Текст книги "Ракеты и подснежники"
Автор книги: Николай Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
– Не имею счастья.
– Почему? – вырвалось у меня.
Незнамов рассыпался смехом. Мне стало неудобно – ляпнул, а мало ли что может быть у человека.
– Уж коль вы задали такой вопрос, то расскажу восточную сказку... Мудрейший, всевидящий аллах создал на земле, как известно, сначала род мужской. Много лет прожили мужчины, испытывая трудности и лишения: добывали себе пищу, сами ее готовили, сами ухаживали за собой. И стало им невмоготу. Собрались они – и к аллаху. "О всевидящий и всеслышащий царь богов! Смилуйся над нами, создай нам женщин, чтоб ухаживали они за нами, скрашивали нашу жизнь". Согласился аллах. "Пусть каждый из вас слепит из глины себе женщину – я вдохну в них жизнь. Но чтобы они были слаще и приятнее, пусть каждый вложит внутрь глиняной статуи один кусок сахару". А когда мужчины явились со статуями, аллах сказал: "Среди вас есть неверный, кто не выполнил моего повеления – вместо одного куска сахару он вложил два". Сказав так, аллах смешал статуи, вдохнул в них жизнь и роздал женщин, кому какая попалась. Вот с тех пор-то мужчины ищут ту женщину, в которой два куска сахару. Но видимо, аллах ошибся: не один тогда оказался неверным, потому что многим удается найти ту женщину. Я же не в их числе... – Незнамов снова расхохотался, задорно, игриво, потом сказал: – Разумеется, шутки все...
В коридоре, пока он раздевался, я, приоткрыв дверь в комнату, сказал Наташке, что не один – с гостем. Ответив: "Сейчас", она заторопилась. Сухо скрипнули пружины кровати, хлопнула откладываемая книга. Так и есть –читала!
Незнамова я пропустил вперед и, представляя его Наташке, заметил, как смутилась она: то ли из-за беспорядка в комнате, то ли оттого, что платье на правом боку было заметно помято. Сдержанный румянец опалил ее.
– Извините, пожалуйста...
Она бросилась наводить порядок, и, пока убирала с табуреток скомканные платья и другие вещи, Незнамов, бодрый, возвышенный, сыпал обычные в таких случаях вопросы о жизни, здоровье, делах.
– Как видите, живем, – распихав наконец вещи и переводя дыхание, обернулась Наташка. – Полутора месяцев нет, а кажется, целую вечность не была в Москве! Что там нового?
Незнамов принялся рассказывать. Держался он непринужденно, пересыпал свои сообщения шутками, анекдотами.
– Гвоздем программы были французский театр и американский балет на льду. "Звезды" их прекрасны. О них не скажешь, как об англичанках, будто, мол, неизвестно почему у них дети рождаются красивыми... Кстати, были совместные выступления американского и нашего балета. Эксперимент удался, но после, говорят, артисты долго собирали осколки...
– Осколки? – переспросил я.
Незнамов с довольным смехом качнулся на табуретке:
– Разумеется, от разбитых сердец!
Брови его приподнялись, придав лицу игривое выражение. Он спросил:
– Как всегда, женщин, очевидно, интересуют моды? Так вот, Дом моделей – эта "смерть мужьям" – по-прежнему твердо стоит на Кузнецком. И моды, наверное, за месяц резко не изменились. Немало новых фильмов появилось на экранах, особенно иностранных.
Наташка приободрилась, у нее не сходил с лица румянец. Я понял: и на нее Незнамов произвел хорошее впечатление. Она порывисто тряхнула головой, с обидой проговорила:
– Зато мы здесь в солдатской казарме смотрим такое старье!
Поднявшись, Наташка пошла на кухню той горделивой строгой походкой, в которой угадывалось желание понравиться. Я заметил – Незнамов бросил ей вслед мгновенный взгляд, скептическая улыбка чуть тронула верхнюю губу с усиками, а я почувствовал себя скверно, будто подглядел недозволенное. Когда дверь за ней закрылась, Незнамов с сочувствием сказал:
– Ничего не поделаешь. Женщины – не мужчины: труднее привыкают к резкой смене обстановки!
