Текст книги "«Философия войны«» в одноименном сборнике"

Автор книги: Николай Головин

Соавторы: Антон Керсновский,Алексей Баиов,А. Мариюшкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Возьму на выдержку несколько примеров.

Генерал Гурчин – командир 19-го армейского корпуса в 90-х годах прошлого века, а потом Командующий войсками Виленского военного округа. Человек скромный и нетребовательный в личной жизни (качество весьма важное для военного вообще, а для начальника в особенности): фанатически преданный службе, высоко честный и свободный от всяких жизненных интересов кроме службы, вне ее. Холост, без увлечений, без тормозящих службу привязанностей и обязательств. Казалось, налицо много данных для создания большого генерала. А между тем – узость взглядов вообще, служебная мелочность, рутинерство и, конечно, незнание существа военного дела – сводили «на нет» все достоинства этого человека. Всматриваясь в него, вы отчетливо видели усердного, старательного субалтерна 60-х годов, потом – заведующего ротной школой, заведующего оружием в полку, начальника учебной команды и наконец образцового (по тогдашним понятиям) командира роты. Вот что запечатлелось главным образом в этом почтенном человеке и жалком военачальнике. Он был очень требователен и сух с подчиненными; редко смеялся, мало говорил. Но требовательность его не шла дальше уставных мелочей и сноровок солдатского и хозяйственного обихода. Изучить его вдоль и поперек было не трудно, и в полках твердо знали требования командира корпуса: в казармах батальные картины, суворовские изречения, таблицы нарядов на службу и т. п.; в кухне – раскладка, доска для записи продуктов, вложенных в котел, разновесы, мерное ведро, машинка для чистки картофеля, ящик для мясных «порций» и т. д.; в конюшне – таблица перековки, список лошадей по взводам… Хорошо знал командир корпуса «наставление для обучения стрельбе», и так как в кавалерии это было слабое место, то командир корпуса был грозою особенно для конницы. Полевой устав ему не давался совсем. Он вовсе не знал полевого устава: потому ли, что не знал вообще поля и жизни или потому, что Полевой устав был издан в 80-х годах, т. е. тогда, когда генерал был уже не молод, – но в уставе этом он путался, смешивая службу по нем со службой по Гарнизонному уставу (часовой, караул)… Прослужив под начальством этого генерала 4 года, я научился у этого почтенного человека только одному – как варится солдатская каша «на пару и всухую»! Зато я не раз видел его беспомощность в поле и даже неумение читать карту! О его преемнике – генерале Крюкове можно было бы и не вспоминать. Это была совершеннейшая карикатура на большого начальника – и по внешнему виду и по внутреннему содержанию. Если бы все мы не переживали сейчас невиданной еще миром трагедии – я рассказал бы много забавного про этого носителя большой военной власти, знавшего церковную службу гораздо лучше, чем военное дело. Но сейчас тяжко вспоминать все то, что в целом подготовляло всегда неготовность русской армии, а тем более – карикатуры и смешные положения!

Вспоминаю еще одного командира корпуса, генерала X. Это был, как и Гурчин, честный, простой и скромный в личной жизни человек: вдовец, живший одиноко и, следовательно, имевший возможность отдавать всего себя службе, что он и делал. Он не был сух и суров, как Гурчин, наоборот, генерал X. был общителен, ласков и словоохотлив; службе был предан вполне. Но он вырос и состарился в артиллерии. Он знал хорошо только свою артиллерию, т. е. ту, которую знал в молодости на Турецкой войне 1877–78 года и в расцвете лет, командуя батареей в Л. Гв. 1-й артиллерийской бригаде. Когда по поручению Командующего войсками Н-го военного округа он, как артиллерист, делал годовые смотры всей артиллерии, собранной на Н-м полигоне, генерал X. неизменно брал «себе в помощь» полковника Генерального Штаба (бывшего артиллериста), который являлся буквально нянькой и руководителем генерала даже в техническом, артиллерийском отношении! Этот же офицер Генерального Штаба сопровождал командира корпуса, когда последний назначался «посредником» на большие маневры. Я знаю командира корпуса, который просил своего подчиненного писать приказы о смотрах, на которых этот подчиненный не присутствовал, значит – по слабым заметкам о смотрах! Но и этого мало: командир корпуса просил того же подчиненного написать «аттестации» четырем начальникам дивизий корпуса и начальнику своего корпусного штаба! Можете ли вы представить положение начальника штаба одной из дивизий, пишущего аттестации своему непосредственному начальнику по просьбе их общего начальника?! А ведь это не анекдот. Да и суть не в нем, а в той несостоятельности «верхов», которая постоянно торчала в той или иной форме из всех углов русской жизни… К группе «посредников», собравшихся в Белостоке перед Царскими маневрами (кажется, в 1897 году), подвели великолепного коня, поседланного английским седлом, и в хороших скаковых «кондициях»– принадлежащего известному тогда в кавалерии генералу С.

