Текст книги "Трагедия ленинской гвардии, или правда о вождях октября"

Автор книги: Николай Коняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)

Так же эксцентрично относился В. И. Ленин к организациям и общественным институтам при подготовке Октябрьского переворота, этим определялось его отношение к Учредительному собранию после переворота…

С точки зрения Ленина, не было ничего более нелепого, чем соблюдать какие-то договоры, если соблюдение их могло привести к утрате власти.

Эта способность в любое мгновение ломать любые обычаи, наполнить противоположным содержанием любые правила и была, безусловно, самой сильной стороной Ленина-политика, если, конечно, можно назвать политикой ту перманентную ломку всего и вся, которой он занимался на протяжении своей государственной деятельности.

Говорят, что Ленин был широк.

Да… Он был широк в том смысле, что любая форма правления была хороша для него, пока гарантировала ему власть.

Сейчас уже редко вспоминают, что большевики, свергнув правительство Керенского, скомпрометировавшее себя полной неспособностью к управлению Россией, идею демократических выборов в Учредительное собрание, которое и должно было определить государственное устройство России, не отвергли.

И именно это и определило достаточно индифферентное отношение правых эсеров, меньшевиков и кадетов к Октябрьскому перевороту. Именно потому и не встретил Октябрьский переворот должного сопротивления, что был нужен не только большевикам, прорвавшимся к власти, но и их политическим оппонентам.

Мысль, при всей ее парадоксальности, отнюдь не абсурдная.

Запутавшись в интригах, в предательской, по отношению к России, политике, лидеры партий, входящих в состав самозваного Временного правительства – ни в одном своем составе оно не обладало достаточной легитимностью! – рады были свалить ответственность за развал страны, за собственные просчеты на авантюристов-большевиков.

Последствия же оппоненты большевиков по своему легкомыслию не склонны были драматизировать. Разношерстая толпа нацменов, окруженных, как их изображали карикатуристы, полупьяными матросами, не казалась прожженным политиканам слишком уж опасной. По их расчетам, большевики, не вписавшись в картину «цивилизованной» жизни, неизбежно должны были сойти с политической арены.

Политически все было верно в этих расчетах.

Кроме одного…

Прожженные политики не учли, что во главе их противников стоит Ленин, который считает соблюдение правил и договоров необходимым только до тех пор, пока эти правила работают на его власть.

Пока выборы в Учредительное собрание не состоялись, пока неизвестно было, к каким результатам они приведут, Ленин соглашался не вести борьбу с Учредительным собранием.

Но пришло 25 ноября 1917 года.

Выборы в Учредительное собрание состоялись, и большевики потерпели на них серьезное поражение. Они получили всего 25 % голосов, которые гарантировали им лишь 175 мест в Учредительном собрании, в то время как эсеры, получившие 40,4 % голосов, обеспечили себе более 300 мест.

Можно было утешиться, что кадеты набрали всего 4,7 % голосов, но большевикам такое утешение не подходило. Ленину нужна была не социалистическая власть в России, а своя, ленинская, власть…

Реакция большевиков на результаты выборов в Учредительное собрание была мгновенной и совершенно неожиданной для их политических конкурентов.

25 ноября в Петроград прибыл выписанный Лениным 6-й Тукумский полк.

26 ноября сводная рота латышских стрелков взяла на себя охрану Смольного.

27 ноября большевики, закрепляя свою власть в городе, проводят Г. Е. Зиновьева на пост председателя Петросовета (взамен Л. Д. Троцкого), и уже на следующий день издают декрет о закрытии газет, «сеющих беспокойство в умах и публикующих заведомо ложную информацию».

Кроме этого Ленин, Троцкий, Глебов, Стучка, Менжинский, Сталин, Петровский, Шлихтер, Дыбенко, Бонч-Бруевич тогда же подписали декрет «Об аресте вождей гражданской войны против революции». В декрете говорилось, что «члены руководящих учреждений партии кадетов, как партии врагов народа, подлежат аресту и преданию суду революционных трибуналов».

