Текст книги "Последнее лето"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Почивалин Николай Михайлович
Последнее лето
Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО
Повесть
1
Диктор умолк на полуслове, будто захлебнулся, – изумрудный глазок приемника мигнул и погас.
Шаркая сразу потяжелевшими ногами, Тарас Константинович прошелся по комнате, длинно крякнул. Нет в мире покоя, черт-те что творится!.. Огорченно похмыкивая, он привычно скинул у порога расшлепанные войлочные тапки и так же привычно, не глядя и не наклоняясь, сунул ноги в разношенные, раз и навсегда зашнурованные туфли; ломко зашуршала на плечах болонья.
Директорский дом – директорским, впрочем, он назывался по старой памяти, Тарас Константинович давно уже занимал в нем одну комнату – стоял на самом взгорке. Отсюда, сверху, хорошо были видны синего, весеннего стекла Сура с желтеющим, недавно поставленным мостом через нее, черные, до сизости, поля и за ними, в шести километрах, – районный центр, раскинувшийся теперь, что твой город. Пестрела под солнцем разноцветная мозаика крыш с купами ветел, краснели два собора; тоненькой ниточкой, временами исчезая, обозначалась железная дорога, над которой двигался голубоватый дымок... Прислонившись спиной к стволу корявого вяза, Тарас Константинович молча глядел в низину. Там, в Суре, он впервые искупался шестьдесят с лишним лет назад, скинув на песчаной косе холщовые порточки. Один из этих пузатых соборов он с дружками сам когда-то закрыл, а второй и поныне несет свою колокольную службу. Вот так же, ненасытно, вглядывался он в низину, вернувшись с армейской службы – в длинной кавалерийской шинели, в сбитой на затылок краснозвездной буденовке и с новеньким партбилетом в кармане гимнастерки.
Ну, ладно – он своз доканчивает. А люди? А страна?
После минувшей войны рубец на сердце только еще тоненькой пленочкой покрылся – надави, и опять горячая боль брызнет, – а тут, гляди, до новой недалеко. Почему человек должен обязательно жить в ожидании беды?
Мысли-тревожили, как невынутая заноза, – стараясь избавиться от них, Тарас Константинович повернул назад, пошел по совхозному поселку, к садам.
Как человек настроен, так он и видит. Два новых двухэтажных красавца, облицованных белым кирпичом, обычно радовали – таким, двухэтажным, на городской лад, и представлялся в недалеком будущем весь поселок. Сегодня глаз невольно косился на лепившиеся рядом деревянные домишки, окруженные палисадниками и всякими сараюшками. Давно бы эти курятники снести надо...
Солнце висело недвижно прямо над головой; коричневая болонья на плечах раскалилась, воняла какой-то химией, – Тарас Константинович расстегнул ее, заложил руки за спину. На обочине дороги зеленела трава; на короткой привязи, вокруг вбитого колышка, взбрыкивал теленок с бессмысленно восторженными гляделками; на бревнышках, домовничая и наблюдая за внучатами, сидели бабки, многие из которых были, пожалуй, помоложе Тараса Константиновича. Он, сумрачно кивая, обходил стороной и их, и встречных, словно люди были в чем-то виноваты.
Может, все это потому, что другие, с кем все эти годы директорствовал, встречался на пленумах и водил, случалось, компании, давно сидят с удочками на реке, разводят "викторию"? На минуту Тарас Константинович представил, как он, поплевав на ладони, копает за домом грядку, обрывает, прищипывая ногтями, вьющиеся зеленые усы и, наконец, умильно любуется первой сорванной ягодой, перекатывая ее в руке... Нет, не манило его такое.
Из дверей школы понеслась ребятня – кто в курточках, а кто уже и в одних рубашонках, – обтекая Тараса Константиновича, как быстрая полая вода легко обходит старую почерневшую корягу.
– Здрасте, дядя Тарас!
– Здрасте!
– ...расте!
