Текст книги "Впервые над полюсом"

Автор книги: Николай Стромилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Мы понимаем, что очень небольшой вклад в науку внесет полет разведчика к полюсу, как и полеты наших предшественников. Но мы знаем, что разведчик прокладывает путь тяжелым кораблям, которые высадят на дрейфующие льды советских ученых, и горды этим. Мы знаем также, что результаты трудов наших ученых не будут засекречены, а станут достоянием всего человечества, и как интернационалисты радуемся этому.

Беспокоит экипаж сейчас, если уж говорить о беспокойстве, только наш Егорыч. Ведь он уже более пяти часов бессменно ведет самолет. Нет у него автопилота, чтобы отдохнуть, хотя бы на минуту снять руки со штурвала, а ноги – с педалей руля поворота. И нет второго пилота, как у Бэрда, чтобы передать ему управление самолетом. Да и был бы второй пилот, так не поменяешься с ним местами в воздухе – теснота, для этого нужно делать посадку. И мороз, и ветер, безжалостно задувающий в открытую кабину. А ведь пройдена пока всего лишь половина пути…

Штурману легче. В кабине у него тоже свистит ветер, но в перерывах между астрономическими наблюдениями он может снять варежки и попытаться согреть дыханием замерзшие руки. Может подвигать ногами, не боясь, что самолет при этом изменит курс. Может, наконец, потоптаться в своей, тоже тесной, кабине, за сходство с ларьком прозванной «моссельпромом». В общем, по сравнению с Головиным и Волковым, Кекушев, Терентьев и я находимся в условиях, напоминающих номер «люкс» первоклассной московской гостиницы – правда, с выключенным отоплением.

Медленно тянутся минуты. Ровно работают моторы.

И вдруг! Меняется звук моторов: самолет ложится в глубокий вираж. 16 часов 23 минуты. Мы над полюсом! Самолет выравнивается. Терентьев открывает люк и высовывается из него. Я приникаю к иллюминатору. Под нами море облаков…

Нам не поручали сбрасывать над полюсам государственный флаг, как это делали наши предшественники. Да и какой в этом был смысл, если мы знали, что через несколько дней красное знамя надолго взовьется над первой советской научной станцией, капитально и обстоятельно организованной на дрейфующих льдах в районе полюса. И все же… Хотелось как-то, может быть не особенно торжественно, ознаменовать пребывание над полюсом – ведь не каждый день летали сюда самолеты.

Терентьев вынимает блокнот, пишет на первой страничке свою фамилию. Передает мне. Я делаю то же самое. Он выбрасывает блокнот из люка. Кекушев сбрасывает в облака три крошечных целлулоидных куколки – белую, желтую и черную – символ единства рас. Их подарила ему сестра «на счастье» перед вылетом из Москвы. Терентьеву и мне показалось, что за куколками последовал бидон среднего размера, крутясь и разбрызгивая какую-то жидкость, похожую на моторное масло. Что это? Читаю записку Терентьева: «Для смазки подшипника земной оси!» Правда, потом Кекушев этой версии насчет бидона не подтвердил, хоть и учинили ему корреспонденты газет «допрос с пристрастием».

«Молнией» из кабины пилота летит ко мне записка. Она содержит сообщение о том, что разведчик прошел над полюсом, закрытым сплошной облачностью, и что мы легли на обратный курс. Передаю ее на Рудольф. Принимаю оттуда поздравления товарищей, наблюдающих за нашим полетом.

* * *

Снова замелькали параллели, теперь уже в обратном порядке. Облачность кончилась между восемьдесят восьмым и восемьдесят седьмым градусами. Снова под нами сплошные ледяные поля. Несильный встречный ветер. Потеплело – минус девять.

Погода на Рудольфе портится. В 19 часов принимаю сообщение: «Сейчас купол закрыло низкой облачностью. Высота 150 метров. Если не откроет купол, будем принимать вас внизу, у зимовки». Такая погода не очень-то вписывалась в наши планы. Горючего оставалось не так уж много, чтобы можно было заниматься поисками подходящего аэродрома на других островах архипелага. Поэтому продолжаем полет на Рудольф, надеясь, что погода там улучшится. Вскоре получаем новое сообщение: «Сейчас проносит заряды низкой облачности, через которую видим небо. Заряды временами закрывают то купол, то аэродром внизу. Когда будете ближе – сообщим, где садиться».