В этот же день, после торжественной присяги на верность советскому правительству сводного батальона латышских стрелков, Петроградский ВРК начал аресты руководящих деятелей ЦК партии кадетов.

Насколько бесправны были арестанты, видно из того, что члены ЦК партии кадетов, депутаты Учредительного собрания Ф. Ф. Кокошкин и А. И. Шингарев, вскоре после роспуска Учредительного собрания были убиты без суда и следствия.

3 декабря приказом № 11 по Петроградскому военному округу было объявлено об упразднении всех «офицерских и классных чинов, званий и орденов», а 6 декабря, уже после роспуска Петроградского военно-революционного комитета, управляющий делами Совнаркома Владимир Бонч-Бруевич доложил Владимиру Ильичу Ленину о панике, царящей среди руководства партии, напуганного всеобщей забастовкой госслужащих.

– Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который привел бы в порядок контрреволюцию? – гневно воскликнул тогда Ленин.

Такой человек в партии нашелся.

Это был завернутый в длинную шинель Феликс Эдмундович Дзержинский…

Как свидетельствовал Мартин Лацис, Дзержинский «сам напросился на работу по ВЧК». Ему и поручили «создать специальную комиссию для выяснения возможности борьбы с подобной забастовкой при помощи самых энергичных революционных мер».

На основании «исторического изучения прежних революционных эпох», Ф. Э. Дзержинский разработал проект организации Всероссийской чрезвычайной комиссии и уже на следующий день, 7 декабря, доложил его на заседании Совнаркома.

– Не думайте, что я ищу формы революционной справедливости. Нам не нужна сейчас справедливость… Я требую органа для революционного сведения счетов с контрреволюцией! – с сильным польским акцентом, путаясь в ударениях, говорил он, и глаза его лихорадочно блестели.

5

Биографы чекиста № 1 утверждают, что его отец имел двойное имя Эдмунд-Руфим, а отчество – Иосифович. И фамилию отец Дзержинского тоже носил двойную – Фрумкин-Дзержинский…

Откуда почерпнуты сведения насчет фамилии отца, биографы кровавого Феликса не сообщают, и поэтому доверять подобным сообщениям трудно.

Гораздо более определенно известно, что отец Дзержинского, Эдмунд-Руфим Дзержинский окончил в 1863 году физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета.

Будучи студентом, он давал домашние уроки дочерям профессора Петербургского железнодорожного института Игнатия Янушевского и соблазнил 14-летнюю Елену Янушевскую.

С помощью тестя туберкулезный любитель несовершеннолетних девочек был пристроен учителем физики и математики в Таганрогскую гимназию, куда как раз в те годы поступил Антон Чехов. Если бы мы не стремились в нашем повествовании к документальной точности, вполне можно было бы предположить, что чахотку великий русский писатель подцепил именно от своего учителя физики и математики.

Впрочем, к судьбе чекиста № 1 это обстоятельство никакого отношения не имеет. Сам Феликс Эдмундович Дзержинский родился 11 сентября 1877 года уже в имении Дзержиново Вильненской губернии, когда отец его – туберкулез стремительно развивался, и пребывание Эдмунда Иосифовича в гимназии становилось небезопасным для учеников – вернулся на родину.

На формирование юного Феликса отец особого влияния не оказал, он умер, когда будущему чекисту было всего пять лет.

Другое дело мать…

«Я помню вечера в нашей маленькой усадьбе, когда мать при свете лампы рассказывала… о том, какие контрибуции налагались на население, каким оно подвергалось преследованиям, как его донимали налогами… И это… повлияло на то, что я впоследствии пошел по тому пути, по которому шел, что каждое насилие, о котором я узнавал, было как бы насилием надо мной лично…» ^{16}

Материальное положение 32-летней вдовы, оставшейся с восемью детьми на руках, было незавидным… 42 рубля в год приносила сданное в аренду имение, плюс к тому весьма скромная пенсия за мужа, и все. Чтобы свести концы с концами, приходилось постоянно клянчить подачки у родственников…

И остается только удивляться, что бедная, замученная нуждой женщина находила время, чтобы прививать детям ненависть к России, культивировать в них пафос национальной польской борьбы против России.

