Текст книги "Комендант брянских лесов"
Автор книги: Николай Прохоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
Это мирное занятие свидетельствовало о том, что фашисты чувствуют себя здесь спокойно. Лес, мол, далеко, бояться нечего...
Но охрана бодрствовала, ракеты беспрерывно взлетали в воздух. Мы подползли близко к амбару и более получаса лежали, обдумывая, как нам справиться со своей задачей.
– Давайте сделаем так, – шепотком предложил Семка: – Я подползу к тому гармонисту и кокну его. А потом начну стрелять по амбару. Может, они за мной увяжутся, вы в это время и подойдете.
Гудков одобрил этот план, но строго предупредил Семку:
– Если погонятся, удирай быстрее. Встретимся в поле или в лесу.
В военном деле постоянно сталкиваешься с неожиданностями. Даже в такой маленькой операции, как наша, невозможно предугадать, как сложится обстановка, хотя и кажется, что продумано все тщательно. В партизанской же войне «сюрпризов», пожалуй, еще больше.
После выстрела Семки часовые не погнались за ним, как мы рассчитывали, а все залегли около пулемета и открыли в сторону бунта густой огонь. Пулемет бил трассирующими пулями. Мне показалось, что дело срывается. Наш командир вдруг коротко крикнул: «Огонь!» и выстрелил из винтовки. Я послал в сторону пулемета очередь из автомата, единственного в нашей группе. У амбара произошла заминка. Фашисты больше не выпускали ракет, умолк и пулемет, заряженный трассирующими пулями. Опытный Гудков мгновенно оценил это обстоятельство.
– Вперед! Ура! – крикнул он и бросился к амбарам.
Мы бежали за ним, изо всей силы крича «ура». В темноте немцы, вероятно, приняли нашу пятерку по меньшей мере за взвод и, конечно, не выдержали. Зазвенели бутылки, вспыхнуло пламя. Я подсунул под угол амбара зажженный снаряд.
Через минуту мы уже спешно убегали, чтобы поскорее вырваться из полосы разгорающегося пламени. К нам присоединился и Семка. Вскоре в поселке, неподалеку от амбаров, загудели моторы. Фары машин, вероятно броневиков, поползли в нашу сторону. В воздухе свистели пули, слышались разрывы мин.
Но мы уже были на таком расстоянии, что ни фары, ни ракеты не могли нас достать. Темнота была на нашей стороне. Мы быстро двигались к своему лагерю, а за спиной полыхало зарево пожара.
До леса добрались уже под утро. Тут нас догнал самолет. Мы сделали по нему несколько выстрелов. Самолет с разворота ответил пулеметной очередью. Тогда мы поспешили под надежный кров деревьев. Парфен не зря называл лес нашим другом и защитником...
Углубившись в лес, мы сразу почувствовали себя как дома. Опасность позади, задание выполнено, теперь в самый бы раз отдохнуть. А Гудков уже, оглядываясь по сторонам, подыскивал удобное место для отдыха. Через минуту все растянулись на траве. Расслабленное усталостью тело ныло в приятной истоме, глаза слипались. И вдруг над ухом раздалась... музыка. Мы мгновенно вскочили, схватившись за оружие, и расхохотались. Это Семка, скорчив рожу, неумело, но старательно дудел на губной гармошке. Перестав смеяться, Гудков брезгливо скривил рот:
– Брось ее к черту! Вдруг он заразный был, паскудина...
– Не похоже, – солидно возразил Семка, – фашист степенно вел себя. Только автомат крепко держал. Даже мертвый не хотел отдавать.
Семкина шутка разогнала дремоту, и Гудков, воспользовавшись этим, предложил не задерживаться долго.
Утро было тихое, на траве низко лежал густой слой тумана, и мы шли в нем, как в молоке, не оставляя за собой никаких следов. Через несколько минут вымокли до колен, натруженные ноги от сырости стали сильно ныть.
В этих случаях, как о блаженстве, думаешь о бане, свежем белье... Но постепенно небо прояснилось, солнце грело сильнее, сгоняя росу. Незаметно обсохли и мы, чувство усталости притупилось.