В семидесяти километрах от Рудольфа встречаем облачность. Входим в нее – иного пути нет. Исчезает солнце, кругом сереет. Снижаемся. Тут легче – нет сплошной серой мути. Идем в седых клочьях тумана. Рудольф сообщает, что основной аэродром закрыло, а на запасном для нас выложены дымовые костры.

Подготавливая ответ на возможный запрос руководства (нас уже несколько раз спрашивали об этом), узнаю у Кекушева, на сколько минут полета осталось бензина. Он три раза машет пятью растопыренными пальцами: на пятнадцать минут. Мало.

По времени мы уже должны быть на Рудольфе. Перестраиваю приемник на волну радиомаяка. Плохо! Мы выскочили из направленной на север равносигнальной зоны: буква «А» слышна очень громко, «Н» – еле прослушивается. «Молнирую» Головину запиской (до чего же неоперативна наша внутренняя связь!). Тот исправляет курс.

Идем в тумане бреющим полетом, зная, что высота большинства островов архипелага значительно превосходит ту, на которой мы летим, и что острова где-то тут, рядом. Земли не видим. Иногда под нами сквозь серую пелену проглядывает черная с маслянистым оттенком вода. Едва не цепляем ее антенной. Как-то уж очень быстро бегут минуты. Совсем не так, как на подходе к полюсу. Хочется, чтобы время остановилось. Наверное потому, что каждая следующая секунда может принести неприятности…

Не дожидаясь вопроса, Кекушев с улыбкой (до чего же он спокоен, Леопардович!) показывает мне пять растопыренных пальцев, но… только один раз: бензина осталось на пять минут полета. Где же ты, остров Рудольфа?!

Кекушев открывает дверцу в перегородке, отделяющей кабину пилота, с трудом протискивается в нее и, лежа в ногах у Егорыча и, наверное, мешая ему, начинает ручной помпой качать бензин – последние килограммы.

Выскакиваем на какую-то землю. Головин с Волковым быстро определяются: остров Карла-Александра. Рудольф должен быть левее. Глубокий вираж – и вскоре впереди показываются дымовые полоски сигнальных костров, радиомачты, дома, люди – запасной аэродром ставшего родным за время полета Рудольфа!

С ходу, экономя горючее, Егорыч по ветру идет на посадку. Еще до завершения посадки один за другим останавливаются оба мотора – бензин кончился. Неуправляемый самолет скользит по крутому склону к обрывистому берегу моря! Неужели полет так бесславно закончится? Нет! Умудренные опытом Кекушев и Терентьев выскакивают на ходу из самолета и виснут на стабилизаторе: движение замедляется и вскоре самолет останавливается.

Выбираемся из машины. Подходим друг к другу по земле, которая кажется зыбкой. Егорыч снимает очки, маску, шлем, и наконец-то мы снова видим лицо командира. Но оно непривычно строгое сейчас. На лбу крупные капли пота, вздулись вены, под глазами мешки, которых перед полетом не было, набрякли веки, как у человека, только что выполнившего тяжелую работу. Молчим: почему-то кажется, что первые слова после этого полета должен произнести он, Егорыч. И он их произносит, простые слова:

– Ну как, ребята?!

Скованность исчезает, напряжение полета спадает, на смену ему приходит усталость и. чувство радости: задание разведчик выполнил! К нам бегут взволнованные товарищи, обнимают и поздравляют нас. Как говорится: хорошо все, что хорошо кончается! Если бы меня спросили, что было самым трудным для меня в этом полете, я бы ответил: не курить в течение почти двенадцати часов…

Кекушев обращается к Головину и ко мне с краткой речью. Смысл ее таков: он полон уважения к первому советскому летчику, побывавшему над полюсом, и к радисту, державшему в полете бесперебойную связь, их мужество оценят даже моржи и тюлени, но «на улице» около десяти градусов мороза, экспедиция еще не закончена и разведчик может в любое время понадобиться, а поэтому – не затруднит ли нас, во избежание простуды, надеть шлемы? Желания отшутиться не возникает, совет правильный, и мы выполняем его, оценив про себя заботливость стармеха.

