Текст книги "Последнее лето"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
– Вот, вот, – обрадованно подтвердила Анна Павловна. – По себе знаю: как старый лапоть стала – все ему куда-то бежать надо. Весь день и крутишься. То одно, то другое!
– Не соскучилась, значит, на пенсии?
– Да когда, говорю тебе! В избах отмыла, выскоблила, теперь внучатам пошить кое-что надо. – Анна Павловна, как-то лукаво наклонив голову, спросила: – А ты что – или на работу обратно звать пришел?
– Да нет... Я, Анна Павловна, поинтереснее тебе предложение привез. Решили тебя на туристский поезд послать.
– Это что же за штука-то?
Тарас Константинович объяснил, с интересом ожидая ответа. – Морозова на минуту-другую задумалась, что-то прикидывая, и махнула рукой.
– А что? Поеду, Константиныч, ей-богу, поеду! Хоть напоследок покатаюсь. Дорогая она, эта путевка?
– Сто пятьдесят с чем-то либо сто шестьдесят.
– Э, дорогонько, дорогонько!
– Так оплачиваем-то ее мы, – успокоил Тарас Константинович. – И на дорогу, думаю, еще подкинем.
– Так-то оно так... – Морозова остановила на директоре спокойный прямой взгляд. – Константиныч, скажи ты мне по совести: не обидятся люди? Нашли, мол, кому дать – старой песочнице! Есть ведь и помоложе меня, что заслужили.
– А ты не заслужила, Анна Павловна? – почему-то начав волноваться, спросил Тарас Константинович. – Разве ты чем хуже других?
– И не хуже ровно. Да и не лучше. Как все.
– Сколько ты у нас в совхозе проработала?
– Ну сколько? С октября сорок первого.
– А сомневаешься, – упрекнул Тарас Константинович. – Четверть века, выходит. Да еще с загогулиной.
– Как привезли, так в тот день и вышла. – Анна Павловна раздумчиво покачала головой. – Сам, поди, помнишь.
Тарас Константинович помнил.
Спасаясь от мелкого холодного дождя, эвакуированные жались под навесом хозяйственного сарая, с баулами и узлами, разношерстно одетые и грязные; приглушенный беспокойный гул их голосов доносился из коридора сюда, в кабинет, – Тарасу Константиновичу было и жаль их, и стыдно перед ними. Война, как чудовищная взрывная волна, выбила их из родных гнезд; они, уже видевшие бомбежки, смерть, горе, ждали от него немедленной помощи, решения своей участи, – он встречал их в теплом кабинете, в защитном кителе с белоснежным подворотничком, в хромовых сапогах, покуривая легкий душистый табак и мучаясь от собственного бессилия. Забрали главного агронома, зоотехника, агрономасадовода, большинство механизаторов, лучшие машины – с кем, как ему было работать дальше? С маникюршей из Смоленска, глядевшей на него еще полными ужаса глазами? Со стариком-гримером, у которого от старости дергалось веко и тряслись склеротичные руки? Как их всех расселить, накормить, найти подходящую работу? Чем, наконец, унять собственную тревогу, которая как тяжелым молотом бухала в его и без того не очень здоровое сердце? В довершение секретарь обкома, у которого он побывал вчера, – взвинченный, задерганный звонками, – отчитал его, как мальчишку.
– Чтоб я больше от тебя ни о каком фронте не слышал! Ясно! Мы бронируем директоров совхозов, годных к строевой. А ты не строевик – смотрел я твое личное Дело, не ври! Пойдешь писарем или в похоронную команду – от тебя что, больше толку будет? Поезжай работай – там твой фронт. Гони мясо, молоко, зерно, хлеб – все гони! Сколько можешь. Вот за это и спрашивать будем. Да так, что фронт тебе еще манной небесной покажется!
Чертыхнувшись, Тарас Константинович свернул и закурил новую папиросу, вызвал секретаршу.
– Зови сначала тех, кто с ребятишками.
Вошла статная черноволосая женщина в потемневшей от дождя жакетке, с отброшенной на плечи шалью; несмотря на измученное, довольно еще молодое лицо и синие полукружья под глазами, взгляд ее был тверд, даже спокоен.
