Текст книги "Ракеты и подснежники"
Автор книги: Николай Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
До конца дня я уже неотступно думал об этом, советовался с Юркой Пономаревым, с другими техниками, просил их тоже пошевелить мозгами.
Юрка потер лоб кулаком, в котором была зажата отвертка, повел голубыми, младенчески чистыми глазами вокруг – в кабине у него был настоящий ералаш: часть блоков была вытащена из ниш, дверцы шкафов распахнуты настежь – и вздохнул:
– Молодец ты, Костя! Есть у тебя время и на изобретательство. А тут от них, как от тюрьмы, – никуда!
Но он явно лукавил. В его словах было столько же правды, сколько в угрозах стариков любимому внуку: "Ах ты, варнак! Ужо я тебя!" Юрка жил своими приемниками и передатчиками и в минуты хорошего расположения признавался: "Родился, братцы, для своих приемопередатчиков. Судьба!"
– Пошевелю, пошевелю мозгами, – пообещал он.
Вечером я уже делал первые наброски схемы. Мне казалось, что это будет всего-навсего простейший прибор с одним-двумя вольтметрами. Но чем больше я думал над ним, тем больше возникало новых и новых идей, расширялся и усложнялся круг задач, которые прибор должен был решать. Он превращался в сложный аппарат контроля со многими функциями.
Когда состоялось обсуждение проекта, подполковник Андронов похвалил: "Давайте делайте, Перваков, для учебных тренировок такой прибор нужен как воздух. Так и назовем его: прибор объективного контроля". Замполит в тот вечер хитро щурился и чаще обычного водил рукой по коротким волосам.
С самого начала помогать мне взялся Скиба. Солдат оказался на редкость дельным, горячим помощником. У него рождалась уйма всяких предложений. Даже в перерывах между занятиями он вдруг подходил и выпаливал: "Не сделать ли нам, товарищ лейтенант, ось так?"
А через неделю-две, сияющий, довольный, он поставил передо мной на переносный столик каркас для прибора. Сделанный из дюралюминия, покрытый золотистой пленкой лака, он не уступал по качеству заводскому. Я смешался:
– Постойте – откуда?
– В свободное время, товарищ лейтенант. Дюраль у старшины в кладовке взял. Уговорили всем отделением.
Да, так было. А теперь вот первая схема – и неудача!
Признаться, я уже жалел в душе, что связался с проклятым прибором! Дело оказалось не таким простым, как представлялось вначале: в моем образовании вдруг открылось немало пробелов, а в теоретической радиотехнике и импульсной технике я, выходит, просто невежда. Убеждался, что у меня недоставало главного – умения конструировать, рассчитывать радиосхемы. Вечерами сидел теперь, штудируя учебники, брошюры, ложился спать, когда голова гудела, а перед глазами из желтой мглы выплывали обрывки схем, формулы, цифры... Молозов чуть ли не каждый день заглядывал в кабину, справлялся, как идут дела. Лучше бы занимался своими тремя проблемами. Не понимает и Наташка...
Прошлой ночью перерыл кипу книжек, отыскивая расчет очередной схемы, над которой бесцельно бился уже два дня. Поиски мои оказались безуспешными. От досады и напряжения постукивало в висках, в слипавшиеся глаза словно кто-то насыпал мелкого песку. Наташка проснулась, заговорила о чем-то. Признался ей в своих горестях и сомнениях. Мне казалось, она поднимется, подойдет ко мне или, на худой конец, скажет что-нибудь утешительное, но она промолчала и, повернувшись на другой бок, к стенке, уснула...
Я любил свою технику, но в эту минуту, скорее, ненавидел ее, ненавидел люто, зло. Уж если не получилась первая, кажется, простая схема, то что же дальше? Бросить? Отказаться от несбыточной затеи? Пойти объявить Молозову, Андронову?
Опустившись на жесткий винтовой стул, безучастно смотрел на маленькую пластмассовую панельку с тесно напаянными на ней деталями. Язык мой – враг мой! Сболтнул тогда, а сейчас расхлебывай! И Скибу ни за что оборвал... Вот уж действительно угловатый ты, Перваков! Выругал себя и вдруг ощутил, как в пальцах что-то хрустнуло. Разжал ладонь: обломки от цилиндрика сопротивления поблескивали на ней белыми сколами фарфора. Смотрел на свою большую и неуклюжую ладонь с узловатыми пальцами, с трещинками и ожогами от паяльника. Эх, сила есть, Перваков, но не там она!..
