Текст книги "Комендант брянских лесов"
Автор книги: Николай Прохоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
Дроздов же в тот момент был поглощен неожиданным сообщением Кеши. Ему, отвечающему за жизнь целой группы, надо было немедленно принимать решение, а не рассматривать, во что одет мальчик.
– Зовут его Кешей, – подал я свой голос.
– Как? Да разве это имя! Уличное прозвище мальчишки, кличка! Фамилию надо было спросить, – с нескрываемым недовольством проговорил командир.
Он достал из кармана трубку, набил ее. Прикурив от зажигалки, командир глубоко затянулся, выпустил густую струю белого дыма.
– В такой обстановке ребенок проявил героизм. К ордену бы его. А вы... Впрочем, идите покушайте да ложитесь-ка отдыхать. Вы очень утомлены. За разведку благодарю вас, товарищи.
Впоследствии мне еще два раза приходилось быть в Думинине. К великому моему огорчению, командир оказался прав насчет имени мальчика. Я спрашивал многих колхозников, но они не знали Кеши. До сих пор не могу найти нашего маленького друга. Если он жив, то, конечно, уже не маленький. Я часто думаю о нем и не теряю надежды, уверен, что мне посчастливится встретить Кешу из брянской деревни Думинино.
На родной земле
(повесть)
1
Ранним летний утром, когда от первых лучей солнца заискрились и заиграли на траве капли росы, в глубокой лесной балке появился человек с котомкой за плечами. Его черная фуражка с лакированным козырьком то появлялась над краем оврага, то снова пропадала.
Вблизи леса балка расширялась, образуя суходол, заросший травой. По всему суходолу весело пестрели яркие головки лютика, белой кашки, одуванчиков. С обеих сторон к балке вплотную подступала зеленая, но уже высокая стена ржи, откуда доносились голоса перекликающихся перепелов. А ближе к лесу над травой лежал туман, и где-то монотонно скрипел коростель.
Путник остановился на опушке, долго смотрел на поля, на деревню, видневшуюся вдали, словно мысленно прощался с ними. Вскоре он скрылся в лесу, оставляя за собой следы, тянувшиеся в глубину балки по росистой траве.
В утреннем безветрии лес не шелохнется, будто дремлет, нежится после крепкого сна. Тишину нарушают лишь птицы. Влажный воздух полон острых запахов разнотравья, хвои и прошлогодних листьев, отдающих грибами.
Брянский лес особенно хорош летом, в полном зеленом уборе. Рядом с березой красивой пирамидой возвышается ель, тут же, на пригорке, по-хозяйски уверенно разместился дуб, под сильными ветвями которого нашли приют рябина и черемуха. Здесь можно встретить клен, ясень, липу, осину, вяз и даже дикую грушу и яблоню. А в тенистых сырых низинах, где текут мелкие реки и ручьи, ракиты полощут тонкие ветви в воде. Но главное украшение здешних лесов – это сосны. Высокие и стройные, они властвуют над неоглядным лесным массивом. Бронзовые стволы их почти совсем лишены сучьев, только на самом верху зеленеют густые шапки. Если прижаться к стволу ухом, когда дуют ветры, можно услышать, как он звенит.
Без края на сотни верст размахнулись брянские леса.
...Путник долго шел по извилистой тропинке. Он ступал, стараясь не шуметь, осторожно перешагивая через обнаженные корневища, опоясывающие дорогу, как обручи, чутко прислушивался к шорохам леса.
Свернув с дороги, путник присел отдохнуть на спиленное дерево. Достав из котомки хлеб, вареную картошку и пучок зеленого лука, он разложил все на гладком срезе почерневшего пня. Вдруг где-то близко застрекотала сорока. Человек вздрогнул и с тревогой огляделся по сторонам. Что встревожило эту птицу? Вот она уже беспокойно прыгает по вершинам деревьев и назойливо трещит над головой, словно указывая лесным жителям, где притаился пришелец. «Подлая вещунья», – с досадой подумал человек, поспешно укладывая в котомку свой завтрак, чтобы перейти на другое место. Но предательская птица сопровождала его возбужденными криками, на которые отозвалось сразу несколько ворон, тревожно закружившиеся над лесом.