Пережидая, Тарас Константинович остановился, молча кивал ребятам. Когда-то из школьных дверей выходила его Маша – сначала молоденькая, с милыми ямочками на щеках, потом – постаревшая, виновато сияющая ему навстречу тревожными глазами. "Возьми, Тарас, тетради, что-то я нынче устала..." Школа тогда тут стояла другая – деревянная, низкая. Эту поставили уже после Маши – хлопотала о ней больше всех, а успела только увидеть, как под фундамент котлован рыть начали. Сейчас бы порадовалась и школе, и сорванцам этим...
Настроение у Тараса Константиновича не изменилось, разве что чуть глубже вздохнулось, он снова размеренно двинулся вперед – . коренастый, с седой кудлатой головой, в распахнутой коричневой болонье, взгорбленной от заложенных на спине кулаков.
У гаража травянисто блестел новенький с поднятым капотом "ГАЗ-69" Тарас Константинович выбил его перед самой поездкой на курорт, ухитрившись сохранить и прежний, немедленно отправленный в капиталку. Сухой длинный Петр, согнувшись, как вопросительный знак, подливал масло; рядом, опершись на укороченные алюминиевые костыли, стоял, поджидая, главный агроном Забнев – в куцей кепчонке на густых медных волосах, с широкой борцовской грудью, обтянутой до горла черным толстым свитером, с аккуратно зашпиленной у самого паха левой штаниной. И что, спрашивается, с одной штаниной не шьют? – материалу меньше, дешевле бы. Хотя, шут их знает, может, наоборот, дороже еще выйдет: не стандарт, спецпошив посчитают... А Петр машину бережет: ни одной царапинки, как с иголочки...
В голову лезла всякая ерунда, Тарас Константинович, подходя, сумрачно усмехнулся: бурчишь, старый пенек, бурчишь!
– Куда собрался, Александр Федорович?
– В третье, – крутнувшись на ярко начищенном сапоге, ответил Забнев. Молодое продолговатое лицо его загорело уже так, словно был август, а не начало мая; серые под белесыми ресницами глаза взглянули на директора-отпускника с веселым любопытством: сегодня они уже сталкивались не в первый раз.
– Там управляющий есть – Игонькин. Не подменяй.
– То-то и оно, что Игонькин, – чуть нажав на фамилию, отозвался Забнев; серые глаза его остались неулыбчивыми, и только веки чуть сузились.
Тарас Константинович смолчал. Заведующего третьим ртделением Игонькина, побывавшего в районе на многих средних руководящих должностях, он держал по неооходимости – начальство давило. Есть такой сорт людей:
пользы от него, как от козла молока, а тронь – вони не оберешься. Намекать не хитро, попробуй избавиться!
– Все равно во все лезть самому незачем, – несговористо сказал Тарас Константинович. – Обедал хоть сегодня?
– А сами чего всюду ходите? – обойдя вопрос об обеде, усмешливо спросил Забнев. – Вместо того чтобы отдыхать?
– Наотдыхался... Чего ты со мной, стариком, равняешься? У меня ничего другого и нет, кроме вот этого... – Тарас Константинович хотел показать, что он имел в виду, но руки все еще были за спиной, и он коротко мотнул в сторону кудлатой головой.
– Готово, – захлопнув капот, объявил Петр, демонстративно обращаясь к главному агроному, а ие к директору. Вытерев руки ветоптью, он сел в кабину, включил зажигание. За глаза в совхозе шофера называли заместителем директора – за его полнейшую осведомленность в делах и самостоятельность в суждениях. Тарас Константинович знал об этом, посмеивался, независимость Петра ему даже импонировала, но сейчас подчеркнутое невнимание шофера к нему задело. "Вы пока для меня – отдыхающий, не больше, поздороваться я еще утром поздоровался, а разговоры разговаривать нам некогда: ехать пора". Так примерно истолковал Тарас Константинович позу и вид своего персонального водителя. "Больно много берет на себя, верста коломенская!" – рассердился он и, понимая, что сердится по-глупому, переключился – как молнию в громоотвод направил:
– Скажи этому Игонькину: завтра клин не засеет – шкуру спущу!
Забнев уложил костыли в машину, легко вспрыгнул на сиденье рядом с шофером и только после этого ответил:
– Нынче закончит. Я туда еще прицеп перегнал – со второго.
