Текст книги "Искатель. 1972. Выпуск №3"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Пётр Проскурин,Геннадий Цыферов,Николас Монсаррат,Александр Барков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Глава VI. ДИПЛОМАТИЯ

Ночь. Гмелин молча шагает вдоль стены; Охотников полулежит на диване.

Лицо поручика замкнуто и сосредоточенно. Путешественник останавливается. «Да… поручик как-то потускнел будто за последний месяц», – думает Гмелин и, взглянув еще раз, говорит:

– А вы, Евгений Иванович, стали серьезней. Прежде шутили больше, и вдруг…

«Да нет, не вдруг…» – думает Охотников. Вчера он записал в дневнике: «После того как Фет Али завоевал Шемаху, торговле конец пришел. Раньше писали: в Шемахе товары всякие, шелков много крашеных. А венецианцы даже сей шелк тавлинским звали. Был шелк – стал щелк. Разорил хан народ, до того довел – на глаза ему показаться боится. В самой Шемахе никогда не бывает, а по приезде в деревнях окрестных живет. Ясное дело – тиран».

Охотников поднимается и, резко взмахнув рукой, произносит:

– Тиран, конечно…

Путешественник понимает, о ком идет речь.

– Нам надо поступать осторожно, а то… – Гмелин слегка потирает руки. – Сейчас, друг мой, я рассуждаю только как зоолог. Что такое Фет Али? Просто скотина…

Самуил Готлибович произносит это слово с немецким акцентом. Охотников улыбается.

– Но не в этом дело, сударь, – продолжает путешественник. – Сей скот очень не любит своего бакинского родственника. И если мы осторожно поссорим их…

Ученый хлопает себя по карманам, и рука его ползет за обшлаг:

– «Фет Али Хан! Наш покровитель, луна и солнце! Дерзнули мы еще раз обратиться к Вашей милости. Ибо, знаем мы, сердце Ваше подобно дождю в пустыне. Как о некоем блаженстве, вспоминаем мы сейчас о днях, проведенных в Вашем княжестве. Благодарим небо за дары эти. Скорбя сердцем, Ваша милость, должны сознаться, там, в Дербенте, мы не смогли до конца оценить все благородство души Вашей. Бакинский хан, конечно, светел и мудр. Но нас он не жалует. Принимает за каких-то лазутчиков. Вновь прибегаем к Вашей помощи. Пособите нам, добрым чужестранцам. Да возблагодарит Вас аллах и небо. Город Ваш Шемаха прекрасен, Вашими заботами и милостью он превращен в шелковый рай».

Собеседники понимающе пожимают друг другу руки и беззвучно смеются.

На третий день Фет Али прислал кое-какое снаряжение и двенадцать солдат.

– Охранять вашу милость в Сальяны и Ензели, – доложили солдаты.

– Дабы не сбежал, – уточнил Охотников.

Глава VII. ЕНЗЕЛИ

«Что делать? Что?» – русский консул зевает, бросает перо и смотрит в окно на белесые капли: тук-тук-тук… До чего же однообразна эта музыка дождей!

Закутанный в халат, с клубами дыма над головой, консул походит на маленький сердитый самовар.

Самовар пыхтит, стреляет искрами и, наконец, распалив себя, закипает.

– Солдат, – взрывается консул, – свечей и рому!

Старый ром густой, клейкий. Пригубив и сладко чмокнув, консул спрашивает:

– Гмелин пришли?

– Ждут.

Путешественник входит, тяжело опираясь на палку. Десять дней его трепала лихорадка.

Консул испытующе смотрит на Гмелина и, пыхнув трубкой, бросает:

– Быть может, отложим беседу?

Гмелин отрицательно качает головой:

– Нет, нет.

– Ну, коли так, рассказывайте.

– Хан дал нам лошадей и охрану, – не спеша начинает путешественник. – Из Шемахи мы тронулись на Сальяны, а затем в Ензели.