Поняв, что от птиц невозможно укрыться, он выбрал новое место под деревом. Ел неторопливо, когда откусывал черствый хлеб, приставлял к подбородку ладонь, чтобы не ронять крошек. Подкрепившись, скрутил цыгарку и несколько раз сладко затянулся.
В это время на соседнем дереве надсадно и хрипло закричала ворона, при каждом крике распуская крылья, словно боясь от чрезмерного усердия потерять равновесие. Путник еще раз взглянул на птицу и решительно поднялся. Но он не сделал и трех шагов, как увидел перед собой вооруженного человека, внезапно вынырнувшего из густого орешника.
– Куда идешь?
– В лес, – коротко и недружелюбно ответил путник, оправившись от мгновенного испуга.
– Вижу, что в лес, а не на ярмарку. По какому делу?
– Есть, стало быть, дело.
– Оружие есть? Шагай вперед !– повелительно сказал вооруженный, стволом автомата указывая направление.
Путник повиновался. Конвоир долго вел его по бездорожью запутанным путем, то и дело командуя: «влево», «вправо». Конвоируемый хорошо знал лес, но не подал вида. Он узнавал места и даже отдельные деревья. Когда на пути оказался глубокий ров конвоир приказал спуститься вниз. По сырому дну оврага вилась тропа. Едва заметная, она тянулась сквозь густые заросли кустарника, затем круто поворачивала на взгорье. На подъеме из оврага неожиданно вырос человек. Он был одет в штатское. В глаза бросалась только старая военная фуражка с красной лентой на околыше. Часовой быстро вскинул винтовку, сделал шаг назад, но, узнав конвоира, тотчас опустил ее.
– Здравствуй, Егор! Нет ли закурить?
– Передай дежурному, чтобы доложил командиру, – сказал конвоир.
Вскоре подошел командир. Окинув быстрым взглядом фигуру незнакомца и поздоровавшись с разведчиком за руку, он спросил:
– Что за гость?
– В лесу встретился, у Котанова лога, – ответил Егор.
Командир еще раз внимательно взглянул на пришельца. Перед ним, выпятив грудь и вытянув руки по швам, стоял высокий, крепкий старик, с густыми усами и выбритым подбородком. Домотканная рубаха, подпоясанная узким ремнем, была расправлена на животе на манер солдатской гимнастерки.
– Откуда прибыли?
– Из деревни Карнауховки, Рачков Ефим, – по-солдатски отрапортовал незнакомец.
Отметив про себя подтянутость гостя, командир спросил:
– А в лес зачем пожаловали?
– К вам, служить хочу в красных партизанах.
– «Служить в партизанах...»– задумчиво повторил командир. – Где же вы раньше были, ведь мы не первый день в лесу живем?
– В тюрьме сидел.
– У немцев?
– Нет, – коротко ответил старик , видя на лице командира недоумение, добавил: – Долгая история...
– Расскажите, что за история.
– Да уж не миновать, хоть и тошно вспоминать.
II
Весной 1940 года колхозный конюх Ефим Рачков поехал в районный город на базар. Он рассчитывал вернуться домой засветло. Сделав покупки, Ефим уложил их на повозку и попросил колхозницу Прасковью Устинову, приехавшую с ним на одной подводе, приглядеть за добром.
– Ты подожди меня, я навещу старого дружка.
У своего приятеля Ефим изрядно выпил и засиделся. А когда пришел на базарную площадь, Прасковьи не застал. Она уехала домой, рассчитывая, что кто-нибудь из попутчиков подвезет старика.
– Не дождалась, взбалмошная бабенка, – сердился захмелевший Ефим, – теперь на поезде придется ехать.
Но и тут ему не повезло. На ближайший поезд он опоздал. На пути стоял длинный состав, груженный лесом. Справившись, куда идет товарняк, Ефим, не раздумывая, забрался на площадку вагона.
– Вот подфартило, – радовался Ефим, по-хозяйски устраиваясь на бревнах и вытаскивая из кармана завернутую бутылку.
