Текст книги "Полная история государства Российского в одном томе"

Автор книги: Николай Карамзин

Нет сомнения, что Иоанн и цесарь могли бы предписать законы Сейму, если бы решительно объявив ему свои требования, подкрепили оные движением войска с обеих сторон, как писали к Царю доброхотствующие нам Вельможи Литовские, зная расположение умов в Вильне и в Варшаве; но Максимилиан, уже слабый телом и душою, медлил: честил наших Послов в Регенсбурге, а своих не присылал в Москву и в новых бесполезных сношениях с Иоанном, чрез гонцов, досаждал ему, во-первых, тем, что затруднялся называть его Императором или Царем России, называя только Царем Казанским и Астраханским, во-вторых, не преставал ходатайствовать о жалкой, убогой Ливонии и твердить, что она есть область Германии. Ответствуя Максимилиану всегда учтиво, всегда дружелюбно, Царь хладел в усердии доставить Эрнесту корону Польскую и слышал без гнева, что Рыцарство и Шляхта противятся Вельможам в сем избрании. Сейм объявил тогда кандидатами: 1) Эрнеста; 2) Фердинанда, брата Максимилианова; 3) Короля или Принца Шведского; 4) Альфонса, Князя Моденского. О Царе не было слова: ибо он не отступился торжественно от сделанных им в 1574 году предложений, столь несогласных с законами Республики, и вторично не рассудил за благо прислать знатных уполномоченных сановников в Варшаву, довольствуясь угрозами и тайными сношеними с некоторыми из Панов. Между тем гонцы наши извещали его о всех движениях Сейма. Иоанн из слободского дворца своего видел игру и борение страстей на сем шумном феатре, где ум и красноречие заслуживали рукоплескание, а золото и сила решили; где не только спорили, вопили, но и мечи обнажались, и копья сверкали; где, отвергнув всех кандидатов, выбрали наконец двух Королей: вместо Эрнеста, самого Императора и Стефана Батория: имя дотоле мало известное, но коему надлежало прославиться в Истории Российской, к бесславию Иоанна!

Стефан Баторий

Еще в 1574 году, узнав о бегстве Генрика, Султан Селим дал знать Вельможным Панам, что если Королем их будет Принц Австрийский, воспитанный в ненависти к Оттоманской Империи, то война и кровопролитие неминуемы для обеих держав; что Князь Российский также опасен; что они могут возложить венец на добродетельнейшего из Вельмож, Сендомирского Воеводу, или на Короля Шведского, или – если хотят лучшего – на Князя Седмиградского Батория, мужа знаменитого разумом и великодушием, который принесет к ним и счастие и славу, будучи верным другом могущественной Порты. Сие предложение не осталось без действия: ибо Султан был страшнейшим из врагов Королевства Польского. В Варшаве, в Кракове говорили о Стефане, обязанном своею княжескою честию и властию не предкам, а собственному уму и характеру, избранию Вельмож и народа Седмиградского. В сей стране полудикой, необразованной, населенной людьми грубыми, духа мятежного, происхождения и Закона разного, он утвердил тишину, безопасность, терпимость Вер: исповедуя Римскую, приобрел любовь и Лютеран и Кальвинистов; снискал доверенность Султана и в то же время оказывал важные услуги Императору; не менее отличался и храбростию, сведениями в Науках, красноречием – и самою величественною наружностию: имея 42 года от рождения, еще был прекрасным мужем. Одним словом, усердные к Государственному благу Поляки не могли желать достойнейшего Венценосца. Сторона их усилилась ходатайством Вельможи Самуила Зборовского, бывшего изгнанником в Трансильвании и там облаготворенного Стефаном. Действовали и любовь к отечеству и золото Баториево; еще более закоренелая народная ненависть к Австрийскому Дому. Сенат усердствовал Императору и Эрнесту; но в решительный час избрания раздался голос: «Хотим Батория! он даст нам мир с Турками и победу над всеми иными врагами!» Шляхта завопила: «Батория!» Напрасно многие Вельможи представляли, что он есть данник неверных, что стыдно Христианской Республике иметь главою раба Султанского. Коронный Гетман Ян Замойский, Епископ Краковский и знатная часть Дворянства наименовали Королем Седмиградского Князя, а Примас и Сенаторы Польские Максимилиана, старого, недужного, как бы для того, чтобы вероятною близостию нового выбора угодить мятежной Шляхте, которая любила законодательствовать на Сеймах. Та и другая сторона уведомили избранного ею о сей чести, и Максимилиан, уже с смертного одра, писал в Москву, что он Король Польский. «Радуюсь, – отвечал Царь: – но Баторий уже в Кракове!» Он действительно прибыл туда с хоругвию Султанскою и с именем Короля, к искреннему огорчению многих Литовских Вельмож, усердно хотевших иметь Феодора своим Государем в надежде, что сей юный Царевич, невинный в жестокостях родителя, будет всегда жить в Литве, примет их обычаи и нравы, полюбит сию страну единоверную как второе отечество, утвердит ее целость миром с россиянами и возвратит ей не только Полоцк, но, может быть, и Смоленск, и всю землю Северскую. «Для чего, – говорили они в Вильне чиновнику Иоаннову, Бастанову, – для чего Иоанн не хотел для себя славы, а для нас счастия? Для чего Послы его не были на Сейме с объявлением условий, согласных с истинным благом обеих Держав? Мы не любим Цесаря, не терпим Батория, как присяжника Селимова». Некоторые из них даже мыслили, что еще не ушло время действовать; что можно уничтожить беззаконный выбор двух Королей, если Иоанн отнесется с ласкою и с дарами к главным Польским Вельможам; если наше войско немедленно вступит в Литву… Но Максимилиан умер (12 октября 1576), а Баторий сел на престоле в Кракове, дав торжественное обязательство свято наблюдать договор Генриков и все уставы Республики; жениться на пятидесятилетней сестре августа-Сигизмунда, Анне, – заключить союз с Оттоманскою Империею, смирить Хана, освободить мечем или выкупить всех Христианских пленников в Тавриде, оградить безопасность Государства крепостями, всегда лично предводительствовать ратию и снова присоединить к Литве все ее земли, завоеванные Царями Московскими, если Сенат и народ хотят войны с Россиею. «Да исчезнет боязнь малодушная! – говорил он: – имею дружину опытную, силу в руке и доблесть в сердце!» Раздоры кончились; недовольные умолкли. Польша и Литва единодушно воскликнули: «Да здравствует Король Баторий!»

