Текст книги "Последнее лето"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Теперь с раннего утра под окнами конторы табунились машины: грузовые, легковушки, крытые автофургоны и неповоротливые, огромные, как склады на колесах, серебристые рефрижераторы; по мере, оформления документов машины устремлялись к упаковочному сараю, а то и прямо в сады, – взамен их, глуша моторы, подходили новые. Стоило Тарасу Константиновичу показаться в приемной, как его тотчас же обступали плотным кольцом шумные и настырные представители всяких торгов, орсов, урсов:
– Тарас Константинович!
– Товарищ директор!
– Сколько можно ждать?..
– В порядке очереди, только по очереди! – отбивался Тарас Константинович. – Пустой никто не уедет...
Но, случалось, уезжали и пустыми.
В кабинете он щедро подписывал наряды, госквитанции, распоряжения, отвечал на непрерывные звонки – все требовали яблок; терпеливо объяснял бедолагам, неосторожно приехавшим с одними письменными просьбами:
– Поймите, товарищи, – ничем не могу помочь. У нас такой же государственный план. Ведь не поедете же вы с такой бумажкой – "прошу отпустить" – в колхоз за пшеницей?.. Ну вот, и мы не можем. Поезжайте, получайте в управлении наряды и – милости просим!
Тарас Константинович мог выписать десяток килограммов рабочему совхоза, но продать, допустим, заводу пятьсот килограммов, без наряда, – если даже на эти пятьсот килограммов никто и не претендовал, – не имел права.
В центральных газетах появились уже корреспонденции о том, что в южных районах страны гибнут фрукты: местные торговые организации не успевают выбирать их, а реализовать их самим, без нарядов, запродав куда-нибудь на север, хозяйствам запрещено. Бездарная канитель эта, из-за которой государство терпит огромные убытки, тянется из года в год; вечерами, просматривая газеты Тарас Константинович гневно крякал, гнал беспокойные мысли: а ну, как и у них такое случится?..
Но пока – но сглазить бы – все шло неплохо. Веселое яблочное буйство захватило совхоз, район, область. Побывавший в городе Забнев рассказывал, что яблоками торгуют все магазины, ларьки, на каждом углу, центральный рынок ломится от фруктов. Первый сорт – двадцать копеек, второй – десять.
– Так и до пятака дойдет. – Забнев обескураженно покачал головой.
– Чудак ты! – засмеялся Тарас Константинович. – Я знаешь о чем всю жизнь мечтал? Чтоб они вообще бесплатно выдавались. Да, да! Верю, убежден – пусть я:
не увижу, а ты еще доживешь. Первое, что станет бесплатным, когда подойдем к коммунизму, будет хлеб, цветы и яблоки. Так что ты, Александр Федорович, не журись, а радуйся!..
Отпустив посетителей, Тарас Константинович шел в клуб, срочно переоборудованный под общежитие: из политехнического института в помощь совхозу прибывали студенты, потом – в упаковочный сарай, оттуда чуть не рысцой возвращался в контору, зная, что там уже, поджидая его, толпятся и в приемной, и в насквозь прокуренном коридоре. Казалось бы, задерганный, Тарас Константинович в эти первые суматошные дни словно помолодел, начисто забыл о своих хворобах и в полдень, проголодавшись, с удовольствием удирал в столовую, где хоть полчаса можно было посидеть спокойно.
Сегодня ему не дали и дообедать.
– Тарас Константинович, барыня приехала! – взволнованно сообщила ему на ухо прибежавшая секретарша.
– Что, что? Какая барыня? Ты что – не того?
– Самая обыкновенная, – шепот секретарши стал обиженным. – Сама сказала – помещицей тут была, Аносова.
Утратилось вдруг ощущение реальности; проверяя себя, Тарас Константинович огляделся: в открытое окно, наискосок, видно было одноэтажное красного кирпича здание конторы с аляповатой Доской почета у входа; свисая с потолка, посредине столовой болталась облепленная мухами липучка, в раздаточном окошке мелькала белая повариха; наконец, все так же, выжидательно наклонившись, стояла перед ним секретарша с подбритыми или выщипанными бровями. Все было как всегда, все было на месте, – Тарас Константинович крякнул.
