Текст книги "Последнее лето"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
Рыжий, косая сажень в плечах, Додонов ушел на второй день, стоявшая на отшибе пасека осталась на попечении его жены. В мужнином нагольном полушубке, в пуховом платке, из-под которого видны были черные брови-разлетайки, нос да румяные с мороза, как два яблока, щеки, она сначала говорила по-доброму, потом начала кричать и под конец зло всхлипнула. За осень мед выбрали весь, какой был, даже тот, что полагалось держать для пчел как неприкосновенный запас, – в госпитали, эвакуированным детишкам. Додонова требовала ни мало ни много, как сахара на подкормку, да еще в таких количествах, что по карточным временам и говорить-то было неудобно. Ничем директор помочь не мог, хотя и понимал, и жалел, и сочувствовал: перед войной пасека считалась лучшей в районе.
Ничем он, конечно, не мог помочь и сейчас, спустя неделю, но заехать, коли уж тут оказался, надо. Люди стали сознательными, от последнего отказываются, – может, и животины ее, пчелы, как-нибудь без сахару перемогутся.
В запорошенном окошке светилось желтое пятно; Тарас Константинович открыл ворота, поставил Крикуна под навес, прикрыв попоной – мороз в ночь крепчал.
– Кто там? – открыв дверь, с крыльца певуче спросила хозяйка.
– Свои, Клавдия.
Впустив в дом седой клуб, директор вошел, зябко вздрогнул: так тепло, уютно было в избе.
– С чем хорошим, директор? – насмешливо спросила Додонова. В короткой юбчонке и кофте, по-домашнему простоволосая, она стояла посредине комнаты, скрестив руки.
– Хорошего мало. – Не раздеваясь, Тарас Константинович тяжело опустился на табуретку. – С добрым словом – больше ничего у меня нет.
– Твоим добрым словом весной я их не подкормлю.
– А что я могу?
– Да ведь погибнут, Тарас Константинович! – Певучий голос Додоновой жалко дрогнул. – Неужто мне их по весне как сор вон выметать? Илье-то я что писать стану?
– Люди, Клавдия, гибнут. Дети...
– Да ведь жаль, Тарас Константинович! Они-то разве виноваты, что люди без драчки не могут? Живые ведь тоже.
Проникшись острой жалостью к пчелам, хозяйка, наконец, обратила внимание и на устало сгорбившегося человека. Сняв только шапку, директор так и сидел в застегнутом полушубке, с поднятым воротником, глаза его из-под мокрых нависших бровей смотрели угрюмо и безучастно – мимо тускло горящей семилинейки в синее, затянутое льдом окно.
– Охолодал, никак? Ну-ка, раздевайся, чаем я тебя напою.
– До дома уж, – вяло отказался Тарас Константинович. – Сейчас поеду.
– Скидай, скидай – никуда твой дом не убежит. Обогреешься малость и поедешь.
Клавдия захлопотала; рослая, высокогрудая, в прорторной кофте, под которой ходуном ходило сильное тело, она ставила самовар, гремела посудой, собирая на стол, и вдруг засмеялась.
– Хоть ты и директор, а все одно какой-никакой, а мужик. Тебе, поди, не чаем греться надо? – Она достала из шкафчика початую бутылку водки, объяснила: – Еще как рыжего своего провожала, осталось.
– Немного же выпили.
Черные разлетные брови хозяйки дрогнули не то насмешливо, не то осуждающе.
– Загадала: за месяц-другой справятся, вернется – допьем. А теперь, видно, не скоро дождешься. Пока от Москвы до Берлина-то дотопаешь!
– Пишет?
– Строчит. Да все больше веселое такое. Видать, лихо приходится. Клавдия подняла стопку. – Ну, давай, директор, – может, и его там кто в такую морозяку приветит.
Она умело выпила, в потемневших карих глазах снова мелькнуло то же самое непонятное – насмешливое пли осуждающее – выражение.
– А ребятишки где?
– К бабке на выселки пошли.
– Здоровы?
– Чего им делается! В отца да мать, не хиляки.
Водка разлилась по телу горячими струйками; выгоняя остатки холода, Тарас Константинович постучал под столом, как колотушками, валенками после хождения по фермам их схватило, как панцирем.
– От недоумка! – сорвалась с места Клавдия. – На печке же вон Илюхины стоят, горячие.
– Да не надо, поеду я сейчас.
– Чуток посидишь и как в бане будешь, – не слушала его Клавдия. – Я сама, как настужусь, – сразу в них. А то вон когда снег, Васька или Аленка оденут – до пупка, потеха!