– Может быть, посидим немного? – сказал Семка, умоляюще глядя на Гудкова. – Уж больно уморились.
– Стоит ли? До места осталось километра три, – ответил Гудков, устало шагавший впереди. Он обернулся к товарищам, как бы предлагая им решить вопрос об отдыхе. Внезапно раздалось несколько выстрелов. Предостерегающе подняв руку, Гудков остановился.
– Где-то около наших, – с тревогой сказал он, на ходу снимая винтовку, – поспешим, ребята!
Огонь усиливался. Сомнения не было – фашисты напали на лагерь. Мы быстро добежали до молодого сосняка, где ночевали сутки назад. Оттуда-то и стреляли наши товарищи по фашистам, подступавшим из соснового бора. Противников разделяло расстояние не более двухсот метров.
Мы подползли незаметно во фланг врагу. Открыли внезапный огонь. Немцы быстро начали отходить. Но, удирая, кто-то из них зажег сухой хворост под старой елью и та вспыхнула факелом.
Преследование фашистов заняло около часа. Непривычные к лесу, они боялись каждого куста, бежали кучками, ища кратчайшего выхода на окраину.
Возвращаясь к своим, мы подошли к тому месту, где дымилась старая ель.
– Дядя Миша! – крикнул мне Петя, и я не узнал его голоса. – Тятьку убили! – с невыразимым горем простонал мальчик и упал головой на грудь мертвого отца.
Парфен лежал навзничь с раскинутыми в стороны руками. Худое тело почти совсем потонуло в траве, и только длинный клин бороды, вздернутый кверху, странно чернел в серых метелках цветущего пырея. Обняв отца, Петя вздрагивал в рыданиях, и от этого борода Парфена колыхалась, словно от ветра...
– Петя... Поднимайся, Петя, – начал я и тотчас умолк, не зная, что можно сказать в утешение осиротевшему мальчику.
Позднее выяснились подробности гибели старого партизана. Когда Парфен увидел, что фашисты, отступая, подожгли хворост, он, не раздумывая, кинулся туда. За ним побежал и Петя, вооруженный винтовкой. Парфен принялся тушить на земле огонь, чтобы предотвратить распространение лесного пожара. Полицейский, притаившийся в кустах, выстрелил и попал прямо в грудь Парфену. Но он и сам не ушел далеко. Петя прострелил полицейскому живот, а потом подбежал и добил его прикладом. Только после этого мальчик весь отдался горю...
...На холме мы выбрали красивое место между дубом и березой и тут похоронили «коменданта» брянских лесов.
Старый кашевар обложил могилу дерном. Он работал неторопливо, тщательно. И все время около могилы неподвижно и молча сидел Петя. Лицо мальчика осунулось, сухие глаза, казалось, ничего не видели.
– Петенька, поплачь. Поплачь, сынок, легче будет, – ласково говорил старик, но мальчик не слышал его слов.
На этом можно было бы закончить рассказ о «коменданте» брянских лесов. Но мне хочется упомянуть еще об одном случае, происшедшем через две недели после его смерти. В тот день партизанский отряд «Засада» вернулся в Рамасухский лес.
Несмотря на усталость, командир места себе не находил, узнав о случившемся. Бледный и взволнованный, мерил он шагами лагерь и, казалось, вот-вот заплачет.
В это время ему доложили, что в лагерь пришел староста из села Бугры. Тучный, широкоплечий мужчина среднего роста с крупными чертами лица подошел к Колесову в сопровождении вооруженного партизана. Он снял фуражку, обнажив белую, словно обсыпанную мукой, голову.
– Что вам нужно? – спросил командир, явно недовольный, что его потревожили.
Седой человек взглянул на командира, вздохнул так, что под пиджаком всколыхнулась грудь.
– Я из Бугров, староста, – сказал он и замолчал, еще раз шумно глотнув воздух, – служил там по приказу... Порфирия Дмитриевича. Но об этом знал только он. Я опостылел своим людям. Через это поседел, но ослушаться Порфирия Дмитриевича не решался. А после его смерти никто не обелит мою опозоренную голову... Так пусть уж лучше свои меня расстреляют. Только прошу – не вешайте...
