Текст книги "Полная история государства Российского в одном томе"

Автор книги: Николай Карамзин

Сие нападение уже не было нечаянным: Иоанн ожидал его и вверил защиту Пскова Воеводам надежным: Боярам, Князьям Шуйским, Ивану Петровичу и Василию Федоровичу (Скопину), Никите Ивановичу Очину-Плещееву, Князю Андрею Хворостинину, Бахтеярову, Ростовскому-Лобанову; дал им письменный наказ, и в храме Успения, пред Владимирскою иконою Богоматери, взял с них торжественную присягу, что они не сдадут города Баторию до своей смерти.

Воеводы такою же клятвою обязали и Детей Боярских, стрельцов, граждан Псковских, старых и малых, все целовали крест в восторге любви к отечеству, взывая: «умрем, но не сдадимся!» Их было тридцать тысяч. Исправили ветхие укрепления, расставили пушки, ручницы, пищали; назначили места, где быть каждому Воеводе с своею особенною дружиною для обороны кремля, города Среднего и Большого, Запсковья и так называемой Окольней, или внешней стены на пространстве семи или осьми верст. Царь непрестанно писал к сановникам и войску, чтобы они помнили клятву и должность. То же писал к ним и Новогородский владыка Александр. Игумен Печерский, добродетельный Тихон, оставив свою обитель, явился на феатре будущего кровопролития, чтобы увещаниями и молитвою служить отечеству. Все изготовилось принять Батория с тем великодушием, коего он не любил в россиянах, но коему умел отдавать справедливость. В Новегороде было 40000 воинов с Князем Юрием Голицыным, во Ржеве тысяч пятнадцать для вспоможения угрожаемому Пскову. На берегах Оки стояли Князья Василий Иванович Шуйский и Шестунов, чтобы действовать оборонительно в случае Ханского впадения; в Волоке Великий Князь Тверской Симеон, Мстиславские и Курлятев с главными силами, так что Государь имел в поле до трехсот тысяч воинов: рать, какой не видала ни Россия, ни Европа с нашествия Моголов! Иоанн выехал наконец из Слободы Александровской и прибыл в Старицу со всем двором, с Боярами, с дружиною Царскою – казалось, для того, чтобы лично предводительствовать войсками, взять и двинуть их громаду, по примеру Героя Донского, навстречу к новому Мамаю… Но Иоанн готовился к хитростям и лести, а не к битвам!