– А далее? – консул барабанит по столу. – В рапортах вы несколько подробнее…

– Полагаете? – Гмелин на минуту задумывается и говорит громче, увереннее: – Рапорт подается на имя их императорского величества…

– Разумеется, – консул кивает с лукавой улыбкой. – Самуил Готлибович, а в пору и мы сгодимся. Вы бы рассказали прежде…

– Да, да. – Гмелин достает платок, вытирает вспотевший лоб. – Занемог я, простите…

– А вы, сударь… – консул наливает в бокал густой золотистый ром и протягивает его путешественнику. – Благоволите… Чем вы изволили быть заняты последнее время?

– Приводил в порядок записи. Изволите ознакомиться?

Консул листает дневник и на некоторое время погружается в чтение:

«Гилянские быки и коровы чем-то похожи на верблюдов. Они имеют два горба. Один спереди, другой сзади. В науке оную породу именуют «бизон».

А вот о выделке шелка: «В половине марта гилянцы берут шелковые семена, завертывают в платок и носят при себе за пазухой. От теплоты из семян выводятся черви. Вылупившихся червей кладут в коробочку и кормят в течение нескольких дней тутовыми листьями. Через несколько дней черви образуют коконы. После этого коконы высыпают в кадку с горячей водой. Шелк там отделяется, и его сматывают на вьюшку».

Консул потирает руки и произносит вслух:

– Сударь! Глаза мои зрят труд бесценный! Я полагаю, не токмо мы, но и потомки наши премного чтить его будут.

Гмелин смущенно опускает голову:

– Сей труд есть исполнение долга перед отечеством нашим… Еще государь наш Петр Первый с великим любопытством и гордостью рассматривал первую карту Камчатки, сочиненную Лужиным и Евреиновым. А его превосходительство господин Ломоносов перед смертью передал в Императорскую Академию план многих географических экспедиций.

– Признаться, сударь, долгонько я здесь медведем сижу – не слыхивал. И теперь любопытство имею до ваших экспедиций.

– Экспедиции академии разные, как-то: астрономические и физические. Дело астрономов зело тщательно наблюдать ход небесных светил. Наша же экспедиция есть физическая, и допрежь всего инструкция ее гласит: «Ехать куда нам указано, описать тамошние места и все на карту исправно поставить».

– Да, – соглашается консул. – Великому государству нашему давно пора иметь собственную полную карту и атлас, ибо простор его необъятен.

Легкая краска смущения и радости заливает лицо Гмелина.

– Успехи вашей экспедиции! – поднимает бокал русский консул. – Здоровье достойного слуги отечества и науки!

Помолчав, консул спрашивает далее:

– А как у вас оказался Охотников?

– Охотников? Я вас не понимаю.

– Да вот, – консул развел руками. – Из Петербурга намекают. Мол, сей господин у вас пребывает. А там им не больно довольны.

– Довольны? – Гмелин хмурит брови. – А пребывание сего господина Охотникова здесь разве не есть наказание? Голод, болезни, пули разбойников… Довольно одного пути до Шемахи, дабы искупить вину…

Консул молча дымит трубкой и вновь соглашается:

– Вы правы. Я тоже полагаю… эти пудреные… Им бы послужить здесь с наше… А вы как разумеете?

– Так же!

– Вот-вот, – продолжает консул, – К сожалению, за пули разбойников орденов не дают.

И тут же вновь спрашивает:

– А сии горы вам нравятся?

– Привык. А художник Борисов да Охотников только об оных и толкуют.

Консул потирает руки:

– Красота!.. Эх, Самуил Готлибович, а в Сальяны двинетесь, еще больше красоты насмотритесь.

Гмелин кивает, глухо говорит:

– Дорога до Сальяны, по справедливости, для того сделана, чтобы кормиться разбойничьим шайкам. Между горами есть разной глубины ямы, глубокие пропасти с различными пещерами, в коих до грабежа лакомые люди караулят. А кроме того, – заканчивает путешественник, – ханы полагают – лазутчик я. Средь двенадцати солдат, посланных ханом, один доносчиком был. До каких пор сие продолжаться будет? Науке ведь служим.