Генерал вышел из группы посредников; легкой походкой подошел к коню, осмотрел его и седловку; без стремян вскочил в седло и, заметив неровность стремян, спрыгнул на землю, поправил стремена и вновь прыжком сел в седло… Все это продолжалось не более одной минуты.

Сидевший тут же Начальник Штаба Варшавского военного округа, генерал Пузыревский, не любивший «придворных» людей со связями и всякими прерогативами, иронически заметил, по отъезде ген. С: «другому всю жизнь надо работать и много работать, чтобы показать себя; а тут в полминуты человек показал себя без остатка». Этот случай, как анекдот, был рассказан одним полковником Генерального Штаба за обедом у Плоцкого губернатора – молодого, энергичного и многообещавшего тогда Д.Б. Нейгарда.

А ваш полковник – человек большого либерализма, – заметил Плоцкий губернатор группе офицеров, бывших у него в гостях.

Так непривычна была для уха «правящих сфер» критика «верхов», хотя бы и в шутливой форме.

А между тем без критики нельзя было вывести жизнь и работу армии из тупика невежества, из деятельности вне определенной военной доктрины, из непонимания действительности, жизни на «авось», работы «как-нибудь»…

Были, конечно, и исключения в лучшую сторону: Пузыревский, Драгомиров (М.И.), Самсонов, Мартынов, Клембовский, Новицкий (В.Ф.), Свечин (А.А.) и другие. Но об исключениях в лучшую сторону теперь не для чего вспоминать, так как самые блестящие из них не смогли дать русской военной жизни иного направления и оградить ее от катастрофы. Вероятно, для 160-тимиллионного народа все эти исключения были недостаточны, тем более, что и из них только очень и очень немногие выступали открыто и определенно против дурных порядков в Армии, а тем более во всей Стране! Самодержавные «верхи» не допускали критики и, в то же время, сами были невежественны, неумны и недальновидны, не были настоящими хозяевами в своем деле.

* * *

Старшие начальники, даже из Генерального Штаба, находились, в подавляющем большинстве случаев, в руках начальников своих штабов, как большинство командиров полков в руках полковых адъютантов или заведующих хозяйством. Происходило это по той самой причине – почему большинство помещиков находилось в руках своих «управляющих» и большинство губернаторов – в руках у «советников» или чиновников для поручений или у дельных «вицов».