18 августа приехал к Государю в Старицу нетерпеливо ожидаемый им Иезуит Поссевин, коего от Смоленска до сего места везде честили, приветствовали с необыкновенною пышностию и ласкою. Дружины воинские, блестящие золотом, стояли в ружье пред Иезуитом; чиновники сходили с коней, низко кланялись и говорили речи. Никогда не оказывалось в России такого уважения ни Королевским, ни Императорским Послам. Чрез два дни, данные путешественнику на отдохновение, Антоний с четырьмя братьями своего Ордена был представлен Государю, удивленный великолепием двора, множеством Царедворцев, сиянием драгоценных металлов и каменьев, порядком и тишиною. Иоанн и старший Царевич встали при имени Григория XI. Ни с великим вниманием рассматривали дары его: крест с изображением Страстей Господних, четки с алмазами и книгу в богатом переплете о Флорентийском Соборе. Григорий писал особенно и к Царевичам и к Царице (именуя Марию Анастасием), называл Иоанна, в письме к нему, своим сыном возлюбленным, а себя единственным Наместником Христовым; уверял Россию в усердном доброжелательстве; обещал склонить Батория к миру, нужному для общего блага Христианских Держав, и к возвращению отнятого несправедливо, в надежде, что Иоанн умирит Церковь соединением нашей с Апостольскою, вспомнив, что Греческая Империя пала от неприятия уставов Флорентийского Собора. Антоний объявил на словах Думным Дворянам и Дьяку Андрею Щелкалову, что он, исполняя волю Папы, и готовый отдать душу за Царя, склонил Батория не требовать с нас денег за убытки войны; что Стефан удовольствуется одною Ливониею, но всею; что, заключив мир с ним и с Королем Шведским (чего желает Папа), Иоанн должен вступить в тесный союз с Римом, с Императором, с Королями Испанским, Французским, с Венециею и с другими Европейскими Державами против Оттоманской; что Папа даст 50000 или более воинов в состав сего Христианского ополчения, в коем и Шах Персидский может взять участие. Наконец Антоний просил Государя, чтобы он дозволил Венецианам свободно торговать и строить церкви в России. Ему ответствовали ласково, однако ж с некоторою твердостию. Царь благодарил Папу за любовь и доброжелательство; хвалил за великую мысль наступить на Турков общими силами Европы; не отвергал и соединения Церквей и мира с Швециею, в угодность Григорию, но прежде хотел мира с Баторием; изъявлял доверенность к Поссевину; сказал, чтобы он снова ехал к Королю для совершения начатого им дела; что Россия, от времен Ярослава I владев Ливониею, уступает в ней Стефану 66 городов и сверх того Великие Луки, Заволочье, Невель, Велиж, Холм, удерживая за собою единственно 35 городов Ливонских, Дерпт, Нарву и проч.; что более ничего уступить не может, и что от Стефана зависит прекратить войну на сих условиях. Позволяя Италианским купцам торговать в России, иметь Латинских Священников и молиться Богу, как им угодно, Иоанн примолвил: «а церквей Римских у нас не бывало и не будет». – Во время сих переговоров смиренные Иезуиты обедали у Государя на золоте, вместе с Боярами и людьми знатнейшими. "Я видел (пишет Антоний) не грозного самодержца, но радушного хозяина среди любезных ему гостей, приветливого, внимательного, рассылающего ко всем яства и вина. В половине обеда Иоанн, облокотясь на стол, сказал мне: Антоний! укрепляйся пищею и питием. Ты совершил путь дальний от Рима до Москвы, будучи послан к нам святым отцем, главою и Пастырем Римской Церкви, коего мы чтим душевно". Исполненный надежды услужить Царю миром и тем содействовать важным намерениям Папы в отношении к России, Антоний поехал к Стефану и нашел его уже среди кровопролития.

К. В. Лебедев. К боярину с наветом

Сведав, что Стефан идет прямо на Псков, тамошние Воеводы и воины, Духовенство и граждане с крестами, чудотворными иконами и мощами Св. Князя Всеволода-Гавриила обошли вокруг всех укреплений; матери несли младенцев на руках. Молились, да будет древний град Ольгин неодолимою твердынею для врагов, да спасется и спасет Россию! Услышав, что Баторий взял Опочку, Красный, Остров и на берегах Черехи разбил легкий отряд нашей конницы, Воеводы (18 августа) зажгли предместие, сели на коней, велели звонить в осадный колокол, и скоро увидели густые облака пыли, которые сильным южным ветром неслися к городу. Явилась и рать Стефанова: она шла медленно, осторожно, толпами необозримыми; заняла дорогу Порховскую и стала вдоль реки Великой. россияне сделали жаркую вылазку: с обеих сторон взяли пленников; узнали силу неприятеля. Разноплеменное войско Баториево состояло из Поляков, Литвы, Мазовшан, Венгров, Немцев Брауншвейгских, Любских, Австрийских, Прусских, Курляндских, из Датчан, Шотландцев, числом до ста тысяч, конных и пеших, исправных, вооруженных столь красиво, что Посол Оттоманский, прибыв в стан к Королю и смотря на его блестящую рать, сказал в восторге: «ежели Султан и Баторий захотят действовать единодушно, то победят вселенную». Но сие многочисленное, прекрасное войско убоялось трудностей, видя крепость города, обширного, наполненного запасами, снарядами и воинами, которые в самой первой битве оказали необыкновенное мужество. Еще в Вильне изменник наш Давид Бельский советовал Королю не ходить к Новугороду, ни к Пскову, городам, окруженным болотами и реками, твердым и каменными стенами и духом Русским, но осадить Смоленск, менее недоступный, менее чуждый Литовского духа. Король отвергнул сей совет благоразумный; не слушал и Воевод, которые думали, что скорее можно взять Новгород. Непреклонный Баторий страшился изъявить опасение и слабость; хотел быть уверенным в своем счастии и в мужестве войска; любил одолевать трудности – и начал достопамятную осаду Пскова.