«Как множество детей интеллигентных семей, и Феликс Дзержинский пил ядовитый напиток воспоминаний… о подавлении польских восстаний. Злопамятное ожесточение накапливалось в нем. Легко воспламеняющийся будущий палач русского народа, фанатический Феликс Дзержинский… и тут перебросил свою страстную ненависть через предел: с русского правительства на Россию и русских» ^{17} .

Несколько отвлекаясь от основного повествования, все-таки обратим внимание на странное, никак не объяснимое с рационалистической точки зрения явление…

В одних и тех же местах, с разрывом в десятилетие, рождаются люди, сыгравшие огромную, можно сказать, ключевую роль в разрушении Российской империи.

10 (22) апреля 1870 года в Симбирске, в семье инспектора народных училищ Ильи Николаевича Ульянова и Марии Александровны, в девичестве Бланк, родился Владимир Ильич Ленин.

Директором гимназии, в которой учился В. И. Ленин, был Ф. И. Керенский, отец будущего главы Временного правительства.

Сам же Александр Федорович Керенский родился 22 апреля (4 мая) 1881 года в семье, как мы сказали, директора мужской классической гимназии Федора Михайловича Керенского и Надежды Александровы, в девичестве Адлер.

Если рожденный десятилетие спустя после В. И. Ленина, А. Ф. Керенский по интеллекту и уступал своему политическому преемнику, то в ненависти к России вполне мог, на наш взгляд, соперничать с ним.

Ну а в Ошмянском уезде, десятилетие спустя после Ф. Э. Дзержинского, родился будущий маршал Польши – Юзеф Пилсудский. И они с палачом № 1 – тоже из одной гимназии…

И вот и спрашивается, откуда, не из сатанинской ли русофобии, обуревающей дворянство и «прогрессивную интеллигенцию» Российской империи, и явились на склоне XIX века эти двуединые враги России?

Нет…

Ленин и Керенский, Дзержинский и Пилсудский не дублировали друг друга, не дополняли, они просто перекрывали своей разнознаковой ненавистью все пространство русской общественной жизни.

В 1920 году, когда Пилсудский повел польские войска на Киев, его интересы столкнулись с интересами Дзержинского, назначенного главою будущей большевизированной Польши, однако столкновение это, как и столкновение Ленина с Керенским, чисто внешнее.

Подтверждая, что русофобия для него осталась выше классовой ненависти, Дзержинский запишет: «Еще мальчиком я мечтал о шапке-невидимке и уничтожении всех москалей»…

Как раз в те годы, когда Дзержинского одолевали подобные мечты, умер отец, и мать начала учить Феликса читать по-еврейски.

Официальная научная биография Феликса Эдмундовича Дзержинского, выпущенная в 1977 году Издательством политической литературы, никак не комментирует этот факт и вообще, кажется, даже и не упоминает о том, что Дзержинский при всех своих талантах владел еще и еврейским языком. Между тем факт этот важен не только для понимания некоторых моментов в чекистской биографии Феликса Эдмундовича, но и для представления, как шло духовное формирования «кровавого Феликса».

Надо сказать, что научиться читать по-еврейски тогда могли позволить себе далеко не все даже и ортодоксальные евреи. Карл Радек вспоминал потом: «Мы смеялись позже, что в правлении польской социал-демократии, в которой был целый ряд евреев, читать по-еврейски умел только Дзержинский, бывший польский дворянин и католик» ^{18} .

Будущему начальнику ВЧК, когда он начал укреплять в себе злопамятное ожесточение еврейской грамотой, было семь лет.

Видимо, эти занятия так увлекли юного Феликса, что на другие предметы у него просто не оставалось сил. За неуспеваемость по русскому языку Дзержинский был оставлен в первом классе Виленской гимназии на второй год.