Чай мы пили из граненых стаканов. Разговор зашел о спутниках, ракетах, о полете в космос человека. Незнамов несколько раз вставал с табуретки, ходил по комнате. Лицо у него теперь стало совершенно другим, чем вначале, когда он выкладывал нам столичные анекдоты и артистические сплетни: оно преобразилось, стало вдумчивым, глаза играли горячими искорками. Заложив руку за отворот кителя, он с увлечением рассказывал об этих полетах, о земной атмосфере. Наташка следила за ним, положив руки на стол. Но тут и я кое-что знал, немало читал, да и мне, ракетчику, небо и звезды гораздо ближе, чем анекдоты и столичные сплетни. И конечно же, в этом разговоре не остался в стороне: мой рассказ о серебристых облаках, о границе света и тишины поразил Наташку.
– Неужели выше ее – сплошная темнота, и там два человека, пусть находятся даже в метре, и – разорвись! – кричат, все равно не услышат друг друга? – Она пугливо передернула плечами. – Мне страшно!
– Да, Наташа, – продолжал я. – Но есть более страшные, неотвратимые явления. Например, наша земля постепенно и безвозвратно теряет свою спасительную жизненную оболочку – воздух, который утекает бесследно в незримую бесконечную даль, где царит вечный и страшный холод.
Кажется, я зашел далеко: Наташка погрустнела.
Незнамов сощурился, философски заметил:
– Да-а, маленький, беспомощный человек. И в то же время – великий, непостижимый, ибо только ему доступно открывать величайшие тайны природы!..
Незнамов оборвал фразу, будто на что-то наткнулся. Задумавшись, поднялся с табуретки. Руки его оттянули вперед лацканы расстегнутого кителя. Что-то театральное было в этом жесте.
– Природа хранит много поразительного и загадочного, – проговорил я, освобождаясь от дум и прерывая молчание.
Сделав два шага, Незнамов обернулся, скороговоркой бросил:
– Не удивительно, не удивительно!
– У меня, например, никак не укладывается в голове теория относительности Эйнштейна...
– А разве укладывается бесконечность мира, существование десятка тысяч галактик помимо нашей? – Незнамов тряхнул головой, насмешливо взглянул на меня, но тут же посерьезнел. – Да, Альберт Эйнштейн... Великий из людей, кому человечество обязано неоценимым открытием. Последними, предсмертными словами этого сына Земли были: "Я-то здесь мое дело выполнил!" И он действительно выполнил его блестяще.
Достав сложенный квадратиком платок, Незнамов вытер лицо: запах духов разлился в воздухе. Этот запах был мне знаком. Он царил в комнатке Незнамова и в первый вечер наших занятий вызывал дурманящее состояние.
– Эйнштейн для меня стал близким и понятным после того, как я познакомился с его жизнью. – Он медленно сложил платок, спрятал его. – Мне посчастливилось делать доклад о нем на физической конференции слушателей.
– А скажите, неужели правда, что, если бы человек полетел со скоростью света и через несколько часов вернулся на Землю, у нас за это время прошло бы несколько десятков лет? И тот человек увидел бы своих близких глубокими стариками? – волнуясь, спросила Наташка и зачем-то поправила плечики платья.
– Вам беспокоиться нечего: вы с мужем преспокойно доживете до золотой свадьбы! – рассмеялся Незнамов. – Ведь достижение такой скорости пока лишь утопия. Великая утопия. Неизвестно, когда человек научится быстро летать, хотя атомная энергия, создание в будущем плазменных двигателей дают смутные основания для надежд.
В разговоре время летело быстро. Незнамов в тот вечер окончательно покорил меня: он оказался начитанным, интересным собеседником. Пожалуй, хорошо, что судьба свела меня с ним. Разговор взбудоражил, всколыхнул душу. Я знал, что ночь для меня пройдет в затяжной бессоннице. Да и Наташка была в этот вечер иной: не раз взгляд ее становился острым, глаза загорались и нервный румянец пробивался под смуглой кожей щек. В душе я радовался за нее.
Незнамов наконец спохватился, взглянул на часы:
– О-о, скоро час ночи! Однако, засиделся.