– Верно, Самуил Готлибович, верно. Коли сам подлец, то и прочих тем же полагает. Это я о ханах. Впрочем, не все они таковы. Рящанский, к примеру, добр и гостеприимен.

– Слыхали…

– А я с ним уже договорился о вас.

Консул подает Гмелину письмо хана. Путешественник медленно читает вслух:

– «Высокопочтенному, в великом достоинстве находящемуся, в высокой славе сияющему, избраннейшему между благороднейшими мессианами и почтеннейшему в законе Иисусовом, сим изъявляю мое поздравление и желаю всякого благополучия и во всех предприятиях желаннейшего успеха.

Пересылая сие чистосердечнейшее поздравление, дружески объявляю, что, получив известие от высокопочтенного, в высоком достоинстве находящегося и верного высочайшего Российского двора консула о благополучном в Ензеленскую пристань прибытии, крайне обрадовался. А что сие мое дружеское письмо не совсем к Вам пришло праздным, то прошу приказать вашим служителям принять то, чему я к Вам при сем роспись посылаю. Когда же я буду иметь счастье Вас с радостью и удовольствием видеть в Ряще, то дружество наше так между нами утвердим.

Подарки с сим письмом присланные были следующие:

1) 10 батманов конфектов

2) 20 батманов сорочинского пшена

3) 12 баранов

4) 100 кур

5) 80 уток

6) 20 гусей

и знатное число гранатов, лимонов, померанцев и яблок».

Консул видит радость и смущение путешественника и добавляет:

– Да сопутствует вам удача!

Глава VIII. А БУДЕТ ЛИ УДАЧА?

«А будет ли она, удача?» – именно об этом и думает сейчас Гмелин. Правда, Рящанский хан принял их хорошо, но с тех пор, как он приехал в Мазандеранскую область, все как-то не ладится. Местный хан вначале приказал ему вылечить больного глазами брата. С большим трудом удалось Гмелину это сделать. Он собирался уже уезжать, как произошло неожиданное. Кто-то донес хану, будто среди рисунков русского художника Борисова есть его портрет. Суеверный владыка решил, что по приезде в Россию Гмелин обязательно выпалит в портрет из пистолета и хан тут же умрет. Сколько ни уверял Гмелин, что такого портрета нет, сатрап не поверил. Прислал двух своих прислужников. Персы разглядывают рисунки Борисова, восторженно цокают языками: «Карашо, очень карашо!»

А Гмелин молча опускает голову: он сделал все, чтобы спасти Борисова, но три дня назад художник умер от какой-то тяжелой болезни.

Умер… В который раз ученый начинает письмо и вновь бросает. Нет, он не может, не может так написать его матери. Хорошо, если бы люди перед смертью делали это сами. Вот когда он будет умирать, то обязательно сам напишет: «Простите, но я умер. Пишу о том, дабы не утруждать других». Других… А кто другие? Почти все из его экспедиции тяжело больны.

Не обращая более внимания на персов, Гмелин идет к дому, где лежит поручик Охотников.

– А… это вы… – Охотников с трудом поднимает голову от подушки. – Вы… Ну как, хан нашел свою образину?

– Ищет… Двух послов специально прислал.

– Ишь ты… – вздохнув, поручик внезапно произносит: – Отдайте ему потом мою шпагу с каменьями… Он алчный; авось…

– Что вы, что вы… и думать не смейте, – успокаивает его Гмелин.

– Не надо. – Охотников берет руку путешественника. – Не надо. Лучше расскажите что-нибудь веселое. Ну хотя бы про хана.

– Хорошо. Попытаюсь… – Губы у Гмелина дрожат, он никак не может унять этой дрожи.

– Ну что же вы?!

– Сейчас. Сейчас, как вы знаете, большинство ханов дураки. Но этот просто царь дураков. Дураков, – повторяет Гмелин и думает: «Совсем не смешно». – Так вот. Вот, сударь, хан и придумал новый способ торговли: купцы ему – товар, а он – им пинок. Так всех купцов и выпинал.