Вообще надо сказать, что ни талантами, ни способностями Дзержинский в гимназии не блистал. Поступивший в гимназию после Дзержинского будущий маршал Польши Юзеф Пилсудский отзывался о своем предшественнике как о серости и посредственности ^{19} .

Хорошо успевал Феликс только по Закону Божиему. Впрочем, и здесь он брал не столько знаниями, сколько чувствами.

«Бог в сердце… – писал он тогда брату. – Если бы я когда-нибудь пришел к выводу, что Бога нет, то пустил бы себе пулю в лоб».

Этого обещания Дзержинский – увы! – не исполнил, хотя вскоре «вдруг понял, что Бога нет!».

Душевный переворот совершился в юном Феликсе после того, как знакомый ксендз категорически воспротивился его карьере католического священника. Со свойственной порывистой натуре последовательностью Дзержинский рассердился не только на ксендза, не желающего помогать ему, но и на Бога.

Хотя и ксендзу он тоже отомстил.

Причем отомстил с такой изуверской изобретательностью, которую трудно было и предположить в столь юном существе.

Дзержинский, как будто ничего не произошло, по-прежнему подбегал к ксендзу, едва тот появлялся в гимназии. Но, испрашивая у него духовного совета, незаметно подкладывал в калоши духовника записочки своей подружке из женской гимназии, где ксендз также преподавал Закон Божий.

О том, что ксендз бегает у него на посылках, пылкий Феликс поведал своим друзьям, и это возмутило всю гимназию, но скандал замяли. Так и так выходило, что Дзержинский прав, и ксендз, действительно был почтальоном юных любовников.

Впрочем, гимназию юный Феликс все равно не закончил.

В 1896 году, осерчав на учителя немецкого языка, поставившего плохую отметку, Дзержинский прилюдно влепил ему пощечину ^{20} .

Надо сказать, что не знающая моральных преград предприимчивость местечкового обитателя как-то странно совмещалась в Дзержинском с высокомерием польского шляхтича, не желающего задумываться о последствиях своих действий.

Политиздатовская биография Дзержинского, рассказывая об эпизоде исключения Дзержинского из гимназии, как раз и подчеркивает это свойство его характера.

«Твердо решив добровольно оставить гимназию, Феликс зашел однажды в учительскую и открыто выступил с резкой критикой одного из наиболее ненавистных, реакционных педагогов – шовиниста Мазикова по прозвищу Рак. Дзержинский смело высказал ошеломленным учителям свои взгляды на постановку воспитания, а вернувшись домой, поделился об этом с близкими, чувствуя удовлетворение от выполненного им долга» ^{21} .

Тетке Феликса, Софье Игнатьевне Пиляр, с трудом удалось упросить директора гимназии замять дело и выдать свидетельство, что ученик 8-го класса Феликс Дзержинский выбыл из гимназии, согласно ее прошения.

Тем не менее Феликс со своей шляхетской гонорливостью не сумел ужиться у родственников после смерти матери.

Полученная в наследство тысяча рублей быстро растаяла, и Дзержинский оказался в трущобах, на окраине Вильно, где обитало множество уголовников. Однако Дзержинский не прижился и в этой среде. Возможно, жидковат оказался, чтобы пробиться в верхушку, а бегать в «шестерках» не позволяла все та же шляхетская гонорливость… Пришлось идти к польским революционерам, цели и методы которых тогда мало чем отличались от бандитских.

«Мне удалось стать агитатором, – писал Ф. Э. Дзержинский в своей автобиографии, – и проникать в совершенно нетронутые массы на вечеринки, в кабаки, там, где собирались рабочие» ^{22} .

В июле 1897 года в Ковенскую полицию поступило агентурное сообщение о появлении в городе молодого человека в черной шляпе, всегда низко надвинутой на глаза. Подозрительный молодой человек угощал в пивной рабочих с фабрики Тильманса, уговаривая их устроить на фабрике бунт, а в случае отказа грозил жестоко избить своих собутыльников.