Да, на половине Климцовых давно стояла сонная тишина. Незнамов, поднявшись, застегивал китель. Наташка, сидевшая в глубокой задумчивости, вдруг спросила:
– Сергей Александрович, вот вы заканчиваете академию – и тоже в такую дыру? Это было бы ужасно!
Она, кажется, поняла, что сказала не то, вспыхнув, в замешательстве расширила глаза. Мне стало неловко и стыдно. Неужели она об этом только и думает? Незнамов снова, как в начале вечера, пристально взглянул на нее.
– Многих ждет эта печальная участь. Но если, – он потупил взгляд, словно знал какую-то тайну и только вынужденно должен говорить о ней, –если лично обо мне, то, думаю, найдется место без выезда...
Я провожал его. У крыльца дома "холостяков" мы остановились. Царила густая темнота: туман или тучи скрывали небосвод. Сторожкая глухая тишина поглотила все.
Незнамов внезапно негромко, с выражением продекламировал:
Устало все кругом: устал и цвет небес,
И ветер, и река, и месяц, что родился,
И ночь, и в зелени потусклой спящий лес,
И желтый тот листок, что наконец свалился.
– Афанасий Фет, певец настроения... – Он нашел в темноте мою руку. –Спокойной ночи! – Потом хлопнул легонько по рукаву шинели; с веселой ломкой игривостью, переходя вдруг на "ты", сказал: – А жена у тебя, брат, красивая! Сознайся, в ней те самые два куска сахару?..
14
После пасмурных дождливых дней наступили настоящие весенние. Утром солнце выкатывалось круглое, огненное. Дожди и туманы съели снег вокруг позиции, и только в лесу он еще лежал серыми грязными островками. Дыхание тайги, доносимое безмолвным ветерком, было еще знобким, но уже влажным, сладко-терпким. К обеду развозило так, что резиновые сапоги с налипающей грязью казались пудовыми.
С утра до поздней ночи мы усиленно готовились к предстоящим учениям. Офицеры оказались правы: не успевала закончиться тренировка, которую проводил штаб полка, как начиналась своя, спланированная адъютантом Климцовым. В кабинах станции от беспрерывно работающей аппаратуры становилось жарко – техники распахивали двери настежь. Стартовики упражнялись в развертывании и свертывании пусковых установок: из-за бруствера долетали громкие команды и доклады, глухой топот ног, натруженный рев тягачей. По дороге то и дело сновали машины с расчехленными ракетами.
Начальство – Андронов, Молозов, Климцов – тоже, как и все мы, уходило с позиции только на обеденный перерыв. А после обеда – снова занятия, тренировки или регламенты.
Наша работа над прибором объективного контроля застопорилась. С Незнамовым мы успели пересмотреть и рассчитать лишь половину схем. По плану стажировки он временно перешел в кабину к старшему лейтенанту Пономареву. Только Скиба, когда выдавалось несколько свободных минут, по-прежнему вытаскивал стоявший между шкафами каркас прибора, сдувал пыль и принимался паять очередную схему. Он успевал делать все – участвовать в тренировках, сидеть над схемами и учебниками, готовясь к экзаменам на оператора первого класса, помогать товарищам, каждый день заниматься с Демушкиным.
О нашей группе опять заговорили. Ивашкинцев мы оставили по всем показателям позади, и только Юрка Пономарев по-прежнему мигал нам впереди. Впрочем, мы лелеяли надежду: придет время – и ему начнем наступать на пятки!.. Скупой на похвалу, майор Климцов теперь нередко во время боевой работы ронял одобрительно: "Молодцы, молодцы". А подполковник Андронов после одной из контрольных проверок объявил благодарность перед строем всем операторам группы...
– Буря! Скоро грянет буря! – ликовал Скиба.
– Ишь нашелся буревестник! – отзывался Селезнев, хитро щурясь. –Жирку бы тебе только сбросить, Остап, а то чего-то смахиваешь, скорее, на ту нелетающую птицу... О ней у Алексея Максимовича сказано: "Робко прячет тело жирное в утесах". Как ее?..
– Пингвина имеешь в виду? – щерился в ответ Скиба.
– Вот-вот, его самого... Или ждешь полковую тренировку и на ней будешь сбрасывать?
– На ней, точно.