В динамике низкий бас дежурного объявил о перерыве занятий. Заскрипели пружинами стулья операторов. Однако на этот раз солдаты не бросились в курилку, а столпились в проходе кабины. Скиба после моего окрика стоял, виновато опустив голову. Возможно, он догадался, что со мной происходит, и понял: подоспел самый подходящий момент повести против меня наступление, отплатить за обиду. Во всяком случае, обернувшись в мою сторону, он сказал:
– И чего расстраиваться, товарищ лейтенант? Оно и в игольное ушко не сразу жинка попадает, а тут техника, радиолокация! Не то что, к примеру, трактор... И там бывает: разберешь его, соберешь, а он и байдуже – только чихает. Так разбираешь и собираешь, случается, до самого биса!..
Говорил он тихо, будто рассуждал сам с собой. Но слова его не воспринимались сознанием: я думал о своем.
– А ты по такому случаю ничего не мог изобрести повеселее? – зловещим шепотом, нагнувшись к Скибе, спросил Селезнев и многозначительно повел глазами в мою сторону. – "Совнархозом"-то поработай своим!
– Чего повеселее?
– Эх, голова! Да вот хотя бы о том, как у вас на Украине уток бывает як гною! Не рассказывал разве? Собрались мы как-то, охотники из нашего депо: махнем на уток? Махнем! Украина же по соседству! Спрашиваем ваших мужиков: "Где утки?" – "Та их, тех качек, в Гричанкивских ставках було як гною!" Километров тридцать от радости отмахали. Приехали к этим самым ставкам. А там и воды-то нет: высохла! Вернулись – и к тем мужикам. От злости зуб на зуб не попадал. "Так казали же було, в минулые роки було як гною!" И все. Так несолоно хлебавши и вернулись! Не суд бы – поколотили их.
– Выходит, надо было слухать ухом, а не брюхом! – нехотя отпарировал Скиба.
Солдаты рассмеялись. Так бывало частенько между этими двумя операторами, когда вдруг сама собой возникала словесная перепалка, хотя они дружили: даже кровати в казарме у них стояли рядом. Во время спора Скиба обычно сохранял полнейшее спокойствие, только улыбка играла на его упругом полном лице. Выведенный же из себя невозмутимостью товарища, бойкий, разбитной Селезнев распалялся и, нахохлившись будто воробей перед дракой, сыпал ехидными словцами. Вот и теперь он уже входил в раж. Заложив руки за спину, чуть покачиваясь на ногах, катал на сухом лице желваки, зеленоватые глаза сузились.
– А вот послушай, Остап... Пришли в баню рыбак и охотник, разделись и моются. Вот тут-то и вопрос: как их голяком различить? Кто охотник, а кто рыбак!
Солдаты с недоуменным ожиданием переглядывались.
Скиба простодушно сказал:
– А бис их разберет!
Этого, видно, и ждал Селезнев, нетерпеливо переступил с ноги на ногу:
– У рыбака, известно, левая рука повыше локтя в синяках, – Селезнев ребром кисти энергично рубил по бицепсу, – оттого что все время показывает, какую рыбу поймал, а охотник – тот языком себе спину мочалит!
Под смех операторов сержант Коняев покосился в мою сторону:
– Кочеты вы оба! Пошли из кабины – перерыв.
Солдаты, пригибаясь в дверях, выходили, все еще шумно переговариваясь. И разом подумалось: "Как же смотреть им в глаза, если... бросить? Испугался трудностей? А разве повернется язык сказать об этом Наташке? Значит, продолжать работу, пусть сейчас вслепую, используя только этот мучительный и долгий метод подбора, как ты называешь его – метод "крота". Но придет и на твою улицу праздник. Вот станешь инженером, человеком с технической косточкой. И ничего, что потом потешишься над своим несовершенным творением! Но зато оно будет первым, а это уже не мало".
Скиба по-прежнему молча стоял возле осциллографа.
– Значит, приходилось, говорите, разбирать и собирать до самого биса? – улыбнулся я, вспомнив его слова.