– Ну и дороги у вас, – сдержанным и все равно сильным чистым голосом сказала она.
– Обыкновенные, районные. – Директор в душе подосадовал: опять интеллигенция. – Садитесь. Откуда вы?
Фамилия?
– Из Москвы. Морозова.
– Из самой Москвы? – Тарас Константинович жадно глотнул табачного дыму. – Ну как она там?
– Бегут. Как крысы, бегут, – жестко, темнея, сказала женщина. – А Москва стоит.
– Чего ж вы так о людях? Вы же тоже уехали.
– Трое ребят. Велели ехать.
– Каких лет? – с некоторой надеждой спросил Тарас Константинович.
Она поняла его – перечислила, не уточняя, сын или дочь, не называя имен.
– Шесть, восемь и одиннадцать. Не работники.
– Понятно... А где вы работали?
– На галантерейной фабрике. – Женщина устало и машинально пригладила рукой чуть вьющиеся на лбу и, должно быть, все еще мокрые волосы. Зонтики делали,
– Муж есть?
– Троих без мужа не заводят.
– Где?
– Где ж ему сейчас быть.
– Офицер?
– Солдат.
Прикидывая, Тарас Константинович в затруднении побарабанил пальцами по столу.
– Какую же вам работу дать?
– Любую, – равнодушно откликнулась Морозова. – Свинаркой, телятницей.
– А сможете?
– Попробую. Девчонкой жила у тетки в Подмосковье, по хозяйству помогала.
– Это вот замечательно, – обрадовался директор. Повеселев, он написал распоряжение в столовую и коменданту – на каморку в бараке, честно предупредил: – Барак нежилой. Придется самим там подмазать, щели заткнуть.
– Сумею, – коротко кивнула Морозова.
– Аи да Москва! – впервые за весь день улыбнулся директор.
– А что Москва? – не принимая шутки, устало и строго переспросила женщина. – Москва – город рабочий.
Как всегда бывает в жизни, все как-то мало-мальски образовалось, притерлось; через месяц совхоз в районе ставили даже в пример того, как надо трудоустраивать и заботиться об эвакуированных. Тарас Константинович не обманывался, прекрасно понимая, что в этом заслуга скорее самих эвакуированных, стойко переносящих невзгоды, нежели дирекции совхоза с его весьма ограниченными возможностями. В постоянных заботах он на какое-то время упустил из виду Морозову, а когда снова столкнулся с ней, оказалось, что в животноводческом цехе она уже считалась одной из лучших работниц; называли ее чаще всего не по имени, а коротко – москвичка. Добралась она однажды и до директора, потребовав, чтобы на телятник немедленно доставили глину, песок и воду: из-за нехватки людей многие животноводческие помещения ушли в зиму неподготовленными, а та первая военная зима была суровая.
– Поморозим – подохнут, мне их отогревать негде, – хриплым, застуженным голосом говорила она, стоя перед ним в заплатанном ватнике, перетянутая на высокой груди крест-накрест старой шалью и до самых бровей повязанная темным платком.
В декабре пришли первые радостные вести о разгроме фашистских войск под Москвой. Поздним вечером, по пути домой, Тарас Константинович решил зайти поздравить Морозову: в совхозе она была единственной москвичкой, и заодно посмотреть, как она устроилась.
Нашарив в барачной темноте коридора обросшую инеем дверную ручку, он вошел и крякнул: так бедно, да что там – убого жила, оказывается, его работница со своими тремя ребятишками!
По сторонам стояли два топчана, почти ничем не прикрытые, – все, чем укрывались, было, похоже, на ребятах, сидевших за столом. Каморка освещалась керосиновой, без стекла лампой, желто-красный язычок пламени от движения дрогнул – на стене, обклеенной газетами, закачалась уродливая горбатая тень вошедшего.
Ребята ужинали подмороженной, с черными пятнами картошкой, захлебывая ее капустным россолом. Ответив, что мать не вернулась еще с работы, старшая девочка, с запавшими блестящими глазами, добавила в миску с капустой кружку воды – две терпеливо замершие ложки замелькали снова. Выяснилось, что отец пишет, что сначала у них были тараканы, а теперь повымерзли, что старшая, Нина, и средний, Вася, в школу не ходят: больно уж зима холодная, а обуви нет, – деревенские словечки к маленьким москвичкам пристали уже прочно...