Иоанн казался равнодушным и спокойным. Сведав, что едут к нему Посланники Стефановы, он велел оказать им надлежащую честь. Бояре спрашивали у них о роде Батория; хотели знать, какой титул дают ему в письмах Султан, Император и другие Государи? Посланники ответствовали: "Царь увидит титул Стефанов в его грамоте". Их представили. Иоанн сидел на троне в венце; подле него старший Царевич; Бояре на скамьях в тронной, Дворяне и Дьяки в сенях; дети Боярские стояли на крыльце и в переходах до набережной палаты; близ сей палаты, у перил и до церкви Благовещения, гости и люди приказные, все без исключения в золотой одежде, на площади стрельцы с ружьями. Взяв грамоту Баториеву, Царь спросил о здоровье Короля, но не звал Посланников к обеду. В письме, учтивом и скромном, Стефан обещал наблюдать до урочного времени соседственную дружбу, требуя вида, или опасной грамоты, для свободного проезда Великих Литовских Послов в Москву; уверял в своем искреннем миролюбии; жаловался на Максимилиана, который в досаде и ненависти злословил его, называл данником Турецким, а сам платил Султану в десять раз более, и более Седмиградских Князей ему раболепствовал. Бояре именем Государя сказали Посланникам, что Король Стефан явно идет на кровопролитие: ибо 1) в грамоте своей не дает Иоанну титула Царского, ни Смоленского, ни Полоцкого Князя, каким все признают его, кроме бессмысленных Ляхов, именующих Густава Шведского, хотя и не Венценосца, Королем; 2) дерзает называть Царя братом своим, будучи Воеводою Седмиградским, подданным Короля Венгерского и следственно не выше Князей Острожских, Бельских или Мстиславских; 3) величает себя Государем Ливонским. Их отпустили с приказом: "если Король желает братства с Иоанном, то должен не вступаться в Ливонию и писать его Царем, Великим Князем Смоленским и Полоцким", но дали им опасную для Послов грамоту.