Лень, всероссийская лень и разгильдяйство, как иные говорят – «широта натуры», – были тому истинными причинами… Управляющий, адъютант, заведующий хозяйством, чиновник для поручений, советник тоже были не прочь поваляться на боку, поиграть в картишки, выпить лишнюю рюмочку; но они чувствовали, что для их собственной пользы, для права и в будущем на картишки и рюмочку и проч. необходимо и в канцелярии посидеть, и в архиве порыться, и в цейхгауз заглянуть и к нужному человеку сбегать и т. д.; вот они и беспокоили так или иначе свою собственную персону. А лица повыше, да еще с обеспеченной карьерой, в этом уже не нуждаются: где им бегать по казармам, конюшням, полям и лесам? Хорошо, если бумаги читают внимательно, да смотровой и строевой уставы знают! Вот почему они предпочитали доверять и вверяться разным «дельцам», в том числе и офицерам Генерального Штаба, особенно в «оперативных» делах и в поле, на маневрах. Офицеры Генерального Штаба, пока не отяжелевали сами, проявляли всегда много усердия и работоспособности, конечно, в тех направлениях, в каких шла вся военная деятельность, лишенная доктрины и правды жизни. Принадлежа, по своим умственным способностям и теоретической подготовке, не к худшим, а к лучшим элементам русского офицерства, офицеры Генерального Штаба быстро «климатизировались» на разных должностях и делались господами положения в сфере компетенции своего начальства, а потому «ворочали» делами и своими шефами. Но сами они были плоть от плоти русского офицерства, русского дворянства, русского чиновничества и русской военной системы. Ни школа, ни войсковая часть, ни Академия не заложила в них жгучего, неодолимого желания совершенствовать военную службу и дело исканием истины и правды жизни. Школа сказала, что в Российском Государстве «все обстоит благополучно», что Царь – земной бог; что все, от него исходящее, есть совершенство и критике не подлежит ††, что Россия – первая держава в мире, что она всегда и всех побеждала… Церковь добавила, что «несть власти; иже не от Бога суть»… Воинская часть все это подтвердила, а Академия – припечатала.

Ни средняя школа, ни Академия не раскрыли истинного прошлого России – с его внутренними раздорами, отсутствием народного воспитания (конечно, с примером сверху), с борьбою за власть еще в удельный период и так во все последующие; с приниженным, бесправным и весьма покорным силе народом-земледельцем, а не воином; с вечной борьбой наверху – между князьями и дружинниками, между царями и боярами; между одними боярами и другими; между одними интеллигентами-буржуями и другими такими же интеллигентами-буржуями.

Никто не говорил будущим деятелям Армии правды о военных успехах России (больше над чукчами, юкагирами, мордвою, финнами и татарами, турками и персами, да развалившимися поляками!). Никто не освещал истинных причин ее великих поражений под Мои друзья, читая мои статьи и слушая речи, говорили всегда: «Сломаешь себе шею». Помню, с какими сомнениями и колебаниями принес мне на просмотр невинную статейку для «Разведчика» подполковник А.М. Крымов, впоследствии игравший роль в событиях у Петрограда, спровоцированных Керенским в 1917 году (наступление на Петроград).

Аустерлицем, Фридландом? 1812 году?? в целом ряде последовавших войн или слабых успехов даже над таким противником, как Турки, в 1877–1878году???.

Если бы все недостатки народной и армейской организации в прошлом и настоящем были бы сконцентрированы и выпукло изображены, а с другой стороны показаны были бы последствия этих недостатков: народные бунты и все волнения после неудачных войн (Разин, Пугачев, Казацкие выступления в Малороссии против Польши и Москвы, социалистическое движение, находившее благодатную почву в народной массе голодной, бесправной и темной), – то ум будущих работников Армии ясно сознавал бы действительность, а сердце их горело бы неодолимым желанием изменить все к лучшему, приблизить к идеалам.

Всего этого в действительности не было. Офицер Генерального Штаба выходил из Академии с многообещающей вывеской, вроде того, как это делается у магазинов, предполагаемых к открытию, но еще закрытых по случаю происходящих внутри работ… А в действительности внутри и работ никаких не было, а просто была наброшена разная мелочь, незаконченные предметы и бутафория… Выйдя с таким багажом на широкий жизненный путь с обеспеченной карьерой, у начала которой было написано: «все обстоит благополучно» и «происшествий никаких не случилось», офицер Генерального Штаба получал как бы подорожную: «Иди смело и делай то, что делали твои предшественники: никаких новшеств и либеральной критики. Видишь – какую они создали Россию, солнце в ней не заходит! Это тебе доказательство, что от тебя ничего больше не требуется, как следовать их примеру. Критикой не занимайся: это – вольнодумство модников или глупое „самооплевывание“. Бери жизнь, как она создана отцами и дедами, и легко найдешь в ней хорошее и обеспеченное для себя место». И офицер Генерального Штаба шел в жизнь, созданную отцами, и продолжал вести себя по примеру отцов, не считаясь с ростом русского народа, его законными потребностями; не видел необходимости в радикальном изменении порядков жизни и службы; не предвидел будущего и тех неописуемых мук, коими будут расплачиваться дети за грехи отцов!