Несколько раз старик прикладывался к горлышку посудины и все больше хмелел. Поезд шел лесом. Иногда он вырывался на широкие поляны, где празднично пестрели цветы, затем снова углублялся в темнеющие прогалины соснового бора. Было часов пять вечера, но весеннее солнце стояло еще высоко. Будучи в самом радушном расположении духа, Ефим запел песню как раз в то время, когда поезд замедлял ход перед каким-то полустанком.
Тут он и обнаружил себя. На остановке его стали высаживать. Полный благодушия, Ефим вначале даже не обратил внимания на брань железнодорожников.
– Ежели насчет билета у вас сомнительность, так я сейчас добегу до кассы и куплю.
– Не продадут тебе билета, нельзя посторонним ездить с товарным, не положено, – разъясняли ему.
– А не продадут, значит незачем и ноги ломать. Доедем так, за счет высшего начальства, – сказал Ефим и громко рассмеялся.
Но железнодорожники не хотели шутить. Ефим попытался договориться с ними по-доброму, предложил даже выпить из бутылки, извинился, что нет стаканчика. Железнодорожники отказались.
– Опоздать я могу к должности, чудак-человек, – доказывал Ефим. – Председатель за это не погладит по головке. Он ваших правил не знает, у него свои.
Железнодорожники попытались стащить старика силой, но он решительно воспротивился этому и полез в драку. Как потом было записано в протоколе, «...оскорбил действием при исполнении служебных обязанностей».
Протрезвевший Ефим проснулся в отделении милиции. Тяжелым было его похмелье. Он горько раскаивался в своем поступке. Конечно, его страшило наказание, но сильнее того мучила совесть. «Старый дурак, – ругал он себя мысленно, – как на людей взгляну? Хоть глаза завязывай от стыда!»
Раскаяние было запоздалым. Закон не обойдешь. Ефим понял это во время допроса, когда следователь сказал под конец:
– Отвечать придется.
Ефима осудили. Он отбывал наказание безропотно, терпеливо ожидая своего срока, чтобы вернуться домой.
В тюрьме его застала война. Теперь Ефим терзался еще больше. Время шло, события развивались быстро. И вот, когда срок наказания подходил к концу, в город, где находился Ефим, неожиданно нагрянули фашистские войска. Гитлеровцы высадили здесь крупный десант.
Произошло это утром, когда Ефим шел к лесопильному заводу на работу (он давно уже был расконвоирован). Внезапно над городом загудели бомбовозы, истребители, на улицах началась пулеметная и ружейная пальба. В домах зазвенели стекла, пули хлестали по железным крышам, женщины с криком метались по дворам, прятались в погребах, таща за собой перепуганных ребятишек.
Самолеты низко, едва не задевая крыши домов, с ревом носились над городом, усиливая панику.
Ефим подходил к окраине города. Вдруг совсем близко послышался выстрел, а вслед за ним крик женщины:
– Ратуйте! Ратуйте!..
Этот страшный, раздирающий душу призыв о помощи испугал Ефима. Никогда ему не приходилось слышать такого отчаянного предсмертного женского крика. Старик почувствовал, как под фуражкой у него поднимаются волосы. У ворот соседнего дома, вдоль стены, ползла женщина, опираясь на правую руку. Левая же, залитая кровью, беспомощно свисала. В тот же момент старик увидел спину удаляющегося немецкого солдата. Ефим бросился к женщине. Он бережно внес ее во двор, положил на траву и, сняв чистое вафельное полотенце, висевшее тут же на протянутой через двор веревке, намеревался перевязать рану. Но женщина доживала последние минуты. Фашист выстрелил ей в спину разрывной пулей. Она разворотила грудь и повредила руку. Через несколько минут Ефим осторожно свел покойнице веки и накрыл лицо полотенцем.
Сейчас ему хотелось поскорее уйти куда-нибудь из города, но Ефим понимал, что теперь опасно появляться на улице. Он вошел в чей-то сад, забрался в густой малинник и здесь благополучно дождался сумерек. С наступлением темноты Рачков, никем не замеченный, вышел за город. Шел быстро, напрямик, без дороги. Ему все чудились сзади чьи-то шаги, и он часто останавливался, оглядываясь. Куда идти?