Сие было в ноябре 1576 года. Угадывая характер своего противника, твердость, непреклонность Стефанову – не имея надежды достигнуть цели одними угрозами и склонить его к тому, чтобы он добровольно отдал нам Ливонию, Иоанн решился всеми силами наступить на Шведские и Польские владения в сей земле. Время казалось ему благоприятным: Король Шведский, в угодность жене своей окружив себя иезуитами, вводя снова Латинскую Веру в сем Государстве, теряя любовь народа, производя мятежи, расколы, не мог и мыслить тогда о сильном сопротивлении россиянам в Ливонии; а Стефан воевал в Пруссии и должен был заняться кровопролитною осадою бунтующего Данцига. Хан Девлет-Гирей, боясь долговременным бездействием заслужить презрение россиян, отважился было (в 1576 году) явиться в поле с пятьюдесятью тысячами всадников; но с Молочных Вод ушел назад, сведав, что полки Московские стоят на берегах Оки; что сам Иоанн в Калуге; что Донские Козаки в смелом набеге взяли Ислам-Кирмен. Сделав все нужные распоряжения для безопасности государственной; умножив войско в крепостях юго-восточной и западной России для отражения Хана и Литвы; составив, сверх того, значительную рать судовую на Волге из Двинян, Пермичей, Суздальцев, чтобы обуздывать мятежную Черемису, Астрахань, Ногаев, и вместе с Донскими Козаками действовать против самой Тавриды, Иоанн готовился решить судьбу Ливонии.

Настал 1577 год, ужаснейший для сей земли несчастной, предзнаменованный (как думал народ) страшными осенними ветрами и неслыханными зимними метелями, так что море Балтийское покрылось остатками разбитых кораблей, а берега и пути трупами людей, утопших во глубине вод и снегов, равно бурных. В сие время 50000 россиян шло от Новагорода к Ревелю, коего граждане тщетно ждали вспоможения морем, из Финляндии, Швеции, Любека: корабли с запасами и с воинами тонули, или, уступая силе противных ветров, обращались назад. Все было в ожидании и в страхе; а Король Шведский, как бы в шутку, писал к Иоанну, что им нет никакой причины воевать друг с другом; что Швеция продает Ревель Немецкому Императору и что Царь, желая иметь сей город, может требовать его от наследника Максимилианова!

Но Ревельцы ободряли себя воспоминанием 1571 года – то есть Магнусова бегства от их стен – и под начальством Шведского Генерала Горна встретили россиян с хладнокровным мужеством. Первыми Воеводами Царскими были юный Князь Федор Иванович Мстиславский и старший из Московских Полководцев Иван Васильевич Меньший Шереметев, который дал слово Государю взять Ревель или положить там свою голову. Тяжелым снарядом огнестрельным управлял Князь Никита Приимков-Ростовский, имея многих пушкарей Немецких и Шотландских. 23 января началась осада, 27 пальба изо всех наших укреплений – и продолжалась недель шесть без всякого решительного действия. Церкви, домы загорались; но граждане тушили огонь, ответствовали на пальбу пальбою и в частых вылазках иногда одерживали верх, так что число россиян от битв, холода и болезней значительно уменьшалось. Шереметев сдержал слово: не взял Ревеля, но положил свою голову, убитый ядром пушечным. Тело сего храброго Воеводы отвезли в Москву вместе с добычею и пленниками Эстонскими и Финляндскими, ибо Князь Мстиславский, несмотря на заключенное двухлетнее перемирие с Финляндиею, посылал Татарскую конницу через лед залива опустошать сию землю. Для устрашения Ревельцев и для ободрения своих, Воеводы Московские распускали слух, что сам Государь к ним едет; но первые знали (от изменника, Мурзы Булата, ушедшего из стана в крепость), что Царь в Москве; что в Полководцах наших нет бодрости, а в воинах нет доверенности к Полководцам – и с гордостию отвергали все миролюбивые предложения Мстиславского. 13 марта россияне, зажгли стан, наполненный трупами и, велев сказать гражданам, что прощаются с ними ненадолго, удалились.

Следствием сего вторичного торжества Ревельцев было опустошение всех Иоанновых владений в Ливонии: не только Шведы и Немцы, но и самые Эстонские крестьяне везде нападали на малочисленных россиян. Явился витязь, сын Ревельского монетчика, Ив Шенкенберг, прозванный Аннибалом за смелость: предводительствуя толпами вооруженных земледельцев, он взял Виттенштейн, сжег Пернау, ограбил несколько городков и замков в Ервене, в Вирландии, близ Дерпта; злодейски мучил, убивал наших пленников и тем возбудил жестокую месть, которая скоро пала на Ливонию: ибо войско, столь неудачно осаждавшее Ревель, было только нашим передовым отрядом.