– И что ей надо?
– А я откуда знаю? Сказала – хочет повидать директора.
– Где она сейчас?
– В кабинет провела. Дала ей газетки да за вами скорей.
– Забнев вернулся?
– Нет, не видала.
Тарас Константинович отодвинул тарелку, пожал плечами.
– Хм... Ну ладно, иди. Сейчас я.
Он хотел было идти следом, но вовремя одумался, критически окинув сверху вниз – свое привычное одеяние. Черт-те знает, откуда эта нежданная гостья свалилась! Может, из-за границы – теперь оттуда всякие являются. Ляпнет еще где-нибудь, что директор советского совхоза – шаромыжник какой-то!..
Дома, бурча, Тарас Константинович облачился в новые серые брюки, вышло кстати, что когда-то, собираясь к Забневым, погладил их, – и в нейлоновую сорочку; закатал рукава и, помедлив, надел на волосатую коричневую руку золотые часы – подарок треста к шестидесятипятилетию. Тикают... А уж насчет пиджака – ни, ни, хоть тут сам премьер, свой ли, заморский ли, окажись!
Пока он переходил дорогу, вспомнил: когда они с Санькой Свистом первый раз пришли зачем-то на барскую усадьбу, в аллее навстречу им попалась молодая барыня.
Ни лицом, ни осанкой она не была похожа не только на баб, но и на своих деревенских девок. Она неторопливо прогуливалась под белым зонтиком, в белом же длинном платье, из-под которого показывались и снова прятались блестящие туфельки. И пахло от нее чем-то необыкновенным.
Санька, цыганистый и бойкий, почтительно сдернул картуз, а когда она, кивнув, прошла мимо, тонкая и душистая, оглядел ее со спины, восхищенно щелкнул языком.
– Это краля! С такой бы на всю ночку в омете – а, Тараска?
Деревенские мальчишки, они в пятнадцать лет знали, по крайней мере теоретически, уже все; в шестнадцать, случалось, и женились.
"Вот ведь как получается, – размышлял Тарас Константинович, входя в приемную, – Санька Козырев погиб в войну в звании полковника-артиллериста, а барыня, чужой человек по самой своей природе, жива. Интересно все-таки она или не она?"
– Тут, что ли?
– Тут. – Секретарша смотрела на директора во все глаза, словно но узнавая.
– А Забпев?
– Не был еще.
Тарас Константинович недовольно хмыкнул, обреченно толкнул дверь.
Отложив газету, невысокая седая старушка в роговых очках поднялась со стула, сделала навстречу мелкий шажок.
– Здравствуйте. Как я понимаю, вы и есть директор – Тарас Константинович?
– Он самый. – Тарас Константинович мотнул головой. – Садитесь, прошу вас.
– Спасибо.
Он прошел за свой стол, сел сам и почувствовал собя увереннее. Ничего импортного в этой старушенции по было. Просто старенькая, похожа на учительницу-пенсионерку: белые, гладко причесанные волосы, кофточка с длинным рукавом, черная юбка.
– Чем могу служить?
– Прежде всего посмотрите, пожалуйста, мой паспорт. – В выцветших глазах старушки мелькнула грустная смешинка, она щелкнула запором дорожной сумки. – Пожалуйста.
– Зачем? – Тарас Константинович пожал плечами, внимательно, однако, пробежав все графы. Бессрочный.
Аносова Надежда Федоровна, 1895, место рождения г. Сызрань, служащая... Паспорт был пожелтевший, старенький, как и его владелица, и такой же аккуратный.
Задержался Тарас Константинович только на дате рождения: на шесть лет старше его...
– Вы, конечно, удивлены моим появлением?
– Да нет, не очень...
– Жизнь прожита, потянуло навестить родные места.
Отсюда хочу проехать еще в Сызрань. – Аносова смущенно, словно извиняясь, усмехнулась, мягко блеснули золотые коронки. – Это, наверно, уже патология...