Закрыв глаза, Охотников слушает. А Гмелин все говорит, говорит. Сребролюбие хана ненасытно. Он обдирает не только своих подданных, но и всех чужестранцев. Они в область оную с удовольствием въезжают и с неудовольствием выезжают…

Ученый уже не помнит, сколько прошло времени: час, два или больше.

Наконец он на мгновение замолкает и смотрит на больного. Тот спит.

Осторожно, на цыпочках, путешественник пятится к двери, как вдруг слышит хрип, резкий, свистящий…

Опрокинув табурет, Гмелин бросается к кровати. Вздрогнув, Охотников внезапно вытягивается и затихает. Затихает навсегда.

Больше Гмелин уже не помнит ничего. Не помнит, как казаки вели его по двору, как кто-то мочил ему лоб, поил водой.

Очнулся он лишь в своей комнате. И снова увидел персов.

– Ну что, что?.. – прошептал Гмелин. – Что? Нашли? Думаете, нашему художнику делать было нечего, как только ханов писать?

Казак протягивает портрет молодого перса с кальяном:

– Да это же не тот! Не тот, вы понимаете? А другого нет!

Персы покачивают в знак согласия головами. Да… Да… Они все поняли: этот перс совсем не хан. Разве может хан так смеяться? Кто-кто, а они-то хорошо знают улыбку хана.

Затем персы уходят..

Гмелин медленно опускается на стул, долго сидит, обхватив голову руками.

Казачок Федька осторожно трогает его за плечо:

– Самуил Готлибович, вот письмо поручика…

Гмелин осторожно развертывает его, и первые же строки заставляют его вздрогнуть:

«Простите, но я умер. Пишу эти строки, чтобы не утруждать других…»

Глава IX. НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Мрак. Порывистый ветер гасит факелы.

Как идти дальше? Один неверный шаг – и пропасть. Однако люди идут. Они знают, что, если сегодня не спустятся, завтра буран похоронит их здесь. Так сказал проводник, и потому путешественники идут. Ведь сейчас они могут еще спуститься. Позже – верная смерть. Снежный саван.

«Саван…» – Гмелин невольно ежится. Тревожно, пронзительно запела впереди труба. Голос ее подобен крику раненой птицы. Птица плачет, зовет, но стая давно улетела.

Тоскует, печалится теперь птица-труба. Тоскуют и печалятся люди. В темноте не видно их глаз. Гмелин знает: сегодня у многих в глазах боль. Но единственно, что он может сделать, – это идти вперед. Вернее, не вперед, а вниз.

Гмелин взмахивает рукой, как бы отгоняя тревожные мысли:

– Эй, там, впереди! Факелы остались?

– Никак нет. Последние сгорели.

По голосу Гмелин узнает Федьку. На мгновение ему даже становится весело. Замечательный мальчик! Другие из прежней, первой, экспедиции далеко не все решились идти с ним. Казачок же сам напросился, помнится, так и сказал: «Мне без вас теперь никакой жизни нету!»

«Ах, Федька… А какая жизнь со мной? Голод, опасности, болезни…» – Гмелин останавливается, вновь зовет:

– Федька!..

– Что прикажете?

– Приказываю улыбаться… Так и передай: Гмелин, мол, приказали улыбаться.

– Слушаюсь… – казачок резко повертывается, но тут же застывает на месте: «В темноте-то не видать, кто улыбается…»

Гмелин хлопает Федьку по плечу, и, будто по секрету, шепчет:

– Надо же какой-то приказ отдать, а то подумают еще: упал в пропасть начальник.

Пронзительно гикнув, Федька исчезает.

А кругом тьма… густая, тяжелая. Она давит на плечи, прижимает к земле. Надо бы, конечно, остановиться, отдохнуть. Но каждый понимает: остановиться нельзя, и, напрягаясь из последних сил, идет.

