Текст книги "Искатель. 1972. Выпуск №3"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Пётр Проскурин,Геннадий Цыферов,Николас Монсаррат,Александр Барков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Глава II. ПРИЕМ У ХАНА

Итак, Дербент. Дербент – это уже Персия, загадочная, незнакомая страна. Названия ее городов и провинций напоминают названия сказочных цветов, фруктов. Ширван, Дербент – кажется, слова эти имеют запах…

– Шлюпка подана! – с этими словами в каюту входит Охотников. Гвардейский поручик, он недавно пристал к экспедиции. Знакомые Гмелина очень просили за него. Поручику необходимо было покинуть столицу: любовь… дуэль…

Начальник экспедиции пожалел молодца. И теперь не раскаивается в этом.

– Зачем спешить, Самуил Готлибыч, авось не на пир. – Охотников успокаивает путешественника.

– Кто знает, сударь! – Гмелин торопливо собирает книги и выходит на палубу: наконец-то он увидит персидский город, волшебные дворцы, сады, мавзолеи. Но постепенно радость его гаснет: мрачные башни предстают перед ним, а над башнями и толстой крепостной стеной – серые горы и серое небо.

Медленно спускаясь по трапу, Гмелин вспоминает: «Дербент город каменный, белый. И у того города Дербента море огорожено каменными плитами, и тут лежат мученики. А басурманы сказывают, что русские и кто ни ездит, ходит к ним прощаться».

Когда-то эту странную бумагу Гмелин нашел в государственном архиве среди древних пожелтевших фолиантов. В свое время она весьма его поразила. И теперь вновь при виде сих каменных развалин он вспомнил: «Кто ни ездит, ходит к ним прощаться…» «Прощаться, – повторяет Гмелин. – Видно, надо проститься с мечтами о прекрасной Персии».

Ученый грустно улыбается. Так же грустно будет он улыбаться, пробираясь по узким и грязным улочкам города. И совсем печально улыбнется в ханском дворце. Да, ханский дворец походит на волшебный фонарь, но, чем пышнее дворец, тем беднее кажется остальной город.

Ничто не потревожит покой хана. Владыка полудремлет. Длинная, изогнутая, как змея, трубка с кальяном дымится в его зубах. Очнувшись, он с трудом приподнимает синеватые, мглистые веки.

Хан ждет – Гмелин кланяется.

Речь владыки цветиста, медлительна.

– Благословен путник, явившийся в великую страну аллаха. Что желают знать и ведать его душа и сердце?

Гмелин понимает: велеречивость знатного вельможи только дань этикету.

Раскланявшись, путешественник подробно объясняет хану цель своего визита:

– Я имею честь быть посланным ее императорским величеством для изучения местности в географическом отношении, для изыскания и исследования средств к удобрению степей, сыскания способов к размножению скота, к разведению пчел и шелковичных червей. Для исследования и изыскания…

Хаи зевает. Молча слушает, а сам между тем думает: «Бред..» какой бред несет этот чужестранец… Когда же наконец он кончит?»

Но вот хан не выдерживает; поднятая кверху рука на мгновение прерывает доклад Гмелина.

– Спроси, спроси! – кричит он переводчику. – Этот сумасшедший – знахарь? – И, не дождавшись ответа, хан тычет длинным перстом в свою бородатую щеку.

Да, минареты и башни украшают не токмо ханский дворец. Большая, похожая на яблоко опухоль зреет на ханской щеке. Гмелин пристально смотрит в глаза владыке и, склонив голову, произносит: «Если хан мне позволит». Конечно, хан позволяет.

Толстый, словно арбуз, в пестром халате, вкатывается слуга, в изумлении раскрывает рот и застывает на месте. «О великий аллах! Чудеса творятся на свете: голова, несравненная голова великого Фет Али вертится в руках чужестранца!» Наконец, повернувшись еще раз, голова останавливается. Хан доволен.

– Пиши! – резко и повелительно бросает Гмелин прислужнику. Ханский прислужник старательно выводит причудливые восточные письмена: «Дабы излечить опухоль Фет Али Хана, я, профессор Императорской академии наук Гмелин, предлагаю…» Далее следует целый список лекарств, которые необходимо принимать хану, чтобы опала опухоль. Перечислив все необходимое, путешественник умолкает.

Хан милостиво кивает ему на прощание.

Поклоны, поклоны, поклоны. Они сопровождают ученого до самых дверей. Точно большие маятники, качаются головы немых вежливых слуг. «Болванчики!» – думает Гмелин.