Иоанн весною с обоими сыновьями прибыл в Новгород: там и во Пскове соединились все ратные силы его обширного Царства, всех земель и городов, южных и полунощных, Христианских и неверных, с берегов моря Каспийского и Северного, Черкасы и Ногаи, Мордва и Татары, Князья, Мурзы, Атаманы – наконец все Воеводы, кроме сторожевых, оставленных блюсти границу от Днепра до Воронежа. Под Иоанном начальствовал бывший Царь Касимовский Саин-Булат, который тогда, уже будучи Христианином, именовался Симеоном, Великим Князем Тверским. Князья Иван Шуйский, Василий Сицкий, Шейдяков, Федор Мстиславский и Боярин Никита Романович Захарьин-Юрьев предводительствовали особенными полками. Давно Россия не видала такого сильного войска. Все думали, что оно устремится на Ревель. «Мужайтесь снова, – писали к его гражданам Рижане, отправив к ним суда с хлебом и воинскими снарядами: – готовьтесь к третьей, ужаснейшей буре – и в третий раз да спасет вас Господь от злочестивого тирана!» 15 июня выехав из Новагорода, Царь около месяца жил во Пскове, где явился к нему и Магнус, уже с трепетом, уже вероломный, как увидим; но еще Царь не знал сего тайного коварства и велел ему с его Немецкою дружиною идти к Вендену, а сам, 25 июля, вступил в южную Ливонию, к изумлению поляков, которые там господствовали, считая себя в мире с Россиею. Таким образом, началася война Иоаннова с Баторием, столь важная последствиями! Главный Воевода Стефанов, Хоткевич, нимало не готовый к обороне, бежал: за ним и другие. Царь в несколько дней взял Мариенгаузен, Луицен, Розиттен, Дюнебург, Крейцбург, Лаудон; защитники их, поляки и Немцы, не обнажили меча, требуя милосердия: которые сдавались без размышления, тех выпускали свободными; которые медлили, тех брали в плен. До основания разорив Лаудон, а все другие крепости заняв Московскими дружинами, Иоанн отрядил Воеводу Фому Бутурлина к городу Зесвегену, где начальствовал брат изменника Таубе. россияне овладели посадом; но Бутурлин известил Царя, что Немцы, отвергнув милость, сели на смерть в крепости. Государь пришел сам и велел стрелять из пушек: стены пали, а с ними и Немцы к ногам его. Уже не было милости: знатнейших из них посадили на кол; других продали Татарам в неволю. Берсон, Кальценау покорились без условия: Иоанн отпустил всех тамошних Немцев, с женами и детьми, в Курляндию. – С другой стороны, Магнус также брал города, не силою, а добровольно. «Хотите ли спасти жизнь, свободу, достояние? – писал он к Ливонцам: – покоритесь мне, или увидите над собою меч и оковы в руках Москвитян». Все с радостию признавали его Королем, на условиях выгодных для их безопасности, и в надежде избавиться тем от грозы Иоанновой. Магнус без ведома Государева занял Кокенгузен, Ашерадён, Ленвард, Роннебург и многие иные крепости; наконец Венден и Воль-мар, где граждане выдали ему Воеводу Стефанова Князя Александра Полубенского. С легкомысленною гордостию известив Царя о сих успехах, он требовал, чтобы россияне не беспокоили Ливонцев, уже верных законному Королю своему, и в числе городов, ему подвластных, называл даже самый Юрьев, или Дерпт. Иоанн изумился!