Она проворно поднялась по ступенькам на печку, наполовину скрывшись за ситцевой занавеской – между чесанок и поднявшейся юбкой молочно-розово обнажились крепкие ноги, – спрыгнула с большими подшитыми валенками.
– На, держи. Видал, какие – огонь! Ноги в тепле надо – первое дело это.
Переобуваясь, Тарас Константинович нагнулся и машинально, не думая, ухватился за горячую руку Клавдии. Странно всхлипнув или вздохнув, – Тарас Константинович не успел понять, – она прижала его голову к вздымающейся груди, задула лампу.
Проснулся он внезапно, как от толчка.
Какое-то время он лежал, не открывая глаз, надеясь, что все ему просто приснилось, и одновременно прислушиваясь к незнакомому, не оставляющему сомнения ровному дыханию у своей щеки. Маша спала не так: бесшумно, изредка по-ребячьи причмокивая...
Прихожая и горница, с нетронуто белеющей в проеме двери супружеской постелью, были залиты голубоватослюдяным светом морозной лунной ночи; в окне сахарно цвели синие диковинные листья.
Тарас Константинович встал, оделся, влез, поежившись, в сырые, тут же у кровати сушившиеся валенки и полностью, наконец, придя в себя, посмотрел на Клавдию. Она спала, подложив под голову голубоватую округлую руку, с темной ложбинкой под мышкой и скинув с ног жаркое лоскутное одеяло, открытые выше колен, причудливо голубоватые, они были так женственно-нежны, прекрасны и доступны, что Тарас Константинович чуть было снова не остался.
Тихонько переведя дыхание, он прикрыл ее одеялом, осторожно снял с крючка полушубок и шапку, вышел.
Из-под навеса тотчас донеслось обиженное ржание Крикуна.
Несколько дней подряд Тарас Константинович пытался отмахнуться от всего, что произошло, – за заботами и тревогами, не оставлявшими, кажется, ни минуты свободной, перед суровым и главным, чем жила страна, все это, наверно, и в самом деле было незначительным житейским случаем; но ничего с собой поделать не мог. Стоило хоть на секунду остаться одному – если не буквально, то хотя бы мысленно, как снова думалось все о том же. Тарас Константинович испытывал смешанное чувство неловкости, растерянности, сознания ненужности происшедшего.
Досадуя и ожесточаясь на самого себя, он иногда с трудом удерживал желание рассказать обо всем жене. Она и сама чутко уловила, что его что-то беспокоит, тревожит; спросила – он отделался ничего не значащими словами. Допытываться Маша не стала – то ли просто занята была не меньше, чем он, то ли, скорее всего, по врожденной деликатности своей. Тарас Константинович и позже нет-нет да и ловил на себе ее пытливые, украдкой, взгляды, досадовал снова, понимая, что даже среди очень близких людей что-то лучше оставлять недоговоренным.
Это же самое смешанное чувство внутреннего разлада, растерянности и двойной вины, перед женой и Клавдией, и заставило его в конце концов поехать на пасеку опять.
Сильными мужскими движениями – разрумянившаяся, в красном платке и ватнике – Клавдия орудовала в заснеженном дворе метлой, шутливо замахивалась на сынишку и дочку, с визгом отскакивающих от нее. Должно быть догадавшись, зачем он приехал – по его нерешительному виду, виноватым глазам, она загнала ребятишек домой, медленно, закрыв за ними дверь, спустилась с крыльца.
– Вот какое дело, Клавдия, – трудно и не так начал Тарас Константинович. Клавдия перебила его.
– Чего ты казнишься, Тарас Константинович? Не было ничего. Уразумел? ничего, говорю, не было.
Она смеялась – искренне, просто, ошеломляюще, – смеялись ее губы, глаза, и только в беспокойной глубине их дрожали, то исчезая, то появляясь снова, влажные крохотные звездочки.
– И говорить тебе ничего не надо – все и так видать. Худо тебе тогда было, не по себе.
Он стоял перед ней, неловко переминаясь, растеряв все слова, которые он должен был сказать ей, а их вместо него сказала ему она; слушал, полный уважения и благодарности, как говорит она, облизывая языком полные губы, и, одновременно стыдясь того, что думает, испытывал тайную мужскую гордость, что он был с ней, хотя и понимал, что, не пожелай этого она сама, он не узнал бы ее. И все никак не мог спросить – не собравшись еще с мыслями, только смутно, в себе, ощущая этот вопрос: а как же, мол, ты сама?..