Были, конечно, такие люди, которым нельзя в полной мере сделать такого упрека. Но, повторяю: их было мало и большинство из них предпочитало молчание (в их числе и генерал

?

Поражение под Фридландом было так велико, что когда на Военном Совете Император Александр поставил вопрос: продолжать ли войну или просить мира, то брат его Константин высказал мнение, что продолжение войны было бы равносильно уничтожению Армии. «Если Ваше Величество дадите каждому солдату по пистолету и прикажете выстрелить в себя – результаты будут те же, что и при дальнейшей борьбе с противником».

??

Плевна есть удивительный образчик бездарности верхов и общей неготовности Армии.

???

1812 год – есть целый ряд поражений русского оружия, не исключая и Бородина. Алексеев – впоследствии фактически Верховный Главнокомандующий русскими армиями, если только его можно причислить к группе лиц, понимавших действительность, в чем, впрочем, я сильно сомневаюсь). Еще меньше было число – дерзавших делать литературные или иные выступления, критикуя существующие порядки. Да и эти выступления делались весьма осторожно, стараясь не навлечь на себя гнев верхов. Им многие сочувствовали, но сами молчали. Однако, большинство приспособлялось к существовавшим порядкам и старалось угождать начальству, заботясь прежде всего о своей карьере. При всем том, они были мозгом армии, но мозгом, не управлявшим движениями рук и ног военного организма, а покорно повиновавшимся общему необдуманному и фатальному движению… движению русского великана на глиняных ногах!

Из галереи офицеров русского Генерального Штаба я ограничусь краткой характеристикой лишь лучших типов или тех, на долю коих выпала заметная доля в русской трагедии.

Генерал А. К. Пузыревский – начальник штаба Варшавского военного округа в 90-х годах прошлого столетия – высокообразованный и талантливый военный историк, критик, интересный лектор и остроумный собеседник. Как военный критик, искал истины военного дела в духе и воспитании; но, как и другие искатели правды, не умел или не мог обратить слова в жизнь. Чутье было, попытки были, но не больше. Впрочем, надо сказать, что его весьма не любили на верхах и потому не давали «хода»: должность Помощника Командующего войсками округа дана была ему перед смертью.

Генерал М.И. Драгомиров настолько известен, что о нем распространяться не приходится. Тоже – большая эрудиция, красноречие и вытекавшая из этого самоуверенность. То же чутье настоящего дыхания жизни; то же понимание значения духовного элемента на войне и воспитания в мирное и военное время. Но наряду с этим – совершенно ненужное добавление: какая-то оригинальность речи и обращения с людьми, затемнявшая сущность дела и придававшая несерьезный оттенок серьезным делам. Кроме того, генерал Драгомиров, видимо, не вполне разбирался в людях: сам он сознался, что «проглядел Р.И. Кондратенко» – героя Порт-Артура, а мы знаем, что он, именно он выдвинул (тащил за собою) Сухомлинова, начального героя мировой войны! О людях прежде всего судят по делам их. Генерал Драгомиров оставил после себя много хороших слов, но будучи Начальником Академии Генерального Штаба, он не поставил эту Академию на практическую полезную для России ногу и не создал военной доктрины, в которой так нуждалась наша Армия. Занимая высокий пост, не провел в войска правильных идей воспитания, хотя и улучшил обучение в своем округе. Критикуя русские порядки, он не трогал существа дела и не требовал (как мог это делать) коренного изменения всех условий жизни и службы Армии. Поэтому, в конце концов, невзирая на все его достоинства, он не дал русской Армии того, чего она вправе была от него ждать.

На генерале Поливанове я остановлюсь дольше потому, что некоторые считают его «либералом» и «кадетом». Я отрицаю и то и другое.