Снова послышался и замер над горами долгий крик трубы. Вновь тревога и сомнения, но ученый теперь не поддается им: «Истина никогда не бывает конечной. В познании важен процесс, движение. Да, да, движение. Сие и есть главное в моей жизни. Не только результат и надежда на великое открытие толкают меня на служение отечественной науке. Более здесь имеет значение само путешествие, риск, борьба, муки. Это и вдохновляет людей, меня, во всяком случае».

– Господин профессор, – чей-то насмешливый голос выводит Гмелина из задумчивости.

Рисовальщик Бауэр. В отряде он известен как первый весельчак и насмешник.

– Господин профессор, – загадочно произносит рисовальщик. – А вы, по-моему, ошиблись в экипировке экспедиции.

– В чем же? – Гмелин настораживается и, как всегда, ждет очередной шутки.

– Да вот… – подобно всем насмешникам, Бауэр говорит серьезно. – Да вот, взяли лошадей, а не позаботились о кошке. Отличнейший проводник ночью.

– Безусловно, – медленно произносит Гмелин. – Безусловно. – И неожиданно, как хороший фехтовальщик, делает выпад: – А вы не беспокойтесь. Здешние кошки еще могут позаботиться о вас, Бауэр.

И как бы в подтверждение слов путешественника рисовальщик вдруг видит рядом два больших желто-зеленый глаза.

– Пантера! – в ужасе кричит он и стреляет.

– Бывает, бывает… – смеется профессор и дружески похлопывает художника по плечу: – У вас Слишком развито воображение, Бауэр.

Рисовальщик смущен. Некоторое время Гмелин молчит, затем успокаивает:

– Ничего, сударь, не огорчайтесь. Со мной еще хуже было. Однажды, во время лихорадки в Ензели, мне знаете что почудилось? Будто бы поручик Охотников… Так вот, мне представилось, что Охотников не кто иной, как наследник престола Павел. Я вел с ним очень серьезную беседу, жаловался, просил солдат, лошадей. Грозил и плакал даже. Судя по всему, вам еще до слез далеко.

Последние слова ученый произносит почти шепотом. Опять нахлынули воспоминания, закружили, унесли в прошлое: Еизели, Шемаха, Дербент, старые друзья: Борисов, Охотников.

Как ни парадоксально, но дороже всего для него этот персидский период жизни. В сравнении а ним все остальное – и университет и академия – кажется пустяками.

С грустью и насмешкой вспоминает он свои первые мечты о славе, о том, как при его появлении в петербургских гостиных будут говорить: «А кто сей Гмелин?» – «Да как же, великий путешественник!»

Великий! После первого путешествия его действительно называли великим. Однако не путешественником, а кляузником. И все из-за того, что он во что бы то ни стало стремился лучше экипировать новую экспедицию. Сил, им затраченных, вполне хватило бы еще на одно путешествие.

Впрочем, надо отдать должное чиновникам. Они предупреждали об опасности, грозящей ему в западных провинциях. Междоусобица, разбой, враждебность ханов к России.

Напоминали даже о забытой экспедиции Лопухина, родственника Петра, который возвращался с посольством Артемия Волынского в Россию. Ему доверили доставить подарки царю, в том числе ни много ни мало – живого слона. Тогда же Лопухин получил нечто вроде охранной грамоты. Грамота сия гласила: «В своих владениях каракайтагский уцмий всячески будет способить и благоволить Лопухину». На деле же уцмий в сговоре с другими ханами предательски напал на русский отряд. Завязалась ожесточенная перестрелка. Во время оной несколько казаков были убиты, а слон тяжело ранен.

Лишь благосклонное соизволение императрицы заставило чиновников продвинуть дело Гмелина. И все-таки дали ему всего очень мало. Думали – он откажется. Ошиблись – ни сегодня, ни завтра, никогда не откажется он от своей мечты – путешествовать.

– Огни! – кричит впереди Федька. – Внизу огни!

Гмелин облегченно, вздыхает. Наконец-то можно будет отдохнуть.

Вспыхивает, переливается огнями восточное селение. Издалека оно походит на праздничный торт со свечками.