26 августа неприятель обступал город под громом всех наших бойниц, заслоняясь лесом от их пальбы, но теряя немало людей, к удивлению Стефана, не хотевшего верить столь меткому и сильному действию Российских пушек. Он стал в шатрах на Московской дороге, близ Любатовской церкви Св. Николая, и должен был снять их, чтобы удалиться от свиста летающих над ним ядер к берегам Черехи, за высоты и холмы. Пять дней миновало в тишине. Неприятель укреплял стан на берегу Великой, осматривал город и 1 сентября начал копать борозды (или вести траншеи) к воротам Покровским, вдоль реки; работал день и ночь; прикатил туры, сделал осыпь. Воеводы Псковские видели работу, угадывали намерение и в сем опасном, угрожаемом месте заложили новые внутренние укрепления, деревянную стену с раскатами; выбрали лучших Детей Боярских, стрельцов и смелого Вождя Князя Андрея Хворостинина, для ее защиты; велели петь там молебны и кропить Святою водою землю, готовую ороситься кровию воинов доблих. Тут были неотходно и Князья Шуйские и Дьяки Государевы, данные им для совета. Поляки 7 сентября, устроив бойницы, на самом рассвете открыли сильную пальбу из двадцати тяжелых орудий; громили стены между воротами Покровскими и Свиными; в следующий день сбили их в разных местах – и Король объявил своим Воеводам, что путь в город открыт для Героев; что россияне в ужасе, и время дорого. Воеводы, обедая в шатре Королевском, сказали Баторию: «Государь! мы будем ныне ужинать с тобою в замке Псковском». Спешили к делу, обещая воинам все богатства города, корысть и плен без остатка. Венгры, Немцы, Поляки устремились к проломам, распустив знамена, с трубным звуком и с воплем. россияне ждали их: извещенные о приступе звоном осадного колокола, все граждане простились с женами, благословили детей, стали вместе с воинами между развалинами каменной стены и новою деревянною, еще не достроенною. Игумен Тихон и священники молились в храме соборном. Господь услышал сию молитву: 8 сентября осталось в Истории славнейшим днем для Пскова.

Невзирая на жестокий огонь городских бойниц, неприятель по телам своих достиг крепости, ворвался в проломы, взял башню Покровскую, Свиную и распустил на них знамена Королевские к живейшей радости Батория, смотревшего битву с колокольни Св. Никиты Мученика (в полуверсте от города). Поляки в отверстиях стены резались с гражданами, с Детьми Боярскими и стрельцами; из башен, занятых Венграми и Немцами, сыпались пули на россиян, слабеющих, теснимых. Тут Князь Шуйский, облитый кровию, сходит с раненого коня, удерживает отступающих, показывает им образ Богоматери и мощи Св. Всеволода-Гавриила, несомые Иереями из соборного храма: сведав, что Литва уже в башнях и на стене, они шли с сею святынею, в самый пыл битвы, умереть или спасти город Небесным вдохновением мужества. россияне укрепились в духе; стали непоколебимо – и вдруг Свинская башня, в решительный час ими подорванная, взлетела на воздух с Королевскими знаменами… ров наполнился трупами Немцев, Венгров, Ляхов; а к нашим приспели новые дружины воинов из дальних, безопасных частей города: все твердо сомкнулись, двинулись вперед, воскликнув: "не предадим Богоматери и Св. Всеволода!" дружным ударом смяли изумленных врагов, вытеснили из проломов, низвергнули с раскатов. Долее иных упорствовали Венгры, засев в Покровской башне: их выгнали огнем и мечем. Кровь лилася до вечера (ибо Стефан свежим войском усилил Поляков), но уже вне крепости, где оставались только больные, старцы и дети: самые жены, узнав, что стена очищена от ног Литовских – что Царские знамена опять стоят на ее раскатах и что неприятель бросил несколько легких пушек в воротах – явились на месте битвы: одне с веревками, чтобы тащить сии взятые орудия в кремль; другие с холодною водою, чтобы освежить запекшиеся уста воинов, изнемогающих от жажды; многие даже с копьями, чтобы помогать мужьям и братьям в сече. Наконец все нерусское бежало. С трофеями, знаменами, трубами Литовскими и с великим числом пленников возвратились победители в город, уже ночью, воздать хвалу Богу в Соборной церкви, где Воеводы сказали ратникам и гражданам: "Так миновал для нас первый день трудов, мужества, плача и веселия! Совершим, как мы начали! Пали сильные враги наши, а мы слабые с их доспехами стоим пред олтарем Всевышнего. Гордый исполин лишился хлеба, а мы в Христианском смирении насытились милосердием небесным. Исполним клятвенный обет, данный нами без лукавства и хитрости; не изменим Церкви и Государю ни робостию, ни малодушным отчаянием!" Воины и граждане ответствовали со слезами умиления: «Мы готовы умереть за Веру Христову! как начали, так и совершим с Богом, без всякой хитрости!» – Послали гонца в Москву с радостною вестию: он счастливо миновал стан Литовский. Велели успокоить и лечить раненых из казны Государевой. Их было 1626 человек, убитых же 863. Неприятелей легло около пяти тысяч, более осьмидесяти знатных сановников, и в числе их Бекези, Полководец венгерский, отменно уважаемый, любимый Стефаном, который с досады заключился в шатре и не хотел видеть Воевод своих, обещавших ужинать с ним в замке Псковском.