– Точно! – откликнулся солдат.
– Когда-то Архимед сказал: "Дайте мне точку опоры, и я подниму земной шар".
– Здорово сказал!
– Вот и будем искать эту точку, Скиба.
5
Распахнув дверь, с порога кричу:
– Победа, Наташа! Первая победа. Ура!
Она смотрит из-за книги, большие глаза уставились удивленно, непонимающе; тяжелые ресницы взмахивают, точно крылышки бабочки, редко, мягко. Мне виден красивый чистый изгиб повернутой шеи, округлый нестрогий подбородок, подобранные под себя ноги... Она легкая, как лебяжий пух!
– Костя, что случи...
Не даю ей закончить слова, подхватываю на руки, кружусь по комнате в вальсе. Восторг и радость придают мне необычную буйную силу: Наташка и в самом деле кажется невесомой.
– Прибор!.. Первая схема заработала, импульс есть. Понимаешь, есть! –повторял и безжалостно покрывал поцелуями ее шею, плечи, глаза, волосы –пахучие, душистые...
Испуганно обхватив меня за шею, она вся напряженно сжимается, мотает головой, отстраняясь от моих поцелуев, смеется.
– Костя, ой! – наконец вскрикивает негромко, рвется из моих рук, боязливо озирается на дверь. – Ведь слышно же все. Пусти!
Смотрит с укором, строго, выгнув дужки бровей. Но и она возбуждена: щеки порозовели, ноздри тонкого носа подрагивают, губы приоткрыты, блестят фарфоровой глазурью зубы.
Опускаю ее на кровать, пододвинув табуретку, сажусь рядом так, что наши колени соприкасаются. Наташка поправляет платье, взбивает пальцами завитки волос, спрашивает:
– Ну и что, этот твой прибор уже готов?
– До готового еще, как до неба, Наташа! Пока еще первая схема, а их там с десяток.
Она с любопытством смотрит на меня:
– И у тебя на это хватает... терпения хватает?
Вместо ответа – смеюсь.
– А у меня бы не хватило, – откровенно сознается она.
– Тебе это вовсе и не нужно! Давай лучше говорить о другом. Знаешь, мне все представляется, будто я во сне и никак не проснусь! В счастливом летаргическом сне. А то вдруг забудусь, и кажется: ты не считанные дни здесь, а уже целую вечность. Понимаешь, вечность?
Решительно завладеваю ее руками, но она останавливает на мне свой взгляд и будто сразу воздвигает между нами незримый барьер. В больших глазах Наташки появляется укор. Знакомое чувство робости, скованности в мгновение рождается во мне, и я, обезоруженный, не выполняю своего намерения. Правда, руки ее, упругие, шелковистые, по-прежнему крепко держу. Наташка снисходительная, гордая, неприступная...
Но в следующую секунду притягиваю ее к груди, и скорее, чтобы ободрить себя, сломить наконец эту ненужную, постылую скованность, с напускной суровостью, горячо дышу ей прямо в лицо:
– Хватит! Слышишь? Хватит... меня пугать своими глазами, глубокими, бездонными. Все равно ведь ты моя. Моя! Понимаешь?
И снова мои губы впиваются в ее губы...
В коридоре простучали сапоги.
– Идет кто-то! – Наташка отпрянула, осуждающе-иронически покачала головой.
Кто бы это мог быть?! Климцовы тоже дома... А когда после стука в двери вырос сержант Коняев, меня поразили его бледность и растерянность. Сердце невольно екнуло.
– Что случилось?
– Случилось... – выдавил Коняев и покосился на Наташку. – Чепе у нас... с Демушкиным.
Откуда-то хлынувший мороз растекся в груди, пополз к ногам, налил их чугунной тяжестью.
– Током его...
– Насмерть?!
– Не знаю... Там сейчас все.
Наташка недоуменно переводила взгляд с Коняева на меня.
– Кто это? Твой солдат?
– Мой. Я сейчас...
Дорогой на позицию Коняев, поспевая за мной, бубнил сбоку:
– Дежурный расчет начал дополнительную проверку станции, а Демушкин –запасной оператор... Ну и, говорят, сунул руку в блок. Наверное, попал на "высокое" или конденсатор разрядил через себя, голова... Весь синий.