Эту тренировку с передислокацией и маршем, обещанную штабом полка, мы ждали со дня на день. Она должна была всесторонне выявить нашу подготовку к будущим испытаниям. О ней говорили всюду – в курилке, на позиции, в казарме.
Люди были возбуждены назревавшими событиями, все принимали близко к сердцу. Мы, конечно, сознавали важность учения, маневра, которые где-то и кто-то планировал, и в то же время нам была дорога эта сложная, "тонкая" техника, которой предстояло трястись по таежным дорогам. Мы становились на сторону техники.
Перед самой сменой дежурных расчетов в курилке передо мной вырос сержант Коняев с расстроенным лицом:
– Неисправность, товарищ лейтенант. Только объявил "Закончить перерыв", включили аппаратуру – метки нет...
– Кто работал?
– Демушкин.
Я быстро зашагал к кабине. Тоскливо засосало под ложечкой: скоро смена дежурства, а тут – неисправность! И что там еще такое? Опять Демушкин? Тогда сунул руку, чуть не отправился на тот свет, еле очухался... и снова?
Волна знакомых запахов – горячей резины, краски, душистого ацетона –ударила в нос. У крайнего шкафа склонились Скиба и Демушкин. В выдвинутом блоке безмолвно краснели глазки накальных нитей ламп – розовые отблески застыли на лицах солдат.
– Что стряслось?
Демушкин, встревоженный, глаза округлились, растерянно доложил:
– Выключали – было все в норме, а включили – пропала метка. Вот не знаю...
– Чисто сгинула, – спокойно добавил Скиба. – Тут никто не виноват, товарищ лейтенант. Импульс запуска треба проверить.
– Посмотрим, – нетерпеливо остановил я его. Разглагольствует, а тут неисправность перед самой сменой дежурства. – Подкатите осциллограф. Давайте схему.
Расспрашивая Демушкина о неисправности, я старался выявить все "предшествующие и сопутствующие" явления: при каких обстоятельствах пропала метка? Что еще удалось заметить? По своему опыту знал, что иногда это вдруг давало ключ к разгадке, помогало выявить неисправность. Блок этот – тонкая и сложная штука. В нем сотни мельчайших деталей – конденсаторов, сопротивлений, катушек индуктивности, десятки ламп, и в каждой из них может таиться неведомая причина. Восточная загадка! Поди разгадай ее!..
На этот раз она оказалась именно такой: ко времени смены дежурства найти неисправность не удалось.
Прошел еще час, за ним – второй...
Первый план, который родился у меня сразу, как только сержант Коняев сообщил о неисправности, не оправдался. Разобрали до мелочей схему одного из узлов, прощупали вольтметром каждый ее участок, просмотрели на осциллографе эпюры напряжений, и неотвратимый вывод – не здесь! – горьким, обидным отзвуком отдался в сердце.
Поднявшись на занемевшие ноги, я невидящим взглядом смотрел на слегка подсвеченный экран осциллографа. Торопливо, словно живая, пробегала по экрану светлая точка, оставляя матово-белый следок. Извлеченный из шкафа блок лежал на столе перевернутый вверх "пузом", открывая все свое хитросплетение проводников и деталей. Оба оператора продолжали рассматривать его так пристально, словно тайна должна была вот-вот открыться. Лица у обоих багровые от напряжения. "Не здесь. Но где же тогда?" – думал я мучительно.
Техники – одни заходили в кабину, другие просто заглядывали в дверь –интересовались: что случилось? От помощи Юрки Пономарева я просто отмахнулся. С предложением своих услуг явился и Ивашкин. Вид у него был усталый. Для него началась новая полоса испытаний: жене снова сделали операцию.
Я пожал ему руку.
– Спасибо, Андрей, тебе бы хоть раз хорошо выспаться надо.
– Высплюсь когда-нибудь.
Потом пришел подполковник Андронов, как всегда сгибая пополам высокую фигуру в двери: ему уже успели все передать. Угрюмо, с недовольным видом расспрашивал о происшедшем. Складки на лице запали резкие, глубокие. Ему предстоял неприятный доклад штабу полка. С укором сказал:
– Опять недосмотр... Так-то по вашей милости выполняем боевую задачу. Теперь проси, чтоб сняли с боевого дежурства! А я-то думал – в этом месяце выскочите на первое место.