Этого-то он и не знал теперь. До Карнауховки не менее ста пятидесяти километров, но из писем Ефиму было известно, что жена оттуда уехала и живет далеко в прикамском колхозе, а единственный сын Гриша ушел в Красную Армию.
В раздумье Ефим сел на обочину дороги. Из города доносились редкие ружейные выстрелы. Вдруг настороженный слух уловил шорох. Ефим пригнулся и напряженно стал всматриваться в темноту. Слева от себя на дороге он ясно увидел две светящиеся точки, похожие на огоньки зажженных папирос. Несколько подальше мелькнули еще два. Старик припал к земле. Огни переместились несколько в сторону и опять остановились. «Волки!» – догадался Ефим И неожиданно успокоился, почти обрадовался, хотя был совершенно безоружен. Поднявшись, он молча двинулся на огоньки. Те качнулись и исчезли.
В деревне близких никого не осталось, но сейчас, не видя другого выхода, он решил отправиться в Карнауховку. Пробирался туда окольными путями, далеко обходя дороги, как ходили в старину бродяги. В дневное время отлеживался в оврагах или в лесу.
В Карнауховку Ефим пришел на рассвете. В это время обычно скот выгоняют в стадо, но старик никого не встретил на улице, когда шел к своей избе. Деревня словно вымерла. Дома стояли с заколоченными и выбитыми окнами. Вот и знакомое крыльцо.
В пустой избе Ефим устало опустился на уцелевшую лавку, охваченный горьким чувством одиночества. В родном, когда-то уютном жилище было сыро, пахло мышами и плесенью. На потолке расплывалось широкое темное пятно.
Ефим вышел из дому, долго стоял у ворот, надеясь увидеть хоть кого-нибудь из односельчан. Улица была пустынна. В переулке над крышами домов поднимался журавль колодца. Вдруг он опустился вниз, затем снова почти вертикально взметнулся кверху. Спустя несколько минут с окраины донесся одиночный выстрел. Значит, в деревне есть люди. Но что это за люди? Кто приходил за водой к колодцу, кто стрелял? Старику страшно хотелось все узнать, но он не решался пока отходить от избы.
Под вечер к нему пришел односельчанин, Евсей Вихлянцев. Подвижной, с жидкой бородкой, Евсей до войны работал посыльным при колхозном правлении. Он еще не был стариком, но всегда как-то увертывался от тяжелой физической работы. За это многие односельчане с пренебрежением относились к Вихлянцеву. Ефим тоже недолюбливал его, но теперь обрадовался, как родному.
– Вот, Ефим Акимыч, дела, – с порога заговорил Вихлянцев, протягивая руку, – с возвращением тебя!
– Пришел вот в пустую избу, – с грустью промолвил Ефим, взглядом указывая на убогую обстановку.
Они разговорились. Ефим сообщил, что город, где он находился, заняли немцы, поэтому вернулся домой.
– Хорошо сделал, – одобрил Евсей, – настоящих-то мужиков, Ефим Акимыч, только двое в деревне, это мы С тобой. Так и давай вместе послужим для общества.
Ефим вопросительно взглянул на собеседника:
– Чего же мы будем делать?
– Как это «чего делать«? За порядком следить в деревне. Дела-то, будто, немного, а почет большой. Назначу тебя своим помощником.
Вихлянцев умолк, видя, что Ефим задумался.
– Кем же служите теперь? – спросил Ефим, отвернувшись к окну.
Вежливое обращение Вихлянцев истолковал выгодно для себя.
– Старостой я хожу, – ответил Евсей и хитро заглянул в лицо Ефима, желая увидеть, какой эффект произвел он своим сообщением.
– Служить – не тужить... – неопределенно пробормотал Ефим.
– Теперь немцы всему хозяева, – отозвался староста.– Умному человеку, как я вижу, и с немцем можно ладить. Если исправно служить, так еще лучше будет.
Взять, к примеру, тебя. Уж ты ли не радел колхозу! А что получил? Тюрьму! Немцы-то, небось, сразу тебе свободу дали.
Ефим внезапно изменился в лице.
– Ты меня тюрьмой не кори. Мой грех —я за него и в ответе, – глухо вымолвил он, недобро взглянув на старосту.