"Газик" фыркнул. Главный захлопнул дверцу уже на ходу, – Тарас Константинович втянул ноздрями смешанный запах разогретой резины, брезента и бензина. Соскучился, что ли, по этой пакости?.. А Забнев толковый мужик. И распорядился умно: Игонькин не Игонькин, а дело стоять не должно, клин тот в затиши, раньше других поспел. И вообще молодец. Пришел с фронта без ноги, в орденах, старшим лейтенантом, теперь на сорок четвертом году заочно кончает институт, – отсеется и сразу на защиту.
"И заберут куда-нибудь директором, – вполне логично завершилась мысль. – Один раз и так пытались..."
Забеспокоившись, Тарас Константинович на секунду остановился. Да нет никуда он отсюда и сам не уйдет:
ему, садоводу, таких садов, как здешние, во всей области не найти. А директором и без того будет, подождет немного.
Сады начинались сразу за поселком, отделенные от него межевой полосой старых лип – остатками былой барской аллеи, – вязов, березок. Минуешь эту зеленую чащу, полную солнца и птичьего звона, и сразу попадаешь в другой мир. Тарас Константинович видел сады в пору цветения чуть не семьдесят годов подряд – от первых кремовых звездочек, которые вдруг робко обозначаются на почти голых коричнево набухших ветках, и до завершения этого весеннего буйства природы, когда земля сплошь устлана бело-розовой кипенью; видел мальчишкой, зрелым человеком, пожилым теперь, и все-таки каждый раз это было похоже на чудо. Так зачарованно ахаешь, когда неожиданно между раскатами гор обозначается море – литое и бескрайнее; такая же необъяснимая волна сладко обдает сердце, когда перед тобой, приникшим к овальному окну самолета, открывается под неподвижным крылом земля – с сиреневыми струйками дымков, лентами дорог, материнская и теплая, видеть тебе которую недолго остается... Да нет, и эти сравнения не передают полноты и прелести цветения! Море слишком велико, и слишком мал ты перед ним – как щепка, покачиваемая ленивым прибоем. Вид земли из окна самолета недолог, быстро сменяем – вот и понесло, заслонило ее туманом облаков. Здесь, в садах, все живо и все дышит, слабо и нежно благоухая; здесь ты не мал и не велик, и, перешагнув какую-то грань, чувствуешь свою общность, слитность с окружающим. Здесь, наконец, есть успокаивающее постоянство: можно остановиться и снова двинуться, закрыть глаза и тут же открыть их – перед тобой все те же ровные ряды деревьев в известковых сапожках, почти сомкнувшие пышные кроны; невесомый полет лепестков – в прогретом воздухе, залитом синевой и солнцем; и тишина, тишина, какая и должна быть на земле при свершении великого таинства жизни.
Тарас Константинович шел по жесткой, уже хорошо накатанной дороге, теряющейся далеко вперед, в белом разливе, оттененном пуховой чернотой недавно вспаханных междурядий, с удивлением прислушивался к самому себе. Уходило, улетучивалось его скверное настроение, хотя он как человек, привыкший к собственной болячке и поглаживающий ее даже тогда, когда она, зажив, отпала сухой выболевшей корочкой, по инерции еще противился, цеплялся за него. Кто это неумный придумал, сказанул, что природу нужно побеждать? Побеждают врагов. Сами же, постоянно пользуясь ее щедротами, по неразуменшо ей же и мешаем. Отравляем воздух, воду, вырубаем леса – там, где их беречь надо, – активно, с перевыполнением планов, рубим сук, на котором сидим. Ладно, хоть сейчас, с опозданием, но спохватились.
Усмехнувшись, Тарас Константинович вспомнил, как лет восемь назад приехал к нему только что избранный секретарь райкома, человек в районе новый, и попросил:
– Ну, директор, покажи мне твой садик.
Уменьшительное словечко резануло слух. Тарас Константинович проникся к симпатичному человеку неприязнью и, все-таки, не настаивая, честно предупредил:
– Может, поедем? Многонько будет.
– Да зачем? Пешком, – беспечно отказался секретарь. – Отличная это штука – на своих двоих!
– Ну, ну, – иронически хмыкнул директор. Сам-то он был ходок.