Это просто был – приспособляющийся человек. Я знал полковника Поливанова в бытность мою в Академии (1893–95 года). Это был тщательно одетый, тщательно причесанный и даже «прилизанный» лысеющий человек, с осторожной, бесшумной походкой и мягкими, закругленными движениями. На лице его была гримаса, гармонирующая со всею его несколько натянутой фигурой, напоминавшей beaumond`ного «пшюта». Звука голоса его я тогда не слышал: лекций он не читал, речей не говорил. Но впоследствии я убедился, что и голос его был тихий, осторожный и вкрадчивый, как и фигура. Ничего открытого, смелого, энергичного в ней не было. Не было и в его деятельности ничего, что характеризовало бы борца или, по крайней мере, смелого и правдивого критика дурных сторон русской военной и тем более общей жизни. После Маньчжурской войны, когда неготовность русской армии обнаружилась с исключительной ясностью, я пытался расширить свою критику и хотел поместить несколько статей в официальной военной газете «Русский Инвалид», редактором которой в то время был Поливанов. Статьи касались: привилегий гвардии, бесправия армейского офицера; недопустимости непрерывного увлечения формою одежды, необходимости учесть опыт войны и изменить уставы, подготовить и изучить свой тыл – как ближайший (обозы), так и дальнейший – базу. Через генерала Паренсова (довольно известный военный писатель) я получил отказ Главного Редактора, с добавлением: «из пушки, да по воробьям!» Если мои статьи генерал Поливанов случайно, конечно, уподобил выстрелам из пушки, то вопросы, ими затронутые, никак нельзя считать «воробьями»… Я понял, что генерал Поливанов такой же «непротивленец», как и большинство, и вовсе не желает рисковать своею удобною и хорошо оплаченною должностью. Если впоследствии генерал Поливанов присоединился к мнению людей, желавших реформ, то это делает ему честь, но не меняет его прошлого – полного непротивленства и даже «преклонения» перед верхами. В последнем меня убедил следующий маленький факт:

В 1906 году я приехал на несколько дней в Петербург. В те дни я был уже объектом многих репрессий сверху. Мои статьи во многих газетах (я писал, где только печатали) сильно раздражали Петроградских «заправил». Мне передавали, что мои статьи называют «неприличными» (еще бы! скандал в благородном семействе) и что надо мною собирается серьезная гроза.

Мне ставили в вину не только содержание статей и их форму (она была простая и прямо вела читателя к сути дела), но и то обстоятельство, что все статьи, без всяких исключений, были подписаны полной фамилией и чином.

Короче говоря: я был уже в серьезной опале. В первый же день по приезде я встретил на улице ротмистра А.Д. Далматова – молодого офицера, служившего тогда в офицерской кавалерийской школе. Офицер этот в ту пору ничем не был известен, кроме фотографии, которой владел весьма хорошо. В 1904 году он снимал мои опыты по переправам кавалерии через реки, и отсюда пошло наше знакомство. Разговаривая с ним на улице, я узнал, что теперь он часто бывает во дворце, где фотографировал Государыню и Наследника Престола. Вдруг мой собеседник начал усиленно кланяться кому-то через мое плечо. Я быстро повернулся и увидел расплывшееся в сладкую улыбку лицо генерала Поливанова, кланяющегося крайне приветливо моему собеседнику. При моем повороте лицо Поливанова быстро изменило свое приветливое выражение на сухое и надменно-холодное…

– Что это за дружба с Поливановым? – спросил я Далматова.

Да он тоже часто бывает в Царском Селе и я там его встречаю.

«Так недурно! – подумал я, – генерал Генерального Штаба сух с полковником своей корпорации или просто с полковником русской Армии, ибо этот полковник в „опале“, но он изысканно любезен с молодым офицером-фотографом, имеющим доступ в Царский дворец!» Выступления генерала Поливанова в Государственной Думе не имели и следа протеста существовавшим в России порядкам. Он только не плевал в лицо Государственной Думе, как это делали другие, и не отказывался отвечать на ее вопросы. Это-то обстоятельство и было принято: одною стороною – как либерализм, а другою – как подвиг и достоинство.