Я проглотил эту пилюлю. От досады и злости молча кусал губы. Да и что было говорить?! В штабе Андронова не похвалят за это, спасибо не скажут! Боевое дежурство. И опять из-за тебя, Перваков, шишки всему коллективу... Готов был зареветь, точно ребенок. Где причина? Если бы только найти!..
После ухода командира дивизиона солдаты стояли у шкафа не глядя на меня. Они ждали, что скажу. А я и сам не знал, как поступить дальше. Сидел, стиснув голову руками... Нет, унынием делу не поможешь – только искать... А главное – надо взять себя в руки.
– Будем продолжать, – наконец выдавил я.
И снова над схемой, разложенной на передвижном столе, склоняются наши головы, и снова – в который раз! – по запутанной паутине линий определяется путь прохождения сигнала. Тихо в кабине, только рядом на шкафу часы отстукивают звонкие торопливые секунды.
Должно быть, в полночь заныл телефонный зуммер: Андронов опять интересовался делами. Но что я мог доложить утешительного? Он выдержал паузу, – наверное, погрузился в нелегкое раздумье. Потом вздохнул:
– Утром придется продолжить. Отдыхать надо... Об устранении неисправности приказано доложить к обеду. Успеете?
Кто скажет – успеем или нет? А если к обеду не найдем? Прославимся на весь полк. Какой уж тут отдых!.. Теперь сиди. Зарапортовался: все могу и все умею! В конструкторы полез, а простую неисправность найти смекалки не хватает! Так завтра и объясняй Наташке свое ночное отсутствие... А вот солдат, пожалуй, держать незачем.
– Что будем делать? Командир предлагает отдыхать.
Скиба разжал упрямо сжатые губы:
– Отдых! Подвели всех...
– Я – главный виновник, товарищ лейтенант, – качнулся Демушкин.
Ясно: не прогонять же их! И опять продолжались поиски, мешалось наше дыхание над блоком, и опять громко, будто издеваясь, в тишине кабины тикали часы...
Голова у меня гудела, точно там образовалась пустота. Ныла спина, ходили в руках щупы вольтметра, перед глазами плыли круги...
Наконец удалось разгадать загадку: сгорело сопротивление – темная, всего с булавочную головку точечка, проклюнувшаяся на зеленом стекловидном цилиндрике сопротивления! Цилиндрик лежал у меня на ладони, крошечный, величиной всего в полспички, но я держал его точно пудовую гирю. Вот поди найди!
Сопротивление заменили, перепаяли схему, и, когда наконец на экране блока выплыла и замерла долгожданная метка – тонкая светлая линия, первым нарушил молчание Демушкин, по-детски обрадованно выпалил:
– Ведь здорово!
И тут же, по обыкновению, устыдился, зарделся. Широкое лицо Скибы расплылось в умилении:
– Ось фортель так фортель!
– Поставьте блок на место.
Только теперь я почувствовал: не могу пошевелить ни руками, ни ногами. Они вдруг словно налились каменной тяжестью. Закрыв глаза, прислонился к муаровой теплой стенке шкафа...
В распахнутую дверь кабины влился влажный густой воздух, настоянный смолистым запахом кедровника и горечью осинника. Я застыл в изумлении: уже занималось утро. О хмурых, пасмурных днях напоминали тощие, разрешившиеся от бремени тучи. Они сгрудились к краю неба в синюю полоску, а между ней и зубчатой кромкой леса разлилась, полыхала малиновая лента реки. Я смотрел на необычную зарю, на светлое, чистое вверху небо, и радость прихлынула, захватила меня. Как чертовски хорошо!
Пусть хочется спать и тело от усталости отяжелело, чистый воздух пьянит, но ведь начинается ясный, совсем весенний день! Позади, тоже усталые, солдаты наводят порядок: снимают концы проводов, убирают приборы, инструмент, свертывают схемы. Нет, ты можешь быть доволен собой, Перваков. Раскусил, устранил такую загадку без посторонней помощи! А ведь был момент, хотел посылать за Незнамовым.