Через полчаса секретарь райкома вопросы задавать перестал, украдкой вытирая платком мокрый лоб, а еще через час откровенно взмолился:
– Тарас Константинович, да когда ж они кончатся, сады эти?
Сейчас он в области, видная фигура, и при встрече с удовольствием вспоминает, как проучили его за неосторожно вылетевшее словцо. За эти годы к прежним пятистам гектарам плодоносящих садов прибавилось еще триста пятьдесят, и бывший секретарь райкома помогает хозяйству всем, чем может.
...Яблони, представлялось, выбегали к самой дороге, чтобы покрасоваться перед Тарасом Константиновичем своими воздушными свадебными покрывалами, растроганно посапывая, он различал их по стати, по рисунку криы, по оттенкам.
Только ненаблюдательные либо равнодушные к природе люди считают, что цветут сады одинаково белым цветом: у одних он действительно снеговой белизны, у других с кремовым отливом, у третьих – с розоватым, у четвертых, наконец, – с легкой прозеленью. Вот уж чем, воистину, надо украшать землю! Чтоб сады были всюду, чтобы, выходя из подъезда, человек попадал в сад, шел на работу улицей-садом, чтобы садами были заводские дворы, и тогда люди неизбежно станут лучше и добрее.
Выросший в садах человек никогда не воткнет другому нож в спину!
Притомившись, Тарас Константинович сошел с дороги, не обращая внимания, что в туфли попадают влажные комки земли, остановился под белым шатром. Копошились в упругих парчовых завитках оранжево-золотые пчелы, осыпались на плечи лепестки, сладковатый яблоневый холодок щекотал ноздри. И точно так же – спокойно, прохладно и тихо – было на душе и у Тараса Константиновича.
2
Петр сидел на своем шоферском месте, читал газету, поводя по странице длинным носом, точно вынюхивая в ней что-то, и включил мотор, едва директор устроился рядом. Тарас Константинович ценил деловитость и аккуратность превыше всех других качеств – с этого, по его понятиям, начинался человек, все остальное в нем было вторичное.
"Газик" скатился под гору, проворно виляя между деревьями, побежал по полевой дороге вдоль Суры, то исчезающей за густым лозняком, то снова сине вспыхивающей.
– Ну, чего нового, товарищ заместитель?
– Да ничего. – Петр легонько пожал широкими плечами.
При худобе и поджарости все в нем было велико и крупно: голова, прикрытая рыжим беретом, отвислый нос, плоско прижатые хрящеватые уши, жилистые руки, спокойно лежащие на руле; Тарас Константинович удивлялся, как этот долгорукий и длинноногий так ловко умещается на своем, в общем-то тесноватом, шоферском месте; во всяком случае Тарасу Константиновичу не раз казалось, что зеленый ровно натянутый брезент на "газике" слева чуть продавлен – головой Петра.
– Вчера, как вы обедали, один тут наниматься приходил, – вспомнил Петр. – Слесарь он. Ну, я его в Софьино, к Гладышеву направил.
– Это почему же? Нам и в гараж слесарь нужен.
– Знаю. А ему квартира требуется. У Гладышева-то с этим попроще деревня. – Петр выжал тормоз, мягко перевалил колдобину. – Все одно совхоз.
– Верно, – одобрил Тарас Константинович и с интересом посмотрел на шофера. – А что, Петр, может, и вправду пойдешь ко мне замом? Сейчас ты вроде внештатный, а мы тебя в штат. А?
Зеленоватые и большие, как все в нем, глаза шофера глянули на директора умно и хитро.
– Нет, не пойду. Хоть бы и упрашивали.
– Это почему же?
– Воли себя лишать не хочу.
– Какой воли?
– Самой обыкновенной. – Жилистые, открытые по локоть руки Петра лежали на баранке свободно, без напряжения, хотя дорога пошла хуже. – Над вами сверху сколько? – ну-ка посчитайте. Трест, райком, обком. Да еще на своем партсобрании прочесать могут – дай бог! А надо мной кто? Один вы. Так с меня много не возьмешь. И не за что... Машина у меня всегда в порядке. Теперь и вовсе – новая, года два в нее и не заглядывай.