Утром Тарас Константинович выписал Морозовой немного пшена и муки, жена отнесла кое-что из одежды.
Больше он ничем москвичке помочь пока не мог – ни как директор и ни как человек: второй месяц у него у самого жила бежавшая из-под Ржева сестра жены с кучей ребятишек...
Осенью сорок пятого года, приодетая и оттого сразу помолодевшая, Морозова объявила Тарасу Константиновичу, что вскоре возвращается домой. Муж прислал письмо – днями демобилизуется и заедет за ними.
– Были бы крылья, прямо бы сейчас улетела, – счастливо засмеялась она. – Вот как по Москве соскучилась!
Вместе со старой одеждой и заботами женщина, казалось, скинула с себя и что-то еще, деревенское – перед Тарасом Константиновичем снова была прирожденная горожанка.
Он от души поздравил ее, хотя искренне и пожалел, что совхоз теряет такую работницу. К той поре Анна Павловна прочно считалась лучшей телятницей, несколько раз была премирована, награждена Почетной грамотой.
Велико же было удивление Тараса Константиновича, когда он, сначала стороной, а потом и от самой Морозовой узнал, что она осталась в совхозе.
– Молоденькую нашел, – горько сказала она, столкнувшись с директором у конторы; на ней снова был привычный ватник, правда новый, и кирзовые сапоги. – Я-то ему, дура, писала, что живем тут – лучше не надо.
Живем – чуть не песни поем! Чтоб ему там, думаю, поспокойнее было.
– Ну, подлец! – поразился Тарас Константинович. – Подавай на алименты, Анна Павловна. Пусть ему небо с овчинку покажется!
– Нет, не стану. – У губ Морозовой легли резкие косые морщинки. Комнату он занял. Судиться мне с ним противно, новую неизвестно когда выхлопочу: много там сейчас таких. А тут что ж – привыкла, признаться.
И ребятишек легче на ноги поставлю, одна-то. Те учатся.
Нина, старшая, при мне, на телятнике. Заневестилась у Яле...
Свадьбу дочери, вышедшей замуж за своего же тракториста, сыграли широко, всем совхозом. Анна Павловна съездила накануне в Москву подкупить кое-чего к торжеству и на той же свадьбе, с глазами, полными слез от радости, громким шепотком рассказала Тарасу Константиновичу:
– Набегались по магазинам, а ночевать – к товаркам своим, в общежитие. И комната наша там же, как вот тут, в бараке. Ну, и столкнулись в коридоре. С мальчонкой со двора вошел. Аж с лица сменился. Волосы, смотрю, ре-едкие стали! Прости, говорит. Только это я ему сказать хотела – из комнаты та, новая, вышла. Кудряшки такие завитые, а на самой-то одни глаза только и есть. Да, видно, сразу и догадалась: схватила мальчонку, прижала к себе и заплакала. Не плачь ты, говорю. Я же не скандалить приехала. Ты-то разве виновата в чем?
Шумно сморкнувшись, Анна Павловна покачала головой.
– Смотрю на них и не знаю, чему дивиться больше.
Тому ли, что глупенькая эта помоложе себе не нашла или что он, в его годы-то, такую молоденькую взять отважился! С тем и уехала...
Тогда же на свадьбе Тарас Константинович впервые заметил, как сдала их москвичка: недавно вроде ходила она статная, независимая – сейчас вдруг опустились плечи, во всем ее облике, голосе, в растроганном, мокром от слез лице неуловимо проступило что-то покорно тихое...
– Летят годочки-то, Константиныч, летят! – отвечая на пристальный взгляд директора таким же взглядом, кивнула Анна Павловна. – А ты сам-то на отдых собираешься? Или тебе все износу нет, дьужнльный, может?
– Какой там двужильный! – засмеялся Тарас Константинович. – Сам чувствую – пора. Отхожу вот лето, и хватит.
– Кого ж за себя оставишь? – А ты как думаешь – кого?
– Да ведь Александра Федорыча, наверно, Забнева, Кого ж еще?