Неужели Демушкин убит?! В это было трудно поверить. А если угодил на "высокое" электронно-лучевой трубки? Ведь несколько тысяч вольт!.. Демушкин, Демушкин...
Днем, когда у меня заработала первая схема прибора, обрадованный, я направился к выходу – покурить и поделиться новостью с техниками. Но вдруг Демушкин преградил мне дорогу. Волнуясь, прерывисто заговорил: "Товарищ лейтенант, не переводите меня к стартовикам, оставьте... Честное слово даю, все будет... Научусь работать".
Он весь напрягся, вытянулся, серые глаза лихорадочно горели, а впалые щеки подергивались. Затевать с ним неприятный разговор, портить настроение мне не хотелось, и я ответил:
– Ведь до этого еще не дошло, Демушкин! И потом говорил: вам же будет лучше. Привыкнете!
Глаза его потухли, он покорно отступил, освободив дорогу. Странный все-таки солдат! С первых дней службы за ним укрепилась слава "безнадежного". Сержант Коняев после нескольких занятий на мой вопрос о солдате махнул рукой: "Медвежья болезнь, товарищ лейтенант, испуг". На занятиях Демушкин сидел обычно не шелохнувшись, и казалось, каждое слово западало ему прямо в сердце, впитывалось памятью прочно. Глаза преображались, в них жил жадный интерес. Но вот задавали вопрос – и все куда-то вдруг исчезало: он произносил одно-два слова, бледнел, на щеках выступала испарина, после чего надолго замолкал. И уже ни наводящие вопросы, ни прямые подсказки не могли вывести Демушкина из этого состояния. Лицо его каменело, взгляд становился далеким, в глазах словно застывал страх перед шкафами, перед лабиринтом линий и условных обозначений элементов схемы, вычерченной на большой белой клеенке.
Припомнилось, что после дневного разговора в кабине, уходя домой, я перехватил взгляд Демушкина – какой-то отрешенный, невидящий... Не придал значения – и вот... Неужели сознательно сунул руку?.. Но что бы ни было, факт остается фактом: человека, может быть, уже нет!..
Коняев с сожалением протянул:
– Эх, чуял с самого начала – беда будет с ним!
– Бросьте, все мы задним числом умные! – резко оборвал я.
На позиции вокруг машины толпились солдаты и офицеры. Все хранили мрачное молчание, прятали лица, будто каждый был виноват в случившемся. В кузове хлопотали санинструктор, два солдата и жена майора Молозова, темноволосая статная женщина с задумчивыми глазами и белым лицом, врач по образованию. Она добровольно оказывала медицинскую помощь всем в дивизионе: солдатам, офицерам, их семьям.
Когда мы с Коняевым подбежали, Андронов отдавал распоряжение шоферу:
– Поезжайте не быстро, но и не медленно. Выполняйте все указания врача Марины Антоновны. Навстречу вам уже выехала полковая санитарка.
Жене Молозова помогли вылезти из кузова, она села в кабину. Андронов напоследок тихо спросил:
– Какие виды, Марина Антоновна?
– Трудно пока сказать. Глубокий шок. Очень важно, что своевременно сделали искусственное дыхание. Возможно, еще и сотрясение мозга... Но это под вопросом.
Я успел заглянуть в кузов: Демушкин лежал на носилках, укутанный ворохом одеял, лицо прикрыто простыней.
Машина тронулась.
Меня колотил внутренний озноб. Сцепив зубы, старался унять лихорадку, но не удавалось. Толком не знал, что случилось, как все произошло, хотя в душе росло ощущение какой-то большой вины.
Кто-то позади меня вздохнул, сказал, будто вслух подумал:
– Ну вот и увезли Демушкина... А солдат не плохой, только не очень понимали его болезнь.
– Всем по своим местам! – резковато скомандовал подполковник и повел свирепым взглядом по толпе. – В кабину управления зайти майору Молозову, лейтенанту Первакову, дежурному офицеру и смене операторов.
В кабине он опустился на стул, спросил:
– Кто из операторов присутствовал? Елисеев, Селезнев? Рассказывайте, Елисеев, что видели.
На бледном лице Андронова было знакомое выражение горечи, складки запали резко и глубоко.