Помню еще, как в 1905 году я встретился с Поливановым у Паренсова. Речь шла о подготовке Армии и о будущих назначениях. Долго я не вмешивался в разговор старших, наконец не выдержал и стал горячо доказывать необходимость различать главное от второстепенного, а потому – вред увлечений внешностью, всеми излюбленными у нас парадами, неумеренной выправкой, муштрой, формами обмундирования, картинками на смотрах и учениях…

Я говорил, что воинская красота, выправка и вся внешность должны быть не целью, а следствием всех занятий, всех требований службы, всего уклада жизни; но что сами по себе занятия и все требования должны иметь строго практическое значение; они должны прежде всего воспитывать военного, развивая в нем необходимые качества – мужество, стойкость, находчивость, решимость, самоотверженность, добросовестность и сознание общности дела, и давать знания, применимые в будущей войне. «Внешность, – говорил я, – есть последнее, а не первое дело. Можно быть очень красивым и выправленным и позорно не знать своего дела. Красоту и выправку я не отрицаю, но только до тех пор, пока они не идут в ущерб главному: нужен сначала прочный фундамент и хорошие стены, а потом уже краски и картины… У нас же, как у кухарок и горняшек: на голове шляпка с цветами, лентами и перьями, в руках пестрый зонтик, а белье грязное и ноги немытые…» Поливанов сделал кислую гримасу и с подъемом в голосе изрек: «Когда генерал Дрентельн? смотрел войска, он требовал, чтобы штыки были выравнены и не шевелились. В такой части все будет хорошо!»

Да, – ответил я, – штыки не колыхались, винтовки звенели на приемах, а Севастополь сдали в 1856 году, Плевну имели. Маньчжурскую войну с треском проиграли, хотя и прежде и теперь исповедуем неизменно все атрибуты выправки и муштры, без должного внимания к существу военного дела.

На этом наш разговор закончился, ибо мои собеседники вовсе не хотели «нервить» себя такими разговорами: они были скорее «молчальниками» и «непротивленцами», на худой конец – любили «побрюзжать» для пищеварения, а вовсе не отстаивать с пеною у рта или вообще горячо какие-либо убеждения.

По-моему, генерал Поливанов не был находкой на министерском посту. А потому, когда в 1911 г. А. И. Гучков – тогда председатель Государственной Думы спросил меня: как я смотрю на комбинацию: Сухомлинов – Поливанов, то я резко ответил: «Гнать обоих, и чем скорей, тем лучше!»

Я с вами не согласен, – возразил Гучков, – эта комбинация очень хороша: Сухомлинов умеет обращаться с «сферами», а Поливанов – дельный работник. Но когда тот же А.И. Гучков встретил меня в августе 1914 года в Остроленке, то первые его слова были: «Вы были правы!»… Как всегда, – ответил я, – ибо принадлежу к числу людей, не обманывающих ни себя, ни других.

О генерале Сухомлинове много говорить не приходится. Я повторю то, что сказал об этом генерале, кажется, в 1916 году, В.Л. Бурцеву.

На вопрос Бурцева: «Изменник ли Сухомлинов?» я ответил:

– Он так легкомыслен, что ему не надо быть изменником.

Его предшественника генерала Куропаткина в легкомыслии обвинить нельзя. Но его нельзя признать дальновидным и самоотверженным государственным деятелем. Он слишком много думал о себе, о своей славе, которую предвкушал; о своем имени, которому недоставало графского титула! Ведь были же в России графы: Никитины, Евдокимовы, Коновницыны и Витте – почему не быть и графам Куропаткиным? С деловой точки зрения он был слишком заурядный российский офицер Генерального Штаба, да еще и «армеец», без знания иностранных языков и без придворного лоска! Карьеру сделал благодаря участию в боевых делах действительно большого русского генерала М.Д. Скобелева. «К звезде народного героя свое он имя припаял», – говорят стихи, рассказывающие о русских генералах в Маньчжурской войне.