Разведка подтвердила наличие в районе полюса ледяных полей, пригодных для посадки самолетов экспедиции и организации дрейфующей станции, и прогноз погоды, данный синоптиком экспедиции. Строгую проверку прошел радиомаяк: он работал устойчиво и был слышен до самого полюса; в том, что мы на подходе к Рудольфу выскочили из равносигнальной зоны и заставили волноваться товарищей, да и сами поволновались, никто, кроме нас самих, виноват не был.

Надежной оказалась радиосвязь на средних и длинных волнах между самолетом, находящимся в центре Арктики, и островом Рудольфа, а также самолетом и Диксоном, при относительно небольших мощностях передатчиков (за исключением передатчика на Диксоне). Проверили навигационные приборы, в том числе прекрасно показавший себя отечественный солнечный указатель курса.

Глубокая разведка закончилась.

Начинался штурм Центральной Арктики советскими людьми: четыре четырехмоторных самолета стояли на ледовом аэродроме острова Рудольфа, готовые к старту на Северный полюс!

Идем на вынужденную

11 мая на север для разведки погоды с Рудольф а вылетел легкий одномоторный самолет Р-5. Пилотировал его Л. Г. Крузе. На борту штурман Л. М. Рубинштейн и синоптик Б. Л. Дзердзеевский. Я заступил на вахту в радиорубке базы.

В сложнейших метеорологических условиях – туман, снежные заряды, низкая облачность – самолет долетел до восемьдесят четвертого градуса и повернул обратно. К этому времени Рудольф затянуло низкими облаками. Возвращаясь, Крузе шел над облачностью. Подойдя к архипелагу, дважды безрезультатно пытался ее пробить – она заканчивалась сплошным поземным туманом. Попытался в третий раз. Вышел из облаков на высоте шестидесяти метров. Под облачностью снегопад, видимость не превышает пятисот метров. Внизу – вода с отдельными небольшими полями тонкого молодого льда. У него мелькнула мысль: может быть, проскочив Рудольф, уходит в море?!… Повернул покрывающуюся льдом машину на север, где во время разведки видел много пригодных для посадки ледяных полей. На бреющем полете и на последних килограммах бензина разыскал подходящую льдину и…

…Глубокий вздох облегчения вырвался у населения радиорубки, а населяли ее в этот момент руководители экспедиции, когда эфир принес слова: «Сели благополучно. Координаты 83°17' северной широты, 48° восточной долготы».

Через два дня после вынужденной посадки Р-5, как только позволила погода, в лагерь Крузе вылетел наш разведчик. Безрезультатно – не нашли. 14 мая вылетели вторично. В этом полете с нами был великий мастер парашютного дела и летчик Яков Давыдович Мошковский. Около него – горой – четыре грузовых парашюта.

Волна нашего передатчика – за пределами диапазона приемника, имеющегося в лагере. Поэтому связь сложная – через Рудольф. Впрочем, слушать лагерь я могу непосредственно: приемник на разведчике позволяет это. Пока слежу за радиостанцией Рудольфа.

Летим в зоне радиомаяка. Солнце. Прекрасная видимость.

Залп точек и тире! Рудольф сообщает, что лагерь видит нас в двадцати километрах западнее. «Молнирую» – опять запиской – Егорычу. Ее воздушным потоком (открыт один из люков) вырывает у Терентьева из рук. Пишу вторую. Егорыч исправляет курс. Получив разрешение базы, начинаю следить за радиостанцией лагеря непосредственно. Пока она молчит. Впрочем, молчит недолго. Немного нервничая, Рубинштейн выстукивает: «Вы только что прошли над нами!»

Снова летит записка к пилоту. Пять человек на разведчике напряженно, до боли в глазах, всматриваются в проплывающие внизу ледяные поля, но обнаружить лагеря не могут.

Пролетаем около десяти километров и ложимся на обратный курс. И снова не видим лагеря Крузе. И только после третьего захода обнаруживаем его! На небольшом ледяном поле, окруженном грядой торосов и черными лентами разводий, – крошечное темное пятно, отдаленно напоминающее букву «Т», рядом – серовато-дымчатая полоска, около нее – три черные точки. Первое – самолет, второе – дымовой сигнал, третье – люди. Да, трудно найти на льду самолет!