– Вроде потенциометр полез подкрутить. – Елисеев выступил вперед на шаг, губы его, видно от испуга, были совсем бескровными. – Потом слышу –треск, отвертка отлетела к двери, а Демушкин ударился об этот шкаф, упал. Посинел весь...
– Ну а вы, Селезнев?
Непривычно черствым выглядело теперь узкое лицо Селезнева. Короткими пальцами он беспокойно сучил за спиной.
– Все дни Демушкин ходил чумной, товарищ подполковник, – косясь на меня, доложил он. – Началось с того, когда товарищ лейтенант Перваков сказал ему о переводе к стартовикам. Это перед приездом жены... А в этот день совсем потерянным стал, на шкафы натыкался. В общем, был у него разговор днем с лейтенантом Перваковым и с сержантом Коняевым. У него болезнь, оказывается, с войны, на днях признался.
Так вот оно что!.. Значит, о болезни правда! Коняев со своей догадкой был близок к истине. А мы, выходит, кощунствовали над человеком, смеялись.
Андронов принялся расспрашивать операторов, бросая короткие вопросы: где стоял? как? какой потенциометр собирался крутить? Наконец обернулся ко мне:
– А вы как думаете, Перваков, что произошло?
У меня во рту все пересохло, язык не поворачивался; я неуверенно пролепетал:
– Возможно, коснулся электрода трубки...
Мельком взглянув на меня, подполковник отвернулся, потом приказал операторам покинуть кабину. Когда они вышли и дверь закрылась, Андронов с минуту сидел молча, склонившись, плотно сжав губы.
Что у него там сейчас делается, за высоким лбом, на котором кожа стянута в короткие горизонтальные морщины? Крестит меня на чем свет стоит?..
Андронов вскинул тяжелые веки, спросил:
– Какую вы оценку даете этому?
Его глаза остановились на мне не мигая, будто собрались прожечь. "Какую? Вот именно – какую..."
– Не знаю, товарищ подполковник, – промямлил я растерянно.
– Офицер "незнайка" – последнее дело! – рассердился он. Брови его запрыгали, готовые взлететь. – Что с ним было за последнее время?
Мой не очень вразумительный, путаный рассказ о солдате не удовлетворил подполковника. Он сумрачно заметил:
– Короче, не знаете. – Поднялся, как-то подчеркнуто выпрямился. Я почувствовал неладное. – Формально отнеслись к человеку, уподобили иголке в стогу сена... Сожалею, лейтенант Перваков, но, если окажется, что с Демушкиным не случайность, будете наказаны.
Молозов за все время так и не проронил ни слова. Вот уж, наверное, в его глазах я совсем упал.
Они ушли, а я несколько минут не мог двинуться с места, будто прирос к полу кабины. Тут он, Демушкин, еще час назад стоял невредимым!.. Теперь шкафы были выключены, и ничто не напоминало о происшедшем. Глупый, нелепый случай, из-за которого все пойдет насмарку: прощай успехи, уважение. Останется только проработка на собраниях, совещаниях. А как смотреть людям в глаза? Загубили человека. Как сказать Наташке?
Возвращался в городок подавленный, с каменной тяжестью на сердце. Конечно, Андронов прав: от радости витал на седьмом небе, забыл о солдате. Да и много ли, действительно, знаю о нем? Вот даже о болезни узнал от Селезнева...
Наташка встретила молчаливым вопросом. Опустился возле стола на табуретку, коротко поведал ей о случившемся. Умолчал только об обещании Андронова.
– И главное, еще неизвестно: будет ли жив Демушкин?
– Но ведь жена Молозова не сказала окончательно...
– Все равно плохо, очень плохо, Наташа!
Она недоуменно пожала плечами, участливо произнесла:
– Ты-то при чем? Конечно, плохо, но сам он сунул руку...
– В армии, Наташа, за все отвечает командир. Отвечает за любой проступок подчиненного: был ли, не был рядом – все равно. И логика тут своя, железная. Ты обязан предвидеть события, которые произойдут через минуту, через час, завтра, послезавтра, и реагировать на них, предупреждать... А если подчиненные совершают проступки, значит, не предвидел, не знаешь их, плохо воспитывал... В общем, это правильно. И Андронов уже пообещал...
– Пообещал? Судить могут?