У нее было круглое, еще чистое лицо, с тихим старческим румянцем, слабый подбородок иссечен мелкими морщинками, под черными ободками оправы висели деликатные мешочки. От прежней молоденькой помещицы сохранились одни только брови – хотя и поредевшие, но все такие же высокие и гордые.
Тарас Константинович понимал ее желание: даже зверь, чуя конец, жмется к своей норе, – не то что человек. Понимал он и другое: ей, старой барыне, с ее цепляющейся за былое памятью, дорого здесь все то, что с мальчишек было ненавистно ему; понимал, что всю свою жизнь, унаследовав от деда и отца извечную мужицкую ненависть к барам, он, по существу, никогда не переставал бороться с ее классом и победил его; понимал, говоря еще прямее, что сидящая перед ним вежливая благообразная старушка и он сам люди, чуждые друг другу, и все-таки, к удивлению своему, ничего, кроме снисхождения и легкого любопытства, не испытывал к ней. Так полярно изменились за эти десятилетня их роли, положение, ощущение своего места и значения на земле.
– Ехала я сюда без всякого опасения, – продолжала Аносова. – Насколько я помню, очень плохой памяти мы о себе не оставили...
Уловив, должно быть, в глазах директора что– то ироническое, она округло развела руками.
– Ну, может быть. Сужу я, конечно, предвзято...
Муж, по натуре своей, был незлобивый – уверяю вас.
Служил он потом все время в Гатчине. Райзо, по-моему, называлось – так, кажется?
– Да, райзо.
– Он ведь агрономом был. Умер в тридцать девятом. – Старушка подняла спокойные усталые глаза. – А я виновата, по-моему, еще меньше. Разве только в том, что родилась дворянкой. Да замуж за помещика вышла...
Директор выжидательно слушал, как бы приглашая к продолжению, – Аносова заговорила снова, негромко и задумчиво:
– Не стану вас обманывать: муж, конечно, труднее привыкал... А у меня характер был другой, что ли. Необщительней, вероятно... И работа мне очень нравилась:
служила я в Публичной библиотеке, во французском отделе. Так вот всю жизнь безвыездно в Ленинграде и прожила.
– А в войну? – не удержался Тарас Константинович.
– И в войну – тоже, – спокойно подтвердила Аносова, на секунду сжав маленькие бесцветные губы. – Там у меня сын погиб, в ополчении. Кандидат технических наук был...
Она мелко, по груди, перекрестилась, провела под очками платочком.
Какой-то рубеж в их чуть странной, односторонней беседе был перейден, сипловатый голос директора впервые прозвучал искренне и участливо. Почувствовала эту неуловимую перемену и Аносова.
– Очень бы мне хотелось денек-другой пожить здесь.
Походить. – Она снова, виновато поблестев очками, заговорила негромко и сдержанно: – Если можно, конечно.
За все, что нужно, я уплачу.
– Пожалуйста. Конечно, можно.
Извинившись, Тарас Константинович вышел в приемную, прикрыл за собой дверь.
– Беги в столовую, скажи, чтоб приготовили чегонибудь. Чай пускай покрепче заварят, яблоки на вазу.
Первое могут подать, а этот чертов гуляш чтоб и показывать не смели! Сам с ней, скажи, приду. Ясно?
– Ясненько.
– Потом зайди в приезжую – пусть посмотрят, ночевать будет. Человек пожилой – чтоб удобно было. Тоже ясно?
– Тоже ясненько. – Секретарша вспорхнула с места, не удержалась: – Ой, да какой же вы сегодня нарядный, Тарас Константинович, – прямо не узнать!
Пришел Забнев, видимо уже предупрежденный секретаршей; поздоровался, пытливо и – тут же – разочарованно взглянул на Аносову. Тараса Константиновича такая быстрая смена выражения позабавила: в воображении человека, родившегося после революции, русская помещица должна была бы выглядеть, вероятно, несколько иначе! Представляя главного агронома, директор посмотрел на него с упреком. "Где же ты раньше-то был? – так можно было объяснить этот взгляд. – Хотел я, по совести говоря, на тебя спихнуть старушенцию. Да уж ладно, и так обошлось..."