– Как он, по-твоему?
– А такой же, как ты. Только помоложе.
Тарас Константинович внутренне от такой прямоты поежился: горьковато, но правда; Анна Павловна, подбирая слова, неторопливо закончила:
– Ты-то, Константиныч, к людям, конечно, помягче.
Это ведь ты с виду только нелюдим. А у него, у Забнева, этого еще мало. Но тоже ничего: жизнь оботрет, всему научит.
– А Игонькин как? – чувствуя, что горчинка его рассасывается, исчезает, спросил Тарас Константинович.
– Этот-то при чем? – удивилась Анна Павловна. – Не-ет, этот ажур-абажур – как его там – долго у нас не задержится. Легкий больно.
– Не задержится, значит?
– И толковать нечего. Куда повиднее люди-то были, и то как ветром сдуло. Будто их и не было.
Хозяйка проворно поднялась.
– Заговорила я тебя, балаболка старая, а время-то обеденное. Есть-то, поди, хочешь?
– Хочу, – чистосердечно признался Тарас Константинович.
– Вот я и соберу сейчас, пополдничаешь со старухой. Давно ты у меня за столом не сидел. Лет двадцать – с дочкиной свадьбы.
– Я ведь не один, Анна Павловна, – замялся Тарас Константинович, тоже поднимаясь, – Петр там сидит, ждет.
– А ты и его зови. Василий давеча утку принес, стушила я ее – ну, скажи, с телка вон!
Приговаривая, Анна Павловна убрала на подоконник швейную машину, застелила стол скатертью и, видя, что директор все еще колеблется, поторопила:
– Иди, говорят, иди. – Она добродушно засмеялась. – Пока вы там прохлаждаетесь, я и соберу, и приоденусь хоть. А то в кои веки кавалеры заявились, а я чуть не в исподнем!
4
Тарас Константинович умылся, распахнул окно. Все вокруг было еще сизо, на траве ртутью лежала роса, и только на востоке чисто и неудержимо разливалась голубизна рассвета. Говорят, рано вставать – жизнь продлить, треть ее человек просыпает. Тарас Константинович трети ее не проспал, это точно. Сколько себя помнит, всегда на заре вставал. Мальчишкой – с отцом в борозде, потом – армия, где тоже не заспишь, потом – сельский Совет, МТС, а затем уж – тут, без сменки... Вон сколько – продленного. Так когда она, жизнь, пролетела-таки? Все не верится никак.
Похмыкивая, Тарас Константинович потоптался у электроплитки, на которой стоял вскипяченный с вечера чайник, но разогревать не стал – глотнул разок-другой холодного, прямо из дюбки, после планерки-наряда чегонибудь перехватит. Есть вообще неважно стал, что вон петух: больше хлопочет, чтоб курицам досталось, а сам изредка клюнет, и то когда невпопад.
Накинув пиджак, Тарас Константинович вышел на улицу.
Славно в такой ранний час, когда совхоз еще спит, пройтись по поселку, наведаться в сады. В глубокой тишине, что разлита вокруг, в одиночестве, когда никто не перебьет пустым разговором, хорошо думается. Все мелкое, второстепенное, уходит, все главное – укрупняется, к началу работы возвращаешься, словно живой водой обмылся.
Носки туфель потемнели; утренний холодок, свежий и колючий, как нарзан, бодрил вялое после сна тело; в неподвижной листве деревьев неурочно, спросонья, чирикнула какая-то пичуга; гремя цепью, из конуры вылез завмаговский Полкан и, узнав раннего пешехода, спокойно и бесстыдно задрал ногу...
Позади, нагоняя, затрещал мотоцикл, – наперед зная, кто это, Тарас Константинович свернул за угол первого же дома, переждал. Что любовь-то с человеком делает!
Мелькнула черноволосая непокрытая голова и коричневая кожаная курточка; оставив вонючий клубок дыма, мотоцикл вильнул в проулок и затих.