Колесов знал, что враг коварен, а его приспешники готовы на любую подлость. Бугровский староста поставил перед командиром трудную задачу. Он тяжело задумался,
– Уведите, – сказал он коротко.
Командиру не хотелось сейчас заниматься со старостой.
На могиле Порфирия Дмитриевича должен был состояться митинг. Готовясь к короткому выступлению, секретарь парторганизации Старков достал свою кожаную сумку, где у него хранились документы всех коммунистов отряда. Ему нужно было уточнить некоторые данные из биографии Белова. Он отыскал партийную книжку старого коммуниста, раскрыл ее и увидел маленькую бумажку, сложенную вчетверо. Он прочитал:
«На случай моей смерти!
Бугровский староста Силантий Бурнягин, родом из того же села, не предатель, а наш лучший коммунист и партизанский разведчик. Достоин награды. Что я и удостоверяю,
П. Д. Белов.
Мая 18 дня 1942 г.».
Записка была скреплена не только подписью, но и колхозной печатью.
...Когда окончился митинг и по лесу прокатился салют, Колесов поднял руку, требуя внимания.
– Вот этот документ, – сказал он, – еще одно свидетельство благородства покойного.
При гробовой тишине Колесов прочитал записку, переданную ему секретарем парторганизации.
– Товарищ Бурнягин сейчас здесь. Мы с радостью принимаем такого человека в свой отряд и решили передать ему оружие Порфирия Дмитриевича.
Командир знаком пригласил подойти к себе Бурнягина. Приблизившись, тот взял в руки карабин и, сняв фуражку, поцеловал его.
Потерянный друг
В русской деревне редкий мальчишка живет без прозвища. Уж это я по себе знаю. В большинстве случаев ребята так привыкают к своим прозвищам и кличкам, что забывают собственные имена. А сколько из-за этого возникает курьезных случаев и всевозможных недоразумений впоследствии, когда дети становятся взрослыми! Об одном из таких случаев я и хочу рассказать.
На Брянщиие, в деревне Думинино, у меня есть друг, которого я разыскиваю на протяжении многих послевоенных лет. Между прочим, наше знакомство с ним продолжалось всего несколько минут. Но тем не менее я считаю этого человека лучшим своим другом, какого редко можно встретить в жизни. Потому что именно жизнью – ничем иным! – обязан я ему. Зовут его... Нет, лучше уж я начну все по порядку.
...Командир отряда «Тревога» Никанор Балянов вызвал нас, разведчиков, к себе в землянку. Дело было в ноябре. Приближалась зима. Резкий холодный ветер гудел в оголенном лесу, как в трубе крестьянской избы. Из шалашей и палаток партизаны перебрались на «зимние квартиры». Целыми днями в землянках топились печи, благо дров – хоть отбавляй.
– Надо будет прощупать настроение оккупантов, – говорил командир, провожая нас в разведку. – После боев фашистские части притихли. Наверно, думают зиму в теплых хатах отсиживаться. А нам их на мороз, как тараканов, выгонять надо. Вот выясните, где стоят основные силы этих районов.
Балянов приказал побывать в селе Колбино, где был расквартирован эсэсовский полк майора Вэйзэ. Тот самый полк, с которым наш отряд две недели назад выдержал семь дней почти непрерывных боев.
– Может быть, потери удастся уточнить, – сказал на прощание командир.
Группой в пятнадцать человек мы ушли в разведку налегке: у каждого автомат, необходимый запас патронов и немного продуктов.
Этот рейд длился полмесяца. Мы побывали более чем в десяти населенных пунктах безлесных районов. Но не об этом сейчас речь.
У разведчиков есть железное правило: находясь в расположении противника, всеми силами стремиться не обнаруживать себя, ни в коем случае не вступать в бой, даже если он и представляется безопасным. И мы строго блюли это правило до последнего дня.
В брянском крае чисто степных районов, как на юге, не существует. Даже в безлесных, по здешним понятиям, местах поля то и дело пересекаются перелесками в сто-триста гектаров. Используя эти перелески, балки, мы неторопливо двинулись в обратный путь, уже помышляя о спокойном отдыхе в теплой землянке среди друзей...