Вести светские разговоры Забневу было некогда; правильно решив, что для этого хватит и одного директора, он вежливо осведомился у гостьи о дороге, о самочувствии и, как только кто-то заглянул в кабинет, тут же взмахнул костылями. Ловок! – позавидовал ему вслед Тарас Константинович.
Запыхавшаяся секретарша подала, наконец, знак, что можно идти обедать, Тарас Константинович галантно поднялся.
– Прошу вас.
Он перевел ее через дорогу и уже на ступеньках предупредил на всякий случай:
– Столовая у нас рабочая. Сами понимаете – не ресторан.
– А, по-моему, тут мило. – Аносова, войдя, оглядела небольшое помещение с двумя длинными, вдоль стены, столами, только что покрытыми белыми скатертями, и с расставленными на одном из них вазами с яблоками.
Старушка с удовольствием поплескалась под умывальником за марлевой занавеской, вышла к столу посвежевшая; от нее, как и когда-то, слабо и нежно пахло незнакомыми духами.
– Пробуйте, это из наших садов, – Тарас Константинович придвинул вазу.
Аносова срезала с яблока маленькую дольку, смакуя, съела, – на лице ее появилось выражение удовольствия.
– Прелестное яблоко. Как называется, интересно?
– Панировка. А это – московская грушовка. – Довольный, Тарас Константинович снисходительно махнул рукой. – Все это сорта незамысловатые, летние. А есть отличные: кальвиль, синап зимний, жигулевское.
– Ого! А у нас, помню, антоновка да анис. И все, кажется.
– Не удивительно. Сколько у вас под садом было?
– Десятин пятнадцать – я особенно не вникала. Помню только, что большой сад. Муж им очень гордился.
Тарас Константинович легонько усмехнулся.
– А у нас восемьсот пятьдесят гектаров. Только плодоносящих.
– Боже мой! – поразилась Аносова. – Да куда же столько?
– Как куда? Людям. Теперь ведь яблоко – не господская забава.
Спохватившись, Тарас Константинович покашлял, – Аносова добродушно рассмеялась:
– Тарас Константинович! Очень прошу вас: не говорите со мной ни как с больной, ни как с совершенно чужим человеком. Хотите вы или не хотите, но за пятьдесят лет и я советской стала.
– Ладно, – пообещал Тарас Константинович, рассмеявшись так же легко и свободно.
Обед стоил копейки – Аносова решительно уплатила эти копейки сама из старомодного кожаного портмоне с двумя белыми, заходящими друг за друга горошинками запора.
Зарумянившись, она коснулась платочком влажного лба, глаза ее из-под очков смотрели благодарно и размеренно.
– Отдохнуть, Надежда Федоровна?
– Да, если можно.
Больше на внимание директора Аносова не претендовала, да он и сам, признаться, вспомнил о ней только поздним вечером, собираясь на покой. По привычке перебирая в памяти события минувшего дня, Тарас Константинович попытался как-то суммировать свои впечатления о необычной гостье: начальные, еще подспудно жившие в нем, не совпадали с последними, более определенными.
При знакомстве он отнесся к ней с понятной предвзятостью, настороженно, чувствуя одновременно и удовлетворение победителя, что ли. Сейчас, ворочаясь в постели, Тарас Константинович испытывал к ней обычное участие пожилого человека к еще более пожилому. Ко всему этому добавлялось и свое, очень личное: скоро и ты сам, по какому-то последнему велению сердца, вот так же запросишься обойти родные места...
Когда на следующий день он, наконец, собрался проведать старушку, она сама пришла в контору – попрощаться.
– Спасибо вам, голубчик, за все, – устало опустившись на стул, поблагодарила она. Нынче она была еще тише, глаза из-под черных роговых очков смотрели ласково и грустно.
– Походили?
– Да... У Суры постояла. Там купальня у нас была, мостки... С вязами поздоровалась... и попрощалась тоже.
Когда меня сюда впервые привезли, они уже такие были.
Как все изменилось – и поселок, и люди, – говорить не стану. Вы сами знаете. А мне вот, видите, – вязы...
Аносова взглянула на директора, объяснила:
– Только не думайте, пожалуйста, что всего этого мне жаль... Жалко мне здесь одно: собственную молодость. Ее, голубчик, всегда почему-то жаль...