– Про меня, небось, думаешь? – спросила Клавдия, щеки ее полыхнули еще ярче. – В жмурки играть не стану – скажу, двое нас тут с тобой. Нашло тогда на меня – бывает это у баб. Так и мой хмель как рукой сняло. А со своим рыжиком – уж сама посчитаюсь. Мой грех – мой и ответ. Да если тебе как на духу сказать, грех-то мой перед ним – с мизинец вот!
В отчаянной своей откровенности – одновременно чуть ли не хвастая, что муж у нее такой ухарь, и не скрывая женской уязвленной гордости, – она призналась:
– Иной раз, веришь, – и сейчас еще иду по деревне, увижу парнишечку какого огнистого – сердце так и захолонет: не моего ли, думаю, обсевок-то?
Оглянувшись, не выглядывают ли из дверей детишки, Клавдия притянула к себе Тараса Константиновича, поцеловала в лоб и тут же оттолкнула.
– Прощай, неумеха, – сладко и горько сказала она. – Трудно тебе: не умеешь ты для себя жить.
Возвращаясь в совхоз, Тарас Константинович снова понял, насколько же тоньше, щедрее и умнее мужчин бывают женщины. Теперь он, как и прежде, мог работать и жить не оглядываясь.
О молодой пасечнице директор совхоза вспомнил весной, когда узнал, что она на свои сбережения купила на рынке сахар и тем спасла пасеку. А спустя четыре года бравый рыжебородый старшина До донов вошел к нему в кабинет, печатая шаг и сияя всеми своими тремя орденами Славы. Тарас Константинович поздравил солдата с победой и с возвращением к мирному труду и тогда же, впервые оробев перед своим же работником, отвел глаза в сторону.
Тарас Константинович захмелел – стопка оказалась не по нему – и время от времени, когда мысли снова возвращались к исходной точке, ошеломленно качал головой. Все еще не верилось, хотя тайные слова были произнесены и сказавшие их люди сидели рядом, его же потчуя.
– Ты давай яишню ешь, – наставительно советовал Додонов. – Помидор что – вода и вода. А после этого дела закупорить надо.
– Сала, Тарас Константинович, сала, – вторила ему маково раскрасневшаяся хозяйка, и оба они, переглядываясь, смотрели на ошалелого директора, как на провипившегося и уже прощенного ребенка.
Соглашаясь, Тарас Константинович кивал, поддакивал и снова тянулся к малосольным помидорам, острая мякоть которых, хотя и ненадолго, возвращала ясность. Где Петр, где Петр?.. Надо было бы найти удобную тему, но ничего придумать он не мог.
– А дети-то где? – наконец вспомнилось ему.
– Ну хватил! – захохотал Додонов, снова переглянувшись с супругой. – У детей-то – давно свои дети. Нешто забыл, сколько прошло?
– Я давно уж бабушка, – с гордостью сказала хозяйка и вздохнула.
– Ах, да, – сконфуженно пробормотал директор, снова ухватившись за спасительные помидоры.
Под окном, наконец, зашумела машина, – испытывая облегчение и трезвея, Тарас Константинович поднялся, поднялись, прощаясь, и хозяева.
– Поеду, пора уже. – Тарас Константинович поклонился. – Спасибо вам большое.
– Было бы за что, – добродушно отмахнулся Додонов.
Но Тарас Константинович знал: было за что.
13
Бумажка была самая обыкновенная – счет за ядохимикаты, но директор что-то медлил, задумчиво трогал кончиком ручки морщинистый подбородок. Осторожничает после яблочной истории, – позволил себе мысленно пошутить главный бухгалтер, вслух же вежливо сказал успокаивая:
– Все в порядке, Тарас Константинович.
– Да? – Тарас Константинович исподлобья взглянул на своего министра финансов, выжидательно стоявшего перед ним с замкнутым лицом, усмехнулся. – Значит, все по закону?
– Разумеется.
– Ну, ну. – Директор подмахнул счет и, прежде чем отдать его, опять странно и непонятно посмотрел на обыкновенную бумажку. Словно своей же подписью любуется...
Отпустив бухгалтера, Тарас Константинович натянул ломко шуршащую болонью, вышел в приемную.
– Приказ перепечатаешь, копию вывесишь, – распорядился он, передавая секретарше просмотренные бумаги. – Я на посадки.
Он уже не видел, как изумленно и тревожно взлетели ее подбритые или выщипанные брови, едва она взглянула на этот приказ.