При аресте молодой человек назвался Эдмунтом Жебровским. Это и был Дзержинский. Полиции не удалось доказать его личного участия в многочисленных кровавых разборках, и, продержав год в тюрьме, его сослали за подстрекательство к бунту на три года в Вятскую губернию.

Так и началась тюремная карьера Феликса Эдмундовича.

Здесь он быстро достиг того авторитета, которого ему не удавалось достичь среди уголовников на свободе.

Однажды на этапе начался бунт, арестанты потребовали пищи и табака. Начальник конвоя пригрозил, что прикажет стрелять. Дзержинский тогда разорвал на себе рубаху и зашелся, завизжал по-блатному:

– Стреляйте, если хотите быть палачами!

Начальник конвоя решил не связываться с приблатненным шляхтичем.

Считается, что подобно ворам в законе Дзержинский ни разу не провел на свободе более трех лет подряд. Всего он провел в тюрьме, в том числе и на каторге, одиннадцать лет, три раза был в ссылке и всегда бежал.

Дзержинского арестовывали в 1897, 1900, 1905, 1906, 1908 и 1912 годах, а 4 мая 1916 года Московская судебная палата накинула ему еще шесть лет каторжных работ.

Тюрьма стала для товарища Дзержинского родным домом. Здесь, в тюрьме, окончательно сформировался его характер.

«Когда я в сознании своем, в сердце своем взвешиваю то, чего лишила и что дала мне тюрьма, я твердо знаю, что не проклинаю ни судьбы моей, ни долгих лет тюрьмы… – писал он. – Это результат жажды свободы и тоски по красоте и справедливости».

Эту свою жажду свободы и тоски по красоте и справедливости Феликс Эдмундович выплеснул в дальнейшем в своей знаменитой инструкции по обыскам, допросам и правилам содержания граждан в тюрьмах.

«Обыск производить внезапно, сразу во всех камерах и так, чтобы находящиеся в одной не могли предупредить других. Забирать всю письменную литературу, главным образом небольшие листки на папиросной бумаге и в виде писем. Искать тщательно на местах, где стоят параши, в оконных рамах, в штукатурке».

Люди, не понаслышке знакомые с пенитенциарной системой, считают, что созданная Дзержинским инструкция является шедевром в своем жанре. Такой жестокой, перекрывающей все щелочки для послаблений системы, тюремщики еще не знали.

Заключенные Бутырской тюрьмы, где перед Февральской революцией сидел Дзержинский, ничего не могли знать об инструкции, которую вынашивал для них каторжанин № 217… Но существует легенда, что однажды они так жестоко избили его, будто предвидели, что он сделает. Заключенные били тогда Дзержинского словно от имени всех будущих узников советских тюрем.

6

Сохранились воспоминания Л. Д. Троцкого, встретившего Дзержинского на пересылке еще в 1902 году.

«Весной, когда по Лене прошел лед, Дзержинский перед посадкой на паузок в Качуге, вечером у костра читал на память свою поэму на польском языке. Большинство слушателей не понимало поэмы. Но насквозь понятно было в свете костра одухотворенное лицо юноши, в котором не было ничего расплывчатого, незавершенного, бесформенного. Человек из одного куска, одухотворенный одной идеей, одной страстью, одной целью» ^{23} …

Что-то подобное происходило и на заседании Совнаркома 7 декабря 1917 года…

Слова Дзержинского со сбитыми ударениями звучали неясно, сливались, и мало кто из членов Совнаркома мог разобрать то переходящую в неясное бормотание, то срывающуюся на яростный крик речь сорокалетнего скелета в гимнастерке, мало кто догадывался, что сегодняшнее заседание во многом предопределяет успех революции.

– Революции всегда сопровождаются смертями, это дело самое обыкновенное! И мы должны применить сейчас все меры террора, отдать ему все силы! – бессвязно выкрикивал Дзержинский. – Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции, юстиция нам не к лицу! У нас не должно быть долгих разговоров! Сейчас борьба грудь с грудью, не на жизнь, а на смерть, – чья возьмет?! И я требую одного – организации революционной расправы!