Тихо, почти бесшумно подходит отряд к аулу. Но перед самым въездом из темноты возникает фигура солдата.

Звучит громкое, резкое:

– Нет! Наш хан и повелитель не велел пускать вас, чужестранцы!

Отряд минует аул и останавливается неподалеку, на пустынном каменистом плато.

Там в старой палатке, которую лишь ради шутки можно назвать шатром, начальник экспедиции разворачивает карту.

Так или иначе, но ехать обязательно надо через враждебные племена. Какое из них страшнее, никто толком не знает. Известно одно – каракайтагский уцмий эмир Гамза жесток и коварен. Но ведь сие лишь говорят. Быть может, с ним как раз и можно будет поладить. Объезжать же его ханство – слишком далекий путь.

Глава X. СКВОЗЬ СЕДЫЕ ТУМАНЫ

Спрятавшись в тень, бек Ахмед и его помощник играют в кости.

«Твой!», «Мой!» – то и дело слышится из-под чинары.

В горах голоса играющих звучат словно пистолетные выстрелы. Черный дрозд, усевшись над ними, тут же взлетает вверх. Показала свой нос осторожная лисица, понюхала воздух и скрылась: «Охотники».

Да, люди эти действительно остановились здесь неспроста. Бек Ахмед и его всадники караулят сейчас русских путешественников.

После того как несколько сот подданных его величества каракайтагского владыки перебежали в Россию, уцмий эмир Гамза приказал ловить всякого русского мужского или женского пола, дабы впредь неповадно было россиянам укрывать его беглых людишек.

Так приказал хан, и так поступают теперь его воины. Тем более занятие сие для них одно из наиприятнейших.

Если сосчитать, скольких людей за свою жизнь ограбил бек Ахмед, не хватит листьев на этой чинаре. А сегодня прибавится еще одна веточка.

Бек доволен. Он даже не расстраивается из-за своего проигрыша.

– Ничего, – Ахмед хлопает по плечу своего напарника, – не беда. Скоро наши карманы станут толстыми, как курдюки баранов. Слышишь? – бек поднимает палец к небу. – Русское золото звенит в горах…

– Казаки! – передает в это время дозорный, и Ахмед, бросив кости, первый взлетел в седло.

Внизу за поворотом двигается небольшой отряд.

Всего несколько телег. Небогатый улов. Впрочем, если полонить, а потом продать в Турцию, калым будет. От возбуждения у бека потеют руки, злобная усмешка кривит губы.

– Попались! – шепчет Ахмед. – Сами в капкан лезут.

Он еще раз презрительно смотрит на русских: дураки! Ведь никто, кроме них, не мог бы поверить в доброту старой лисы каракайтагского князька эмира Гамзы. А они вот уверовали… Получили приглашение и едут в гости.

Бек вздыхает: эмир Гамза приказал, как только русские беки войдут в его владения, отрезать их и полонить. Что же поделать, уцмия нельзя ослушаться!

Прикрыв глаза, Ахмед дремлет. Надо подождать час или два, пока все утихнет и русские не убедятся окончательно в добросердечии властителя.

…Сигнал!

Бек пришпоривает иноходца, и вот уже персы окружили русских.

Отряд Гмелина слишком мал, чтобы сопротивляться. Один из казаков обнажил было саблю, но тут же над его головой сверкнули три клинка, и он упал израненный под ноги лошадей. И все-таки быть бы жестокой сече, и не одна голова перса легла бы в придорожную пыль, прежде чем Ахмед овладел бы обозом, но Гмелин остановил кровопролитие.

– Прекратить! – властно скомандовал он, и казаки со звоном кинули сабли в ножны. Вышел вперед и, угадав в Ахмеде начальника, строго спросил:

– Кто вы и по какому праву останавливаете нас? Мы – подданные империи Российской…

Перс ухмыляется:

– Именно вас, подданных России, мне и нужно.

Действовать прямо – так вначале решил бек Ахмед. Однако, взглянув на Гмелина и приняв во внимание случившееся, стал хитрить.