Мы видели, что Царь, избрав Магнуса в орудие нашей политики, не ослеплялся излишнею к нему доверенностию; помнил измену Таубе и Крузе; знал, что союз родственный не есть надежное ручательство в усердии властолюбивого. Он конечно не оставил без внимания и не забыл слухов о тайных Магнусовых сношениях с Панами; но молчал, скрывал подозрение до сего времени: тут закипел гневом; устремился к Кокенгузену; велел умертвить там 50 Немцев Магнусовой дружины и всех жителей продать в неволю; а к зятю написал следующее: "Гольдовнику нашему, Магнусу Королю. Я отпустил тебя из Пскова с дозволением занять единственно Венден… а ты, следуя внушениям злых людей или собственной безрассудности, хочешь всего! Знай, что мы недалеко друг от друга. Управа легка: имею воинов и сухари; а более мне ничего ненадобно. Или слушайся, или – если ты недоволен городами, мною тебе данными – иди за море в свою землю. Могу отправить тебя и в Казань; а Ливонию очищу и без твоего содействия". Послав Воевод своих в Ашераден, Ленвард, Шваненбург, Тирсен, Пебальге, Царь два дня отдыхал в Кокенгузене, где, любя прения богословские, мирно беседовал с главным Пастором о Вере Евангелической, но едва было не предал его казни за нескромное сравнение Лютера с Апостолом Павлом. Узнав, что крепости южной Ливонии не противятся нашему войску, он выступил к Эрле, пленил всех ее жителей за то, что они не вдруг сдалися и спешил к Вендену. В то же время Богдан Бельский с Московскими стрельцами окружил Вольмар, где начальствовал сановник Магнусов, Георг Вильке. Сия крепость считалась одною из важнейших. Вильке не хотел впустить россиян, ответствуя, что она взята Королевскою саблею; но видя изготовления к приступу, выехал к нашему Воеводе и сказал: «Знаю, что мой Король присяжник Царя: удерживаюсь от кровопролития. Возьмите город: еду к Магнусу». Его послали к Иоанну с двадцатью Немцами; а других Магнусовых людей, числом семьдесят, изрубили; купцов и всех жителей оковали; их имение и домы опечатали. В знак своего особенного удовольствия Иоанн наградил Бельского золотою цепью, а бывших с ним Дворян золотыми медалями.

В Вендене находился сам Магнус, который не хотел ехать к Царю на встречу, но, исполняя волю его, прислал к нему Воеводу Стефанова Князя Полубенского и двух знатных сановников с извинениями. Обласкав первого, Иоанн, как пишут, выведал от него важную тайну: узнал вероломство своего присяжника; узнал, что Магнус сносится с Герцогом Курляндским и мыслит покориться с Ливонскими городами Баторию, внутренне ненавидя россиян или Царя их. Что заставило сего Воеводу Стефанова изменить доверенности Магнуса? Желание ли отомстить ему за бунт Вольмарских жителей? малодушный ли страх? неожидаемая ли милость Иоаннова? Как бы то ни было, Царь мог законно казнить изменника, мог предаться естественному, праведному гневу – но, умея иногда обуздывать себя, хладнокровно велел двух Послов Магнусовых высечь розгами и сказать ему, чтобы он немедленно явился в нашем стане. Магнус трепетал; не смел ослушаться и с двадцатью пятью чиновниками поехал на страшный суд; увидел Иоанна, сошел с коня, пал к ногам Царским. Иоанн поднял его и говорил так, более с презрением, нежели с гневом: "Глупец! ты дерзнул мечтать о Королевстве Ливонском? ты, бродяга, нищий, принятый в мое семейство, женатый на моей возлюбленной племяннице, одетый, обутый мною, наделенный казною и городами – ты изменил мне, своему Государю, отцу, благодетелю? Дай ответ! Сколько раз слышал я о твоих замыслах гнусных? но не верил, молчал. Ныне все открылось. Ты хотел обманом взять Ливонию и быть слугою Польским. Но Господь милосердый сохранил меня и предает тебя в мои руки. И так будь жертвою правосудия; возврати мое и снова пресмыкайся в ничтожестве!" Магнуса со всеми его чиновниками заперли в одном пустом ветхом доме, где он несколько дней и ночей провел на соломе. Между тем что делалось в Вендене?

Россияне без сопротивления вступили в город. Воеводы, Князь Голицын и Салтыков, не велели им трогать жителей; везде поставили крепкую стражу; очистили домы для Государя и Бояр. Все казалось мирно и тихо. Но Магнусовы Немцы, боясь свирепости Иоанновой, с женами, с детьми, с драгоценнейшим имением укрылись в замке и не отворяли его. россияне хотели употребить силу: Немцы начали стрелять, убили многих Детей Боярских, ранили Воеводу Салтыкова; не слушались даже и Магнуса, который приказывал им сдаться. Узнав о том, гневный Царь велел знатного пленника, Георга Вильке, посадить на кол, пушками разбить замок, умертвить всех Немцев. – Три дня громили стены: они валились; не было спасения для осажденных. Тогда один из них сказал: "Умрем, если так угодно Богу; но не дадим себя тирану на муки. Подорвем замок!" Все изъявили согласие, даже и Пасторы, с ними бывшие. Наполнили порохом своды древнего Магистерского дома; причастились Святых Таин; стали на колена, рядом, семействами: мужья с женами, матери с детьми; молились усердно – и видя стремящихся к ним россиян, дали знак: сановник Магнусов Генрик Бойсман бросил в окно горящий фитиль на кучу пороха… с ужасным треском взлетело здание. Все погибли, кроме Бойсмана, оглушенного ударом, изувеченного, но еще живого, найденного в развалинах. Чрез несколько минут он испустил дух, и мертвый был посажен на кол! Страшная месть пала и на мирных жителей: мучили и казнили, секли и жгли их, на улицах бесчестили жен и девиц. Трупы лежали вокруг города непогребенные. Одним словом, сия Венденская кара принадлежит к ужаснейшим подвигам Иоаннова тиранства: она удвоила ненависть Ливонцев к россиянам.

