни злые грозы
Не помеха им…
И над банею колхозной
Закурится дым.
Возвратится с ними милый —
Не скучай и жди…
Посмотри: уж над заливом
Кончились дожди,
И рассеялись туманы
У далеких гор.
Слышишь: в море-океане
Застучал мотор.
Плавно чайка пролетела
Над простором вод.
Показался парус белый,
И знакомый бот
Якорь бросил у залива,
Где пестры цветы,
Где с улыбкою счастливой
Ожидала ты.
 

Алексей Лебедев

Условия победы

 
Что же нужно для побед на море?
Это – чтоб со стапелей земли,
Пеною пушистой борт узоря,
Выходили в море корабли.
 
 
И во имя берегов покоя
Нам нужна солидная броня,
Точное оружие морское,
Мощь артиллерийского огня.
 
 
Нужно знать нам кораблевождение
Так, чтобы уметь пройти везде,
Знать науку мудрую сражений
На соленой вспененной воде.
 
 
Крепнет сила твердая, морская,
Словно лес, растет советский флот.
Это все дает страна родная.
Верфи действуют на полный ход.
 
 
И еще дает страна родная
Качество ценнейшее в боях
Всем сынам, которым поручает
Вахту в океанах и морях, —
 
 
Это – смелость в час суровой жизни,
Это – волю, что всего сильней,
Это – сердце, верное отчизне
И не изменяющее ей.
 

На дне

 
Лежит матрос на дне песчаном
Во тьме зелено-голубой.
Над разъяренным океаном
Отгромыхал короткий бой,
А здесь ни грома и ни гула…
Скользнув над илистым песком,
Коснулась сытая акула
Щеки матросской плавником…
Осколком легкие пробиты,
Но в синем мраке глубины
Глаза матросские открыты
И прямо вверх устремлены.
Как будто в мертвенном покое,
Тоской суровою томим,
Он помнит о коротком бое,
Жалея, что расстался с ним.
 

Выбор профессии

 
Нам доли даются любые,
Но видишь сквозь серый туман —
Дороги блестят голубые,
Которыми плыть в океан.
 
 
Ты видишь простор океанский,
Далекого солнца огонь,
К штурвалу тревоги и странствий
Твоя прикоснулась ладонь.
 
 
Под паруса шелестом тонким
Уже ты проходишь со мной
По палубе чистой и звонкой,
Омытой песком и волной.
 
 
Идем над глубинами в дали,
Всех мелей минуя пески,
Не нам ли навстречу всплывали
Туманные материки?
 
 
Но там, где пролив Лаперуза,
И там, где балтийский прибой, —
Военные флаги Союза
Высоко летят над тобой.
 

Одежда моряка

 
Годна для всех условий,
Надежна и крепка,
Продумана на совесть
Одежда моряка.
 
 
Сокровища тепла тая,
Уходит с нами в путь
Тельняшка полосатая,
Охватывая грудь.
 
 
Волна ль нежнее горлинки,
Иль шторм грохочет дик,
Отменно белой форменки
Синеет воротник.
 
 
Зимой, и в осень вздорную,
И в сумрачный апрель —
Хранит нас сине-черная
Солидная фланель.
 
 
Что сырость нам постылая?
Живем с погодой в лад,
Имея друга милого
По имени бушлат.
 
 
И навек складкой жесткою
Запечатлел утюг
Покроя краснофлотского
Сукно крепчайших брюк.
 
 
Ценимая особо
На службе в море синем,
Нам выдается роба
Из белой парусины;
 
 
Она ничем не крашена,
Ей труд морской знаком,
И кто ее не нашивал,
Не будет моряком.
 
 
И многим не мешало бы,
Кого моря зовут,
В той робе драить палубу
И выкрасить шкафут.
 
 
Когда же в час побудки
Уже метет метель,
Тогда укажут дудки:
«Бери, моряк, шинель».
Медь пуговиц – как золото,
Сукно – чернее тьмы,
На все старанья холода
Поплевываем мы.
 