В детстве мать подарила ему на рождество шкатулку, и точно так же кланялись серебряные танцоры-болванчики, окончив коротенький менуэт. Однако не слишком ли он шутит? Наверное, во время этой тягостной аудиенции он тоже немного походил на одного из таких «болванчиков».

Дон… дин… дон… – высоко на башне бьют ханские часы. Половина четвертого. Визит окончен.

Словно тяжелые арбы, медленно потянулись дербентские дни. В жару команда корабля обычно спит, а ученый часами бродит по пыльному и душному городу. Вот стена, построенная когда-то Александром Македонским. А за той стеной, что идет поперек города, жили в древности греки. Могильные памятники хранят их имена. В канун Нового года женщины украшают могилы цветами, одаривают нищих, долго молятся. Да ниспошлет им аллах счастье.

Вечерами при свете свечи Гмелин обстоятельно записывает дневные наблюдения: «Сегодня обследовал Дербент. Около города на высокой стене находится укрепленный замок. Это резиденция хана. Весь город окружен каменной стеной. Вследствие отсутствия гавани и подхода судов торговля в Дербенте развита слабо…»

Говоря о бедствиях и нищете дербентцев, ученый заключает: «Весь Дербент желает, чтобы возвратились те счастливые времена, в которые Ширван был под скипетром российским».

За окном слышен разговор казаков.

– Вась, – просит кто-то, – а Вась, расскажи, как ты за персиянкой-то…

– Отстань, – ворчит Вася.

– Вась, а Вась, расскажи ужо в последний…, – умоляет тот же голос.

– Ладно… – соглашается наконец Васька. – Значит, у ручья я ее впервой встретил. Ну, скажу вам, братцы, цветок. Брови дугой… А глаза!

Васька умолкает, безнадежно машет рукой.

– Вась, а может, то не персиянка, а татарка?

– Сам ты татарин! – взрывается Васька. – Я татар беспримерно с первого раза узнать могу. Наперво у них лицо круглое и глаза косят.

«Наперво лицо круглое и глаза косят», – непроизвольно записывает Гмелин. И тут же, опомнившись, размашисто перечеркивает написанное. Прочитают в Академии такое – за животы возьмутся. И, стараясь не слушать более разговор казаков, пишет строго и обстоятельно: «Населения в Дербенте четыре тысячи. Сиречь среди них народы разные, как-то: татары, армяне, персы. Подле города они разводят траву. Из травы сей готовят краску, именуемую хной. Оной хной персы красят бороды. Отчего здесь у всех бороды красные… Хлеба здесь сеют весьма мало, которого и для самой необходимости недостаточно. Для того здесь мука с превеликим барышом продается… А животных водится очень много: зайцев, кабанов, диких коз, лисиц, медведей и волков».

Голоса на улице смолкают. Мягко ступая, кто-то входит в дом. Гмелин отрывается от дневника, оглядывается на дверь, видит красного, лукаво ухмыляющегося перса.

– Наш хан и повелитель… – гортанно произносит перс, и выуживает из халата мешок. Молча кладет на стол.

Не спеша Гмелин считает деньги. Сто рублей мелкой персидской монетой. Если бы ученый имел право, он непременно сказал бы: «Ваш хан просто дурень». Разве может он, член Императорской Академии, начальник большой экспедиции, принять ханскую подачку?

Молча, прикусив губу, Гмелин возвращает деньги… «Конечно, владыка обидится. Но аллах с ним! В конце концов я ведь не какой-то заезжий медик. Я прежде всего представитель великой державы Российской».

«Державы Российской…» – в который раз выводит он в дневнике эти торжественные строки. Но, к сожалению, «держава» пока мало помогает ему.

Итак, дописана последняя строка. Завтра снова в путь, теперь по суше, в глубь чужой страны. Гмелин кладет перо, зовет Охотникова.

– Они тоже пишуть… – докладывает казачок Федька.

– «Пишуть»… – путешественник удивляется, а затем лицо его озаряет улыбка. – Значит, у экспедиции будет и другой дневник. Возможно, более веселый…

Глава III. ПИСЬМО НА РОДИНУ

«Дорогая моя Наденька! Бесценный и единственный друг мой! Прежде всего спешу сообщить, что я жив и здоров. Правда, на минувшей неделе было занемог, но благодаря заботам и стараниям господина Гмелина, бог даст, теперь болезнь меня совсем оставит.