?

Он считал бывшего Командующего войсками Киевского военного округа непререкаемым авторитетом, ибо то

были могучие впечатления его молодости.

Несколько иным является наш первый Начальник Штаба, Генерального преобразованного по образцу Германского «Большого Генерального Штаба», – генерал Ф.Ф. Палицын. Образованный, начитанный, владеющий несколькими языками, искусный дипломат и серьезный работник, однако, пошедший не по своей дороге. Аллах понес его в кавалерию, которую он знал лишь издали да по книгам. Благодаря своему такту Ф.Ф. Палицын сделался правой рукой Генерал-Инспектора кавалерии, Великого Князя Николая Николаевича, и вместе с последним в течение 10 лет малопроизводительно упражнялся над кавалерией. Великий Князь, суровый и необщительный, нагонял панику на кавалерийские верхи и низы, а Ф.Ф. сглаживал его шероховатости, успокаивал всех и писал приказы: о разрядах лошадиных тел, о разбитии на плацах линий с дистанциями для регулирования аллюров и выработки глазомера для перехода из одного аллюра в другой при атаках и о проч. мелочах, кои исчезали, как дым, даже на маневрах мирного времени!

Справедливость требует сказать, что начитанность, здравый смысл и таланты дипломата генерала Палицына были главным багажом инспекции кавалерии и что наряду с потерею драгоценного времени на неприменимые в современном бою «трехлинейные боевые порядки» и другие «картинки» кавалерия за эти 10 лет сделала значительные шаги в области своей подвижности, техники и обучения разных команд.

Генерал Рененкампф – с хорошим военным глазом и чутьем, но малоразвитой и мало образованный человек, хотя и академик; а главное, человек с весьма шаткой моралью. Грубые инстинкты и искажение правды находили частое применение в его деятельности. В твердых и умных руках он мог бы быть полезным. Но, как старший начальник, подавал дурные примеры и, кроме того, любил кутежи и неумеренное применение алкоголя на глазах у подчиненных.

Генерал Рузский – неглупый, довольно образованный, но очень слабый здоровьем человек. Вероятно, это обстоятельство мешало его знакомству с жизнью и выполнению тех функций начальника, на которых я уже неоднократно останавливался в этом труде. Кажется, в 1910 или 1911 году ему предложили переработать Полевой устав. Он пожелал побеседовать с одним полковником. Таким образом, полковник имел возможность убедиться в приверженности генерала Рузского к уставным формам и мелочам и в его нежелании перейти к идейному и принципиальному Уставу, указывающему цель всяких действий, а затем уже приемы и нормы, конечно, в ограниченном числе, ибо «способы действий» и все расстояния между частями войск вполне зависят от их задач и всей совокупности обстановки, которая разнообразна, как жизнь.

Генерал Янушкевич – случайно занял пост начальника Генерального Штаба, а затем – автоматически – пост Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего. Это был милый, скромный человек, всю службу Генерального Штаба проведший в канцелярии. Ему, конечно, следовало бы отказаться от должностей, несоответствующих его силам к опыту. Но честолюбие заедает иногда и скромных, чадолюбивых, упитанных и благодушных канцеляристов.

Генерал Беляев – назначенный военным министром по настоянию Императрицы Александры Федоровны, был просто – кретин, какие редко встречаются на свете. И как всегда кретины в больших чинах прячут свое ничтожество в «форме», так и этот был мелочным канцеляристом.

К числу таких чистейшей воды канцеляристов, хотя и не упитанных, принадлежал и генерал М.В. Алексеев, коему суждено было сыграть такую большую роль в печальные годы России. Но о нем, как и о генерале Самсонове, я буду говорить дальше. Теперь же прекращаю характеристики отдельных лиц, ибо в жизни большой страны сущность не в качествах отдельных немногих личностей, а – во всей системе. Систему же создают верхи Государства, его Свойства же достаточно «власти». «властей» охарактеризованы мною.