И солдаты – отличные! Скиба просто талант. И Демушкин, видно, станет толковым оператором. Рассказать надо обо всем Наташке. Да, Наташка... В ней идет какая-то внутренняя тяжелая и мучительная борьба. Она стала нервной, раздражительной, какой-то огонек нет-нет да и вспыхнет и тут же погаснет в глубине больших глаз. А если в этой борьбе решается вопрос: быть или не быть? Эта молчаливость, слезы, наконец, истерика... Оплакивает невозвратное, далекое? Но ведь и у тебя бывают моменты – хочется зареветь белугой. Хотя бы эта ночь... А сейчас все позади, даже вот улыбаюсь. Так и с Наташкой. Чудак, мелкий философ, эгоист... Хочешь, чтоб все до капельки в ней безраздельно принадлежало тебе, чтоб все у нее было связано только с тобой: и мысли, и поступки. Мнительность – глупая, ненужная. По-видимому, обостряю и усугубляю многое. Пожалуй, сказывается горячая обстановка, напряжение нервов: немало пережил из-за Демушкина, из-за этого "атанде" с академией. Нечего уподобляться навозному жуку, копаться в мелочах! Произошло что-нибудь особенное? Поссорились? Она оттолкнула меня? Нет! Любовь не признает сделок: я тебе, ты мне. А я люблю ее, люблю! Это главное, и не важны, в конце концов, Наташкины перемены: они временные. Вот приду, возьму ее за руки, мягкие, нежные, еще теплые после сна, посмотрю в глаза – и расскажет все! А кончится заваруха с испытаниями, отпуск попрошу, поедем домой, в столицу. Или лучше махнуть на юг, к морю?..
– Эй, Перваков, привет! Ночь скоротал? Как дела?
Это из-за кабин появился один из офицеров-стартовиков. За бруствером на тропинке, растянувшись цепочкой, шли к позиции офицеры, у осинника показались солдаты, плотная фигура старшины Филипчука замыкала строй.
– Нормально. А чего в такую рань? – подивился я.
– Тренировка по самолетам. Сегодня суббота, а летчики, говорят, по субботам только в первую треть дня летают.
Офицер прошел, обернулся:
– А ваш Буланкин опять... не пьян, но постоишь рядом – закусить тянет. Майор Молозов с ним работу проводит!
Андронов и Молозов пришли оба чисто выбритые, но мрачные. Подполковник, оглядев шкафы, сказал:
– Молодец, Перваков. Спасибо. Всем троим сегодня отдыхать, а мы тут справимся без вас.
Молозов молчал, – видно, был серьезно расстроен. Мне показалось, что его невысокая, но плотная фигура как-то даже осела, придавилась к земле. Впрочем, не удивительно их настроение: этот Буланкин твердо решил не мытьем, так катаньем добиться своего!
А когда я уходил из кабины, Молозов спустился по лесенке вслед за мной. Закурил; не глядя на меня, сказал:
– Не одно, так другое у нас... Вот с Буланкиным опять разбираться... Ну, ладно! – Он вдруг резко оборвал, должно быть, нелегкие мысли: – Иди отдыхай, отоспись как следует. Никаких других дел. Ясно? А вечером... есть разговор.
Я чувствовал – он провожал меня своим испытующим взглядом. Странно. Что бы это значило?
В курилке уже толпилась группа офицеров. У Буланкина шинель – помятая, на левом погоне недоставало третьей звездочки. На месте ее свежим пятиконечным пятном зеленело невыцветшее сукно. Широко посаженные глаза техника отливали серо-свинцовым налетом.
– Ты опять?..
Буланкин уставился на меня нагловато, губы скривились.
– Что "опять"?
– Возвращаешься на круги своя?
Лицо его исказила судорога. Он злобно сощурился, налет на зрачках загустился.
– Меня уже все поучали, каждый тут моралист, давай и ты. Хотя тебе самому в своих делах не мешает разобраться. Ошибся я: думал, уедет твоя Наташка, а она гораздо умней... Ты – только журавль в небе, а без пяти минут инженер – это уже синица в руках. Старший инженер-лейтенант Незнамов, а не какой-то техник-лейтенант Перваков...
Словно молотом ахнули по моему затылку. Кровь волной прихлынула к голове, меня качнуло. Я шагнул к нему:
– Врешь, подлец!
– Блажен, кто слеп...