– Хитер!
– Куда уж там хитер! Что на уме, то и на языке.
Хитер-то не я – другой. Вот он уж действительно хитер.
И рады бы от него избавиться, да не можете. Тут, сказываю, и над вами власть есть.
– Это ты о ком? – нахмурился Тарас Константинович.
– Сами знаете. – Петр тоже перестал пошучивать, – О том, к кому едем: Игонькин.
– Тут не так просто, как ты думаешь.
– Куда уж там – сложность.
– Да, сложность! – рассердился Тарас Константинович. – Сложность, пойми ты, в том, что разлюбезный твой этот Игонькин ничего не сделал хорошего, но и плохого ничего не сделал. Пьяным не валялся. С бабами не замечен. Лодырь он просто – вот кто. А как, я тебя спрашиваю, под приказ это подведешь? Эх, если б только на чем проштрафился!..
Со стороны это, вероятно, показалось бы нелепым – директор прямо-таки мечтал, чтобы его работник провинился; Петр не улыбнулся, продолговатое лицо его, коегде изрезанное уже морщинами, было сосредоточенным – такой прямой разговор потянула вдруг за собой незамысловатая шутка директора.
– Вот за это выгонять и надо. За то, что лодырь.
– Не принято, понимаешь, за это. Когда уж развалит окончательно. Или оскандалится – тогда можно. А так – по месткомам да по судам затаскают. Сам не рад будешь.
– Говорят, чтобы у него машину или лошадь выпросить – с поллитром идут, – осторожно, словно его могли услышать посторонние, сказал Петр.
– Кто говорит? – Тарас Константинович ерзнул на сиденье.
– У него, сказывают, и раньше так заведено было.
Когда он где-то в председателях колхоза ходил.
– Кто говорит? – потребовал Тарас Константинович. – Ты понимаешь, что мелешь? Ну, кто?
– Не помню, – растерянно сказал Петр. – А слышал – точно. Силантьева, что ли...
– Точно, слышал! – раздраженно передразнил Тарас Константинович. – Не помнишь, так и болтать нечего!
Была какая-то неловкость в том, что директор совхоза рассуждал со своим шофером, да еще беспартийным, об управляющем отделением, – Тарас Константинович понимал это, как понимал и то, что еще более неловко замять такой прямой и честный разговор.
– Может, это я, Петро, по-стариковскн нетерпимым стал. Все бурчу вместо того чтобы побороться за человека... Пробовал, да, видно, терпения не хватает. Опять же по стариковской нетерпимости. Портится характер в старости – это ты мне поверь.
Петр помалкивал; директор говорил все спокойнее и под конец все снова свел к той же изначальной шутке:
– Так что сам, Петро, видишь: рано тебе в замы идти. Повременить надо...
Навстречу уже бежали окраинные домики Астафьевки – с приусадебными садами, каменными сараями-подвалами перед каждым домом, что исстари кладутся в деревнях на случай пожара, с широкой, улицей, сплошь поросшей травой и совершенно безлюдной в этот жаркий полуденный час.
Прежде Астафьевка была центром небольшого колхоза, объединявшего еще три таких же соседних села, – недавно ее присоединили к плодосовхозу, и стала она в официальных документах, а потом и в разговорах для удобства называться третьим отделением, или, еще короче, – третьим. Так что плодоводство – это только основной профиль хозяйства; помимо садов, в совхозе и пахотные земли, и животноводческие фермы, коих после присоединения Астафьевки прибавилось. Присоединению этому Тарас Константинович противился сколько мог, не вызвало оно энтузиазма и в коллективе совхоза – налаженного, одного из лучших хозяйств области: Астафьевка переходила к ним не только со всем своим не ахти каким богатством, но и со своими прорехами и долгами.
В первый год, как и следовало ожидать, показатели совхоза резко покатились вниз, на второй – выровнялись, хотя хлопот это стоило немалых. Сейчас, в начале третьего года, Астафьевское отделение было уже не последним в совхозе, дела в нем могли бы идти и вовсе не плохо, окажись тут управляющим кто-нибудь порасторопнее и старательнее, чем этот Игонькин, будь он неладен!