Но, как бы устыдись сего душевного огорчения, Баторий на другой день вышел к войску с лицом покойным; созвал Думу; сказал, что должно умереть или взять Псков, осенью или зимою, невзирая ни на какие трудности; велел делать подкопы, стрелять день и ночь в крепость, готовиться к новым приступам, и написал к Воеводам Российским: "Дальнейшее кровопролитие для вас бесполезно. Знаете, сколько городов завоевано мною в два года! Сдайтеся мирно: вам будет честь и милость, какой не заслужите от Московского тирана, а народу льгота, неизвестная в России, со всеми выгодами свободной торговли, некогда процветавшей в земле его. Обычаи, достояние, Вера будут неприкосновенны. Мое слово закон. В случае безумного упрямства гибель вам и народу!" С сею бумагою пустили стрелу в город (ибо осажденные не хотели иметь никакого сношения с врагами). Воеводы таким же способом отвечали Королю: "Мы не Жиды: не предаем ни Христа, ни Царя, ни отечества. Не слушаем лести, не боимся угроз. Иди на брань: победа зависит от Бога". Они спешили довершить деревянную стену, защитили ею пролом, выкопали ров между ими, утвердили в нем дубовый острый частокол; пели молебны в укреплениях, под ядрами Литовских бойниц; спокойно ждали битв и в течение пяти или шести недель славно отражали все нападения. Бодрость осажденных возрастала: осаждающие слабели духом и телом, терпя ненастье, иногда и голод; роптали; не смея винить Короля, винили главного Воеводу, Замойского; говорили, что он в Академиях Италиянских выучился всему, кроме искусства побеждать россиян; без сомнения уедет с Королем в Варшаву блистать красноречием на Сейме, а войско будет жертвою зимы и свирепого неприятеля. Баторий велел рыть землянки; запасался порохом и хлебом; не слушал ропота; надеялся на действие подкопов. Но Шуйский, узнав от беглеца Литовского о сих тайных девяти подкопах, умел перенять некоторые из них; другие сами обрушились. Тщетны были все дальнейшие опыты, хитрости, усилия Баториевы; ни огненные ядра его, столь бедственные для Великих Лук и Сокола, ни отчаянная смелость не производили желаемого действия. Так в один день (Октября 28), при ужасной пальбе всех Литовских бойниц, Королевские Гайдуки устремились от реки Великой прямо к городу с кирками и с ломами; начали, между угольною башнею и воротами Покровскими, разбивать каменную стену, закрывая себя широкими щитами; лезли в отверстия и хотели сжечь внутренние деревянные укрепления. россияне удивились, но в несколько минут истребили сих Баториевых смельчаков: лили на них пылающую смолу, кидали гранаты (кувшины с зелием), зажигали щиты; одних кололи в отверстиях, других били каменьями, из ручниц, самопалов: немногие спаслися бегством. В следующие пять дней пальба не умолкала; оказался новый пролом в стене, от реки Великой, и Баторий (2 ноября) хотел в последний раз испытать счастие приступом. Литовцы густыми толпами шли по льду реки, сперва отважно и бодро; но вдруг, осыпанные ядрами из крепости, стали, замешались. Напрасно Воеводы Стефановы, разъезжая на конях, кричали, махали саблями, даже секли робких: второй сильный залп из города обратил в бегство и воинов и Воевод, в виду Короля! Он имел твердость и нужду в ней. К умножению Баториевой досады, Голова Стрелецкий, Федор Мясоедов, с свежею, довольно многочисленною дружиною сквозь цепь неприятельских полков открыл себе путь и вступил в славный Псков к несказанной радости его защитников, неутомимых в мужестве, но уменьшенных числом. Наконец Стефан дал повеление оставить укрепления, вывезти пушки, снять туры, и деятельную, жестокую осаду превратить в тихое облежание, думая изнурить осажденных голодом. россияне ликовали на стенах, видя, как неприятель удалялся, бежал от крепости с огнестрельным снарядом.