Письмо Ваше, кое я успел получить в Астрахани, чрезвычайно меня утешило. Так живо напомнило мне оно мою прошлую жизнь, Петербург.

Наденька, Вы спрашиваете меня о причине моего столь внезапного отъезда. Не может быть! Неужели Вам до сих пор ничего не известно?

Клянусь Вам, я не виноват, не я хотел этой дуэли. Произошло все случайно.

Когда я входил в гостиную к Осиповым, господин Н., не заметив меня, изволил довольно непочтительно отозваться о Вашей матушке. Я заставил его повторить свои слова снова и дал ему пощечину. На другой день мы дрались.

Вы знаете, Н. – известный дуэлянт и бретер. К сожалению, он близкая родня князю Михаилу, и ему всегда все сходит с рук. Но меня-то, я знал, не помилуют. Тем более тяжелое ранение соперника… и я уехал. Сами секунданты помогли мне в этом. Один из них дал мне рекомендательное письмо к господину Гмелину, начальнику персидской экспедиции.

Итак, Ваш покорный слуга теперь член научной экспедиции. Начальник мой – человек молодой. И для меня сейчас он не столь начальник, сколь друг.

Гмелин невелик ростом, худ телом. Высокий лоб, твердый подбородок, но губы… губы совсем детские.

Как все ученые, Гмелин немного рассеян, в обхождении же весьма вежлив. Люди его чтят и любят, при случае же, однако, они не прочь подшутить над его слабостями. Но господин Гмелин, к чести его сказать, не обижается.

Конечно, Гмелин человек далеко не светский. Но беседы с ним меня поражают. В них всегда виден острый ум, а вместе с тем душа чувствительная и нежная.

Помните немецкого дипломата графа С.? Как тогда в гостиной Вашего батюшки он говорил о Персии? Райские птицы, райские сады, венчающие горы.

Смею Вас уверить, ничего подобного здесь нет. Горы большей частью голы. Кое-где по ним, как гнезда ласточек, лепятся дома, по-восточному – сакли. Снизу сакли похожи на лестницы, и по сему поводу казаки наши шутят: персы живут под лестницами. Выше саклей на горах снег. Снегу много, и его следует опасаться. Однажды на наших глазах был обвал. Персидскую повозку вместе с возницей накрыло снегом, она несколько раз перевернулась и с превеликим шумом сверглась вниз. Спасти ямщика, безусловно, никто не смог.

Теперь мы большей частью передвигаемся верхом. Я в том трудности никакой не испытываю, зато моему начальнику сие занятие кажется не из приятных. Во всяком случае, в первый день Гмелин так и не мог сам слезть с лошади. Тем не менее, несмотря на многие неудобства нашего путешествия, мы продолжаем идти вперед. Сегодня поднимемся в гору, а завтра будем спускаться вниз.

Друг мой, раньше я думал, что в строении своем горы разницы большой не имеют. Вижу теперь, что не прав. Они весьма отличны и чудны. Две недели назад мы поднимались в гору, кою персы зовут Биш-Бармак, то есть Пять пальцев. Гора эта и в самом деле вполне соответствует своему имени. Пять вершин, будто пять больших корявых пальцев, уткнулись в небо.

Завтра мы будем в Баку. До свиданья, друг мой!

Преданный Вам Евгений».

Глава IV. ХАНСКАЯ КАНЦЕЛЯРИЯ

Баку издавна славится развалинами старого дворца Ширван-хана, Девичьей башней, соленой землей, водой и сильными ветрами.

Нестерпимо жжет солнце. На пыльную мостовую ложатся густые тени. Большая разлапистая тень – дерево; квадратная – дом. А вот какая-то смешная, забавная – тень ослика. Ослик прядает ушами, ритмично машет хвостом.

– Ишь ты! – удивляется казак. – Тоже лошадь… Спаси и помилуй… И как персиянцы на них ездют…

– А ты, Иван, спробуй… – советует ему другой, – Спытай. Глядишь, и тебе приглянется.

– Тьфу ты! – Иван Ряднов, серьезный и обстоятельный казак, грозит насмешнику здоровенным кулаком.

Рябой рыжий казачок прыгает прямо под ноги путешественнику.

– Федька! – строго приказывает Ряднов. – Осла кормить будешь. Вишь, какой он тощий… Понял?

– Понял. – угрюмо отвечает казачок и не спеша подходит к ослу.

Нещадно палит солнце.