Тарас Константинович проводил ее до машины, наказав Петру усадить в поезд, и через пять минут, вернувшись в кабинет, сразу же забыл о ней.
Красный, возбужденный Забнев кричал по телефону, гневно размахивая рукой, – обычно прислоненные к столу костыли его валялись на полу.
– Яблоки отказались принять, – обернулся он к директору. – Нате вот, потолкуйте с ними!
Тарас Константинович чертыхнулся, схватил трубку.
Началось!
9
Накануне, пока обзванивали трест, управление торговли и всякие торги, городской, хлебный, военный и еще черт знает какие! – Тарас Константинович сорвал голос. Добиться удалось немногого: яблоки первого сорта, и то после крика и угроз, приняли третьим. Беда даже была не в этом отдельном случае, а в том, что и на ближайшие дни обстановка оставалась такой же катастрофической. Не понадеявшись на поставки в достаточном количестве местных фруктов, многие торговые организации, как выяснилось, заключили дополнительные договоры с совхозами южных районов страны. Поставщиками те оказались пунктуальными, и сейчас все склады города были буквально забиты яблоками. Товар скоропортящийся, в длительную лежку непригодный, начетов на собственную шею никто не хотел, – Тараса Константиновича и слушать отказывались.
Совещаясь сегодня утром, он сердито сипел.
– Выход один: дать телеграммы на Урал, в Сибирь.
Предложить по двадцать копеек. Еще благодарить будут.
– Правильно, – поддержал Забнев, нетерпеливо качнувшись на костылях. И прямо сейчас.
– Не можем, – категорически заявил главбух, отличный специалист, но предельно педантичный. – Надо, чтобы трест получил официальное разрешение от управления торговли. Только так.
– Да Семен Семеныч все ноги у них там оббил! Говорил я с ним опять, принялся урезонивать его директор. – Пойми: им сейчас такую бумажку дать что самих себя по заднице отстегать. Пока эта машина сработает!..
– Надо подождать, значит.
– А гнить начнут – тогда как? – спросил Быков.
– Актировать. Вина не наша.
– Актировать? А с совестью что прикажешь делать – тоже актировать? Тарас Константинович взбеленился: – Лепет детский, а не разговор! Звонил я ночью в Чапаевский – полтораста тонн скотине скормили. Чистым человеческим трудом кормят! Старания сотен людей – в помойку. Как мы потом людям в глаза смотреть станем? Заставлять их работать? Никогда на такое не пойду.
– Незаконные сделки оформлять я не буду.
– Будешь! Две подписи поставлю, десять поставлю – никуда не денешься!
– И наживем неприятности, – уныло заключил бухгалтер.
– Да плевать я хотел на твои неприятности! Яблоко сохраним, люди его съедят, а не скотина!
Вмешался Быков – до сих пор он внимательно слушал, перекатывая по скуле острый желвак:
– Тогда я соберу сейчас внеочередное партбюро.
И узаконим решение дирекции.
– Партбюро? – Тарас Константинович заколебался. – Нет, Андрей Семеныч. Не стоит: дело это чисто хозяйское. Поддержка – вещь важная, спасибо за нее, но формально такое решение ничего не изменит. Ему вон не наше решение нужно, а большую бумажку. Так, что ли, министр финансов?
– Правильно.
– Ну все. – Тарас Константинович сипло засмеялся, энергично хлопнул ладонью по столу. – Поезжайте, друзья. Жалко мне вас – замотались, а помочь не могу, Буду уж тут сиднем сидеть, до конца добивать.
В разгаре была косовица и обмолот зерновых, – Забнев кочевал из отделения в отделение; он почернел, осунулся, стал таким же тонким, как и его костыли. Быкову пришлось сесть на ремонтную летучку – механик с нее, молодой толковый парень, сдуру напился в деревне квасу со льду и схватил жестокую ангину, такую, что пришлось свезти в больницу. Умевший и слесарить и водить машину завгар уезжал на летучке сразу после наряда и затемно возвращался в поселок не со стороны города, как недавно, а с противоположной – с полей. "Все никак до этой рации руки не дойдут", подосадовал Тарас Константинович, увидев в окне, как сорвался с места темный высокий фургон.