– Нет, судить не за что. Выговор могут влепить, в аттестацию закатить – плохо знает подчиненных. Разговоров не оберешься, в поминальник для каждого совещания, собрания запишут...
Поникнув головой, она молчит, взгляд становится отрешенным. Губы чуть приметно шевелятся, точно она шепчет беззвучно. Напряженно строгая и одновременно беспомощная, Наташка ты моя! Ну вот и тебе доставил неприятности! Решительно поднявшись, привлекаю ее к себе.
– Ничего, все это пройдет! Ты рядом, – значит, мне печалиться нечего. Все будет хорошо: капитан на мостике, команда на своих местах.
Она хотя и успокоилась, но молчит, думает о чем-то. Да, Наташа, многое тебе еще непонятно в моей службе!
6
После случая с Демушкиным среди операторов что-то произошло. Работали так же споро и даже будто четче, с завидной собранностью. Но уже не было шуток, острот, которыми раньше перекидывались, особенно во время регламентных работ, не зажигались больше перепалки между Скибой и Селезневым. Операторы обменивались ленивыми фразами и тотчас умолкали. Селезнев стал необычно серьезным, сдвигал рыжеватые брови на узком лице.
Предположения мои, однако, не оправдались. На нас не посыпались ни упреки, ни проработки. Начальство молчало. Неужели все обойдется без больших, громких событий?
Выясняя причину электрического удара, излазил весь шкаф и наконец обнаружил на токоведущем проводе к электронной трубке полоску сорванной оплетки – узенькую, всего с полсантиметра. Нарушена изоляция. Я сердцем почуял – в ней причина: наверное, прикоснулся – и все. Проклятая случайность!..
– Вот она! – воскликнул я обрадованно.
Солдаты смотрели на оплетку, но на их лицах можно было прочесть только одно: эх, разве дело-то теперь в этом? Мне стало стыдно: верно, есть чему радоваться!..
Когда посоветовавшись с Коняевым, я назначил вторым оператором вместо Демушкина рядового Елисеева, он вздохнул, глухо выдавил:
– Да, вместо Демушкина...
Неужели и они видят во мне виновника?
В госпиталь звонили каждый день, но оттуда сообщали неутешительные вести: идет борьба за жизнь солдата, и пока трудно говорить об исходе. Демушкина держали на кислороде, вводили какой-то новый препарат. К нему пока никого не пускали.
Но однажды явился майор Молозов. Лицо оживленное, в глазах веселые звездочки. Не видели его таким с того самого вечера. "Неужели что-нибудь о Демушкине?" – явилась у меня догадка.
– Какие успехи, инженеры?
"Инженерами" он обычно называл всех локаторщиков, когда был в хорошем расположении духа. Но, видно, замполит на этот раз не спешил открывать свой секрет, расспрашивал солдат о подготовке к экзаменам на классность, вслух прикидывал: выиграем ли по количеству специалистов в сравнении с соседями? Потом вдруг обернулся ко мне:
– А как с прибором объективного контроля? Это тоже наш козырный туз в соревновании.
Взгляд внимательный, один глаз чуть прищурен, под ним сбежались тоненькие морщинки, губы растянула улыбка... Все эти дни ни он, ни подполковник Андронов не заговаривали о Демушкине да и о взыскании молчали. Наверное, ждут, пока все окончательно выяснится. Когда я докладывал Андронову о нарушении в злополучной оплетке, он огорченно сказал:
– Случайность – вот наша цена человеческой жизни, Перваков.
Конечно, с прибором дело не продвинулось: ничего не лезло в голову. Поэтому я промолчал, не ответил Молозову. Он провел рукой по обветренным губам, оглядел всех приветливо:
– Ну что ж, а Демушкина скоро увидите. Вернется. Пошло дело на поправку.
– Правда, товарищ майор? – загорелся Селезнев, угрюмость его тут же слетела. – Значит, эту самую кислородную подушку долой, побоку?
– Да, подушку побоку! Начал есть, но еще не встает. Так что ждите, скоро.
– Эх, грешным делом, ведь не верил! – с той же горячностью сказал Селезнев. – Не может, не должен он сыграть в ящик. Как-никак – ракетчик! Нас не человечьей дозой убивать, а разве только слоновой.