– Как в сухой бане, – жалуется кто-то и тяжело вздыхает. – Ну и жисть, братцы! Когда же домой-то?

– Домой рано. Не все дела ищо сделали… – поясняет обстоятельный Ряднов.

– А чего осталось? – возмущается кривой, вечно чем-то недовольный Матвей Суслов. – Голь одна кругом.

– Тебе голь. А их благородию виднее. В прошлые разы хинное дерево нашли. Слыхал?

– Ну и што?

– Коль у тебя лихоманка какая случится, лечить станут. Понятие иметь надо!

– Одно и есть, что хина, – не унимается Матвей. – А цветья зачем берем?

«Цветья? – думает Ряднов. – Зачем, в самом деле, их благородие всякие цветочки, словно девка, подбирает? – И тут смекает: – Цветья тоже, значит, от хворобы!»

– Дядя Ваня! – вступает в разговор Федька, – А я надысь ввечеру персиянского черта видел. Величеством больше льва. Шерсть коротка. Глаза – уголья. Голос велик и страшен. А сам хвостатый и весь-весь в пятнах.

– Дурак ты, Федька, – спокойно отвечает Ряднов. – То большая персиянская кошка. Пантер – по-ихнему.

– Чудно как-то… – тянет Федька. – Кошка, а зовут пантер.

– Ну как есть дурак, – вздыхает Ряднов. – Для них, поди, тоже чудно, что вот тебя Федором прозывают.

– И ничего чудного тут нет, – серчает Федька. – А их дербентского хана, слышь, тоже так кличут: Фет Али – Федор…

– Ух, – утирает глаза от смеха Ряднов. – Ну и скоморох же ты, Федька! А теперь скажи мне: если дербентский хан твой тезка, почему он лошадей тебе пожалел?

Федька разевает рот, чтобы все объяснить. Не он, мол, виноват, а их благородие: не захотел резать ханскую щеку, вот хан и не дал лошади. Но казачок тут же спохватывается: как бы опять не попасть впросак. Чуть что, казаки над ним до упаду хохочут. А как смеялись они в караван-сарае, Федьке до сих пор вспомнить тошно.

Спустились они тогда с горы Биш-Бармак и остались в том сарае ночевать. Казачок притомился за день и сразу уснул. Спит спокойно, ничего не чует. А гнусу всякого в том караване – хоть метлой мети, хоть лопатой греби. Наутро глаза и нос у Федьки распухли. Казаки гогочут:

– Смотри, нос-то у тебя – груша переспелая.

– Федька! – зовет Ряднов. – Снеси письмо хану. Да поживей возвращайся.

По жарким, пестрым, как шкура пантеры, улицам Баку плетется маленький казачок. Вопиют муэдзины, созывая верующих. Стонут нищие. Ругаются, стараясь перекричать друг друга, нарядные персы, возвращаясь с базара.

И сквозь этот невообразимый шум, гвалт, крики идет маленький казачок.

– Ибн алла! – каркает кто-то над самым ухом.

– Ибн алла! – сверкнув глазами, проносится быстрый всадник, едва не задев Федьку лошадью.

Бакинские улочки так узки и запутанны, что, пройдя одну, не всегда попадешь в другую. Дома на них стоят как попало.

Чудная страна: и улицы чудные, и люди чудные. Недавно Федька писал домой: «А платья персы носят озямные, киндячные, кумачные, кутнятые и опоясывают себя великими кушаками, а поверх кушаков шали вишневые, а на головах чалмы. На ногах чулки да башмаки, а жонки ходят, закрывшись в тонкие платки. Лиц и глаз не видать. Чудно».

– Ибн алла! – снова кричат из-за угла.

Федька в испуге шарахается в сторону и больно зашибает ногу. Казачок садится на землю, дует на ушибленное место:

– Фу… у верблюда боли, фу… у пантера боли… фу… у хана боли…

Проходит мимо перс, останавливается. В изумлении слушает. Аллах, как странны эти русские! Подумать только, как они молятся: плюют и дуют на ногу!

Передохнув, Федька встает, вприпрыжку несется к ханским хоромам.

Начальник ханской канцелярии пристально смотрит в окно: – Проклятые гяуры, они смеются над нами. Кто позволил им, неверным, без почтения относиться к знатному бакинскому властителю – прислать какого-то мальчишку.