Кружим над лагерем. Быстро, уверенно делает свое дело Мошковский. Над ослепительно сверкающим ледяным полем расцветают четыре ярко-красных мака – купола парашютов. После сбрасывания каждого парашюта облегченный разведчик слегка вздрагивает. На парашютах – ложатся они очень близко от лагеря – сто сорок килограммов горючего, теплая одежда, продовольствие и примус, лопаты и кирки для выравнивания аэродрома.

«Теперь не заманишь их на базу с этого курорта», – читаю записку Мошковского. Но в записке содержится еще два слова: «Хорошо бы!» Что хорошо? Я бросаю недоуменный взгляд на Мошковского, он ждал его и сначала хлопает себя по груди, затем складывает перед собой руки, как ныряльщик перед прыжком, потом одной рукой показывает вниз и горестно качает головой. Язык жестов красноречив, и я понимаю, что прославленному парашютисту страх как хотелось бы сделать то, чего никто, никогда не делал: прыгнуть с парашютом здесь, где-то в районе восемьдесят третьего градуса северной широты, прославив, может быть, свою страну новым своеобразным рекордом.

Через Рудольф запрашиваю лагерь: «Надеемся, претензий нет?». Перестраиваю приемник на волну лагеря, и через минуту слышу лаконичное: «Нет. Спасибо!». Возвращаемся на Рудольф.

Через три дня Р-5 прилетел на базу и лагерь Крузе был ликвидирован.

А на следующий день на дрейфующих льдах возник новый лагерь – наш…

* * *

Самолет Головина вылетел на север для очередной разведки погоды 18 мая. На 82°30' встретили облачность, попробовали добраться до верхней ее границы. Не получилось – высоко. Проинформировали руководство. Получили распоряжение возвращаться. Легли на обратный курс. Рудольф сообщил, что основной аэродром закрыло туманом. Вскоре и мы входим в туман: Егорыч ведет разведчик вслепую, на небольшой высоте. Туман не везде одинаково плотен: иногда вокруг светлеет. По времени должны подлетать к Рудольфу. Но земли не видно. К сожалению, как и при возвращении с полюса 5 мая, снова выскакиваем из равней сигнальной зоны радиомаяка. Видимо, еще не научились мы как следует пользоваться этим мудрым устройством.

Неожиданно в нескольких сотнях метров впереди вырисовывается склон ледника с черными зубцами вкрапленных в него скал! Егорыч берет штурвал на себя и отворачивает. Самолет проходит низко, совсем низко над склоном. Егорыч приказывает Волкову перейти, точнее – переползти, в кабину пилота: в своей носовой кабине штурман подвергается большему риску в случае аварии самолета. Головин с Волковым определяются. Появляется ясность: мы над островом, соседним с Рудольфом! Разведчик берет курс на базу. Резко сгущается туман. Иногда проходим через снежные заряды. Машина тяжелеет: начинается обледенение.

Высота сорок – пятьдесят метров. Временами сквозь хлопья тумана и снег видим воду. Егорыч помнит, что основной аэродром на высоте двести пятьдесят метров, поэтому упорно тянет штурвал на себя. Выбиваясь из сил, разведчик набирает высоту триста метров. Плотность тумана начинает ощущаться физически. Непрерывно поддерживаю связь с базой. Обещанных сигнальных костров на куполе не видим. Может быть, нужно опуститься немного ниже и тогда покажутся черные полоски дымовых костров на запасном аэродроме? Нет! Страшно врезаться в ледниковый склон, даже с нашей, далекой от космической, скоростью! Начинаю выбирать антенну. На какой-нибудь вершине можем оборвать ее, и тогда останемся без связи. Это будет плохо для нас и для тех, кто напряженно следит за нашим полетом в радиорубке базы. Наверняка там сейчас Шмидт, Шевелев, Водопьянов, Бабушкин, Спирин. Внешне они, конечно, спокойны, но мы представляем себе их состояние.