В одном месте нам встретилась на пути канава, размытая вешними водами. Она тянулась по склону вдоль проселочной дороги. На ее дне обнажился глинозем, но первые морозы уже схватили поверхность земли, и мы свободно шли по дну. Вдруг впереди на дороге мы заметили большую толпу народа, двигающуюся нам навстречу. Издали мелькали белые, красные платки. Толпа выглядела очень празднично на унылом фоне побуревших полей. Перед нами живо предстала довоенная картина, когда в весенние дни колхозники, особенно молодежь, большими толпами ходят в соседние села на совместные гулянки.
Мы решили выяснить, что означает это многолюдное шествие. Цепочкой залегли в канаве, замаскировались и стали ждать у дороги.
– Только держать себя в руках, не показываться, что бы ни случилось! – строго предупредил командир нашей разведки Дроздов.
Люди приближались медленно... Расстояние постепенно сокращалось, стали доноситься голоса, все ближе и громче. Но это не был отчетливый разговор. Толпа гудела глухо и зловеще, словно из-под земли.
Теперь нам были хорошо видны конвоиры. Их было человек двадцать, конных – пятеро.
– Ведь это они на станцию их, в рабство угоняют людей, сволочи, – тихо проговорил изменившимся голосом Дроздов, и мы заметили, что нижняя челюсть его трясется, словно он продрог на жестоком морозе.
...Идут, идут люди, тяжело переставляет ноги, и глухо о чем-то гудят. И вдруг над этим гудением высоко взвился девичий голос:
– Последня-ай нонешннй денечек
Гуляю с вами я...
Толпа загудела сильнее, протестующе... Рожденный отчаянием в глубине больной груди голос оборвался, как внезапно обрывается выстрелом красивый, вольный полет птицы. Мы лежали молча, не сводя глаз с этой процессии. Я находился в состоянии какого-то душевного оцепенения.
Вслед за верховым конвоиром впереди всех шла высокая стройная брюнетка в черном мужском пиджаке и черном берете. По ее исхудавшему, осунувшемуся лицу трудно было определить возраст. Эта женщина со строгим красивым профилем и плотно сжатыми губами чем-то напоминала боярыню Морозову с картины Сурикова. Она шла упругим шагом, высоко неся голову. Справа от нее, переваливаясь, тяжело ступала полная старуха. Слева, цепляясь за полу пиджака высокой женщины, часто перебирала ножками девочка лет семи, в шерстяном платке и жакете с плеча взрослой.
В течение некоторого времени я наблюдал, как они шли, и ни одна из них за это время не открыла рта, не повернула головы. Только девочка иногда украдкой вскидывала кверху испуганные глаза, заглядывая в гордое лицо матери (вероятно, это была ее мать).
За ними двигались, переговариваясь, женщины, старики, подростки, девушки. Иногда слышался робкий плач ребенка, раздавался стон больных или ослабевших... Больше всего было девушек. Я смотрел на этих полонянок и мысленным взором как бы проникал в глубь веков. Вот также около тысячи лет назад по тем же самым землям полудикие воинственные печенеги, половцы, татары, уводили в полон русских девушек. Только путь тех лежал обычно на восток, теперь же – в сторону запада...
Сзади всех, сильно хромая и опираясь на длинную суковатую палку, плелся старик в валенках и поношенном, но опрятном пальто. Он то и дело отставал. Догонит колонну, опередит два-три ряда и валится на обочину отдыхать. Лежит, пока солдат не толкнет его ногой или прикладом. Старик, видимо, выбивался из сил. И вот когда он отстал шагов на двадцать, к нему подскочил всадник. Это был молодой офицер, затянутый в щегольской мундир, с тонким красивым лицом и голубыми глазами. Скверно выругавшись, он вздыбил сильного вороного коня, свистнул плетью и опоясал старика поперек сгорбленной спины. Конь захрапел, сделал прыжок в сторону, но всадник круто повернул его на задних ногах и снова занес бич. И вот в этот момент Дроздов нарушил железное правило разведчика...