– Ишь ты, сейчас – герой! – съехидничал Скиба. –А ходил черной грозовой тучей. Направь луч локатора, думаю, не пробил бы этой тучи, все экраны белыми стали бы, точно от сплошных помех.
Но Селезнев не обиделся, под смех операторов, подмигнув, пообещал:
– Ладно, ладно. Сегодня прощаю, а завтра отквитаю! Молозов побыл еще несколько минут, потом, взглянув на часы, засобирался. Я решил, что он так и уйдет, не вспомнит больше о приборе. Но он вспомнил, обернувшись, поднял вопросительно брови:
– А как все-таки с прибором?
Ох и хитрющий же! Конечно, он понимал, что все эти дни было не до прибора, но теперь снова наступила подходящая пора, и он решил подстегнуть нас. Ответить ему я ее успел, вместо меня Скиба одним духом выпалил:
– Будет, товарищ майор!
– Хорошо, верю.
Солдаты еще долго шумно обсуждали сообщение замполита, и я с радостью понял: беда, не разразившись, миновала, прошла стороной. Атмосфера в нашей группе станет прежней – ясной, чистой, без единого облачка. Гора, гора свалилась с моих плеч!
В воскресенье попросился поехать вместе со Скибой навестить Демушкина. Подполковник Андронов задумался, но замполит поддержал:
– Надо отпустить, Петр Матвеевич.
– Ладно. Поезжайте, хоть и толкаете на противозаконный шаг. А случится тревога – вместо вас, Перваков, у шкафа сядет Молозов. Пусть не просит в другой раз.
– Идет! – бодро согласился замполит.
В госпиталь мы со Скибой приехали в обед, но в палату к Демушкину нас не пустили: он еще слаб. Нам разрешили посмотреть на него через стеклянную дверь изолятора. В белых, накинутых на плечи халатах мы подошли к двери, боясь стукнуть сапогами, скрипнуть половицей. Единственная койка Демушкина стояла напротив, у окна. Он, видимо, спал. Известково-белая кожа на лице просвечивала, будто папиросная бумага, но щеки и острый нос уже красил легкий бледный румянец,
И пусть нам пришлось довольствоваться малым, мы вышли из госпиталя на улицу с тихой радостью на душе. День был неяркий, но прозрачный. Над головой небо сияло, густо-синее, промытое, с грустными белесыми облачками.
7
Кажется, окончательно улеглись страсти с Демушкиным. К нему после нас со Скибой раза два ездили солдаты. Он уже ходил и через неделю должен был выписаться. Мир и спокойствие воцарились в нашей группе, дела по-прежнему шли успешно. Как всегда, успехи делились между нашей группой и расчетами Пономарева и Ивашкина. Правда, Юрка Пономарев за последнее время вырвался вперед и прочно держал первое место. Первенство его считалось само собой разумеющимся; как маяк с берегового утеса, подмигивал он нам, будто кораблям в тумане. Но с Ивашкиным у нас чаши весов перетягивались попеременно. Даже адъютант Климцов – наша беспристрастная Фемида, – подводя итоги, нередко приходил в затруднение: кому отдать предпочтение. И хотя случай с Демушкиным серьезно "подмочил" репутацию группы, однако операторы были полны решимости.
– Уж ивашкинцев-то обойдем! – горячился Скиба, когда заходил разговор о планах на будущее. – И к этим особенным учениям будем в готовности номер один. Пусть приезжают!
Работа продолжалась и над прибором.
Но вот уж верно: одна беда никогда не приходит... Пришла одна –открывай ворота: будет и другая.
Утром на разводе на своем обычном месте не оказалось старшего лейтенанта Буланкина. Перед строем в ожидании подполковника Андронова, заложив руки за спину, стоял Климцов. Он был явно не в настроении, массивная фигура застыла в бронзовой холодности. Он даже не обошел, по обыкновению, строй, не вывел никого, чтоб заставить за две минуты пришить свежий подворотничок, почистить сапоги. Мы знали: Буланкина нет в городке. Он ушел ночью, и лейтенант Стрепетов, его сосед по комнате, ничего не слышал. Горькая и неприятная "пилюля" для всего дивизиона, – пожалуй, будешь не в настроении... Офицеры мрачно вполголоса злословили:
– Блудливая коза! Хоть бы ты, Стрепетов, привязал его к пусковой установке, что ли?