И как тогда, в Качуге, где на берегу Лены читал Дзержинский у костра свою поэму на польском языке, хотя и трудно было уловить смысл бессвязной речи, но насквозь понятна была ленинским народным комиссарам звериная жестокость и беспощадность, что дышала в каждой черточке лица докладчика.

Сам Владимир Ильич Ленин, искоса поглядывая на Дзержинского, удовлетворенно хмыкал и что-то быстро чиркал на листке.

Ленин знал, что его правительству придется столкнуться с внутренней и внешней оппозицией, но он не ожидал, что это случится так скоро.

Впрочем, это не пугало его.

Это столкновение позволяло без промедления приступить к созданию специальной системы организованного насилия и освободиться от безнадежно устаревших после Октябрьского переворота норм и ограничений «буржуазной» законности и морали.

В революции главное – не создать для трудового народа нормальные условия жизни, а удержать его от попыток вернуться к нормальной жизни.

Это и предлагал Дзержинский.

Это и восхитило в нем товарища Ленина.

В. И. Ленин объявил своим сподвижникам, что столкновение с внутренней и внешней оппозицией выгодно большевикам, ибо оно позволит предотвратить ошибки Парижской коммуны. Восставшие коммунары возлагали слишком много надежд на примирение и использовали слишком мало силы!

Владимир Ильич Ленин, как мы уже говорили, не просто превосходил своих подручных интеллектом. Он был настолько беспощадно умнее всех своих сподвижников, что они терялись рядом с ним. Они не только не способны были воспринять во всей глубине ленинские мысли, но зачастую даже и смысла их уловить не могли. Впрочем, это тоже нисколько не раздражало Ленина, потому что он вовсе не был уверен, что товарищи по партии поддержат его, если будут понимать все.

Ф. Э. Дзержинский не был исключением.

В присутствии Ленина он впадал в отупение и становился просто не способным к элементарной мыслительной работе.

– Зачем нациям самоопределяться от завоеванного счастья? – упорствовал он на Апрельской конференции, когда Ленин попытался разъяснить ему свой тезис о самоопределении наций. – Ведь мы же боремся, Владимир Ильич, за мировую революцию!

Но Владимиру Ильичу другого Дзержинского и не надо было.

Ленина вполне устраивал человек, компенсировавший недостаток умственных способностей тем, что этот человек, по свидетельству Вячеслава Рудольфовича Менжинского, «не был никогда расслабленно-человечен»…

Владимир Ильич и сам не страдал от расслабленной человечности…

«Я не встречал, не знаю человека, который с такой глубиной и силой, как Ленин, чувствовал бы ненависть, отвращение и презрение к несчастиям, горю, страданию людей», – вспоминал А. М. Горький ^{24} .

Может быть, поэтому и ценил так Владимир Ильич патологическую, не желающую знать никаких ограничений законами или моральными нормами жестокость Дзержинского.

Ленин, как говорил А. М. Горький, обладал «воинствующим оптимизмом материалиста» и всегда поддерживал Феликса Эдмундовича, хотя при удобном случае не упускал возможности поставить его на место.

7

Известен эпизод, который еще произойдет на заседании Совнаркома, когда уже вовсю разбушуется красный террор.

Дзержинский, как это было принято у него, пришел на заседание в грязных сапогах, в измятой гимнастерке.

У него, как утверждают современники, уже выработалась неприятная манера смотреть – он как бы «забывал» свой взгляд на каком-нибудь человеке. Сидел и не сводил с человека своих стеклянных с расширенными зрачками глаз…

На том заседании Совнаркома обсуждался вопрос о снабжении продовольствием железнодорожников. Дзержинский заскучал, и по растерянности «позабыл» взгляд своих стеклянных глаз на Владимире Ильиче.

Ленину это не понравилось. Дзержинский вообще после 30 августа сильно разонравился Ильичу.