Телеграммы Тарас Константинович составил обстоятельно с предложением прислать представителей для отгрузки на месте, с оплаченным ответом, и послал с Петром секретаршу в район на почту. Пока по телефону передадут пять раз все переврут.
Пришел на подпись с бумагами главный бухгалтер, с каменно-замкнутым, не тронутым загаром, лицом. Тарас Константинович, уже утихомирившись, подмахнул бумаги, вышел из-за стола.
– Четвертый год, Борис Иванович, вместе работаем.
Работник ты – что надо, говорить нечего. Раньше нас по тресту баланс никто не сдает. А спросить я тебя все время хочу: ну кто тебя таким правильным уделал, не пойму? Как вон сантиметр.
– Финансовая дисциплина.
Тарас Константинович фыркнул, заходил по кабинету.
– А ты, трезвая голова, думаешь, я, дурак старый, против дисциплины? Я тоже за нее. Только за разумную, пойми. Все действующие ограничения и правила вводились когда-то из-за самых благих намерений. И давно уже стали тормозом в работе, морально устарели. Это я, старик, тебе говорю. Сейчас многие положения только бюрократам да перестраховщикам на руку. А для живого дела – смерть. Ты что, сам этого не понимаешь? Отвалят тебе в последнем квартале из бюджета – на первое декабря не освоил, снимут. Это порядок? Добрый хозяин, если у него деньги свои, да считанные, не спешит их профукать. Наоборот – прикопит, подождет.
Бухгалтер, не отвечая, складывал бумаги в папку, – Тарас Константинович начал сердиться.
– Я тебе сто таких примеров приведу. Посмотри, что в конце года в любом совхозе, на любом заводе делается?
Хватают, чтоб опять же – не срезали – все что попало.
Нужно, не нужно – бери! Тебе диван надо, а остается на люстру – давай ее! У меня когда-то один расторопный завхоз был. Так он так же вот в конце года четырнадцать картин купил. И все одинаковые – "Утро в сосновом лесу". А потом их на гвозди и электролампочки менял. Молчишь? Ты на мебельную весной ездил – почему мебель не привез? Средства у нас есть, это старье на свалку давно пора.
– Вы же прекрасно знаете: лимит не дали.
– Во! Деньги на счету, статья утверждена – так еще лимит нужен. Опять нелогично! А эти денежки, на которые ты, может, так ничего и не купишь, в десяти бумажках уже прошли как израсходованные. За них на областной сессии два раза руки поднимали. Кто-то их в доклад уже вставил, подсчитал! На покупку пустяшной вещи неделю расходуешь, оформляешь. Вместо того чтобы отдал сразу, получил счет и оприходовал. Много, Борис Иванович, в твоей разлюбезной дисциплине обветшало. Помехой, говорю, стало. Буквоедством.
– Нельзя иначе. Порядок.
– Значит, хреновый твой порядок, – устало, выплеснувшись, заключил Тарас Константинович. – Смотри, что получается: ты стоишь на страже порядка – по-твоему, а я его, ради пользы дела, нарушаю. Не обижайся, Борис Иванович, – искренне говорю. Что накипело.
– Да я понимаю...
Время было в самый раз пообедать, но Тарас Константинович пошел сначала не в столовую, а в упаковочный. Сады, не признавая никаких организационных неполадок, исправно, в нарастающем темпе выдавали на-гора.
К ранним сортам добавились штрейфлинг, анис полосатый, боровинка – чудо сорта! Подводы из садов все шли и шли, упаковочный сарай вот-вот до отказа загрузят – что же будет?..