В глазах моих потемнело. Рванул Буланкина за лацканы шинели: что-то треснуло, из-под руки скользнула на землю, вспыхнув латунью, пуговица... Что бы произошло в следующую секунду, не знаю, если бы к нам не бросился Юрка Пономарев. Отдернув мою руку, он загородил своей высокой фигурой Буланкина.
– Ты что, Костя?.. А ты прикуси язык, Буланкин!
Меня колотила нервная лихорадка. Молча повернувшись, бросился от позиции. Туда, к городку, домой! Почти бежал, не видя ничего перед глазами. В голове мешались мысли. Неужели правда? С Незнамовым?! Нет, не может быть! Врет Буланкин! А если не врет?! Пусть сама объяснит все...
Ноги несли сами собой, не чувствовал налипшей на сапогах грязи. Уже за осинником, когда показались домики, сзади окликнул срывающийся голос Юрки:
– Костя! Перваков! Остановись же!
Нет, мне было не до него, и останавливаться незачем. Но Юрка догнал, пошел рядом, в распахнутой шинели, тяжело дыша. Заговорил, глотая воздух:
– Не дури, Костя! Что ты хочешь делать? Глупостей натворить – дело не хитрое. Имей в виду... все это не стоит выеденного яйца.
Я остановился, обернулся резко:
– Что ты знаешь... об этом, о ней?
Его с легким румянцем лицо, тонкие раздувавшиеся ноздри и голубые глаза были совсем рядом. Я увидел: в них трепетнул огонек.
– Говори – правда?!
– Какая правда? – Он вдруг надулся, обозлился. – Ну слышал болтовню какую-то. Но не хочу ее знать: бабская сплетня. Слушать их – сам бабой станешь.
– Значит, Андронов и Молозов тоже знают?
Мне хотелось, чтоб они ничего не знали. Возможно, все это враки. Но еще до ответа Пономарева: "Откуда я знаю!", не глядя на него, а только по паузе и отчетливому звуку – тот будто сглотнул застрявший комок в горле – я понял: они знали обо всем. Об этом Молозов, возможно, и собирался говорить вечером!
Лицо у меня горело. Мне показалось, что, если постоять еще минуту, не оторву от земли отяжелевших ног: в них будто слилась вся усталость ночи. Да, да, знали все, один я не видел ничего!.. Дыма не бывает без огня. Вот тебе и молчаливость, и слезы, и этот блеск в глазах. Первый раз он появился у нее в тот вечер, когда привел домой Незнамова. Привел на свою голову... Далекие миры, планеты, полет фантазии! Да, стажер из академии, старший лейтенант, будущий инженер – синица в руках! Дружбу с ним завел, думал "духовным отцом" своего прибора наречь!.. С хрипотцой, неестественный смешок Незнамова отдался сейчас в ушах: "А жена у тебя – красивая!" А что, если... пока ты, Перваков, сидел в кабине, корпел над схемами, провел бессонную ночь у аппаратуры, она была с ним?..
Нервная дрожь била меня все сильнее, мысли путались, и то, что говорил поспевавший рядом Юрка, не доходило до сознания. Что ему? Утешает. Случись такое с ним, и я то же самое делал бы...
Наверное сознавая это и чувствуя, что слова его не затрагивали меня, Юрка, распаляясь и злясь, рубил у самого моего лица длинными руками воздух:
– Ну и что из всего этого? Что знают-то? Я тебя спрашиваю: кто-нибудь свечку держал? Все это, может, обеэс – "одна баба сказала"! А потом – мы заняты, больше недели уже домой ходим только ночевать, а ей скучно... Что ж, прикажешь, как собачонке на цепочке сидеть? А тут, сам говорил, он –рассказчик интересный, знает много... И еще скажу прямо: мы какие-то крепостники. Да, крепостники и дикари! Увидели жену, девушку в обществе с другим, сразу – разбой, измена!
Я не слушал его, лихорадочно раздумывал: что теперь делать, как поступить? Воспаленное воображение рисовало: дома не только Наташка, там Незнамов. Они вместе, они даже могут не обратить на меня внимания...