Молниеносно в эфире появляется Рудольф: «Мы слышим шум ваших моторов! Вы проходите севернее! Повторите заход! – под диктовку Шевелева выстукивает Богданов. Разворот. Снова очередь точек и тире: «Вы только что прошли над нами!» Снова разворот. Но напрасно! Не расступается сплошная серая, давящая пелена…

Егорыч принимает единственно правильное решение: выйти из архипелага. И мы уходим на юго-запад. Обледеневшая машина охотно идет на снижение. Это уже не туман, а вата, она закрывает концы крыльев, подкрадывается к фюзеляжу. Под нами ледяные поля вперемежку с водой. Егорыч не имеет возможности выбрать с необходимой тщательностью льдину для посадки, сделать над ней хотя бы один круг: идем бреющим полетом, машина проваливается. И все же опыт первоклассного летчика, хорошо знакомого с высокими широтами, подсказывает ему: вот эта! И он с ходу идет на посадку сразу за грядой торосов, задев за которые обрывается моя, значительно укороченная к этому времени антенна. Сильный удар! Второй! Третий! Потом – уменьшающаяся скорость машины, легкие толчки. Самолет стоит! Выскакиваем из машины – Терентьев не забывает выпустить и меня.

Вспоминаю слова Амундсена: «…Злой враг, с которым приходится считаться аэропланам,-это туман. Вынужденный спуск в тумане – верная смерть…»

Разведчик цел. На лобовой кромке крыльев – пленка льда толщиной пять-шесть миллиметров. Патрубки измерителя скорости превратились в красивые ледяные астры. Сидим на очень небольшой льдине, со всех сторон окруженной нагромождениями торосов. Взлететь с нее не удастся. В пятнадцати метрах перед самолетом – ледяной барьер!

Мы не знаем, насколько прочна льдина, на которую мы сели. Поэтому начинаем быстро выносить из самолета часть продовольствия, палатку, клиппербот, нарты, аварийную радиостанцию и прочее, что может потребоваться, если усложнится обстановка. Вдвоем с Егорычем разворачиваем аварийную радиостанцию. Три вызова впустую. Наконец, через полтора часа после посадки, устанавливаем связь с базой.

Нервничая, Богданов от имени руководителей экспедиции передает: «Рады невероятной удаче! Как самочувствие экипажа? В чем нуждаетесь? – И от себя добавляет: – Ну, Коля! Очень рад, что сели! Прямо переживали!» Опасения подтвердились: товарищам на базе было не легче, чем нам в полете. Успокаиваем их, говорим, что все в порядке. Заказываем Богданову несколько радиостанций для пеленгации. Определяемся. Оказывается, сидим примерно в сорока километрах к юго-западу от Рудольфа. Остается подтвердить это астрономическим определением. Но для этого нужно ждать солнце.

Егорыч уходит искать поле, пригодное для взлета. Остальные начинают обживать льдину. Часа через два результаты нашей работы выглядят так. В пятнадцати метрах от самолета у гряды торосов стоит розовая шелковая палатка с надувным резиновым полом – хорошей защитой от надледной воды. В палатке – спальные мешки. Снаружи, слева от входа, – миниатюрная переносная радиостанция, справа – кухня со стенками из снежных кирпичей, надежно защищающими от ветра. Чуть поодаль – нарты с запасом продовольствия. Рядом с нартами – пузатый клиппербот.

– Сытый желудок – залог успеха! – заявляет Кекушев и большим ножом начинает вскрывать банку с продовольствием. Достаю котелок. Он оказывается грязным. Мою его снегом. Эта процедура вызывает у Кекушева брезгливую гримасу. Завершив «мытье», наполняю котелок чистым снегом. Разжигаю примус: из импровизированной кухни доносится знакомое шипение. Раздражавшее на Большой Земле, сейчас оно кажется нам даже приятным.

Большая жестяная банка содержит множество аккуратно завернутых в непромокаемую бумагу и перевязанных тонкой бечевкой пакетов и пакетиков. На них соблазнительные надписи, вызывающие раздражение слюнных желез: «Украинский борщ», «Капустный суп», «Мясной бульон» и т. п. Кроме концентратов, в банке галеты, свиное сало, компот, чай, какао и шоколад. Все упаковано, как новогодние подарки. В каждый пакет вложена этикетка. Читая ее, можно узнать не только рецепт приготовления пищи, но наименование и адрес предприятия-поставщика. И даже фамилию упаковщицы.