Оттуда Царь пошел [12 сентября 1577 г.] к Роннебургу, Трикату, Шмильтену; сии крепости, занятые Литовцами, ему не противились. Начальники мирно встречали его, довольные свободою возвратиться в отечество без оружия и без имения; а Немцев с женами и с детьми брали в плен. Оставалось только взять Ригу; но предвидя осаду кровопролитную, Иоанн спешил в Вольмар торжествовать свои победы; дал великолепный пир Воеводам Российским и знатным Литовским освобожденным пленникам; в особенности ласкал Князя Александра Полубенского; одарил их шубами и кубками; сказал им гордо: "Идите к Королю Стефану; убедите его заключить мир со мною на условиях, мне угодных: ибо рука моя высока. Вы видели: да знает и он!" Вольмар напомнил Иоанну беглеца Курбского: он написал к нему письмо такого содержания (и вручил оное Князю Полубенскому для доставления): «Мы, Великий Государь всея России, к бывшему Московскому Боярину… Смирение да будет в сердце и на языке моем. Ведаю свои беззакония, уступающие только милосердию Божию: оно спасет меня, по слову Евангельскому, что Господь радуется о едином кающемся грешнике более, нежели о десяти праведниках. Сия пучина благости потопит грехи мучителя и блудника!.. Нет, не хвалюся честию: честь не моя, а Божия… Смотри, о княже! судьбы Всевышнего. Вы, друзья Адашева и Сильвестра, хотели владеть Государством… и где же ныне? Вы, сверженные правосудием, кипя яростию, вопили, что не осталось мужей в России; что она без вас уже бессильна и беззащитна: но вас нет, а тверди Немецкие пали пред силою Креста Животворящего! Мы там, где вы не бывали… Нет, ты был здесь, но не в славе победы, а в стыде бегства, думая, что ты уже далеко от России, в убежище безопасном для измены, недоступном для ее мстителей. Здесь ты изрыгал хулы на Царя своего; но здесь ныне Царь, здесь Россия!.. Чем виновен я пред вами? Не вы ли, отняв у меня супругу милую, сделались истинными виновниками моих человеческих слабостей? Говорите о лютости Царя, хотев лишить его и престола и жизни! Войною ли, кровию ли приобрел я Государство, быв Государем еще в колыбели? И Князь Владимир, любезный вам, изменникам, имел ли право на державу не только по своему роду, но и по личному достоинству, Князь равно бессмысленный и неблагодарный, вашими отцами вверженный в темницу и мною освобожденный? Я стоял за себя; остервенение злодеев требовало суда неумолимого… Но не хочу многословия; довольно и сказанного. Дивися промыслу Небесному; войди в себя; рассуди о делах своих! Не гордость велит мне писать к тебе, а любовь Христианская, да воспоминанием исправишься, и да спасется душа твоя». – Сие мнимое смирение конечно не исправило и не обмануло изменника, но могло растравить язву сердца его к удовольствию мстительного Царя. Курбский, также мстительный, ждал благоприятного времени для ответа: оно приближалось!