 
Когда рванут шрапнели
И горны зазвучат,
Наденем мы фланели,
В поход возьмем бушлат.
Взлетают ленты в воздух.
И никнут на плечо,
На бескозырках звезды
Сияют горячо.
 

Путь на моря

 
За главное! За то, что страх неведом,
За славный труд в просторе грозных вод —
Спасибо партии, учившей нас победам,
И родине, пославшей нас во флот!
 
 
Спасибо тем, кто делу боевому
Нас обучил, кто вывел нас к морям!
Любимому училищу морскому,
Всем командирам, всем учителям!
 
 
В подах труда, упорства и отваги
Мы возмужали, и в грозе любой
О родине нам говорили флаги,
Летевшие над нашей головой.
 
 
В лицо нам били ветры с океана,
Шла на корабль гремящая вода,
И, отражаясь в зеркале секстана,
Сияла полуночная звезда.
 
 
Наперекор любым дождям и стужам,
Входили в грудь, срастались прочно с ней
Умение владеть морским оружьем,
Любовь к работе доблестной своей.
 
 
Уже гудят-поют под ветром ванты,
И о форштевень режется струя, —
Идут на море флота лейтенанты,
Советского Союза сыновья…
 
 
И если ты, о партия, велела
Громить врагов, рожденных силой тьмы, —
Нет на морях для нас такого дела,
Которого не выполнили б мы!
 

Артиллерийская таблица

 
Ты, спутница походов и сражений,
Невелика, и шрифт не крупен твой;
Но вижу взлет бессонных вдохновений,
Полдневный блеск над выжженной травой.
 
 
Сухой песок морского полигона,
Желтеющую хвою на сосне,
Разбитые стрельбой кубы бетона
И рваные пробоины в броне.
 
 
Ты создавалась для борьбы суровой,
Артиллерийской мудрости скрижаль,
Когда по точным методам Чернова
Коваться стала пушечная сталь.
 
 
И первый шаг – когда он был? Не в миг ли,
Когда огонь в конвертеры влетал,
Когда сварили заводские тигли
Несокрушимой плотности металл?
 
 
И снова мысль боролась и искала,
И в тишине, в безмолвии ночном,
Высокий жар бесстрастных интегралов
Один владел и сердцем и умом.
 
 
Творцы орудий! Мастера расчета!
В таблицах нет фамилий и имен,
Но честный труд во славу силы флота
В таблице стрельб на море умещен.
 
 
Когда корабль от реи и до трюма
Тяжелой сотрясается стрельбой,
Нет времени как следует подумать
О всех, кто обеспечивал наш бой.
 
 
Но знаем мы, что на пути удачи
В бои мы книжку тонкую берем,
Рассчитанную способом Сиаччи,
Подругу управляющих огнем…
 

Компасный зал

 
В дубовом паркете картушка компаса, —
Столетье, как выложил мастер ее.
Над нею звезда полуночного часа,
Касается румбов лучей острие.
 
 
В скрещении гулких, пустых коридоров
Стою и гляжу напряженно вперед,
И ветер холодных балтийских просторов
В старинные стекла порывисто бьет.
 
 
…Стоят по углам, холодея как льдины
(Мундиров давно потускнело шитье),
Великовозрастные гардемарины,
За пьянство поставленные под ружье.
 
 
Из дедовских вотчин, из всех захолустий,
Куда не доходят морские ветра,
Барчат увезли, и теперь не отпустят
Железная воля и руки Петра.
 
 
Сюда, в Петербург, в мореходную школу,
И дальше – на Лондон или Амстердам,
Где пестрые флаги трепещут над молом,
Где в гавани тесно груженым судам.
 
 
И тот, кто воздвиг укрепления Кроншлота,
Чьи руки в мозолях, что тверже камней,
Он делал водителей Русского флота
Из барских ленивых и косных парней.
 
 
И многих терзала телесно обида,
И многие были, наверное, злы,
Зубря наизусть теоремы Эвклида,
С трудом постигая морские узлы.
 
 
А в будущем – кортик, привешенный косо,
И мичмана флота лихая судьба:
«Лупи по зубам, не жалея, матроса» —
На то его доля слуги и раба.
 