Ибн-Мухамед-оглы велик и тучен. Его толстый живот напоминает огромную бочку. Сверху он, словно обручем, стянут тугим красным поясом. Но пояс все равно не помогает: когда Мухамед сердится, живот раздувается так, что того гляди лопнет. Впрочем, это одна из любимых забав владыки – так злить толстого Мухамеда. «Дьявол! – шепчет, негодуя, Мухамед. – Такой же дьявол, как и его родственник Фет Али! Оба они – два уха одного безумного верблюда. Они всегда заодно. Фет Али недоволен русскими, и наш тоже гонит. Кто их сюда звал? Кто?» – тучный Мухамед начинает пыхтеть.

Недавно хан дал приказ: впредь сноситься с русскими только «через переписку». Но русские пишут вот что:

«Мы должны, мы обязаны обследовать берега Каспия, а также земли, к ним прилегающие. Наш долг перед отечеством и наукой сего требует…»

Мухамед протягивает толстую волосатую руку к кувшину и отчаянно кричит. Он делает так всегда, прежде чем пить вино. Ведь Мухамед турок. А верующим в коран и аллаха запрещается пить вино. Но когда Мухамед кричит, душа его уходит в пятки. Теперь он может пить вина сколько захочет. Его верующая душа не знает, что совершает его неверующее чрево.

«А все же хорошо пьют эти русские! – неожиданно вспоминает Мухамед. – Хорошо! На днях сам видел, как один казак на спор выпил целое ведро чихиря».

Мухамед с блаженной улыбкой склоняет голову на руки и засыпает.

Глава V. ХРАМ ОГНЕПОКЛОННИКОВ. ОТКРЫТИЕ НЕФТИ

«О великий огонь! Царь земли и неба! Ты, дарующий земле жизнь, ты, дарующий мне душу. Я, раб твой, тебя прошу, умоляю – будь милостив!»

Человек в тюрбане закатывает глаза и, воздев руки к небу, покачивается в такт молитве.

В пустом гулком храме слышно бормотанье молящихся. Это один из немногих уцелевших великих храмов – храм огнепоклонников. Люди здесь молятся великому создателю всего живого, богу и царю вселенной – огню.

Огонь! Словно рыжий тигр, вылетает он из трубы, рычит, прыгает и пляшет над головами молящихся.

Да, многие, наверное, забыли о нем. Но они, огнепоклонники, помнят. К новорожденному богу пришли три царя. И принесли ему мирт, ливан и злато. Коли мирт возьмет – врачующим пророком будет. Коли злато – царем земным. А если ливан – бог это.

Но взял младенец и злато, и ливан, и мирт. И даровал царям камень, дабы единой и твердой их вера в бога была. Однако цари не скоро то поняли. Бросили камень в колодезь, там пламя сверкнуло. С той поры и носят то пламя по храмам. А коли погаснет оно, ищут долго. Не найдешь его, не обогреешь сердце – несчастным станешь.

Более двух лет человек в тюрбане не приходил в храм. И вот божество его наказало. Сегодня дом его пуст. Немо и холодно глядит он на людей пустыми глазами окон. Злая птица-горе пролетела над ним: в тот день, когда хозяин был в Баку, вольные горцы напали на его дом. Жену и детей увели в плен.

Что делать? Как жить дальше?

«Наняться в слуги?» – бормочет вслух человек в тюрбане.

Со двора храма доносится ржанье лошадей, чья-то непонятная речь. Искоса молящиеся смотрят в полуоткрытую дверь. Человек в тюрбане медленно выползает из священного круга. Некоторое время он еще ползет, а затем резко выпрямляется и поворачивается спиной к молящимся. Разве не вняло божество мольбам бедного человека и не послало ему на помощь этих чужестранцев? «Пламенный бог, благослови меня!»

Человек в тюрбане низко кланяется и целует руку бородача. Рука прячется, но перс тут же быстро чмокает другую. Русский великан краснеет, молча уходит из храма огнепоклонников. Так они и идут: впереди широкоплечий, здоровенный бородач, следом горбоносый худой перс.

У входа в храм – всадники. Бараньи шапки, рубахи до колен, широкие брюки. Лишь трое одеты по-особому: в светлые костюмы со множеством пуговиц, ремней, а их камзолы расшиты, точно ханские ковры.

«Русские беки», – решает перс и, опустив голову, идет им навстречу. Вновь следует быстрый поцелуй в руку. Затем перс неожиданно целует лошадь, достает из-за пазухи кусок усохшей лепешки, протягивает ее коню. Пока конь жует, перс подобострастно произносит: «Привет тебе, русский бек, привет твоим женам, привет твоему коню!»