Остаток дня Тарас Константинович провел как на иголках. Он понимал, что ждать сегодня ответа на телеграммы по меньшей мере нелепо: пока там получат, решат, да еще разница во времени часа на два, на три, – и все-таки под вечер начал нервничать. Как это у нас без канители не могут! Надо – решай сразу, не надо – отказывайся. Так нет, привыкли резину тянуть. В раздражении он, наверно, лишку нашумел и на главного инженера. Привез из города типовой проект жилого дома: на картинке – блеск, по существу – дерьмо. Ванная предусмотрена – хотя в совхозе водопровода нет, а ни кладовки, ни входного тамбура – ничего! И это строить для людей, живущих в деревенских условиях – своим хозяйством, с запасами на зиму. Погнал опять в город – пусть сидит, мозгами ворочает. Одеваться научился все и умение. Зелен еще – как вон антоновка сейчас: с виду яблоко, внутри – кислятина! Со студенческой скамьи – и сразу в главные инженеры. Должность-то ведь какая: главный инженер! По сути, это он должен директору под нос все новое совать, а не наоборот. Почему о какой-то там рации не инженер думает, а директор? Будь у Быкова хоть какой-нибудь завалящий диплом – лучше бы главного и не найти. Этот ничего наобум не ляпнет, голова дай бог каждому. А тот что ж – салага мокрая!
Тарас Константинович чувствовал, что он перебарщивает, что говорит в нем сейчас раздражение, а не справедливость. Главный работает без году неделю, опыта, конечно, нет, но парень старается во все вникать. В другое время Тарас Константинович даже похваливает его – нынче, видимо, нужно на чем-то отвести душу, ладно еще, с глаз долой отослал!..
Поздним вечером, при огнях, Тарас Константинович сходил в контору. Заспанная сторожиха, разопревшая в своем ватнике, с багровой правой щекой – лежала на чем-нибудь жестком, посмотрела на него, как на чумового: ни себе, ни людям покоя не дает! Никаких телеграмм, конечно, не было.
На поляне, за клубом, в котором жили студенты, догорал костер, негромко и ладно звучала песня. Тарас Константинович прислушался: "...на безымянной высоте", – стройно вели девичьи голоса и, словно оправляя песню, согласно и уверенно вторил тенор.
Все эти дни, конечно, мельком, на ходу, Тарас Константинович с любопытством присматривался к студентам: они нравились ему. Иногда подмывало запросто подсесть к ним, потолковать, но что-то каждый раз мешало или удерживало – то ли собственная занятость, то ли – и скорее всего – разница в возрасте, затевать же пустой, эдакий бодряческий разговор не хотелось.
Приехало их сто пятнадцать человек. Ребята строили в отделениях животноводческие помещения, убирали хлеб; здесь, на центральном, остались двадцать два человека, и среди них только пятеро парней, работающих в садах на погрузке. По утрам, в тренировочных костюмах – и поэтому все такие длинноногие и стройные, – они отправлялись в сады, в полдень приходили обедать, вечерами, как и нынче, засиживались у костра. Жили они коммуной, сами себе готовили, выделяя дежурных поваров, и правильно, конечно, делали. От летней печкивремянки, сложенной там же, на поляне, всегда и поразному наносило чем-то вкусным, – возвращаясь в сумерки из конторы, Тарас Константинович втягивал ноздрями дразнящий запах, с трудом иной раз удерживая желание подойти и спросить: "Борщ, что ли, варите? Плесните, девчата, – надоела чертова сухомятка!" Руководитель бригады преподаватель физкультуры, в таком же синем тренировочном костюме и ничем почти не отличимый от своих подопечных, – при знакомстве объяснил: третьекурсники решили заработать на поездку в зимние каникулы в Москву и Ленинград. Деньги свои они зарабатывали честно.
Оказывается, у костра сидели не все: бродя, как леший, по притихшему поселку, Тарас Константинович столкнулся с парочкой. Парень положил подружке на плечи руку, она слегка прижалась к нему, – мимо они прошли так, словно их никто не видит, не изменив позы и спокойно разговаривая. Тарас Константинович давно уже заметил такую моду, сначала в городе, а потом и в своем райцентре, и не одобрял ее. Не говоря уже о поре его далекой молодости, до войны, да и после нее, пожалуй, молодежь была сдержаннее, во всяком случае, вот так, напоказ своего интимного не выставляла. Хотя умом он и понимал: у каждого поколения – свои песни. Кто-то из них, возможно, найдет здесь, за эти летние месяцы, свое счастье, а кто-то, может быть, ошибившись, и потеряет его...