 
С командой жесток, с адмиралами кроток,
Нацелься на чин – и проделай прыжок,
Поближе к дворцу и под крылышко теток,
На Невский желанный всегда бережок.
 
 
Но были и те, кто не знал унижений,
Кто видел в матросе товарища дел,
Кто вел корабли сквозь пожары сражений,
Кто славы морской для отчизны хотел.
 
 
С кем флот проходил по пяти океанам,
Кто в битвах с врагом не боялся потерь;
И шведы разбиты, и нет англичанам
Охоты соваться к Кронштадту теперь.
 
 
Об этом я думал полуночным часом,
О славе, о бурных дорогах ее…
Звезда высока над картушкой компаса,
Касается румбов лучей острие.
 

«Снился мне тревожный ветра клекот…»

Н. К.

 
Снился мне тревожный ветра клекот.
Пушки сталь, июля тяжкий зной
И еще простертое широко,
Плещущее море подо мной.
 
 
Снились мне орудий гром и пламя,
Пена набегающей волны,
В небе трепетавшие над нами
Боевые вымпела страны.
 
 
Снился мне товарищ по сверхсрочной,
Звонких гильз дымящаяся медь, —
И бойцам прицел и целик точный
Я сказал пред тем, как умереть.
 

Тебе

 
Мы попрощаемся в Кронштадте
У зыбких сходен, а потом
Рванется к рейду серый катер,
Раскалывая рябь винтом.
 
 
Под облаков косою тенью
Луна подернулась слегка,
И затерялась в отдаленье
Твоя простертая рука.
 
 
Опять шуметь над морем флагу,
И снова, и суров, и скуп,
Балтийский ветер сушит влагу
Твоих похолодевших губ.
 
 
…И если пенные объятья
Назад не пустят ни на час
И ты в конверте за печатью
Получишь весточку о нас,
 
 
Не плачь, мы жили жизнью смелой,
Умели храбро умирать,—
Ты на штабной бумаге белой
Об этом можешь прочитать.
 
 
Переживи внезапный холод,
Полгода замуж не спеши,
А я останусь вечно молод
Там, в тайниках твоей души.
 
 
А если сын родится скоро,
Ему одна стезя и цель,
Ему одна дорога: море —
Моя могила и купель.
 

Всеволод Лобода

В нашем небе

 
По небу солнечному рыская,
Сторожко крадучись вперед,
В голубизне гудящей искрою
Проплыл немецкий самолет.
 
 
Не спит зенитное оружие —
Дорогу в город не ищи:
Разрывов белых полукружие
Зажало недруга в клещи.
 
 
Видали жители окрестные,
Как, распушив трубою хвост,
За дымовой густой завесою
Метнулся прочь незваный гость.
 
 
Цехов бессонных не бомбить ему,
Куда ни рвись – отрезан путь.
Фашист под нашим истребителем
Юлил, пытаясь улизнуть.
 
 
И пулеметными трещотками
Звучало облако вдали,
Сухие очереди четкие
На сердце музыкой легли.
 
 
Порода коршунов не гордая,
Опасность им горька на вкус.
В глухой овраг, южнее города,
Он сбросил свой гремучий груз.
 
 
И сквозь волну ветров прибойную
Пронес над кровлями села
На фюзеляже две пробоины
И два простреленных крыла.
 

1944

Начало

 
Лес раскололся тяжело,
Седой и хмурый.
Под каждым деревом жерло
Дышало бурей.
 
 
Стволам и людям горячо,
Но мы в азарте.
Кричим наводчикам:
– Еще!
– Еще ударьте!..
 
 
Дрожит оглохшая земля.
Какая сила
Ручьи, и рощи, и поля
Перемесила!
 
 
И вот к победе прямиком,
За ротой рота,
То по-пластунски,
   то бегом
Пошла пехота.
 