В коридоре орудовали плотники, выгораживая у окна клетушку для диспетчерского пункта. Ничего, разместится...
Одиннадцать комплектов "РСВ" развезли и поставили по всем отделениям и основным службам, дело теперь за диспетчером. По последним данным, полученным из самого надежного источника информации, диспетчер со светлыми кудряшками, по фамилии товарищ Быкова, прибудет в конце недели. Сам товарищ Быков, не чуя под собой ног, со вчерашнего дня отбыл в краткосрочный отпуск:
свадьба начнется в городе, завершится в совхозе.
На улице было тепло, солнечно, болонья на плечах нагревалась и привычно пованивала. Если б не свежий ветерок, изредка, как резвый щенок, налетавший из-за угла, можно было бы подумать, что сейчас конец августа, начало сентября, но уж никак не октябрь. Год был – как по заказу.
С непокрытой кудлатой головой, заложив руки за спину и поэтому сутулясь, Тарас Константинович шел по усадьбе, кивая встречным и зорко вглядываясь. Все останется таким же, останется его отношение к окружающему, – изменится только его возможность активно воздействовать на все это. Ну, ну, старина, – иронически одернул себя Тарас Константинович, – не нюнить!..
Сады стояли пустые, в желтой осенней листве, тихо и неспешно, с сознанием выполненного долга принимая последнюю человеческую благодарность и внимание. Мелькали за подбеленными стволами платочки работниц с острыми секаторами, ведущих осеннюю подрезку; где-то неподалеку домовито урчал "Беларусь", – Тарас Константинович представил, как отваливаются вслед черные пахучие пласты междурядий; прошла груженная саженцами, торчащими из кузова, как трехгранные штычки, машина, – шофер весело закивал посторонившемуся директору. И все это для того, чтобы весной – по великому круговороту жизни – сады зацвели снова и понесли свой сладкий плод.
Тарас Константинович свернул с дороги на малоприметную, забиравшую вправо тропку. Под могучим деревом валялись два тронутых гнильцой крупных желтых яблока – он потрогал их ногой, усмехнулся. Желтое присурское...
Показался слева крытый ржаной соломой шалаш, – Тарас Константинович минуту постоял и возле него. Все так же лежал в ямке закопченный кирпич, торчали рогульки для перекладины, внутри шалаша было чисто, сухо и пусто. С удовольствием вспомнилось, как пил он тут духовитый, необычной заварки чай, слушал неторопливые вдумчивые речи доморощенного философа Китанина, как по-мальчишески крепко – без просыпу и сновидений, уснул на теплой овчине. Не забыть бы проверить, включили ли сторожа в список на премию?..
Основные сады кончились; побежали стройные кудрявые трехлетки – солнца и простора стало больше, небо синее и выше. Иные из этих голенастых пробовали уже по весне брызнуть кремовыми звездочками, – как вон иная глупенькая норовит раньше времени огоньку схватить. Цвет осыпался, редкие пуплышки завязи бессильно сморщились и опали. Правильно – не торопись, жди своего срока, когда отец и мать благословят да загс распишет!..
Послышались голоса, смех, – прежде чем подойти, Тарас Константинович помедлил, вздохнул.
На дороге стояла обогнавшая его недавно машина с открытым бортом; вспыхивали на солнце острия лопат, прямо по полю, в простор, убегали рядки тоненьких коричневых саженцев. Забнев, в короткой куртке и кепке, похожий издали на поджавшую ногу цаплю, что-то возбужденно объяснял девчатам; стоя у только что выкопанной ямки, он азартно тыкал в нее костылем и, казалось, сам готов был влезть в нее, – подходя, Тарас Константинович невольно заулыбался.
– Движется?
– Движется, – машинально подтвердил Забнев и, удивившись, что не слыхал, как директор подъехал, оглянулся. – Вы чего это, пешком, что ли?
– А чем плохо? Самый лучший транспорт.
– Вот это мельба и есть, Тарас Константинович, – Забнев, не обратив внимания на шутку, оживленно кивнул на машину с саженцами. – Ох и сорт! Урожайный, морозоустойчивый – канадцы его недаром облюбовали.
Ладно, что сам на сортоучасток съездил – упустили бы!
– Ну, ну – посмотрим.
Забнев оперся на один костыль, широко повел освободившейся рукой, показывая на молодой сад и продолжающие его тоненькие, стрельнувшие по целине, саженцы.
– А что, Тарас Константинович! – Голос его звучал возбужденно: Придется нам через несколько лет консервный завод ставить. Такая ведь махина поднимется!