Разворачиваем один из пакетов. Достаем несколько кубиков, завернутых еще и в папиросную бумагу. Внешний вид кубиков не оправдывает звучных названий: они похожи на детские заигранные кубики неопределенного желто-зеленого цвета. Кекушев снова морщится. Однако аромат из котелка, куда мы бросили кубики, отвергает всякое недоверие: пахнет натуральным украинским борщом! Кекушев закрывает от наслаждения глаза. Потом хватает еще пять кубиков и со словами: «От этого не умирают!-бросает в котелок. В четыре руки режем мелкими кусочками сало, поджариваем на сковородке, заправляем борщ. Собственно, благодаря вмешательству Кекушева теперь этот борщ уже не столько суп, сколько каша. Приходит Егорыч. Бросив на снег кусок брезента, водрузив на него котелок с «борщом», Кекушев приглашает всех к «столу». Через пять минут от борща (котелок вместимостью шесть литров) остается приятное воспоминание. Но это не все. На примусе кипит чайник: на второе у нас какао.

Процесс пищеварения нарушает Егорыч:

– Я нашел площадку, ребята!

– Какая? Где? Размеры? – посыпались вопросы.

После обеда, оставив в лагере Терентьева, отправляемся смотреть аэродром. Минут десять пробираемся по торосистому льду, иногда идем по небольшим ровным полям. Наконец выходим на относительно ровное, большое поле. Обмеряем: триста на пятьдесят метров. Не так уж плохо! На площадке много застругов, но небольших, их легко убрать. Труднее проделать проход в торосах для самолета. Вот только бы не разошлась трещина, которая проходит поперек площадки! Пока она не шире спичечного коробка. Возвращаемся в лагерь, оставляем вахтенного и ложимся спать. На сегодня довольно.

19 мая. Уже больше суток живем «дрейфующей жизнью». В течение двенадцати часов расчищали проход к аэродрому и выравнивали площадку. Вымотались. Снова обед из концентратов, несмотря на то что у Кекушева от них, по его словам, портится фигура. Снова какао.

На несколько минут выглянуло солнце, но Волков успел определиться: наши координаты почти совпадают с полученными накануне посредством радиопеленгации. Я нашел антенный грузик, оборванный во время посадки. В трещине неподалеку от лагеря видели нерпу. Все время идет снег и сразу тает. Надледной воды становится все больше. Ноги у всех мокрые. Как-то взлетим? Отправили по телеграмме родным. Егорыч и я получили телеграммы из дому: оказывается, и на дрейфующем льду может быть повод для радости…

Появились первые «инвалиды». Взорвавшийся коробок спичек-«молний» сильно обжег Волкову правую ладонь. Терентьев простыл – радикулит. Несмотря на эти неприятности, оба весь день работали на устройстве аэродрома, стараясь не отстать от остальных – здоровых.

20 мая. Рассеялся туман. Далеко на горизонте увидели снеговые шапки. Земля. «Вижу Рудольф!»-закричал Волков, сидевший верхом на своей кабине. Действительно, в бинокль на вершине одного из открывшихся куполов можно было рассмотреть несколько черточек – самолеты.

Закончили расчистку прохода для самолета. Продолжаем выравнивать площадку. Трещина на аэродроме немного разошлась.

После обеда, разогрев моторы, начали рулежку. По узкому проходу, сильно кренясь на неровностях, медленно ползла машина. Волков бежал впереди, показывая дорогу Егорычу. Кекушев, Терентьев и я, повиснув на хвосте, помогали делать крутые повороты. Для преодоления шестисот метров, отделяющих лагерь от аэродрома, потребовался час. Наконец – самолет на расчищенной площадке!

Перебрасываем лагерь. Это уже просто: три рейса с нартами – и мы на новом месте. Снова раскидываем палатку, организуем «пищеблок». Несмотря на усталость, все это делаем гораздо быстрее, чем в первый раз,-появился опыт. Завтра, если позволит погода, попытаемся вылететь на базу. Оттуда сообщили прогноз: «В ближайшие часы постепенное улучшение погоды, ослабление ветра, прекращение поземка».