Прищурившись, он чиркнул на листке: «Сколько, тов. Дзержинский, у нас в тюрьмах злостных контрреволюционеров?»

Заложников тогда числилось по Москве 150 человек… Дзержинский эту цифру и написал на ленинской записочке, но, поймав на себе немигающий ленинский взгляд, засуетился, растерялся и дрожащей рукой дописал еще нолик. Получилось 1500 – цифра вполне внушительная.

От Ленина, разумеется, заминка Феликса Эдмундовича не укрылась.

Он все понял.

Лукаво усмехнулся и, нарисовав возле цифры крест, перекинул записку назад. Сделано это было с чисто воспитательной целью – нечего врать главе государства.

Дзержинский посмотрел на крест возле цифры «1500», и на щеках его заходили скулы. Однако польский гонор заиграл в нем, и оправдываться Феликс Эдмундович не стал. Кивнув, он спрятал записку в карман, а потом встал и, ни на кого не глядя, вышел.

В. И. Ленин не стал торопить событий. Поставить начальника ВЧК на место можно было и на следующем заседании Совнаркома.

Каково же было удивление Ленина, когда он узнал, что ночью чекисты арестовали недостающих 1350 человек и всех, вместе с уже сидящими заложниками, расстреляли.

История эта стала известна членам Совнаркома.

– Произошло недоразумение, – говорила Л. А. Фотиева. – Владимир Ильич вовсе не хотел расстрела. Дзержинский его не понял. Владимир Ильич обычно ставит на записке крест, как знак того, что он прочел и принял, так сказать, к сведению ^{25} .

На самом деле, это Лидия Александровна не поняла ничего…

Шутить с Дзержинским, сросшимся, по словам В. Р. Менжинского, с ЧК, не следовало и товарищу Ленину…

Это понимали тогда в Совнаркоме все.

История эта произойдет год спустя, когда Ф. Э. Дзержинский уже срастется с ЧК, а тогда, 7 декабря 1917 года, только. решался вопрос о назначении его во главе комиссии, и Ленин еще не мог знать, что из этого выйдет, но как частенько бывало у Ленина, он сумел заглянуть в будущее.

Он усмехнулся и быстро написал на листке: « Назвать комиссию по борьбе с контрреволюцией – Всероссийской Чрезвычайной Комиссией при Совете Народных Комиссаров и утвердить ее в составе: председатель т. Дзержинский…»

Как вспоминают очевидцы, обычно Ленин не стеснял себя на заседаниях Совнаркома никакими правилами.

«Прений никогда не слушал. Во время прений ходил. Уходил. Приходил. Подсаживался к кому-нибудь и, не стесняясь, громко разговаривал. И только к концу прений занимал свое обычное место и коротко говорил:

– Стало быть, товарищи, я полагаю, что этот вопрос надо решить так!

Далее следовало часто совершенно не связанное с прениями «ленинское» решение вопроса.

Оно всегда тут же без возражений и принималось» ^{26} .

Так было и 7 декабря 1917 года. Совнарком одобрил «проект» Ф. Э. Дзержинского и принял постановление об образовании Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, которой предписывалось:

«1. Расследовать и ликвидировать любые попытки или действия, связанные с контрреволюцией и саботажем, откуда бы они ни исходили на всей территории России.

2. Предавать на суд революционных трибуналов всех контрреволюционеров и саботажников и вырабатывать меры борьбы с ними».

Председателем Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК) по борьбе с контрреволюцией и саботажем был назначен Ф. Э. Дзержинский.

8

На следующий день, пощипывая пальцами свою маленькую бородку, Дзержинский появился на Гороховой, 2, в помещении, ранее принадлежавшем петроградскому градоначальнику. Сопровождал его казначей, латыш Якоб Петерс, с вдавленным носом и тяжелой бульдожьей челюстью.

Первым делом осмотрели подвалы, где будет осуществляться главная работа комиссии… Потом, чуть сгорбившись, Дзержинский долго сидел за столом градоначальника и, щурясь от света лампы, о чем-то думал.