– Не привязать его надо, а, наоборот, отвязаться от такого! Зря возимся, проку все равно что от козла молока. Позорит только... За такое время зайца уму-разуму можно научить...
– Прежде чем объединяться, надо решительно размежеваться... Так полагается.
Один Юрка сохранял молчание. В низко надвинутой на лоб шапке, угрюмый, с чуть согнутыми в локтях руками, он напоминал ерша, только что вытащенного на крючке. Тоже характерец – упрямый, дотошный! Меряет всех на свою добротную, идеальную колодку и сейчас небось думает: почему Буланкин сделан не по ней? А тот, видно, не на шутку решил гнуть свою линию...
Разговор офицеров и мои мысли обрывает команда майора Климцова. Вслед за этим я слышу его доклад:
– ...для развода построен. – Он делает паузу и с особым ударением, чтоб слышали все, добавляет: – За исключением старшего лейтенанта Буланкина.
Потом он что-то тихо говорит Андронову, и лицо подполковника вытягивается, становится пасмурным.
...Днем я паял очередную схему прибора. Торопился быстрее закончить. Паяльник дымил в руке, от едкого кислого запаха першило в горле, перед слезившимися глазами вспыхивали и плыли золотисто-оранжевые круги. Встряхивал головой и снова продолжал паять.
– Фу, что это у вас, как в аду? Именины чертям справляете?
Обернулся и увидел Юрку Пономарева. Свет ворвался в дверь, и только тут стало ясно: да, накоптил порядком! В кабине висел заварной дым. У Юрки ремень с портупеей съехал набок, пряжка поблескивала у бедра. По виду, минорному тону комсомольского секретаря я понял, что у него не ладилось с аппаратурой. Теперь на дверце его кабины, очевидно, висит табличка: "Посторонним вход категорически воспрещен!", которую Юрка вывешивает всякий раз, когда начинается запарка. И видимо, серьезное дело привело его сюда, коль он ушел, оставив в такую минуту свою кабину.
– Так оно и есть, товарищ старший лейтенант, именины! – отозвался Скиба. – Родилась вторая схема нашего прибора!
Юрка по профессиональной привычке наклонился к осциллографу и тут же выпрямился.
– Это я знал: должно было получиться... Пойдем, Перваков, по делу.
Когда мы спустились по лесенке, он, щурясь от яркого солнца, сказал:
– Явился Буланкин – слышал? Командир арестовал его...
– Пьяный?
– Нет, трезв, как господин управляющий... Спрашиваешь!
Юрка раздражался, когда его не понимали с ходу, теперь он даже недовольно заморгал на меня глазами.
– А я при чем тут? Разве то, что у бочки с ним встречались? Так уже говорил, как разошлись...
– Будет показывать клыки! Знаю – зубастый, – примирительно сказал Юрка и, захватив рукой острый подбородок, посмотрел на меня. – Лучше скажи, что с ним делать? Хотя он и беспартийный... Есть предложение: когда отоспится, высказать все. Пусть знает правду о себе. Хочу, чтоб и ты, как заместитель мой, пошел.
У него был решительный и воинственный вид. Я согласился: идти так идти. Однако толком не представлял, о чем говорить с Буланкиным.
– Ну, до вечера, – сказал Пономарев. – У меня схема подстройки клистрона забарахлила. Два часа настраиваю. Не хватает в такую минуту тревоги!
Он повернулся, зашагал через деревянные желоба с кабелями, легко вскочил на перекладину лесенки и скрылся в своей кабине. На закрывшейся двери трепыхнулась белая полоска картона: "Посторонним вход категорически воспрещен!"
Я усмехнулся: догадка оказалась верной.
Он зашел ко мне после контрольной проверки работы станции. Заступивший на дежурство лейтенант Орехов расписался в журнале. Операторы уже ушли, только Скиба пристраивал прибор. Я еще задержался с Ореховым. Месяца три как он прибыл из училища и был моим подопечным. В сумраке кабины не моргая замерли его веки, из которых будто выдернули ресницы – они у Орехова бесцветные и короткие, их даже днем трудно различить. Без единого вопроса слушал меня, точно боялся пропустить хоть одно мое движение. Следил за переключателями и тумблерами, которыми я щелкал.