В воздухе резко прозвучал его выстрел, человеческие голоса замерли, процессия остановилась. Над окаменевшей толпой на мгновение повисла полная тишина, нарушенная только глухим звуком – это офицер упал с коня. Но тишина длилась всего несколько секунд. Мы ловили на мушки конвоиров и били их, стараясь только не задевать пленников. Три всадника, как и офицер, были спешены. Тот, что ехал впереди, нажал гашетку автомата и выстрелил. Старуха грузно опустилась, обняв ноги высокой женщины. Солдат, не оглянувшись, хлестнул коня плетью и ринулся вперед.
Оказавшись в хвосте колонны, мы не могли стрелять по нему через головы людей. Пешие фашисты бросились бежать в сторону от дороги, но это ускорило их участь. От автоматной очереди в чистом поле пешему убежать мудрено. Из них спаслось только двое, успевших укрыться за бугром.
Три конвоира оказались хитрее. Они смешались с толпой, загородив себя от пуль. Один даже сделал выстрел в нашу сторону. Это вывело людей из оцепенения. И через мгновение двое фашистов уже лежали на земле обезоруженные. Третий, рыжий верзила, сопротивлялся дольше. Он вертелся, отбиваясь, грозил автоматом. Но скоро и у него на руках повисло несколько человек, а спереди коршуном налетел подросток и ударил оккупанта эмалированным чайником по голове. Падая, фашист выстрелил, и мальчик, вскрикнув, ткнулся лицом в землю.
Несколько человек держали конвоира за руки и за ноги так крепко, что он не мог шелохнуться, словно прирос к земле лопатками. Высокая женщина, та, что шла впереди всех, опустилась перед мальчиком на колени, бережно повернула его и припала ухом к груди. И все сразу умолкли в ожидании. Потом женщина медленно, словно под непосильной тяжестью, поднялась, с трудом выпрямилась. На щеке ее алело пятно.
Даже не взглянув на распластанного фашиста, брюнетка сделала один шаг и поставила ему правую ногу на горло. На мгновение женщина закрыла глаза, словно задумалась, потом открыла их и вдруг покачнулась, передав всю тяжесть тела на правую ногу. Под каблуком ее хрустнуло. Женщина отошла, не взглянув на обмякшего фашиста, проговорила:
– Упырь проклятый, ребенка убил.
– Ну, товарищи, у нас дорога каждая минута, – сказал Дроздов, когда с конвоирами было покончено.
Высокая брюнетка подошла к нашему командиру и сказала свежим молодым контральто:
– Спасибо вам, товарищи партизаны.
Остальные также начали благодарить нас.
– Об этом не стоит... Каждый на нашем месте сделал бы то же. А вот как дальше быть? Каратели того и гляди нагрянут, – сказал Дроздов.
– Вы ступайте своей дорогой, о нас не беспокойтесь, – за всех ответила женщина. – Мы разбредемся по полю, по оврагам. Нас они не сыщут. А вечером вернемся в свои деревни и спрячемся.
На том и порешили.
Если идти по прямой, то нам требовалось не менее трех—четырех часов, чтобы добраться до леса. Но прямые пути – не для партизан. Пройдя балкой полтора километра, мы свернули налево, чтобы уклониться от дороги. Тем более, что впереди показалось какое-то селение. Со взгорья уже никого не было видно. Только несколько фигур еще маячило на горизонте. Вскоре и они исчезли.
Уходя от дороги, мы все посматривали туда, куда ускакал всадник. Нам было известно, что в селе Звень находился крупный карательный отряд, он, конечно, немедленно выступит в погоню за нами.
Каратели не заставили себя долго ждать. На дороге появились две открытые грузовые машины, набитые солдатами, и одна легковая. Мы залегли в бурьяне. Поля, не обрабатываемые в то лето, во многих местах заросли сорняками.
Машины остановились на том месте, где произошло столкновение. Вероятно, каратели заметили трупы, но не задерживаясь, быстро покатили вниз по дороге, к селению.