Вечером начал ежиться Егорыч – наверное, простудился. Досрочно уложили в спальный мешок, организовали лечение коньяком. Для вида посопротивлявшись, Егорыч не без удовольствия подвергся лечению, которое даже со стороны выглядело привлекательно. Закусив «лекарство» шоколадом, он моментально заснул.

Мы посовещались – глазами – с Терентьевым: не «заболеть» ли и нам? Но тут же отвергли эту идею: знали, что на страже неприкосновенного запаса коньяка стоит неумолимый Леопардович, который в вопросах его расходования ни на какие сделки с совестью не пойдет.

Последний в этот день срок связи с базой. Богданов сообщает: «Флагманский самолет готовится стартовать на север!» Залезаем в спальные мешки. Пробуем заснуть. Получается не сразу: ведь в сорока километрах от нас начинается штурм полюса!

21 мая. Палатка наша прозрачная. Ее освещает яркий солнечный луч. Выскакиваем наружу. Туман разошелся, половина неба уже голубая (молодец Дзердзеевский!), а на горизонте снова замаячили знакомые ледяные шапки островов.

Нам не до завтрака сейчас: мы хорошо знаем цену летной погоде в Арктике. Разогреваем моторы. Быстро и немного бессистемно, несмотря на ворчание Кекушева, укладываем в самолет все, что было выгружено на лед.

С мокрого снега машину сдвинуть не легче, чем примерзшую. Вчетвером помогаем Егорычу сорваться с места. У края площадки он разворачивается и выключает моторы. Теперь предстоит поднять машину домкратом: самолет должен начать разбег сам, без нашей помощи. Мы не можем помочь ему потому, что не сумеем потом забраться в машину, – не даст поток воздуха от винтов. Если же Егорыч уменьшит газ хотя бы на несколько секунд, чтобы мы забрались в самолет, лыжи моментально, как трясина, засосет мокрый снег. Подкладываем доски и поднимаем самолет посредством домкрата – сначала одну сторону. Когда между лыжей и снегом образуется зазор в пятьдесят миллиметров, заменяем домкрат деревянным чурбаком и начинаем поднимать другую сторону. И когда покончено с ней, прыгаем в машину. Заводятся моторы. Газ! Рывок! Самолет падает с чурбака и домкрата и начинает стремительный разбег. Кекушев при помощи веревки, заранее привязанной к домкрату, втаскивает его в самолет через нижний люк.

Самолет бежит, подпрыгивая на неровностях площадки. Скорость разбега увеличивается. Близится конец площадки – либо взлет, либо встреча с высокой грядой торосов… Но все кончается благополучно, тряска прекращается, совсем близко от шасси мелькают торосы. Самолет в воздухе!

Через семнадцать минут садимся на запасном аэродроме базы. Нас встречают только два товарища. Центр событий переместился на основной аэродром, и там находятся почти все.

UPOL выходит на связь

Нам возбужденно рассказывают, что в 4 часа 52 минуты, воспользовавшись улучшением погоды, на полюс стартовал самолет Водопьянова, Кроме экипажа, на борту Шмидт, Папанин с товарищами и Трояновский, Иванов поддерживал прекрасную связь с Рудольфом и Диксоном.

Около 11 часов Иванов вызвал наземные станции и начал передавать очередную радиограмму. Он дал номер, число слов и… исчез из эфира! Богданов терпеливо ждал. Ждали, склонившись к приемникам, радисты полярных станций и радиоцентров Арктики. Томительно бежали секунды, минуты, часы. Самолет в эфире не появлялся.

На куполе стояли три четырехмоторных гиганта, готовые ринуться на поиски пропавшего самолета.

Звонок с основного аэродрома. Шевелев просит принять участие в организации там дополнительного приемного пункта. На У-2 перелетаю на основной аэродром. Вместе со штурманами Ритсляндом, Жуковым и Аккуратовым веду наблюдение на волнах, присвоенных самолету Водопьянова. Проходит час, другой – ничего. Погода портится: купол затягивает туманом, временами проходят снежные заряды.