Сего мало! Чтобы каким-нибудь легким завоеванием ободрить унылую рать свою и потешить корыстолюбивых наемников, Баторий хотел взять в пятидесяти шести верстах от Пскова древний Печорский монастырь, в 1519 году обновленный, украшенный Великокняжеским Дьяком Мунехиным, и с того времени славный чудесами исцеления для набожных, богатыми вкладами, красотою зданий. Там, кроме Монахов, находилось для защиты каменных стен и башен 200 или 300 воинов, которые, имея отважного Вождя Юрья Нечаева, беспрестанными нападениями тревожили подвозы Литовские. Витязь Георгий Фаренсбах с Немцами и Воевода Королевский Борнемисса с Венгерскою дружиною, приступив к монастырю, требовали немедленной сдачи; но добрые Иноки ответствовали им: "Похвально ли для витязей воевать с Чернцами? Если хотите битвы и славы, то идите ко Пскову, где найдете бойцов достойных. А мы не сдаемся". Монахи еще лучше действовали, нежели говорили: вместе с воинами, с их женами и детьми, отразили два приступа; взяли молодого Кетлера, Герцогова племянника, и двух знатных Ливонских сановников. – С того времени многочисленная рать неприятельская сражалась более всего с холодом и голодом. Воины на часах замерзали, цепенели в шатрах. За четверть ржи в Баториевом стане платили не менее десяти нынешних серебряных рублей, за яловицу около двадцати пяти, кормовщиков надлежало посылать с великою опасностию верст за 150; лошади, скудно питаемые сеном и соломою, умирали. Казна истощалась; войску не выдавали жалованья, и 3000 Немцев ушло восвояси. «Король хочет сдержать слово, – писали Вожди Литовские к друзьям своим в Вильну: – не возьмет города, но может умереть в снегах Псковских».

Гибель действительно казалась вероятным следствием Баториева упрямства. Если бы Князь Юрий Голицын из Новагорода, Мстиславские из Волока, Шуйский из Пскова вдруг наступили на Батория, то он увидел бы, что судьба еще не предает ему всей Державы Российской. Но один Шуйский действовал, беспокоил неприятеля вылазками. Голицын, славный беглец, сидел крепко в стенах каменных и слыша, что Литовские Козаки жгут Русу, едва не обратил всей Торговой стороны в пепел, боясь осады. Великий Князь Тверской Симеон и Мстиславские стояли неподвижно, охраняя Москву и Государя; а Государь, встревоженный вестию о новых успехах Шведов в Ливонии и еще более приближением Радзивила с легким отрядом Баториевым к самому Ржеву, ускакал из Старицы в Александровскую Слободу.