– Не в укор, Ефим Акимыч, не в укор, к слову сказано, – торопливо заговорил Вихлянцев, поняв, что сильно задел собеседника.
Разговор сразу прервался. Жадно затягиваясь, Ефим молча дымил цыгаркой, и староста не знал, как продолжить беседу. Собираясь уходить, он сказал ласково, заискивающе:
– Гляди, Ефим, деваться все равно некуда. Что же сказать о тебе коменданту?
– Какому коменданту? – вскинул Ефим удивленные глаза на старосту.
– Известно какому – немецкому. Мой тебе совет: правильно будешь жить – на работу поступишь, корову помогу достать. Без нее в крестьянском деле трудно.
Ефим хотел задать вопрос, где в такое время можно достать корову, но сдержался. После продолжительной паузы он равнодушным тоном ответил:
– Конечно, к месту надо определяться. Только ты не торопи меня, дозволь отдохнуть с дороги.
– Явственное дело, отдохни, – с радостью поддержал Евсей, – ты человек разумный, без дела сам долго не захочешь сидеть. Но поверь совести, времена нынче такие, что другого выхода нет. Надо служить.
– Надо служить... – раздумчиво повторил Ефим, оставшись один.
Когда Вихлянцев отошел от дома, Ефим заметил, что из ворот соседнего дома высунулась лохматая голова. Ефим узнал школьного сторожа, престарелого Степана Фомича. Он то и дело выглядывал из ворот, наблюдая за уходящим старостой.
Ефим обрадовался и тотчас вышел из избы. Приветливо улыбаясь, он направился к соседу. Но, заметив его, Степан Фомич как-то растерянно засуетился, затем нагнулся, словно бы уронил что-то, и, так и не разгибаясь, повернулся к воротам. Войдя во двор, школьный сторож, еще раз выглянув, мгновенно скрылся, резко хлопнув калиткой. Ефим в недоумении остановился и медленно побрел к своему дому. Тяжело было у него на душе.
На другой день Ефим по дороге к колодцу встретил Прасковью Устинову, которая оставила его когда-то на базаре. Ефим решил к ней зайти поговорить.
Прасковья встретила гостя сдержанно. Она молча поклонилась, молча показала на стул, приглашая сесть. Ефим поинтересовался, как живут колхозники, чем кормятся, куда девалась половина жителей Карнауховки. Прасковья отвечала уклончиво: дескать, никуда не хожу, ничего не знаю.
Чтобы вызвать женщину на откровенность, Ефим подробно рассказал ей о жизни в заключении, о том, как добирался домой. Но и это не помогло. Прасковья неопределенно кивала головой и отмалчивалась. Старика озадачило и даже обидело равнодушие Прасковьи. Он умолк. Наступила длительная неловкая пауза.
– Что же ты будешь делать в Карнауховке? – вдруг спросила Прасковья. – С немецким-то паспортом устроишься, не пропадешь, – с плохо скрытым презрением протянула она, не глядя на гостя.
Самый вопрос и оскорбительный тон хозяйки больно кольнули Ефима. Он вдруг вспомнил школьного сторожа, закрывшего перед ним калитку, и с ужасом стал догадываться о причине скрытности односельчан. У Ефима тоскливо сжалось сердце, холодный пот выступил на лбу.
– Да ведь это страшнее всякого суда! – простонал он. – Неужели, Прасковья, так думают обо мне люди?
Рачков безнадежно поник головой, зажав лицо в ладонях. Прасковья равнодушно пожала плечами и вдруг растерялась, увидев, как по тыльной стороне корявой ладони, между выпуклых сухожилий, ползет слеза. Он долго и неподвижно сидел, не открывая лица, точно боясь взглянуть на свет. Затем порывисто поднялся и направился к выходу, горько вымолвив:
– Не обессудь, хозяюшка, непрошеного гостя. Только немецких паспортов у нас нет. Да и не нужны они нам, немецкие-то...
Пристыженная Прасковья остановила старика:
– Подожди, Ефим Акимыч, посиди. Ты, наверно, есть хочешь. Я сейчас соберу.