Сейчас скинет свою пижонскую курточку, заведет до отказа будильник, а час спустя вскочит, как очумелый, выскоблит до синевы упрямый квадратный подбородок и явится к наряду как ни в чем не бывало – собранный, молчаливый, с шапкой черных, в колечко, волос, похожих на новенький каракуль, и пристальными, с голубинкой, глазами. Когда дойдет черед до него, коротко доложит, сколько машин в рейсе и в наличии, молча запишет задание и, чаще всего молча, уйдет, – проверять его не надо.
Это – Быков, заведующий гаражом и секретарь партийной организации. В последнем-то вся и закавыка.
Молодой, видный, а до сих пор не женат. Тревожит это Тараса Константиновича по двум причинам: и живет коекак, неустроенно, вроде его самого, и для престижа риск – подходящих бабенок в совхозе порядочно, долго ли до греха? А уж в этом отношении секретарь должен быть как стеклышко! Тарас Константинович по-приятельски попытался поговорить с ним на эту тему – Быков отмолчался, слово из него иной раз надо клещами вытаскивать, как гвоздь из дубовой доски! Тогда, махнув рукой на всякие соображения такта, Тарас Константинович спросил однажды напрямую, почему он до сих пор не женат. Оказалось, что у Быкова была невеста, перед самой его демобилизацией из армии она вышла за другого.
Тарас Константинович надолго умолк: он уважал и сильные чувства, и сильных людей.
С год назад, а может и чуть побольше, Быков познакомился в городе с девушкой и вот теперь каждый свободный вечер ездит к ней – за пятьдесят километров!
А на рассвете мчится сломя голову назад. Так и тут сложность – у таких людей, наверно, все настоящее сложно, – не отпускают ее. И все техника полушутя, полусерьезно досадовал иногда Тарас Константинович: не будь этих трещоток – мотоциклов, давно бы какую-нибудь глазастенькую здесь приглядел и женился. Тарасу Константиновичу и приятно, что есть такая любовь, которой ничто не помеха, и мужика жалко: изведется ведь.
Что-то бы придумать надо, обязательно надо. Не отпускать же в город его самого – это все равно, что свою правую руку добровольно отрубить!..
От белой кипени, которой недавно – как свадебными покрывалами – были укрыты сады, не осталось и следа.
Ровные бесконечные ряды яблонь стояли в густой листве, обласканные поверху первым лучом, сосредоточенно тянули своими мощными корнями живительные соки земли, и только все так же свежо чернели междурядья, снова после окончания цветения прокультивированные. Тарас Константинович пригнул ветку, довольно засопел: она сплошь была унизана крохотными, чуть побольше булавочной головки, яблочками с засохшими родимыми усиками цвета на маковках. Почти не различимые в листве, круглые и продолговатые, зеленые эти уродцы казались беспомощными, и даже Тарасу Константиновичу не верплось, что через полтора-два месяца каждый из них, налившись острой сладкой свежестью, с трудом уместится на ладони, просвечивая на солнце черными зернышками.
Быть урожаю! Заморозки прошли вовремя, ничего не повредив, летняя обработка ведется по расписанию – молодец Забнев, опять только и скажешь! – и уже сейчас, загодя, надо впрок запасать подпорки. Когда на одной такой ветке вызреет тридцать – сорок яблок, да еще с кулак каждое, тут не зевай. Не поддержишь вовремя – рухнет, словно обрезанная, под непосильной тяжестью.
Щедра земля!
Пришлось, правда, Тарасу Константиновичу видеть однажды, как и эта земля оказалась бессильной перед бедой. Первая военная зима выдалась лютая: снега еще не было, а морозы заковали землю так, что она гудела под ногами, словно чугунная, зияла глубокими трещинами, засыпанными зернистым инеем. Каким ни трудным, ни бессонным было то время, Тарас Константинович с тайной, все убывающей надеждой приходил сюда каждый день. В полушубке, оттирая варежкой дубеющие щеки, он гневно смотрел на низкое слюдяное небо и, поминая тяжелыми каменными словами и бога и мать, ломал одну ветку за другой. Хрупкие, они зловеще серебрились на изломе. Поздние снега, хотя и обильные, укрыли уже мертвое, – весной на этом самом месте тут стояли черные, как скелеты, деревья, и только на редких из них топорщились хилые листочки. Одно утешение и оставалось, что убившие сады морозы помогли солдатам под Москвой, выжгли фрицев, как клопов из щелей. Все остальное опять зависело от рук – не привыкать им, русским рукам, делать да делать, корчевать и сажать сызнова. Зато вон какие они, сады, и поднялись втрое побольше прежнего!