За день Тарас Константинович погорячился – сердце начало тоненько и противно поднывать. Он свернул к дому, сел на скамейку под двумя своими черными окнами.
А был ли он сам счастлив? – неожиданно пришла мысль.
Да, был. С Машей они прожили сорок лет – целая жизнь, если вдуматься. Пылкая юношеская любовь, когда бросаешься навстречу друг к другу очертя голову, со временем улеглась, потом и вовсе уступила место спокойной и ровной привязанности. Они много оба работали; бывало, что ссорились, чаще всего, когда он не мог или почему-либо отказывался помочь школе, – все это быстро забывалось. Вероятно, они могли бы даже считаться – по нынешним понятиям – идеальной супружеской четой, если б не одно обстоятельство: у них не было детей.
После войны надумали было взять в детдоме приемыша – сразу почему-то не получилось, потом стало поздно.
Нерастраченную материнскую любовь, которая живет в каждой женщине, Маша отдавала школе, свою, отцовскую, подспудную, Тарас Константинович дарил мальчишкам, случайно дотрагиваясь до чьей-либо стриженой головенки, как еще недавно безраздельно и незаметно для других отдавал ее забневскому конопатенькому Саньке – пока тот не подрос. Было, одним словом, все и всяко, но неизменным оставалось молчаливое уважение друг к другу, сознание, что единственный, очень нужный тебе человек – всегда рядом. Стоило Тарасу Константиновичу прийти домой не в духе и лечь на диван, как Маша присаживалась рядом, легонько ерошила рукой волосы.
"Что, Тарас, опять неприятности? Ничего, перемелется – мука будет..." На сердце становилось спокойнее. Тарас Константинович, все еще упрямясь, не открывая глаз, прижимался губами к ее руке – сначала женственно-мягкой, под конец – сухонькой и горячей. Теперь и пожаловаться некому...
Тарас Константинович вошел к себе, сунул под язык таблетку и, прежде чем укладываться, позвонил в район.
Чем-то недовольная телеграфистка ответила, что никаких телеграмм в адрес совхоза нет, а были бы – сразу передали бы дежурной, держать их тут не станут.
– Резонно, – разочарованно хмыкнул Тарас Константинович, почувствовал себя так, словно его легонько щелкнули по носу. И, сглатывая подслащенную горечь валидола, опять нетерпеливо крутнул ручку телефона.
– Барышня, прошу город. Да нет – квартиру, квартиру!..
Ответ на одну телеграмму, из двух посланных, пришел на следующий день: предложение принято, вылетел представитель. А к вечеру, поразив оперативностью, плотный, в летах человек с чемоданчиком был уже в совхозе.
В соломенной, сбитой на затылок шляпе, в удобной, навыпуск, рубахе-кофте, он оглядел присутствующих в кабинете блестящими, как чернослив, глазами и уверенно направился к Тарасу Константиновичу, хотя тот был не за столом.
– Иосиф Абрамович Альтман, – назвался он, крепко пожимая директору руку толстыми, чуть влажными пальцами.
– Да когда же вы успели? – обрадованно ахнул Тарас Константинович. Телеграмма недавно пришла!
– В карете прошлого, как говорил классик, далеко не уедешь. Я ехал в самой современной карете – "ТУ-114". – Представитель бережно поставил в угол крохотный чемоданчик, снял шляпу и вытер мокрую лысину, черные живые глаза его довольно блестели. – Два с половиной часа до Москвы, час – до вашего областного центра и три часа – до вас. В пригородном поезде, с бесконечными остановками. Техника – на грани фантастики!
Полчаса спустя он смачно хрустел в упаковочном яблоками, пробуя разные сорта, бросал на директора выразительные взгляды.
– Вы знаете одно из семи чудес света – сады Семирамиды? Так в них таких плодов не было – они были хуже! – Он облизнул красные полные губы, доверительно сказал: – Когда нам из управления торговли передали вашу телеграмму, мой начальник не раздумывал: "Иосиф Абрамович – надо лететь". Теперь я убедился: у него колоссальный нюх!