Она поставила на стол крынку молока, принесла картофельные лепешки. Извинилась, что нет хлеба.
– Три дня назад староста опять делал обыск, забрал последнее. Старосту нашего не видел еще? – снова каким-то необычным тоном спросила Прасковья.
Ефим рассказал о свидании с Вихлянцевым, ничего не утаив.
На другой день Ефим опять зашел к Прасковье. Ночью он слышал артиллерийские выстрелы на окраине деревни. Они раздавались методически, через каждые полчаса, и, как ему показалось, снаряды летели в сторону леса.
– Говорят, что в партизан стреляют, а кто их знает?—ответила Прасковья на вопрос Ефима.
Ефим узнал от нее, что в лесу прячутся партизаны, весной даже они приходили в деревню и убили двух фашистов, но остальные успели скрыться на машинах. После этого их вернулось вдвое больше, в Карнауховке появилась пушка. Фашисты замаскировали ее под ракитой на погосте. Оттуда они и стреляют по лесу в ночное время.
...Когда обо всем этом Ефим рассказал командиру, тот спросил:
– Как же вы узнали, где стоит пушка, да еще определили, что она небольшого калибра?
– Стреляли они. А я в артиллерийском деле разбираюсь. Две кампании по этой должности отбыл, – с достоинством ответил Ефим.
Он рассказал командиру, что был три года наводчиком в империалистическую войну, потом служил в Красной Гвардии артиллеристом и в обоих случаях воевал против пруссаков.
Командир молчал, глядя в землю. Он обдумывал то, что рассказал Ефим. А тот украдкой бросал тревожные взгляды на командира, ожидая, что он скажет, примет или нет.
Поднявшись, командир едва уловимым движением поправил на себе гимнастерку.
– Подождите здесь, – сказал он и пошел прочь, не взглянув на Рачкова.
Ефим удрученно смотрел командиру вслед. Ему показалось, что в тоне этих слов прозвучало решение, не предвещавшее ничего доброго. «И здесь, конечно, не доверяют», – с горечью подумал старик. Как раз в этот момент за спиной его дружеский голос часового произнес:
– Вы, товарищ, располагайтесь пока вон в сторонке, отдохните на траве. Устали, небось, с дороги?
Ефим молча отошел на указанное место. Бесценно хорошее, дружеское слово, когда в нем так нуждаешься! Сбросив котомку, старик неторопливо стал разувать лапти, выстукал из них пыль, как это делают крестьяне, вернувшись с поля.
«Не предложить ли ему махорочки на цыгарку?» – подумал Ефим о часовом, вспомнив, как тот обращался с просьбой к Егору. Но нельзя этого делать, старый солдат знал, что с часовым разговаривать не полагается.
Он стал осматривать лагерь. Под деревьями, в кустарниках, уютно расположились шалаши, прикрытые свежей зеленью. Только теперь, присмотревшись к местности, старик заметил, что таких жилищ довольно много в лагере. Из шалашей доносился разговор. Слева, из чащи, тянулся чистый голубой дымок, словно профильтрованный ветвями кустарника. По дыму Ефим безошибочно определил, что это походная кухня.
По лагерю то и дело сновали мужчины и женщины. Ефим неизменно чувствовал на себе их пристальные взгляды. Его заинтересовала небольшая группа людей, разместившихся прямо на траве под большим раскидистым деревом. Молодой высокий мужчина в короткой кожаной куртке, с пистолетом за поясом, стоя что-то рассказывал, изредка взглядывая на бумажку, которую держал в руке. Его внимательно слушали, некоторые даже записывали. Вот он о чем-то спросил одного из сидящих, и тот, поднявшись, начал отвечать.
«Неужели учатся?» – подумал удивленный Ефим. Уж очень строго держался человек в куртке. Его можно было принять за учителя
Он и был учителем. До войны Василий Леонов три года преподавал химию в средней школе. На фронте пришлось менять профессию. Он стал сапером. В партизанском отряде руководил группой подрывников. Этой трудной партизанской профессии Леонов и обучал теперь своих товарищей. Издалека Рачков видел, как «учитель» показывал какие-то маленькие ящички, металлические предметы, желтые квадратики, похожие на куски мыла. Ефим так ничего и не понял.