Мы же продолжали двигаться в сторону, противоположную от партизанских отрядов. Было около часа дня. Длинная и темная ночь – вот что нам было нужно теперь. Если до наступления темноты мы уцелеем, увернемся от столкновения, тогда даже вражеский полк не страшен. Поэтому шли мы очень осторожно, полусогнувшись, стараясь выиграть время.
Заметив впереди перелесок, наш отряд устремился к нему. Как бы он ни был мал, а обороне все равно дает огромное преимущество. Каждое крупное дерево заменяет окоп. Маневрировать среди таких «окопов» чрезвычайно легко, особенно людям, опытным в этом деле.
Возможно, мы добрались бы до леса незамеченными, если бы вдруг почти над самыми нашими головами не раздалось гудение «Фокке-Вульфа» – неуклюжего двухфюзеляжного самолета, который почти всегда применялся фашистами для поисков партизан. Заметив нас, самолет сделал крутой вираж и стал набирать высоту, открыв огонь из пулемета. Мы хотели было дать залп по нему, но Дроздов категорически запретил.
– Сбить его автоматом трудно, – сказал он, – а патроны надо беречь. Они нам, видно, скоро потребуются. Фашист ведь тоже не рассчитывает попасть. Он стреляет, чтобы показать карателям, где обнаружил нас.
Так и шли мы в сопровождении «Фокке-Вульфа». Лес оказался довольно обширным, гектаров четыреста. Вокруг него к тому же было много кустарников. Дроздов просто пришел в восторг от этого урочища.
По форме расположения оно представляло собой огромную подкову, внутри которой расположилась по суходолу деревня Думинино. Выйдя на опушку, мы залюбовались этим тихим, опрятным селением, окаймленным с трех сторон лесом. Все дома были крыты тесом, и почти около каждого из них стояли могучие старые осокори, на которых чернело множество грачиных гнезд.
Воздушный разведчик не зря кружил над нами. Луговой дорогой уже мчались два знакомых грузовика, мелькая между ракитами и молодым ольховником. Самолет еще раз сделал над нами круг, резанул воздух пулеметной очередью и скрылся. Через несколько минут солдаты строем вышли из деревни и двинулись к лесу. Приблизившись к нему с восточной стороны, они открыли огонь из пулеметов, автоматов. Изредка даже слышались редкие разрывы снарядов. Вероятно, бил ротный миномет.
– «Психическая» атака, – спокойно улыбаясь, с иронией заметил Дроздов.
Иронический тон и особенно улыбка командира в такой момент не имеют цены. Я испытывал такое чувство к Дроздову, словно он нам дал гарантию, что все будет хорошо.
– Вообще говоря, брать разведчика на испуг «психической» атакой – все равно, что размахивать перед человеком картонным мечом, делая свирепое лицо. Если бы они шли по лесу молча, без выстрела – тогда страшновато, – разумно заметил командир. – Но похоже, что фашисты сами трусят...
Мы отошли в глубь леса. Карателей было около двух взводов. Не прекращая огня, они двигались развернутой цепью, но всего леса охватить не могли. И мы учитывали это.
Когда фашисты прочесали более половины массива, мы еще не были обнаружены. Но дальше пятиться было опасно – лес сужался. Мы залегли у самой опушки, рассчитывая пропустить их мимо. Из укрытия были видны движущиеся солдаты, и наш отряд уже мысленно радовался, что вот-вот окажется в тылу у них. И вдруг где-то рядом рявкнула овчарка. Пес рычал, извивался на задних лапах, порываясь броситься на нас. Солдат с трудом удерживал его на сворке, а сам пятился назад.
Поняв, что обнаружены, и зная, как опасна для нас овчарка, мы выстрелили. Собака пронзительно завизжала, ее раненый поводырь огласил лес предсмертным криком. И тут же послышался резкий отрывистый голос команды. Отряд немедленно повернулся на девяносто градусов и стал нас теснить к опушке.
– Пропа-али! – неожиданно тягуче простонал боец Заплаткин.
– Молчать! – гневно рявкнул Дроздов, обратив в его сторону дуло автомата.
Отчаянная решимость, отразившаяся на бледном лице командира, испугала меня. Дроздов тут же застрелил бы Заплаткина, если бы рядом с ним не лежали товарищи.