– Чего он хочет? – спрашивает у толмача Гмелин.

Перс молча кланяется до земли. Русские беки очень добры. Свой-то обязательно схватился бы за плеть. А этот даже бить не собирается. И все-таки, оградившись на всякий случай рукой, перс поясняет:

– Русские, – переводит толмач, – в бурю спасли его сына.

Лукавый перс врет, но подобная этой история действительно произошла, и хитрец прослышал о ней.

– Он хочет отблагодарить вас! – говорит толмач. – Но он беден. Благородное сердце – вот единственное, что он может предложить вам. Если вы согласны, он будет служить вам до конца дней ваших.

Под белым тюрбаном вспыхивают хитрые угольки глаз. Что скажет русский?

Гмелин молчит.

«Сей тюрбан хочет служить мне до конца дней моих?! Забавно. Ведь он так худ, что может не протянуть и недели… Сегодня нам повезло. Мы открыли нефть – земное черное масло. Так пусть и ему тоже будет сегодня удача. Пусть…»

Человек в тюрбане еще не знает, что это за слово, но он понял улыбку Гмелина.

Пусть! – у русских великое слово.

Пусть! – значит, все можно, все дозволено.

Но все ли? Бедный перс, ты действительно умрешь через две недели и никогда не узнаешь другого значения сего слова. Иногда оно у чужестранцев значит и «нет».

«Пусть! – так скажет Гмелин спустя некоторое время своим спутникам. – Пусть персы преследуют нас. Наперекор ханской воле мы исследуем Баку и Апшеронские нефтяные колодцы».

А позднее запишет в дневнике следующее:

«Первого августа пошел я опять к хану. Он уже проведал, что я к нефтяным колодцам ездил, и стал со мной об оных говорить, спрашивая, дозволено ли в России чужестранцу осматривать такие вещи. На такой несмышленый вопрос ответствовал я, как надлежало. Однако все мои ответы у сего владельца не только не имели ни малейшего действия, но все им, напротив, сказанные речи довольно доказывали, что он меня почитает за шпиона. Далее он изволил спросить, нет ли у меня часов, парчей, а также чего-нибудь хорошего из европейских вещей». Помнится, тогда путешественник чуть не рассмеялся. Хан напомнил ему какого-то старого купца-безумца: сидит на мешке с сокровищами, даже не подозревая об этом. Вначале Гмелин так и хотел записать в дневнике, Но, зная особенности своего начальства, написал по-прежнему строго и сухо, словно рапортовал в академии: «Кавказские горы, как неисчерпаемое горючего вещества хранилище составляют, так и родят в своем недре ужасное множество металлов и везде во всю длину при подошве оных оказываются или теплицы, или разной доброты нефтяные колодцы, или серные и купоросные руды. Наконец, по причине внутреннего огня очень приметно кипящие, а иногда и сильно воду выбрасывающие озера. Сие каждый рачительный путешественник ежедневно приметить может: и так о истине сего немало сомневаться нельзя». И заканчивает далее словами: «А между тем определил я себя на то, чтобы сносить огорчения, дабы только достигнуть мог до главных намерений своего путешествия».

Наутро караван трогается в путь. Черной змейкой ползет он по узкой горной дороге.

Сверху видно, как змейка с трудом поднимается вверх. Но вот змейка порвалась: половина ее перевалила через перевал, а вторая не может этого сделать, отдыхает. Наконец половинки вновь соединяются, змейка ползет дальше.

Трудно приходится маленькой, затерянной в горах экспедиции. О ней давно все забыли – и те, кто ее послал из Петербурга, и те, кто потом в Астрахани обещал ей свою помощь.

Горы немы и огромны. Оживают они только ночью. Крики шакалов и сов тревожат их сон.

Днем у самых вершин в небе парят орлы. По временам они замирают на месте, делают круг и камнем падают вниз – на добычу.

Но все же бывают здесь и прекрасные мгновения. По вечерам вершины вспыхивают в лучах заходящего солнца, а склоны окутаны синей дымкой. Золотое и синее. Эти два цвета здесь резко разграничены. Один никогда не растворяется в другом. Просто синий поглощает золотой.

В который раз и Гмелин, и Охотников, и казаки видят закат и всегда восхищаются им. В тот час они прощают Востоку и коварство, и жестокость, и неприязнь. Примиренные и успокоенные после таких мгновений путешественники вновь двигаются в путь. Идут к Шемахе.