– Кадры нужно беречь. С кадрами нужно работать, – неизменно отвечал председатель райисполкома на каждую попытку заменить управляющего. Приходилось только руками от досады разводить: ох, и наловчились же мы сыпать демагогическими словесами, попробуй не согласиться с ними: кадры-то действительно беречь нужно!
Было бы, кстати, неверным считать, что Тарас Константинович желал Игонькину только проштрафиться, как он давеча необдуманно сказал Петру, в иную минуту, равно искренне, он желал ему и повышения – лишь бы с глаз долой!..
– Вон, встречает, – ухмыльнулся Петр. – Вежливый!..
Игонькин, представительный, с румяными, полными щеками, в короткой клетчатой рубахе навыпуск, в отутюженных брюках и легких сандалетах, проворно сбежал с крыльца конторы.
– С приездом, Тарас Константинович! Гостям всегда рады!
– Я не гость, а директор, – отрезал тот.
– Хороший человек – всегда гость, – нисколько не потерявшись, но и без всякого угодничества возразил Игонькин.
Круглое, румяное лицо его при этом светилось таким неподдельным удовольствием, а карие умные глаза – может быть, лишь самую малость плутоватые – смотрели так ясно, что Тарас Константинович испытал на какое-то мгновение замешательство, – это всегда случалось с ним при встрече с Игонькиным. Может, и правда он к нему предвзято относится? привычно мелькнула и так же привычно ушла мыслишка, тут же уступив место другой, резкой и бескомпромиссной. Кой черт! Ошибаться в этом человеке, обезоруживающем поначалу своим простодушием каждого, может он, директор, но не весь коллектив.
Недаром же по совхозу гуляет присказка, обозначающая предел спокойствия и благополучия: "Живу, как Игонькин".
– Ну, пошли в твои хсромы.
– Прошу, Тарас Константинович, прошу.
Контора отделения находилась в помещении правления бывшего колхоза. В других отделениях заведующие ютились в случайно приспособленных комнатушках, а то и вовсе в закутках, пребывая в них, впрочем, недолго, Игонькин удобно и просторно расположился в бывшем председательском кабинете, отвоевав его у сельсовета; на это у него нашлись и желание, и настойчивость.
За месяц с небольшим, что Тарас Константинович не был здесь, в кабинете появилось нечто новое – кресло с мягкими подлокотниками; опустившись на свое место, Игонькин пытался прикрыть их руками, Тарас Константинович насмешливо спросил:
– Откуда трон добыл?
– Из дому. Чтобы геморрой не нажить, – доверительно рассмеялся Игонькин.
– Долго, значит, сидеть собираешься.
В глазах управляющего – на секунду – мелькнула умная насмешка.
– Я солдат, Тарас Константинович. Куда пошлют.
– Ходить надо больше. А не в кабинете отсиживаться, – Я к вам звонил, сказали – вы ко мне поехали, – снова, уже добродушно и обезоруживающе улыбаясь, объяснил Игонькпн. – Не по полям же вам за мной рыскать.
– Ну ладно, рассказывай, как тут...
По информации Игонькина, в отделении все было в ажуре – свое излюбленное словцо он ввертывал где надо и не надо. О положении дел в Астафьевке Тарас Константинович знал не хуже управляющего – выйдя из отпуска, он побывал на всех полях, Игонькин, в общем, был прав. Весна в этом году выдалась на редкость ранней, и хотя сроки всех весенних работ в садах и в полеводстве сдвинулись чуть ли не на полмесяца, проведены они нормально, в этом отношении и Астафьевка не была исключением. Все так, и все же, слушая, Тарас Константинович посматривал на Игонькина с горьким недоумением: в его годы он сам, как кипяток, кипел. А у этого за каждой бойкой фразой – спокойствие; не организатор, а регистратор, где уж ему вперед смотреть!
В дверь заглянула женщина в белом, по-старушечьи повязанном платочке, Игонькин быстро и строго сказал:
– Потом зайдешь. Занят.
Дверь послушно закрылась. Тарас Константинович попенял:
– Чего ж так? Может, неотложное что.
– Знаю я их неотложное, – недовольно поморщился Игонькин. – Машину завтра на базар. Пока картошка да соленая капуста в цене.