Тревожится Москва. Просит Шевелева обрисовать обстановку. Сдерживая нервное подергивание щеки, Марк Иванович диктует ответ:

«ТРИ САМОЛЕТА СТОЯТ, ГОТОВЫЕ К ВЫЛЕТУ. ПРЕДПОЛАГАЮ НЕИСПРАВНОСТЬ ОСНОВНОГО ПЕРЕДАТЧИКА. УСТАНОВКА РАДИОСТАНЦИИ ПАПАНИНА ТРЕБУЕТ МНОГО ВРЕМЕНИ. ПОКА САМОЛЕТ НЕ НАЛАДИТ РАДИОСТАНЦИЮ, ШАНСЫ НАЙТИ ЕГО КРАЙНЕ МАЛЫ. В СЛУЧАЕ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОГО ОТСУТСТВИЯ СВЯЗИ ВЫЛЕТИМ ТРЕМЯ САМОЛЕТАМИ. ИДЯ РАЗВЕРНУТЫМ ФРОНТОМ, БУДЕМ ПРОЧЕСЫВАТЬ ПОЛОСУ В 30 КИЛОМЕТРОВ».

Еду на вездеходе на зимовку сменить в радиорубке много часов не спавшего Богданова. В 19 часов заступаю на вахту. Внимательно прослушиваю эфир на волнах, присвоенных самолету и дрейфующей станции. Волны Кренкеля так легко запоминаются: 60 и 600 метров. В оговоренные расписанием сроки вызываю самолет и Кренкеля. Снова тревожится Москва.

Погода испортилась окончательно. С аэродрома начинают возвращаться летчики, штурманы, механики и работники базы. На цыпочках, неуклюжие в меховой одежде, они осторожно входят в радиорубку. В глазах у всех безмолвный вопрос. К сожалению, я могу ответить им только отрицательным покачиванием головы. Вот вошел, стараясь не шуметь, Молоков. Постоял немного и вышел. Вошел и сел рядом со мной Мошковский. Сумрачен сегодня обычно веселый Яков Давыдович. Почти не отлучается из радиорубки Марк Иванович Шевелев.

А эфир грохочет. Он беспределен, бесплотен, и сторожит антенну каждой радиостанции. Постоянно готов помочь людям совершить добрые дела: прийти на помощь заболевшему человеку, судну или самолету, терпящим бедствие, погасить пожар в лесу или степи и спасти людей от цунами. За тридевять земель от родного дома может находиться человек, но эфир со скоростью света домчит весточку от него до родных и близких. Всемогущий эфир донесет до человека мотивы любимых песен и поможет узнать, что делается сейчас на нашей беспокойной планете. А когда в просторы Вселенной устремится космический корабль, самочувствие людей на нем тоже поможет узнать эфир… Но если ты действительно такой всемогущий, эфир, почему же ты не принесешь нам от людей, находящихся в центре Арктики, весточку, которую мы так ждем?!

Давно истек срок, на который у Водопьянова могло хватить горючего. Самолет на базу не вернулся. Значит, сел на лед?! Если вышла из строя радиостанция самолета, то почему же не слышно Кренкеля? Ведь времени, чтобы развернуть свой «Дрейф», у него было достаточно. В том, что он мог это сделать, причем в короткое время и ничего не перепутав, я не сомневался – это знающий и собранный человек.

Мучительной, напряженной жизнью живет база! Снова запрос Москвы… Но в эфире есть все, что угодно, кроме RW – позывного водопьяновского самолета и UPOL – позывного дрейфующей зимовки.

21 час 30 минут. Делаю очередной вызов радиостанции Кренкеля. Перехожу на прием. И вдруг! Музыкальными точками и тире (тон «Дрейфа»!) в приемник врывается:

– Рудольф! Рудольф! Говорит UPOL – Северный полюс! Вас слышу! Прошу отвечать!!!

Каждый радист имеет свой почерк. Последнее сомнение исчезает – рука Кренкеля!

Трудно описать, что я пережил. Была тут радость, что жив Кренкель, а вместе с ним, наверное, и все остальные: что-то неуловимое в его спокойной, ритмичной работе внушало уверенность в этом! Была радость: работает и хорошо слышен «Дрейф» – радиостанция, в создании которой я принимал участие! Ну а потом, чего греха таить, – ведь не каждый же день устанавливается связь с Северным полюсом!