Незнание своего дела, даже попросту – профессиональное невежество было главным их качеством, а к нему уже прилагались: недобросовестность (материальная и моральная), любовь к комфорту (эпикурейство), недальновидность и самомнение – не основанное на действительных фактах.

Все это создавало разлагающую атмосферу службы и всей жизни. И неудивительно, что вопросы: кого же взять вместо генерала Алексеева – не находили общих, дружных ответов.

Не было возможности выдвинуться и получить решительную известность и популярность: все более или менее приличное было придавлено или брезгливо ушло в себя, сократилось, а на поверхности плавали: «живые трупы», «сумасшедшие муллы», «Алешки желтоглазые»? и лица с другими кличками, указывающими на пренебрежительное к ним отношение со стороны подчиненных. Такие люди, как Корнилов и Марков, были почти неизвестны в мирное время; только исключительное стечение обстоятельств выдвинуло их. Были, конечно, и кроме них и честные люди и образованные военные: Самсонов, Гурко, Каледин, Краснов, Миллер, Головин, Келчевский, Стогов, Юзефович, Морозов и другие. Были способные люди, но слишком – карьеристы, типа Черемисова, Клембовского, Гутора, Крымова… Как не быть положительным типам в такой большой Армии, как русская? Будь бы надлежащая атмосфера, возможность – она создала бы целую плеяду великих людей и больших генералов. Но такой обстановки, такой атмосферы не было – ни в мире, ни тем более на войне??. К тому же, общество русское стояло далеко от Армии и не знало лучших ее представителей, а потому не могло в критическую минуту выдвинуть их своим «мнением». Наоборот, общество было загипнотизировано властью, ее «сообщениями» и вместе с нею повторяло имена военных посредственностей и даже жестоких бездарностей, а временами и чистопробных пакостников, как например генерал Л….ъ, портрет коего был напечатан в газете (чуть ли не в «Новом Времени») с соответствующей такому случаю надписью о героизме, доблести и талантах этого вовсе не доблестного генерала, а лишь наглого лгуна и жестокого эгоиста – эпикурейца. Таких примеров было очень много, и все они идут из одного источника системы, отсутствия умной, дальновидной и сильной руки наверху.

* * *

Середина русского командного элемента – командиры полков – были люди самые заурядные, думавшие прежде всего и больше всего: как бы угодить начальству. При этом: если это были «армейцы», то они считали карьеру свою сделанной и дрожали над своим благополучием; если же это – гвардейцы или офицеры Генерального Штаба, то они усердно занимались соображениями о дальнейшем служебном движении, учитывая открывающиеся вакансии и внимательно следя за своими сверстниками. Заботы об истинной, боевой подготовке войск были столь же редки, сколь часты были заботы о «внешности», о парадах и о приеме начальства. Впрочем, заниматься действительной боевой подготовкой войск было даже невозможно: надо было выполнять буквы уставных мелочей и готовить войска к смотрам начальства. В справедливости моих слов проще всего убедиться по так наз. «большим маневрам». Казалось бы, что этим дорогим и редким упражнениям надо было пользоваться вовсю и всем от велика до мала и обратно. Каждый начальник должен был священнодействовать на больших маневрах, не в целях приобретения бескровных лавров, а в целях обучения вверенной ему части и себя: здесь надо суммировать все зимнее и летнее обучение, все элементы военных занятий и показать применение их в обстановке близкой к боевой; причем, одно из первых условий для этого: все должны добросовестно учитывать отсутствующий на маневрах огонь, потери и затруднения в тыловой организации (обсуждая их, считаясь с ними). В действительности на маневрах никто не учился и не учил, а все гонялись лишь за бескровными победами – ради карьеры. Это – для верхов. А середина – или томительно отбывала номер, или – занималась выпивкой и закуской. Низы – месили грязь или варились в собственном соку!.. Игнорирование огня, переодевание на разведке, торопливость, таскание за собою нового обмундирования для переодевания перед появлением большого начальства и проч. несуразности отдаляли дорогое и серьезное занятие гораздо дальше от действительной боевой обстановки, чем оно должно быть. Польза для дела выходила малая, потому что серьезно мало кто думал о деле.