Он только распахнул стеганку и судорожно оборвал верхнюю пуговицу гимнастерки. Видно, минутная трусость товарища бросила его в жар...
Около получаса усиленным огнем мы сдерживали противника. Пуля ранила нашего командира в голову, он положил на рану перчатку, плотно придавив ее шапкой, чтобы кровь не застилала глаза. Перевязать рану было некогда. Такого напряженного боя мы долго выдержать не могли. Кончались патроны. А фашисты уже окружали нас. Еще минута – и мы окажемся в мешке.
– Бегите прямо в деревню, только врассыпную! – приказал Дроздов, и мы немедленно бросились туда, петляя в редколесье.
Триста метров, отделявшие от нас Думинино, мы, вероятно, одолели минуты за две. Некоторые товарищи уже залегли у крайней избы, как вдруг беззвучно ничком упал несколько отставший Афанасий Гусар – радист нашей группы. Разрывная пуля угодила ему в затылок, и когда мы подползли, то не могли узнать лица нашего скромного товарища, бывшего учителя из-под Киева, – так оно было обезображено.
Немцы не выходили из лесу, но отчаянно стреляли по деревне. Разрывы мин теперь уже заглушали рокот пулеметов.
– Не робей, ребята! – спокойно говорил Дроздов. – Через тридцать-сорок минут начнет темнеть, и мы оставим их с носом.
Время уже приближалось к четырем.
На огонь карателей мы отвечали редко, короткими очередями. После минутной передышки решено было перейти на другой конец деревни. Не видя укрывшихся в лесу немцев, отряд по-прежнему отстреливался, чтобы создать впечатление, что продолжает держать здесь оборону.
Отходили по одному, осторожно пробираясь от дома к дому. На улице не было ни души, а немцы продолжали обстреливать деревню.
Через полчаса мы все собрались на другом конце деревни. Держа автоматы наготове, ложбинкой, между кустов направились к тому самому месту, где входили в него каратели.
– Стойте! Стойте!.. – неожиданно закричал кто-то сзади.
Из-за угла дома верхом на мохнатой гнедой лошаденке галопом мчался мальчик лет десяти. Лошадь была пузатая, и короткие ноги мальчугана почти горизонтально лежали на ее крутых боках. С каждым движением коняги, понукаемого палкой, всадник вскидывал локтями, словно крыльями.
– Там засада, немцы полицаев оставили с пулеметом. Идите лучше вот в эту сторону, – шмыгая носом, торопливо говорил он, видимо, опасаясь, что ему не поверят.
– Вон у тех ракит пулемет. Честное пионерское, дядя!
Нет, мы не сомневались, что он говорит правду, да и слишком хорошо знали удивительную осведомленность ребятишек в военных делах. Впрочем, его сообщение тут же подтвердилось: только мы, изменив направление, прошли шагов пятнадцать-двадцать, как из-за ракит донеслись выстрелы, вокруг нас засвистели пули. Но расстояние было большое, пули ложились неточно.
– Вот видите! – с торжеством сказал мальчик и, ударив лошадь, с места поднял ее в галоп.
Я шел последним и вдруг услышал, как заржала, вернее, взвизгнула лошадь. Обернувшись назад, я с ужасом увидел, что она бьется на земле, а маленький седок лежит рядом. Подстрелянный конь придавил ему ногу. Подбежав, я приподнял лошадь за гриву и помог мальчику освободиться.
– Не ранен?
– Нет, только коленку ушиб... немножечко.
– Как тебя зовут?
– Кеша.
– А фамилия?
– Да вы бегите скорее, дядя, а то перехватят путь. Я знаю, они в клещи хотят вас взять.
Он повернулся и помчался от меня прихрамывая.
«Перехватят путь», «взять в клещи», «засада»... И откуда он только успел терминологию военную усвоить?» – удивлялся я, догоняя товарищей.