– Ну, Ефим Рачков, подкрепитесь с дороги!
С этими словами Егор поставил перед ним на траву котелок наполненный горячим кулешом. Взглянув на него, Ефим с трудом узнал своего неумолимого конвоира. Вместо суровой решимости глаза Егора смотрели с лукавым благодушием удачливого человека.
– Попробуй, старина, партизанский харч, – шутливо угощал Егор.
Ефим не заставил себя долго просить. Через полчаса его пригласили к комиссару.
III
В палатке было тесно. Остап Гуров, командир отряда, шагал из угла в угол. Худой, жилистый, выше среднего роста, он с первого взгляда производил впечатление сильного, выносливого человека. Смуглое лицо его с крупными чертами было костлявым, от углов рта вниз легли две глубокие складки, придававшие лицу выражение суровости. Заложив большие пальцы за пряжку поясного ремня, он мерил шагами палатку и, упрямо наклонив голову вперед, говорил:
– Вот и разгадай его. Пришел человек прямо из тюрьмы, без документов. Одна, как говорится, голая душа. А чужая душа – потемки. Неизвестно, что из его рассказа правда, что вымысел и с какой целью пришел он к нам.
За столом, грубо сколоченном из трех тесин, сидел комиссар отряда Михаил Куликов. Покручивая на виске прядь седых волос и не глядя на командира, он спокойно вставлял слова.
– Надо проверить. Карнауховка близко.
– Из-за одного человека приходится рисковать всем отрядом, – горячо говорил Гуров. – Не лучше ли арестовать и допросить его как следует? К тому же он старик, пользы от него будет немного.
– В том-то и дело, Остап Григорьевич, – возразил комиссар,– что мы рискуем не из-за одного Ефима. Только за последний месяц к нам пришел уже восьмой человек. Люди все местные. А теперь, когда партизанские отряды расширяют борьбу против оккупантов, народ почувствует свою силу и сотнями пойдет к нам. Насчет возраста тоже следует обдумать. Конечно, было бы лучше пополнить отряд за счет призывных контингентов (он иронически подчеркнул последнее слово) – получить бы, скажем, партию из военкомата: с документами, характеристиками...
– Об этом не приходится мечтать. На то мы и партизаны,– возразил Гуров, не поняв иронии. – Ну, а что если повторится история с Потоцким? Ведь мы головой отвечаем за отряд.
Куликов задумался, словно командир предложил ему неразрешимую задачу.
– Опасность такая, – заговорил он после длительного молчания, – подстерегает нас ежечасно. Но ведь волков бояться – в лес не ходить. В своей работе, Остап Григорьевич, вы должны исходить из того, что Потоцких единицы, а честных – тысячи. Это наши люди. И если мы их будем арестовывать или отсылать обратно, я уверен, что они, помимо нас, начнут организовываться в отряды. Кстати сказать, были случаи в здешних местах, когда целые села бросали жилища, уходили в леса и начинали вести борьбу с врагом. А нам партия поручила поднимать людей, направлять партизанское движение. В этом сила вооруженной борьбы народа в тылу оккупантов.
Помолчав, Куликов как бы подытожил:
– Вот и выходит, Остап Григорьевич, что поговорочка-то насчет потемок чужой души не годна для нас, даже вредна.
Командир слушал молча, выкуривая одну папиросу за другой. Голова его то и дело окутывалась облаком дыма, который он отгонял от лица ладонью.
– Все-таки осторожность нам необходима, – уже спокойнее сказал Гуров.
– Полностью согласен с вами, Остап Григорьевич. Сейчас, когда в отряды усилился приток населения, мы обязаны утроить бдительность.
Капитан Гуров, военный, еще сравнительно молодой человек, пришел из окружения. Вначале его сильно смущал пестрый состав отряда. Ему, кадровому офицеру, непривычно было видеть в строю юношу и старика, одинаково вооруженных, или провожать в разведку женщину, которая так неловко обращается с пистолетом, пряча его в рукав кофты.