– Тоже надо... – Тарас Константинович поднялся, давая понять, что первая часть разговора окончена. – Давай, управляющий, вот о чем посоветуемся. Сиди, сиди...
Нам выдали одну путевку на туристский поезд. Отправка через неделю. По южным городам. Ростов, Минводы, Симферополь, еще там что-то. Купированный вагон, трехразовое питание – красота, верно?.. Так вот: кому, по-твоему, можно тут у вас дать ее? Считай, дороже любой премии.
– Еще бы! – Игонькнн даже языком прищелкнул, и такая ясная готовность, надежда мелькнули в его взгляде, что Тарас Константинович хмыкнул. В отпуск, даже бессрочный, он отпустил бы управляющего с великой охотой, прямо сейчас, но наградить его бесплатной путевкой – это уж дудки!
– Так кому же?
По светлому лицу управляющего прошло быстрое облачко разочарования, и тут же он озабоченно потер гладкий подбородок.
– Да, тут подумать надо...
Вышагивая по кабинету, Тарас Константинович останови лея.
– Есть такое мнение: Морозовой Анне Павловне.
Как ты?
– Москвичке? – весь вид Игонькина выразил изумление. – Да она же на пенсии.
– Ну и что? Вот ей подарок и будет. Скуповато мы ее, кстати, проводили. Если по совести говорить.
– Я что-то, Тарас Константинович, не того... – Игонькин развел руками, все еще не веря, что директор говорит всерьез. – Последний год она у меня, по существу, сторожихой на ферме работала. Личность-то ничем не приметная. Я и запомнил-то ее только потому, что все ее не по фамилии зовут. "Москвичка, москвичка". Непривычно как-то вроде.
Тарас Константинович снова остановился – прямо против сидящего и недоумевающего Игонъкина.
– А когда у тебя на ферме ночной отел шел, кто телят принимал? Не сторожиха эта?
– И что ж из того? Не она одна.
– А ты хоть знаешь, почему ее москвичкой зовут?
– Слыхал. Родом будто из Москвы. Что же, за это и премировать? Игонькин хохотнул, тут же согнал улыбку. – Тогда уж скорей сыну ее, Василию, отдать. Тракторист, и вкалывает подходяще. В самом ажуре будет.
– Вот пусть он еще и повкалывает. Сколько мать-то вкалывала. – Тарас Константинович хмыкнул. – В общем, если не возражаешь, ей. Таково же мнение и партбюро.
– Да я что же. Ладно.
– Отлично, договорились. – Прикидывая, не забыл ли чего еще, Тарас Константинович сдвинул косматые брови и тут же удивленно, с живейшим любопытством вскинул их. На полу, вдоль плинтуса лежала какая-то узкая штуковина в аккуратном брезентовом чехольчике.
– Это что у тебя за новая техника такая?
Игонькин выскочил из-за стола, круглые гладкие щеки его порозовели.
– Да так это, подарили мне... – Он проворно задвинул подарок ногой под стол. – Удилище складное.
Прищуренные глаза директора глянули на него остро и насмешливо.
– Тебе бы, Игонькпн, в рыбхозе командовать.
– А я там работал, – наигранно простодушно сказал Игонькин. – Без малого три года руководил.
– И как?
– Все в ажуре. Водоемы зарыбляли. Свежую рыбу давали. – Игонъкин повел плечами, будто удивляясь вопросу: как же, мол, иначе может быть?
– А чего ж ушел оттуда?
– На колхоз бросили, сам-то разве бы ушел? Вот где рыбы-то было! И никакой удочки не надо. В отстойник придешь, глубина десять сантиметров, карпы, можно сказать, пешком ходят. За хвост – да на сковородку со сметаной!
От удовольствия Игонъкин причмокнул губами, не очень уверенно спросил:
– Может, зайдем, Тарас Константинович? Время к обеду, а рыбка у меня и сейчас есть.
– Любишь ты сладко пожить, Игонькин, – усмехнулся директор, не отозвавшись на приглашение.