1944

Павловская, 10

 
Не в силах радость вымерить и взвесить,
Как будто город вызволен уже,
Я в адрес:
   «Киев, Павловская, 10» —
Строчу послание в тесном блиндаже.
Письмо увидит ночи штормовые,
Когда к Подолу катятся грома,
Когда еще отряды штурмовые
Прочесывают скверы и дома…
 
 
По мостовым, шуршащим листопадом,
Придет освобожденье. Скоро. Верь…
Впервые за два года не прикладом,
Без окрика,
   негромко стукнут в дверь.
Мой хворый дед поднимется с кровати.
Войдет веселый первый почтальон.
От рядового с берега Ловати
Привет вручит заждавшемуся он.
 
 
Старик откроет окна.
   В шумном мире —
Осенний день, похожий на весну.
И солнце поселится в той квартире,
Где я родился в прошлую войну…
 

Октябрь 1943 г.

Дорога

 
Солдатские дороги,
коричневая грязь.
С трудом волочишь ноги,
на климат разъярясь.
Лицо твое багрово, —
холодные ветра
сговаривались снова
буянить до утра.
Набухла плащ-палатка,
лоснится под дождем.
На то ноябрь.
   Порядка
от осени не ждем.
 
 
Боец, идешь куда ты
и думаешь о ком?
Шрапнельные снаряды
свистят над большаком.
А где же дом, в котором
просох бы да прилег?..
За голым косогором
не блещет огонек.
Тебе шагать далече —
холмов не перечтешь,
лафет сгибает плечи,
а все-таки идешь.
Ведут витые тропы,
лежат пути твои,
в траншеи да в окопы,
в сраженья да в бои.
Шофер потушит фары
под вспышками ракет…
На западе
   пожарам
конца и края нет.
Кричит земля сырая:
«Спеши, боец, вперед,
оружием карая
того, кто села жжет!»
 
 
От гнева – дрожь по коже,
соленый пот на лбу,
ногам легко,
и ноши
не чуешь на горбу.
И греет жарче водки
нас воздух фронтовой.
И радостные сводки
рождает подвиг твой.
 
 
Солдатские дороги
придут издалека
к домашнему порогу
со славой на века.
 

1943

Николай Майоров

Мы

Это время

трудновато для пера.

Маяковский

 
Есть в голосе моем звучание металла.
Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.
Не все умрет, не все войдет в каталог.
Но только пусть под именем моим
Потомок различит в архивном хламе
Кусок горячей, верной нам земли,
Где мы прошли с обугленными ртами
И мужество, как знамя, пронесли.
Мы жгли костры и вспять пускали реки.
Нам не хватало неба и воды.
Упрямой жизни в каждом человеке
Железом обозначены следы, —
Так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы – спросите жен!
Пройдут века, и вам солгут портреты,
Где нашей жизни ход изображен.
 
 
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
Когда б не бой, не вечные исканья
Крутых путей к последней высоте,
Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,
В столбцах газет, в набросках на холсте.
Но время шло. Меняли реки русла.
И жили мы, не тратя лишних слов,
Чтоб к вам прийти лишь в пересказах
   устных
Да в серой прозе наших дневников.
Мы брали пламя голыми руками.
Грудь раскрывали ветру. Из ковша
Тянули воду полными глотками.
И в женщину влюблялись не спеша.
И шли вперед, и падали и, еле
В обмотках грубых ноги волоча,
Мы видели, как женщины глядели
На нашего шального трубача,
А тот трубил, мир ни во что не ставя
(Ремень сползал с покатого плеча),
Он тоже дома женщину оставил,
Не оглянувшись даже сгоряча.
Был камень тверд, уступы каменисты,
Почти со всех сторон окружены,
Глядели вверх – и небо было чисто,
Как светлый лоб оставленной жены.
 
 
Так я пишу. Пусть не точны слова,
И слог тяжел, и выраженья грубы!
О нас прошла всесветная молва.
Нам жажда выпрямила губы.
Мир, как окно, для воздуха распахнут,
Он нами пройден, пройден до конца,
И хорошо, что руки наши пахнут
Угрюмой песней верного свинца.
 
 
И как бы ни давили память годы,
Нас не забудут потому вовек,
Что всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово «Человек»!