Комиссар же, напротив, относился к этому положительно. Бывший секретарь райкома, проведший около двух десятков лет на партийной работе в районах Брянской области, он со всеми легко находил общий язык, многих помнил еще по довоенному времени. Куликов был значительно старше Гурова, обладал большим жизненным опытом.
– Уж если старики, женщины, подростки взяли оружие, то у гитлеровцев, действительно, земля будет гореть под ногами. Это самый яркий показатель силы советского патриотизма, – говорил комиссар. – Народ жизнь отдает за Родину.
Разговор опять зашел о Потоцком. Этот случай не давал покоя Куликову. Потоцкий, молодой, здоровый парень, пришел однажды в отряд под вечер и представился как учитель, не успевший эвакуироваться. Его приняли радушно. Через пять дней он исчез. Вскоре после этого на отряд налетели немецкие самолеты, сбросили несколько небольших мин, засыпали лагерь листовками, призывавшими партизан сдаваться в плен.
По справкам, наведенным разведчиками, оказалось, что Потоцкий служит в гестапо в городе Почепе и часто разъезжает по селам, вынюхивает у населения сведения о партизанах.
– Хотелось бы мне еще раз встретиться с этим Потоцким, – сказал комиссар.
– Вот Леонову кто-то сообщил, что Потоцкий окончил Воронежский и ли Орловский педагогический институт, – вставил Гуров.
– Да, я слышал. Хотя это мало вероятно. Леонов, между прочим, поклялся привести мне его живым. Он следит за ним. Видел его на днях в селе Милечи, но захватить не представилось возможности. А убивать не хотел.
– Надо предупредить Леонова, чтобы был осторожен, – сказал Гуров. – Видимо, этот негодяй не лишен смелости, он хорошо знает местность.
– Предостерегал я Леонова. Только бы, говорит, нам столкнуться, а там видно будет. Вася парень хладнокровный, разумный, я за него не боюсь, – сказал комиссар, и Гуров заметил, как загорелое лицо Куликова вдруг прояснилось улыбкой. Подрывник и разведчик Леонов был любимцем комиссара.
Весь отряд размещался в шалашах. Летом в них удобнее, чем в землянках. Жилье недорогое, его легко оставить в случае необходимости и так же легко соорудить новое.
– Приглядись к нему, Егор. Он мужик, кажется, хороший, но ты сам понимаешь, что доверяться каждому с первого взгляда опасно, – сказал Куликов разведчику.
– Я его, товарищ комиссар, как-нибудь в деле проверю. Это вернее будет.
Егор слыл бывалым разведчиком. Характером он обладал веселым: в самые критические минуты не терял ни присутствия духа, ни юмора. Война забросила его, матроса волжского парохода, на западный фронт. Егор был кавалеристом, служил в полковой разведке. Он попал в окружение, а потом – в плен. Через три дня бежал из лагеря, но к своим пробраться не смог. Тогда Егор остановился в одной деревне, где его от немцев укрывали колхозники. На время разведчик даже пристроился в мужья к какой-то сельской молодухе.
Зимой 1941 года он ушел в брянские леса. К тому времени здесь уже действовали партизаны.
В отряде Егор попросил, чтобы его назначили по своей специальности. Трудная, полная опасностей служба разведчика была по душе молодому волжанину. Благодаря Егору и другим разведчикам командир и комиссар отряда располагали всегда точными сведениями о фашистских гарнизонах, размещенных в окрестных населенных пунктах, о передвижении вражеских войск.
Егору доверялись самые опасные поручения. Он был смел, отличался находчивостью, присущей опытным разведчикам. Правда, случалось, он допускал безрассудства, подвергая себя опасности без особой нужды. За это ему крепко доставалось от Гурова.
– Сниму с разведки! В таком деле нужны серьезные люди, – грозил ему Гуров.
Командир знал Егора давно, с тех пор, когда они вместе служили в части, где Гуров командовал эскадроном. Теперь, после окружения, они встретились в партизанском отряде случайно, но уже как старые знакомые, и очень обрадовались друг другу.
Ефим вначале недружелюбно отнесся к Егору. Не понравился ему этот плотный коренастый парень с рыжей щетиной торчащих из под фуражки волос, с маленькими, но острыми и всегда смеющимися глазами.