Главный агроном Забнев приехал с утренним поездом, добрался со станции на попутной машине и к концу наряда был уже в совхозе. Глаза у него ввалились, но, несмотря на усталость, весь он был какой-то умиротворенный, радостный. Не прерывая разговора, ему закивали, заулыбались, – поздравляя с успешной защитой диплома.
С дороги он, видимо, успел только умыться: светлые волосы его у корней были темными, мокрыми; в новом пиджаке и белой нейлоновой сорочке с расстегнутым воротом, весь еще нездешний, городской, Александр Федорович сел, поставив мел? колен короткие костыли, и сразу включился в работу.
– Подпорок не хватит, Николай Николаевич. – Забнев нашел взглядом заведующего центральным отделением Малышева, в которое входили все сады. Давай так: сегодня прикинь, а завтра на наряде сообщи, сколько леса потребуется. Заготавливать их надо сейчас, а не тогда, когда яблони затрещат, – это директор правильно говорит. Вон какая прорва зреет!
– Все, товарищи? – выждав, пока закончит главный агроном, спросил Тарас Константинович и пришлепнул ладонью по столу. – Тогда по местам.
Он любил эти утренние наряды – короткие оперативные совещания, на которых не произносят речей, не тратят лишних слов и после которых, как по команде, оживает весь поселок. Мелькали в открытом окне машины, над столовой поднимался голубой дымок, расходились по своим местам рабочие, и, словно подчиняясь все той же команде, бежали, позевывая, в школу ребятишки. Наряд определял удачи и промахи всего рабочего дня, задавал ритм, – после него Тарас Константинович чувствовал себя как после утренней гимнастики.
В кабинете, в котором, кроме двух столов, сейфа в углу и почетных грамот на стене, ничего не было, остались директор, главный агроном и заведующий гаражом Быков – он что-то сосредоточенно записывал.
– Светишься, как новый пятак, – подтрунивал Тарас Константинович, поздравляя Забнева. – От души, Александр Федорович! Как за себя радуюсь!
– Спасибо, Тарас Константинович. Поздравить можно – с отличием даже получил. Часикам к семи приходите – отметим. Оба с Леной приглашаем.
Забнев на всякий случай оглянулся – нет ли кого посторонних, понизил голос:
– По этому поводу бутылочку вашего любезного расстарался. Армянского.
– И не позвал бы – пришел. – Тарас Константинович подмигнул: – Такое дело да на сухую?
– И ты, Андрей, слышишь?
– Слышу. – Быков захлопнул наконец свою записную книжку, поднял внимательные, с голубинкой, глаза. – Завтра в шесть партсобрание. Ваш доклад, Тарас Константинович.
– О чем?
– Подготовка к уборке в садах.
– Нет, ты видел? – призывая в свидетели главного агронома, притворно возмутился Тарас Константинович. – Завтра доклад, а он только объявляет!
– Ничего, успеете, – успокоил Быков, стоя уже в дверях, – Самую суть.
Тарас Константинович прошелся по кабинету, покачал головой.
– Ну и ну – силен!
– Видел я его зазнобушку, – посмеиваясь, сказал Забнев.
– Да? – Тарас Константинович плотнее прикрыл дверь, подсел рядом. Как, интересно, – под стать? Не продешевим?
– Да вроде симпатичная. Беленькая, ну и такая... – главный агроном попытался изобразить что-то рукой. – Работает в "Сельхозтехнике". Радистка. Вся и штука-то в том. И не пускают, и у нас ей делать нечего. Хотел было потолковать с ней – неудобно вроде. Он-то мне по секрету рассказал.
– Да, проблема... В тресте был?
– Вчера только, раньше не смог.
– Что там у них?
– Новость одна: денег нам на строительство не дают.
– Обрадовал! – Тарас Константинович нахмурился. – Васюкова видел?
– Видел.
– А он что?
– Да то же самое – наотрез. Говорит, вам и так больше других давали.