– Простите, – тут же добавил он. – Простите, но очи великого хана решили взглянуть на столь великих путешественников. Он послал встретить вас.

– Не много ли? – недобро усмехнулся начальник экспедиции.

Не смутившись нимало, словно не заметив усмешки, перс так же вежливо ответил:

– Хан оказал вам честь, послав такой большой отряд. Мы должны охранять вас.

– Хорошо, – говорит Гмелин. – Я сам объяснюсь с ханом.

Он протягивает вперед руку, пытаясь отстранить Ахмеда.

Но не так прост старый и опытный бандит.

– Благородный бек, но я должен проверить – не везете ли вы золото, серебро, шелк…

И начинается унизительная процедура осмотра. Перевертываются телеги, летят картины, гербарии, образцы минералов. Ахмед все дотошно осматривает и долго вертит, трет в руках каждый камушек. На глазах Гмелина он вспарывает несколько чучел и долго шарит у них в брюхе. Ничего ценного. Рисунки, засушенные цветы, камни… Странные люди! Зачем они везут все это?

Ахмед смекнул:

«Видно, эти камни магические. Да, ведь Гмелин знахарь, он лечил ханов».

Воровато оглянувшись кругом, бек Ахмед подзывает к себе путешественника. Наклонившись к самому уху Гмелина, он шепчет:

– Будет лучше, если ты скажешь, какой камешек целебный.

Гмелин делает вид, что выбирает, долго роется в коллекции и наконец подает обыкновенный песчаник:

– Эликсир молодости! Принимать в толченом виде.

Бек Ахмед благодарит и прячет камешек у самого сердца. После этого он немного добреет.

Осмотр окончен. Нехотя, ворча себе под нос, персы расходятся.

Казаки посмеиваются над ними. Ханские воины рычат, они готовы в любую минуту броситься на русских, порубить их всех до единого. Но бек Ахмед приказал никого не трогать: они пленники хана, они его собственность.

Эту собственность персы должны доставить в целости и сохранности. И самое смешное – если нападут другие бандиты, не на живот, а на смерть они обязаны защищать проклятых гяуров. Каждый из них, как объяснил бек, стоит больших денег. Тридцать тысяч рублей должна уплатить за них русская царица. Если не уплатит, эмир Гамза продаст их туркам.

Однако персы, не имеющие права и пальцем тронуть русских, мстят им по-другому. Ведь уцмий ничего не сказал о том, кормить или не кормить пленных. Он сказал только, чтобы они были живы. Персы так их и кормят, чтобы те только были живы и не умерли с голоду. Конечно, эмир Гамза нарушил законы восточного гостеприимства. Но, как говорят на Востоке, легче осла научить человеческому языку, чем заставить уцмия стать честным. Сколько клятв он дал за свою жизнь, и, если бы был ад, преисподняя, давно бы провалиться и гореть ему в геенне огненной.

Но, к сожалению, ад для уцмия пока еще не придуман. И сколько ни будет взывать к его совести русский путешественник, уцмий останется непреклонным. И даже тогда, когда старшины в Берикее заявят ему о своем недовольстве его делами, сердце эмира Гамзы не дрогнет. Он лишь перевезет Гмелина в другую деревню, дабы никто не смел осуждать его больше. Уцмий терпеть не мог упреков. Больше всего на свете он любил величие, повиновение и тишину.

* * *

…Но все это будет потом. А пока дни и ночи идут голодные русские по тернистым дорогам среди безмолвных гор, сквозь седые туманы.

С наступлением сумерек туман рассеивается. Только отдельные клочья его, как отставшие от табуна голубые кони, бредут вдаль, без дороги. Бредут туда, где красный закат.

Они будут идти долго, и на привалах, когда персы садятся есть, русским, словно псам, будут кидать черствые лепешки и заплесневевший сыр. А художник Бауэр будет горько шутить: «Кто сказал, что в Персии жара? Сейчас здесь ужасно сыро. От такой сырости и умереть недолго».