Достигнув леса, мы на мгновение остановились прислушиваясь. И только тут заметили, что сумерки плотно ложатся на землю. Стрельба прекратилась, все кругом притихло, насторожилось. В сгущающейся темноте постепенно стали расплываться предметы: растаяли кустарники, выровнялась неровная линия холмов. Дома, осокори в Думинине потеряли свои очертания. Небо кругом затянуло тучами, и только на юго-западе ярко выделялся чистый бирюзовый квадрат. Я смотрел на него, как на экран из темного зала, и с радостью заметил, что там уже замерцали звезды. Наконец-то ночь!
– Напоролись бы мы на пулемет, кабы не этот мальчонка, – первым нарушил молчание Дроздов. – Подпустили бы они нас шагов на двадцать и всех покосили.
С этим замечанием мы единодушно согласились и тихо заговорили о нашем маленьком друге. Чей он, этот мальчик, откуда узнал о засаде, как отважился предупредить нас на глазах у полицаев?
Я достал из кармана свой блокнот и в темноте записал имя мальчика, предварительно послюнив химический карандаш, чтобы оно не стерлось со временем.
Отдохнув и переобувшись, мы спокойно двинулись в отряд. Последние километры шли медленно, едва преодолевая усталость. Дроздов всю дорогу был мрачен, лишь иногда повторял в отчаянии: «Эх, Афоня, Афоня». Он сам нес рацию Гусара и ни за что не хотел передать ее кому-нибудь, даже ненадолго. Вероятно, дополнительной тяжестью в пути командир хотел облегчить свое горе.
Заплаткину он сказал всего несколько слов, когда мы уже подходили к лагерю:
– За это расстреливают на месте, – спокойно, но твердо заявил он. – Не годитесь вы больше в разведчики.
Страшные, убийственные слова! После этого мы все шли в тягостном молчании.
Несмотря на то, что было около двух часов ночи, командир отряда Балянов еще не спал, поджидая нас. Узнав о возвращении, он тотчас позвал всех к себе в землянку. Какой теплой, уютной показалась она нам теперь, после всех опасностей.
Балянов поднялся нам навстречу со словами приветствия, но внезапно осекся.
– Убит?—с тревогой спросил он, заметив на плече Дроздова рацию.
Тот молча кивнул.
Командир рассеянно переводил взгляд с одного из нас на другого. В продолжении длительной паузы мы стояли, смущенно потупив глаза. В таких случаях всегда почему-то чувствуешь себя нехорошо, словно ты виноват, что жив остался.
– Расскажите подробнее, – наконец прервал молчание командир и, взглянув на нас, добавил:—Вы садитесь, товарищи, отдыхайте, курите, кто хочет.
Дроздов последовательно начал докладывать о событиях минувшего дня. Командир слушал его внимательно, иногда останавливал вопросами, уточняя что-нибудь. Лицо его, изборожденное морщинами, утомленное, как бы застыло в своей удрученности.
К нашей общей радости, Дроздов умолчал о поступке Заплаткина. Пощадил ли он при этом оплошавшего разведчика или удрученного горем командира, вернее всего – обоих. Такие события мужчины переживают тяжело, а Балянов и без того был подавлен смертью радиста.
Эпизод с мальчиком смягчил выражение его лица. Он с интересом расспрашивал обстоятельства встречи:
– Совсем еще ребенок! На лошади, говоришь, догнал? Положим, деревенским ребятам верховая езда – не в диковинку. А в чем был одет? Как звать мальчика?
Все должен видеть, подметить, запомнить разведчик! Дроздов рассказывал кратко, но вместе с тем очень подробно, как мне показалось. Чувствовался острый глаз разведчика. На вопросы командира отвечал обстоятельно: называл место, время события, высказывал остроумные заключения. И вдруг смущенно замолчал.
В самом деле, как был одет Кеша? Балянов вскинул на него удивленный взор, как бы говоря: можно ли забыть или – хуже того – не заметить столь важных деталей?
И почему его так заинтересовало имя и даже одежда мальчика?
Товарищи, конечно, выручили Дроздова, припомнили все, но этим они только усилили краску стыда на его лице. По правде говоря, облачение Кеши было самым заурядным: старенький нагольный полушубок и серая фуражка с большим масляным пятном на околыше. Фуражку я запомнил потому, что мне пришлось поднимать ее, когда мальчик еще лежал на земле.