Доселе Иоанн брал, что хотел; свирепствовал, казнил Ливонию беспрепятственно; смеялся над слабостию врагов; с надменностию воображал ужас, отчаяние Королей Шведского и Польского; думал, что оружие уже все решило; что остальное прибавят договоры сильного с бессильными. Отрядив часть конницы к Ревелю для нового опустошения Шведских владений, расставив войско по городам, вверив оное великому Князю Тверскому Симеону, Князьям Ивану Шуйскому и Василию Сицкому, Царь поехал в Дерпт. За ним везли изменника Магнуса и знатных Дворян его, которые ежечасно ждали смерти; но Иоанн, не уважая законов Государственной нравственности, Государственного неумолимого правосудия, умел быть снисходительным к измене для выгод Политики. Так он, будучи в Дюнебурге, милостиво сносился с беглецами Крузе и Таубе; ибо сии вероломные, видя успехи его, дерзнули снова предложить ему свои услуги, искренно или коварно, с обещанием способствовать нам в дальнейших завоеваниях. Так Иоанн, к общему удивлению, простили Магнуса в Дерпте, взяв с него клятву в верности, с обязательством заплатить России 40000 Венгерских гульденов; возвратил ему свободу и владение, Оберпален, Каркус; еще прибавил к сим городам Гельмет, Зигесвальде, Розенберг и другие; оставил Магнусу имя Короля, а себе Верховного Повелителя Ливонии, и велел там изобразить в церквах следующую надпись худыми Немецкими стихами, им самим, как уверяют, сочиненными: «Есмь Иоанн, Государь многих земель, исчисленных в моем титуле. Исповедаю Веру предков своих, истинно Христианскую, по учению Св. Апостола Павла, вместе с добрыми Москвитянами. Я их Царь природный: не вымолил, не купил сего титула; а мой Царь есть Иисус Христос». – Из Дерпта приехав во Псков, Иоанн осмотрел всех пленников Ливонских, некоторых освободил, других скованных послал в Москву, и сам, как бы утружденный великими подвигами, спешил отдохнуть в уединении Слободы Александровской.

Здесь конец наших воинских успехов в Ливонии, хотя и не весьма важных для потомства, но знаменитых, блестящих для тогдашних россиян, которые славились взятием двадцати семи городов в два или три месяца. Увидим жестокий оборот Судьбы, злополучие отечества и стыд Царя; увидим новое доказательство, что малодушие свойственно тирану: ибо бедствия для него казнь, а не искушение, и доверенность к Провидению столь же чужда его сердцу боязливому, сколь и доверенность к народному усердию!.. Но прежде описания войны, какой дотоле мы не имели, в последний раз еще явим Иоанна губительным Ангелом Тьмы для россиян, обагренным святою кровию невинности.

Уже не было имени опричников, но жертвы еще падали, хотя и реже, менее числом; тиранство казалось утомленным, дремлющим, только от времени до времени пробуждаясь. Еще великое имя вписалось в огромную книгу убийств сего Царствования смертоносного. Первый из Воевод Российских, первый слуга Государев – тот, кто в славнейший час Иоанновой жизни прислал сказать ему: Казань наша, кто, уже гонимый, уже знаменованный опалою, бесчестием ссылки и темницы, сокрушил Ханскую силу на берегах Лопасни и еще принудил Царя изъявить ему благодарность отечества за спасение Москвы – Князь Михаил Воротынский чрез десять месяцев после своего торжества был предан на смертную муку, обвиняемый рабом его в чародействе, в тайных свиданиях с злыми ведьмами и в умысле извести Царя; донос нелепый, обыкновенный в сие время и всегда угодный тирану! Мужа славы и доблести привели к Царю окованного. Услышав обвинение, увидев доносителя, Воротынский сказал тихо: «Государь, дед, отец мой учили меня служить ревностно Богу и Царю, а не бесу; прибегать в скорбях сердечных к олтарям Всевышнего, а не к ведьмам. Сей клеветник есть мой раб беглый, уличенный в татьбе: не верь злодею». Но Иоанн хотел верить, доселе щадив жизнь сего последнего из верных друзей Адашева, как бы невольно, как бы для того, чтобы иметь хотя единого победоносного Воеводу на случай чрезвычайной опасности. Опасность миновалась – и шестидесятилетнего Героя связанного положили на дерево между двумя огнями; жгли, мучили. Уверяют, что сам Иоанн кровавым жезлом своим пригребал пылающие уголья к телу страдальца. Изожженного, едва дышущего взяли и повезли Воротынского на Белоозеро: он скончался в пути. Знаменитый прах его лежит в Обители Св. Кирилла. «О муж великий! – пишет несчастный Курбский: – муж крепкий душою и разумом! священна, незабвенна память твоя в мире! Ты служил отечеству неблагодарному, где добродетель губит и слава безмолвствует; но есть потомство, и Европа о тебе слышала: знает, как ты своим мужеством и благоразумием истребил воинство неверных на полях Московских, к утешению Христиан и к стыду надменного Султана! Приими же здесь хвалу громкую за дела великие, а там, у Христа Бога нашего, вечное блаженство за неповинную муку!» Знатный род Князей Воротынских, потомков Св. Михаила Черниговского, уже давно пресекся в России: имя Князя Михаила Воротынского сделалось достоянием и славою нашей Истории.