Отважный набег Литовцев на берега Волги, испугав Иоанна, не доставил им иной, существенной выгоды: Радзивил бежал, встретив превосходную силу Воевод Московских; хотел взять Торопец, не мог, и возвратился к Королю. Но происшествия Ливонские были важны. Баторий требовал, чтобы Шведы напали морем на северные берега России, истребили гнездо нашей торговли с Англиею, взяли гавань Св. Николая, Колмогоры и Белозерск, где хранилась главная казна Царская. Сия мысль, действительно смелая, казалась Шведам дерзостию безрассудною: ужасаясь отдаленных, хладных пустынь Российских, они, к досаде Батория, искали ближайших, вернейших, прочных завоеваний в Ливонии и не думали уступить ему всех областей ее без раздела; пользуясь долговременною осадою Пскова, бездействием Воевод Иоанновых, в два или три месяца отняли у нас Лоде, Фиккель, Леаль, Габзаль, самую Нарву, где в кровопролитной сече легло 7000 россиян, стрельцов и жителей; где мы уже двадцать лет торговали с Европою: с Даниею, с Германиею, с Нидерландами; где находилось множество товаров и богатства. Чрез несколько дней знаменитый Вождь Шведский Француз Делагарди поставил ногу и на древнюю Русь: завоевал Иваньгород, Яму, Копорье; пленил дружину Московских Дворян и в числе их нашел опасного для нас изменника Афанасия Бельского, который, будучи достойным родственником Малюты Скуратова и беглеца Давида, предложил свои ревносные услуги Шведам. Овладев и крепким Виттенштейном, величавый Делагарди торжествовал победу в Ревеле, и навел, как пишут, такой ужас на россиян, что они уставили молебствия в церквах, да спасет их Небо от сего врага лютого.

По крайней мере Иоанн был в ужасе, не видал сил и выгод России, видел только неприятельские и ждал спасения не от мужества, не от победы, но единственно от Иезуита Папского Антония, который писал к нему из Баториева стана, что сей Герой истинно Христианский, не обольщаясь славою, готов, как и прежде, дать мир России на условиях, известных Царю, отвергая все иные, и ждет для того наших уполномоченных сановников; что войско Литовское бодро и многочисленно; что дальнейшее кровопролитие угрожает нам великими бедствиями. Сего было довольно для Иоанна: он положил на совете с Царевичем и с Боярами: "уступить необходимости и могуществу Батория, союзника Шведов, располагающего силами многих земель и народов; отдать ему, но только в конечной неволе, всю Российскую Ливонию с тем, чтобы он возвратил нам все иные завоевания и не включал Шведов в договор, дабы мы на свободе могли унять их".

С таким наказом отправили к Стефану Дворянина, Князя Дмитрия Петровича Елецкого и Печатника Романа Васильевича Олферьева, чтобы заключить мир или перемирие. Между Опоками и порховым, в селе Бешковичах, ждал их Римский Посол, Иезуит Антоний Поссевин, и вместе с ними Декабря 13 прибыл в деревню Киверову гору, в пятнадцати верстах от Запольского Яму, где уже находились уполномоченные Стефановы, Воевода Януш Збаражский, Маршалок Князь Албрехт Радзивил и Секретарь Великого Княжества Литовского известный Михайло Гарабурда. В сих местах, разоренных, выжженных неприятелем, среди пустынь и снегов, вдруг явились великолепие и пышность: чиновники Иоанновы и люди их блистали нарядами, золотом одежд своих и приборов конских; купцы навезли туда богатых товаров и раскладывали их в шатрах, согреваемых пылающими кострами. Но все жили в дымных избах, питались худым хлебом, пили снежную воду: одни Послы наши имели мясо, доставляемое им из Новагорода, и могли ежедневно угощать Иезуита Антония. – Немедленно начались переговоры; а Баторий, дав все нужные наставления своим поверенным и главному Воеводе Замойскому, уехал в Варшаву, последним его словом было: "еду с малою, утомленною дружиною за сильным, свежим войском".