– Слушай, Костя! У меня к тебе просьба, дружеская... – Юрка продолжал говорить горячо, с тревогой, – Не делай глупостей. Лучше остынь, повремени... И имей в виду – к нему, Незнамову, не ходи. Сторожить буду, не пущу. Так и знай! Сегодня он уедет: вчера с ним говорили Андронов и Молозов. Пусть катится. И домой не ходи, подожди... Молозов просил подождать.
– Нет, она должна все объяснить!
На крыльце домика ощутил: легким недоставало воздуха – глотал его ртом. В коридоре никто не встретился: Ксения Петровна, видно, еще спала. В комнате Наташка, стоя спиной к двери, расчесывала волосы. Кровать была прибрана. В зеркале увидел свое отражение. Оно было безобразным: бескровные тонкие губы стиснуты, глаза запали, угловатый подбородок, заострившись, далеко выдался вперед, его очертила резкая дужка, на щеках – сизо-багровые, будто ожоги, пятна, они растекались и на нос. Шапка сбита набок, шинель расстегнута...
Обернувшись, Наташка отложила расческу. По лицу ее прошла судорога. Она, видимо, не спала в эту ночь: была бледной, усталой. Если бы не это, все выглядело бы обычным, как месяц, как десять дней назад и даже еще как вчера... И не было ничего того, что рисовало мое воображение минуту назад. Может, вообще ничего не было?..
В одно мгновение мне подумалось: а вдруг вот сейчас она подойдет, положит руки на плечи, спросит о самых простых вещах – о бессонной ночи, делах, поинтересуется, не голоден ли? Я знал, поступи она так – и у меня исчезнет решимость, не хватит смелости спросить ее. Но она стояла и смотрела на меня твердо, не мигая, чуть прищурившись, готовая ко всему. Передо мной была та же Наташка, гордая, своенравная, но теперь какая-то холодная, равнодушная. Все! Прав Буланкин, никакой ошибки...
Я опустился на табуретку:
– Как все... случилось?
Голоса своего не узнал: он прозвучал глухо. В глубине Наташкиных зрачков загорелась внезапная ярость.
– О чем ты? – Она дернула плечами, скосила глаза. – О том, что стала объектом для низких допросов? Что пришлось выслушивать всякие назидания, в моей душе пытались бесцеремонно рыться грязными руками? Об этом? Так вот, меня такая радость не устраивает!
– Что ты говоришь?
– Будто не знаешь, что вечером меня удостоили аудиенции твои командиры, эти местные боги – Андронов и Молозов? А какое они имеют право на это? Какое, спрашиваю?
Голос ее возвысился, она прислонилась к тумбочке. Ноздри, резко очерченные, побелели: в ней говорила ярость оскорбленной женщины.
– Тебя обидели, оскорбили?
Она вспыхнула:
– Еще этого не хватало! Достаточно унизительного прозрачного разговора, душеспасительной беседы.
Замолчав, Наташка обиженно поджала губы. Во рту у меня было сухо. Сглотнул горькую густую слюну:
– О нем? О Незнамове?.. Как ты могла с ним... опозорить меня.
Она молчит, опустив ресницы. Вижу, как они подергиваются. Робкая надежда вспыхивает у меня, и я хватаюсь за нее – утопающий за соломинку.
– Не верю, что серьезно! Ошибка ведь, Наташа?
Лицо ее, словно от внутреннего жара, налилось малиновой краской. Не меняя позы, она тряхнула головой, вскинула ее, в прищуренных глазах заиграли сухие огоньки.
– Да, правда, – с металлической жесткостью отчеканила она. Руки ее за спиной вцепились в край тумбочки. Глаза отвела в сторону. – Только зачем об этом говорить? Тебе легче не станет, если узнаешь истину...
– Говори!
Она с удивлением взглянула на меня, потом с неожиданной решимостью, изломив брови, заговорила. Да, началось с того рокового вечера, когда впервые появился Незнамов. А на другой день он пришел днем, попросил нитку и иголку. Задержался, ушел перед самым обеденным перерывом. Потом приходил еще...
Я сидел оглушенный, придавленный внезапно осознанной огромностью, тяжестью того, что произошло, и перед глазами медленно, будто еще не набравшая бег карусель, плыла комната: железная кровать, стол, тумбочка с разноцветными коробочками, плыла Наташка...