– Мало ли чего – давали. Ты сейчас дай! Я ведь как планировал: на один дом дадут, а другой – сами, за счет накоплений. Вся острота с жильем и снята. Да в лучший дом – наших бы ветеранов. Вроде москвички бы.
– Уехала она?
– Уехала. И весьма охотно. – Нахмуренные брови Тараса Константиновича разгладились, подобрели. – Ладно, дальше пробивать будем. Еще что у них там?
– Да ничего, все то же. Васюков привет вам передает.
– Ласковый что-то! – Тарас Константинович с веселой подозрительностью взглянул на своего главного: – Опять, что ли, куда сватал?
– Был разговор, – Забнев рассмеялся. – В Чапаевский.
– Вот ему! – директор сложил фигу, выразительно потряс ею.
– Я, конечно, отказался.
– Еще бы – пальто на пуговицу менять!
Позвонили из района – Тарас Константинович недовольно выслушал, сочувственно исподлобья взглянул на Забнева.
– Отоспаться бы тебе, Федорыч, а меня на говорильню вызывают. Так что хозяйничай.
– Отосплюсь. – Забнев легко поднялся, опершись на костыли. – До семи обернетесь? Не забудете?
– Ну, что ты! – Тарас Константинович задиристо дернул головой. Значит, говоришь, беленькая?
– Беленькая.
– А ты замечал, что черные всегда беленьких выбирают? И наоборот.
– Нет, не замечал. – Забнев улыбнулся, подивившись про себя, как по-разному – то хмурым стариком, то чуть ли не озорным мальчишкой может выглядеть один и тот же человек.
5
Совещание затянулось, – Тарас Константинович обливался потом и злился. Домой он вернулся в седьмом часу и только разделся, блаженно, в одних трусах вытянулся на кровати, как через стену – у Забневых – отчетливо донесся звон посуды, вилок. "Фу ты, черт! – вскочив, ругнулся он. – Забыл совсем!"
Брюки, повешенные на спинку стула, были мяты, у синей тенниски – на другом стуле – под мышками, с выходом на спину, темнели влажные пятна, Тарас Константинович огорчился. А вообще надо приодеться: вдуматься, так сегодня праздник не у одного Забнева.
Опять же – директор, как ни говори!..
Тарас Константинович решительно открыл шифоньер и сразу притих, зажмурился. Всякий раз, когда он гтзредка распахивал тяжелую дверцу шкафа, на три четверти занятого женскими платьями и все эти годы нетронуто висящими здесь, ему чудился сладковатый запах "Белой сирени", духов, которые давно вышли из моды...
Тарас Константинович не любил ходить на могилу – там были прах, тлен и только; здесь, в окружении старых, давно ненужных вещей – от прочерневшей серебряной пудреницы, лежащей на туалетном столике, и кончая платьями в шифоньере, – жена была ближе. Эх, старая, старая, – не могла его подождать!..
Засопев, Тарас Константинович снял с вешалки новый светлый костюм, достал тонкую белую рубаху. Брюки, конечно, тоже были подмяты, – включив утюг, он спрыснул тряпочку, умело начал гладить.
Чего он только не переносил за свою жизнь, если вспомнить! Подумаешь и получается: что ни одежда, то эпоха. Сначала – красноармейская шинель и гимнастерка, потом белая косоворотка, галифе и сапоги – форсистый был парень председатель сельского Совета. Потом появился первый пиджачок, галстук, прихваченный цепкой; потом, по мере продвижения, китель защитный, с подворотничком – зимой и кремовый чесучовый – летом. Китель был почти обязателен при руководящем положении, думалось, что ему износу не будет, – глянь, и он сменился. В моду вошел пиджак с ватными прямыми плечами, рубаха с длинными, как ослиные уши, кончиками воротника и штаны такой ширины, что по нынешним нормам любая деваха сладила бы из них две юбки!..