Вот это размахнулся мужик – одобрил про себя Тарас Константинович, подавив мгновенный укол стариковской зависти. Все правильно: молодость и видит дальше, и смелее замахивается – диалектика в действии...
– Долго еще пробудешь, Александр Федорович?
– Здесь? Да нет, час какой-нибудь.
– Ну, приходи, дело есть. Я тоже потихоньку пойду.
– Скоро "козел" подойдет, поезжайте. – Забнев снова удивился. – Да где ваш Петр?
– Петр-то?.. Отпустил я его сегодня.
Не станешь же объяснять, да еще при людях, новому директору, что его персональный, с нынешнего дня, шофер напился в лабуды!
Когда Петр вернулся из города и молча протянул незапечатанный пакет, Тарас Константинович ничего не заметил. Перестав на какое-то время воспринимать окружающее, он раз за разом перечитывал четкие строчки приказа, которого сам же добивался и который вот сейчас, как по живому, разделил его жизнь надвое: прошлую, лучшую и большую, и оставшуюся, меньшую, представившуюся вдруг тоненькой пенсионной книжкой. На секунду машинописные строчки закачались, расплылись в тумане...
– Сказали, в субботу приедут. Проводы делать, – дошел до его слуха странный, засыпающий или всхлипывающий, голос шофера.
Тарас Константинович вскинул удивленный взгляд:
навалившись грудью на стол, Петр, икая, смотрел на него мокрыми влюбленными глазами.
– Ты когда успел? – возмутился Тарас Константинович. – А машина?
– Машина – будь спок! Я ее сначала поставил, а потом – банку, и с копыт! Жинка говорит: закуси. А я не могу. Вот тут горит. – Петр, выпрямившись, постучал себя в грудь. – Жалко мне тебя, Константиныч. Во как жалко!
– Жалко, а сам позоришь меня!
– Я – позорю? – сладко и преданно всхлипнул Петр. – Я с тобой на пенсию хочу. Во-от!
Сумятица в душе Тараса Константиновича мгновенно улеглась, он растроганно расхохотался.
– Ты, Петро, одного сейчас хочешь: пойти тихонько домой и лечь. Сможешь?
– Для тебя? – Петр крепко вытер ладонью глаза, решительно взмахнул рукой. – Я для тебя – все, Тарас Копстантиныч! Видишь?
– Вижу, вижу. Дойдешь сам?
– Как ляленька! – Петр, покачнувшись, встал, ухватился за стол.
– Нет, ты мне, Константиныч, скажи: я тебя когда подвел, а?
– Да нет, нет, – успокаивал Тарас Константинович. – Пойдем-ка провожу.
– Это ни-ни! Смотри сюда.
Призвав на помощь все свое самообладание, шофер довольно твердо одолел расстояние от стола до двери. Тарас Константинович подошел к окну и успокоился окончательно: улица была безлюдной, Петр покачивался, но направление держал верное – к дому...
"Спит, поди, сейчас без задних ног!" – тепло и ворчливо усмехнулся Тарас Константинович, возвращаясь другой, окольной дорогой и непонятно к чему – может, к самому себе, прислушиваясь.
Вот и еще один год прошел. Вдуматься, так и человеческая жизнь – тоже один большой год: весна, лето, осень, зима. И у тебя, старина, – осень, твой октябрь.
До зимы рукой подать, но зато и удивительный же это месяц, когда устанавливаются такие дни!
Тарас Константинович поднялся на пригорок, зорко и ненасытно огляделся.
Октябрь вобрал в себя все цвета весны и лета, щедро добавив к ним свои, неповторимые и только ему присущие. Совсем по-весеннему выглядели осинки, зеленые с ног до головы; нежно золотилась поредевшая листва березок, белые с черными родинками стволы которых казались еще чище и пронзительней; плыла в неподвижной синеве серебряная нить поздней паутины; сизым вороньим крылом отливала вдали зябь, резко обрезанная изумрудом озимей; холодно и чисто светилась внизу Сура, то гладкая, как стекло, то вдруг тронутая мелкой недолгой рябью... На душе у Тараса Константиновича было покойно и тихо, как в поле, откуда только что ушла последняя машина с зерном и звучит, удаляясь по дороге, песня – прекрасная и щемящая, как сама жизнь.
За спиной раздался требовательный гудок. Ядовито окрашенный "газик" затормозил, высунувшийся из него Забнев весело крикнул:
– Тарас Константинович, садитесь!
1969