Сей отъезд, без сомнения необходимый для истребования новых пособий от Сейма, был в тогдашних обстоятельствах величайшею для Короля смелостию. Войско изнуренное оказывало дух мятежный; проклинало бедственную осаду Пскова, требовало мира и кричало, что Стефан воюет за Ливонию в намерении отдать ее своим племянникам. Присутствие Короля еще обуздывало недовольных: без него мог вспыхнуть общий бунт. Но Король верил Замойскому, как самому себе, и не обманулся: сей Вельможа-Полководец, презирая жестокие укоризны, язвительные насмешки, угрозы, смирил мятежников строгостию, ободрил слабых надеждою. "Послы Московские, – говорил он, – смотрят на вас из Запольского Яма: если будете мужественны и терпеливы, то они все уступят; если изъявите малодушие, то возгордятся, и мы останемся без мира или без славы, утратив плоды столь многих побед и трудов!" Но, имея твердость великодушную, Замойский не стыдился коварства: вымыслил или одобрил гнусную хитрость, чтобы погубить главного защитника Псковского. К нашим Воеводам явился Российский пленник, без всякого условия отпущенный из Литовского стана, с большим ларцем и с следующим письмом от Немца Моллера к Шуйскому: "Государь Князь Иван Петрович! Я долго служил Царю вместе с Георгом Фаренсбахом; ныне вспомнил его хлеб-соль; желаю тайно уйти к вам и шлю наперед казну свою: возьми сей ящик, отомкни, вынь золото и блюди до моего прихода". К счастию, Воеводы усомнились: велели искусному мастеру бережно открыть ящик и нашли в нем несколько заряженных пищалей, осыпанных порохом. Если бы сам Шуйский неосторожно снял крышку, то мог бы лишиться жизни от выстрелов и разорвания пищалей. Спасенный Небом, он написал к Замойскому, что храбрые убивают неприятелей только в сечах; предлагал ему бой честный, единоборство, как Баторий Иоанну. Уже Воеводы наши знали о съезде поверенных, но все еще бодрствовали, не отдыхали, днем и ночью тревожили, били слабеющих Литовцев, коих оставалось наконец не более двадцати шести тысяч.

Мужи ратные делали свое дело: Думные также. Если Князь Елецкий и Олферьев, исполняя в точности волю Иоаннову, не могли сохранить достоинства и всех выгод России, то не их вина: по крайней мере они умели наблюдать обстоятельства, извещая Государя о крайности неприятеля; умели длить время, медлить в уступках, ожидая новых повелений и счастливой перемены в духе робкого Иоанна; объяснялись с Литовскими сановниками тихо, но благородно, не унижаясь; обличали их хвастливость без грубости. "Когда вы (говорил Пан Збаражский) приехали сюда за делом, а не с пустым многоречием: то скажите, что Ливония наша и внимайте дальнейшим условиям победителя, который уже завоевал немалую часть России, возьмет и Псков и Новгород, ждет решительного слова и дает вам три дни сроку". Российские сановники ответствовали: "Высокомерие не есть миролюбие. Вы хотите, чтобы Государь наш без всякого возмездия отдал вам богатую землю и лишился всех морских пристаней, необходимых для свободного сообщения России с иными державами. Вы осаждаете Псков уже четыре месяца, конечно с достохвальным мужеством, но с успехом ли? имеете ли действительно надежду взять его? а если не возьмете, то не погубите ли и войска и всех своих завоеваний?" Вместо трех дней, назначенных Баторием, миновало более трех недель в съездах, в прениях, с нашей стороны хладнокровных, жарких с Литовской. Послы Иоанновы уступали Королю 14 городов Ливонских, занятых Российским войском, – Полоцк со всеми его пригородами, Озерище, Усвят, Луки, Велиж, Невелб, Заволочье, Холм, чтобы удержать единственно Дерпт с пятнадцатью крепостями. Стефановы Вельможи не соглашались; требовали и Ливонии и денег за убытки войны; хотели также включить Шведского Короля в договор. Напрасно Елецкий и Олферьев просили доброго содействия Поссевинова: Иезуит хитрил, угадывал тайный наказ Царский, славил неодолимого Батория и коварно жалел о новых, неминуемых бедствиях России в случае продолжения войны от нашего упрямства. Доброе содействие было только от Воевод Псковских: они 4 января [1582 г.] еще сильно напали на Замойского с конницею и пехотою; взяли знатное число пленных, убили многих сановников неприятельских, и с трофеями возвратились в город. Сия вылазка была сорок шестая – и прощальная, ибо Замойский дал знать своим Послам, что терпение войска уже истощилось; что надобно подписать договор или бежать. Настала минута решительная. Збаражский объявил, что Стефан велел кончить переговоры и сею твердостию победил нашу: видя крайность, не смея ехать в Москву без мира, не смея ослушаться Государя, Елецкий и Олферьев должны были принять главное условие: то есть, именем Иоанновым отказались от Ливонии; уступили и Полоцк с Велижем; а Баторий согласился не требовать с нас денег, не упоминать в записи ни о Шведском Короле, ни о городах Эстонских (Ревеле, Нарве), возвратить нам Великие Луки, Заволочье, Невель, Холм, Себеж, Остров, Красный, Изборск, Гдов и все другие Псковские занятые им пригороды. На сих условиях положили быть десятилетнему перемирию от 6 января 1582 года. Но еще несколько дней спорили о титулах и словах, однажды с таких жаром, что смиренный Иезуит Антоний вышел из себя: вырвал черную запись из рук Олферьева, бросил на землю, схватил его за ворот. Теряя Ливонию, Иоанн желал еще именоваться, в договоре, Ливонским Властителем и Царем, в смысле Императора, о чем ни Послы Стефановы, ни Папский не хотели слышать. Первые, как бы в насмешку, требовали Смоленска, Великих Лук и всех городов Северских, чтобы назвать Иоанна Царем, но единственно Казанским и Астраханским в таком смысле, в каком Молдавских Воевод называют Господарями; а Поссевин утверждал, что один Папа может возвышать Венценосцев новыми титулами. Наконец условились дать Иоанну только в Российской перемирной грамоте имя Царя, Властителя Смоленского и Ливонского, в Королевской же просто Государя, а Стефану титул Ливонского. Утвердив грамоты крестным целованием, поверенные обеих Держав обнялися как друзья, и 17 января известили Воевод Псковских о замирении. Тихий, полумертвый стан Литовский ожил шумною радостию: защитники Пскова с умилением принесли жертву благодарности Небу, совершив свой подвиг с честию для России. Замойский звал их на пир: Князь Иван Шуйский отпустил к нему Воевод младших, но сам не поехал: успокоился, но не хотел веселиться.