Брюки подутюжились как следует, Тарас Константинович бережно положил их на кровать, отер мокрый лоб и взялся за рубаху. Да, не забыть бы – под нее обязательно нужно белую майку. Потный, разгоряченный, он почти физически представил себя в новых брюках, чуть жмущих в поясе и еще полных жара утюга, в плотной белой майке и сорочке – в жару в этом нейлоне, что в целлофановом пакете, – и заколебался. Потом с вожделением посмотрел на свою удобную привычную одежду, развешанную на стуле. Штаны вроде отвисли, попрямплись – да кто их увидит вечером, под столом-то, – тенппска подсохла; и вообще – это ведь только встречают ло одежке. Через пять минут, привычно экипированный и довольный, Тарас Константинович поднимался уже на крыльцо к Забневым.
Встретила его хозяйка – Елена Сергеевна, миловидная шатенка, невысокая и полненькая. Тарас Константинович привык видеть ее в белом халате – она работает медсестрой, – нынче она была в легком синем платье, под цвет глаз, и пахло от нее не стерильным холодком медпункта, как обычно, а хорошими духами.
– Наконец-то, Тарас Константинович. – Она благодарно поцеловала его в щеку, незаметно и внимательно взглянула на сизые подтеки под его глазами. – Саша хотел уже идти за вами. Как мы себя чувствуем?
– Ну! – Тарас Константинович задиристо мотнул головой. – Блеск!
Александр Федорович, в белоснежной сорочке с закатанными рукавами, прыгал вдоль стола – костылями дома он почти не пользовался, – открывал бутылки; у окна, за низким журнальным столиком, сидели над шахматной доской Быков и заведующий центральным отделением Малышев. Занятый очередным ходом Быков на секунду поднял сосредоточенный взгляд, коротко кивнул; Малышев, невзрачный и суетливый, вскочил, потушил зачемто сигарету – отличный работник, он вне служебных общений был на удивление стеснительным. Вслед за ласковой скороговоркой хозяйки из кухни доносился спокойный рассудительный голос жены Малышева, Софьи Емельяновны, заведующей, после Маши, совхозной школой...
К Забневым Тарас Константинович каждый раз входил, как в свое прошлое незаметно оглядываясь и в первые минуты внутренне напрягаясь. Здесь был зальчик и у них с Машей; во второй, меньшей комнате – откуда к порогу выбегала сейчас ковровая дорожка и виднелась полированная спинка деревянной кровати, Маша проверяла за письменным столом тетради, изредка машинально оглядываясь на него, шуршащего на диване газетами...
Наверно, поэтому Тарас Константинович и старался бывать у Забневых как можно реже, хотя оба они, особенно Елена Сергеевна, под любым предлогом пытались зазвать его к себе – угостить или, проще говоря, подкормить, как он сам догадывался. Елена Сергеевна вообще относилась к нему внимательней и сердечней, чем просто к соседу, – Тарас Константинович чувствовал это; так, вероятно, могла бы относиться к отцу-старику старшая дочь, у которой уже давно есть своя семья.
– Ну, как там совещание? – спросил Забнев.
– Как всегда, – Тарас Константинович махнул рукой. – Показал бы диплом, что ли.
– Вон на этажерке. – Александр Федорович засмеялся. – Все уже в руках подержали.
– Вот и я подержу.
Тарас Константинович раскрыл коричневую дерматиновую корочку с золотым тиснением, тихонько вздохнул.
А где его университеты?.. В песках Средней Азии, где он успел порубаться с басмачами? В небольшом сельце, что неподалеку отсюда – где он, молодой и горячий, раскулачивал богатеев и ночью сторожко возвращался домой, ожидая в спину гулкого удара обреза? Или – здесь, где прошли годы и годы?.. Нет, если Тарас Константинович и завидовал, то завидовал по-хорошему. Он еще утром сказал Забневу, что рад за него, как за самого себя, – это правда. В конце концов в том, что на смену таким, как он, Тарас Константинович, идут по-настоящему образованные люди, – торжество того великого дела, которому и он отдал свою долгую жизнь!
– К столу, мужчины, к столу, – позвала хозяйка, внося с Малышевой последние блюда. – Андрей Семеныч, Николай Николаич, – бросайте свои шахматы! Быстро, быстро!
Расселись; первый тост потребовали от Тараса Константиновича, – он, как и присутствующие, хорошо зная, что за краснобай Быков, пошутил:
– Торжество нынче, так сказать, идеологического порядка. Может, парторг сначала выскажется?