Рассказывают, что первый владелец здания на Гороховой, 2, президент медицинской коллегии барон Фитингоф, увлекался магией и дружил с графом Калиостро, а дочь барона, в замужестве Юлия Крюденер, обладала способностью видеть будущее.

Однажды, находясь в полуобморочном состоянии, она увидела, как по стенам ее комнаты течет кровь. В ужасе сбежала Юлия на первый этаж и увидела, что там, на полу, стоят лужи крови.

Кое-кто из новейших исследователей высказывает предположение, что Феликс Эдмундович знал об этом видении Юлия Крюденер, и именно это и определило его выбор.

«Он долго рассматривал устройство дома, расположение его комнат, пристально вглядывался в интерьеры – будто что-то вспоминал…

А ему действительно было что вспомнить… Его отец увлекался трудами Юлии Крюденер. И юный Феликс не раз заглядывал в эти труды, роясь в книгах домашней библиотеки…

После долгой паузы он сказал Ворошилову:

– Здесь будет ВЧК. Лучше места не придумаешь…

И в этот момент сбылось пророчество: дом на Гороховой становился местом допросов, пыток и казней» ^{27} .

Думается, однако, что все было проще…

Удобным и одновременно символичным было расположение.

Колоннада портиков дома на углу Гороховой и Адмиралтейского проспекта как бы повторяла портики на здании Генерального штаба, включая здание Чрезвычайной комиссии в имперский ансамбль Дворцовой площади…

Дзержинскому понравилась и планировка подвалов.

Смущало только, что подвалы были невелики, а ведь сколько человек требовалось втиснуть сюда!

Может быть, всю Россию…

Было о чем подумать.

Звероподобный Якоб Петерс стоял рядом, и из мутных глаз его сочился сырой холод подвалов… ^{28}

Очень скоро на Гороховую потянулись первые сотрудники ВЧК.

Как остроумно заметил новейший биограф «железного Феликса» И. Кузнецов, Дзержинский взломал общественную преисподнюю, выпустив в ВЧК армию патологических и уголовных субъектов, с помощью которых он и превратил Россию в подвал ЧК…

Действительно…

Чего стоил только уже упомянутый нами Якоб (Екабс) Петерс!

Расстрелы были его увлечением. Однажды за ночь Петерс расстрелял 90 человек.

В двадцатые годы, когда подрос его сынишка, Петерс брал иногда мальчугана на расстрелы, и тот все время приставал к нему: «Папа, дай я…» Добрый папаша никогда не отказывал Игорьку и позволял ему немножко пострелять…

А Янис Судрабс, латыш, прогремевший по России под псевдонимом Мартин Лацис?

Это он поучал своих подручных: «Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал словом и делом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого образования, воспитания, происхождения или профессии. Эти вопросы должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора».

А белесоглазый латыш Александр Эйдук, который говорил, что массовые расстрелы полируют кровь?

Очень скоро все эти имена набухнут такой кровью, что затмят имена палачей былых времен.

Менее известны имена других сотрудников Дзержинского – целой армии набранных им тайных осведомителей и провокаторов…

Вот лишь один из них – Алексей Фролович Филиппов.

Алексей Фролович до революции не гнушался участием в проектах, связанных с деятельностью «Союза русского народа», а кроме того, владел «Банкирским домом народного труда». Октябрьский переворот и, в частности, декрет об аннулировании дивидендных бумаг разорили Филиппова, и чтобы спасти дело, он и пошел работать в ЧК.

«Мы сошлись с Дзержинским, который пригласил меня помогать ему, – рассказывал Филиппов все на той же Гороховой улице, только уже на допросе. – Дело было при самом основании Чрезвычайной комиссии на Гороховой, когда там было всего четверо работников. Я согласился и при этом безвозмездно, не получая платы, давал все те сведения, которые приходилось слышать в кругах промышленников, банковских и отчасти консервативных, ибо тогда боялись выступлений против революции со стороны черносотенства» ^{29} .