– А кто не любит? Цель нашего государства – чтоб все люди хорошо жили, – убежденно сказал Игонькин, и снова в его ясных карих глазах обозначилась мимолетная умная насмешка: голыми руками меня, директор, не возьмешь!..
– Ладно, сиди, – утратив всякий интерес к разговору, кивнул Тарас Константинович. – А я сейчас к Морозовой – пускай собирается.
– Раз так – и я с вами. – Игонькин с готовностью одернул рубашку. Порадуем старуху.
– Да я уж один, тебя люди ждут. – Стоя рядом с РТгонькиным, статным и розовощеким, Тарас Константинович взглянул на него – снизу вверх, легонько завидуя его молодости, здоровью и недоумевая, как такой мужик может быть неважным работником. Не хватает у человека чего-то или, наоборот, чего-то лишку в нем?
3
– Читай, просвещайся, – сказал Тарас Константинович, вылезая из машины. – Я с полчасика, не больше.
Если еще хозяйка дома.
– Угу, – кивнул Петр, сладко зевнув и явно настраиваясь на другое времяпрепровождение.
В крохотном дворике, где под навесом белела поленница березовых дров, бродила вся хозяйская живность – пяток очумевших от жары кур. Двери в сенки и вторые, в комнату, были открыты, оттуда доносилось ровное постукивание швейной машинки.
– Гостей тут принимают? – громко спросил Тарас Константинович, переступив порог.
Не отпуская ручки, Анна Павловна взглянула на вошедшего поверх очков и тут же сдернула их, вскочила; по ее крупному, чуть одутловатому лицу побежали ласковые мелкие морщинки.
– Батюшки, кто пожаловал! А я слышу – машина вроде зашурчала. Так и думать не подумала, что ко мне это. Садись, Константиныч, садись. Вот уважил, так разуважил старую!
Сыпя мягким, не по-местному акающим говорком, хозяйка засуетилась, прибирая на ходу, хотя в тесной комнате и без того царили порядок и чистота. Железная койка в углу с высокими белыми подушками, комодик в простенке, стол у окна и печка с выдвинутой плитой у самой двери – все это было расположено впритык и всетаки уютно.
От крашеного пола исходил приятный холодок, пахло чем-то вкусным, жареным, – Тарас Константинович незаметно сглотнул: опять по спешке одним кофе позавтракал... Под веселый говорок хозяйки он протиснулся к окну, сел, снова подивившись, как в такой тесноте помещаются тут по праздникам две дочери и сын Анны Павловны, да еще с семьями. Дети живут отдельно, просторно, гулянки продолжаются у них, но по установившейся традиции первый день любого большого праздника – у матери. Бывал тут в гостях и Тарас Константинович и тоже умещался...
– Как же ты там гулял-отдыхал, на курортах-то на своих? – усевшись наконец и подперев голову рукой, спросила Анна Павловна. – С лица-то вроде посвежел, а поправки нет, не видно.
– Хорошо отдыхал, Анна Павловна, – улыбаясь, кивал Тарас Константинович, тепло и зорко вглядываясь в хозяйку – как и она в него. Нисколько не изменилась, пожалуй; разве что прибавилось седины в волосах, покрытых линялой косынкой, – они, как и у него, были теперь уже не черными и еще не сплошь белыми, а какимито сивыми, – да глубже, с ясной стариковской грустинкой, стали глаза. Человек после какого-то рубежа стареет не постепенно, а рывками: год, пять лет – он все вроде такой же, а потом раз – и сдал. Потом опять словно его законсервировали, и снова рывок. Тарас Константинович с Морозовой одногодки, и следующий рывок у них будет, видно, последним. Такой же, наверно, была бы сейчас и Маша...
– Чего ж тогда раньше на неделю заявился? – с веселым любопытством допытывалась хозяйка. – Ты не вздыхай – ты отвечай.
– Заскучал, Павловна, – признался Тарас Константинович, – Да и непорядок это, сказать тебе. Уехал в отпуск накануне посевной. Отродясь в такую пору баклуши не бил. Врачи угнали.
– Вот и досиживал бы.
– Да ведь как? Получше стало – хватит, чувствую.
Недельку, мол, дома поотдыхаю. А тут уж не усидел, конечно.