Вместе с ним замучили боярина Воеводу Князя Никиту Романовича Одоевского, брата злополучной Евдокии, невестки Иоанновой, уже давно обреченного на гибель мнимым преступлением зятя и сестры; но тиран любил иногда отлагать казнь, хваляся долготерпением или наслаждаясь долговременным страхом, трепетом сих несчастных! Тогда же умертвили старого боярина Михайла Яковлевича Морозова с двумя сыновяьми и с супругою Евдокиею, дочерью Князя Дмитрия Бельского, славною благочестием и святостию жизни. Сей муж прошел невредимо сквозь все бури Московского Двора; устоял в превратностях мятежного господства Бояр, любимый и Шуйскими и Бельскими и Глинскими; на первой свадьбе Иоанновой, в 1547 году, был дружкою, следственно ближним царским человеком; высился и во время Адашева, опираясь на достоинства; служил в Посольствах и воинствах, управлял огнестрельным снарядом в Казанской осаде; не вписанный в опричнину; не являлся на кровавых пирах с Басмановыми и с Малютою, но еще умом и трудами содействовал благу Государственному; наконец пал в чреду свою, как противный остаток, как ненавистный памятник времен лучших. – Так же пал (в 1575 году) старый Боярин Князь Петр Андреевич Куракин, один из деятельнейших Воевод втечение тридцати пяти лет, вместе с Боярином Иваном Андреевичем Бутурлиным, который, пережив гибель своих многочисленных единородцев, умев снискать даже особенную милость Иоаннову, не избавился опалы ни заслугами, ни искусством придворным. В сей год и в следующие два казнили Окольничих: Петра Зайцева, ревностного опричника; Григория Собакина, дядю умершей Царицы Марфы; Князя Тулупова, Воеводу Дворового, следственно любимца Государева, и Никиту Борисова; Крайчего, Иоаннова шурина, Марфина брата, Калиста Васильевича Собакина, и Оружничего, Князя Ивана Деветелевича. Не знаем вины их, или, лучше сказать, предлога казни. Видим только, что Иоанн не изменял своему правилу смешения в губительстве: довершая истребление Вельмож старых, осужденных его политикою, беспристрастно губил и новых; карая добродетельных, карал и злых. Так он, в сие же время, велел умертвить Псковского Игумена Корнилия, мужа святого – смиренного ученика его, Вассиана Муромцева, и Новогородского Архиепископа Леонида, Пастыря недостойного, алчного корыстолюбца: первых каким-то мучительским орудием раздавили: последнего обшили в медвежью кожу и затравили псами!.. Тогда уже ничто не изумляло россиян: тиранство притупило чувства… Пишут, что Корнилий оставил для потомства историю своего времени, изобразив в ней бедствия отечества, мятеж, разделение Царства и гибель народа от гнева Иоаннова, глада, мора и нашествия иноплеменников. Здесь Курбский повествует еще о гибели добродетельного Архимандрита Феодорита. Сей муж, быв иноком Соловецкой обители, другом Св. Александра Свирского и знаменитого старца Порфирия, гонимого отцом Иоанновым за смелое ходатайство о несчастном Князе Шемякине, имел славу крестить многих диких Лопарей; не убоялся пустынь снежных; проник во глубину мрачных, хладных лесов и возвестил Христа Спасителя на берегах Туломы; узнав язык жителей, истолковал им Евангелие, изобрел для них письмена, основал монастырь близ устья Колы, учил, благотворил, подобно Св. Стефану Пермскому, и с сердечным умилением видел ревность сих мирных, простодушных людей к Вере истинной. В 1560 году, по воле Иоанна, он ездил в Константинополь и привез ему от тамошнего Греческого Духовенства благословение на сан Царский вместе с древнею Книгою венчания Императоров Византийских. После того жил в Вологде в монастыре Св. Димитрия Прилуцкого и несмотря на старость, часто бывал в своей любимой Кольской обители, у новых Христиан Лапландских; ездил из пустыни в пустыню, летом реками и морем, зимою на оленях; находил везде любовь к нему и внимание к его учению. Всеми уважаемый, и самим Царем, Феодорит возбудил гнев Иоаннов дружбою к Князю Курбскому, бывшему духовному сыну сего ревностного Христианского Пастыря: дерзнул напомнить Государю о жалостной судьбе знаменитого беглеца, столь же несчастного, сколь и виновного; дерзнул говорить о прощении. Феодорита утопили в реке, по сказанию некоторых; другие уверяли, что он хотя и заслужил опалу, но мирно преставился в уединении.