[1582 г.] Так кончилась война трехлетняя, не столь кровопролитная, сколь несчастная для России, менее славная для Батория, чем постыдная для Иоанна, который в любопытных ее происшествиях оказал всю слабость души своей, униженной тиранством; который, с неутомимым усилием домогаясь Ливонии, чтобы славно предупредить великое дело Петра, иметь море и гавани для купеческих и государственных сношений России с Европою – воевав 24 года непрерывно, чтобы медленно, шаг за шагом двигаться к цели – изгубив столько людей и достояния – повелевая воинством отечественным, едва не равносильным Ксерксову, вдруг все отдал – и славу и пользу, изнуренным остаткам разноплеменного сонмища Баториева! В первый раз мы заключили мир столь безвыгодный, едва не бесчестный с Литвою и если удерживались еще в своих древних пределах, не отдали и более: то честь принадлежит Пскову: он, как твердый оплот, сокрушил непобедимость Стефанову; взяв его, Баторий не удовольствовался бы Ливониею; не оставил бы за Россиею ни Смоленска, ни земли Северской; взял бы, может быть, и Новгород в очаровании Иоаннова страха: ибо современники действительно изъясняли удивительное бездействие наших сил очарованием; писали, что Иоанн, устрашенный видениями и чудесами, ждал только бедствий в войне с Баторием, не веря никаким благоприятным донесениям Воевод своих; что явление кометы предвестило тогда несчастие России; что громовая стрела зимою, в день Рождества Христова, при ясном солнце зажгла Иоаннову спальню в Слободе Александровской; что близ Москвы слышали ужасный голос: бегите, бегите, Русские, что в сем месте упал с неба мраморный гробовый камень с таинственною, неизъяснимою надписью; что изумленный Царь сам видел его и велел разбить своим телохранителям. Сказка достойная суеверного века; но то истина, что Псков или Шуйский спас Россию от величайшей опасности, и память сей важной заслуги не изгладится в нашей истории, доколе мы не утратим любви к отечеству и своего имени.