Текст книги "Искатель. 1972. Выпуск №3"

Автор книги: Николай Леонов

Соавторы: Пётр Проскурин,Геннадий Цыферов,Николас Монсаррат,Александр Барков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Глава XI. ХИТРОСТЬ РУССКИХ

Федька смотрит на свое отражение в ручье и дивится: «Я ли это?»

Чужие, грустные глаза. Наверно, если бы раньше казачок встретил человека с такими глазами, ему стало бы жаль его.

– Что с тобой, Федька? – участливо спрашивает чей-то хриплый голос.

Это Фридрих Бауэр, рисовальщик. Вместе с ним и студентом Михайловым казачок которую неделю живет рядом с пленным Гмелиным.

Хан почти не кормит русских. Единственное, на что он не скупится, – угрозы: каждый раз он грозится продать их в Турцию.

Фридрих Бауэр гладит Федьку по голове и говорит:

– Когда плохо, смеяться надо. Если смеешься, совсем не хочешь кушать.

Казачок улыбается: кто говорит ему это?! Толстяк Бауэр. Сейчас рисовальщик напоминает ему большой мешок. Складки, складки. На руках, на шее, на лице. Всякий раз, когда Федька смотрит на его мятое лицо, ему хочется взять утюг и разгладить его. При мысли об утюге казачок внезапно хохочет. И Бауэр улыбается все шире и шире. От улыбки лицо его становится похожим на чудную маску: скоморох, да и только.

Совсем недавно Федька слышал, как Гмелин сказал: «Вам, Бауэр, сейчас только на ярмарке выступать…» «И правда, – думает казачок, – проведи по деревне такого, за животы возьмутся».

Федька представляет себе это и вдруг на самом деле хватается за живот.

«От смеха», – решает вначале Бауэр, но потом замечает: мальчик корчится от боли.

– Как ножом, ножом режет, – шепчет казачок.

Бауэр осторожно растирает живот Федьки, а в это время студент Михайлов, сложив гнездышком руки, кричит им:

– Уууцмий я-а-вился!

– Не запылился, – ворчит в ответ Бауэр и помогает Федьке подняться.

Они идут на пригорок, туда, где их сакля. Там ждет их властелин этих гор, сиятельный разбойник уцмий.

Эмир Гамза говорит мало, но Бауэр, Михайлов и Федька понимают значение каждого его жеста. Вот он сжимает кулак – это значит: когда вы, подлые твари, соизволите убраться отсюда?

Молчание.

Они знают, за этим жестом сейчас же последуют слова «или я вас продам в рабство».

Слышен лай собак да тяжелое сопение разгневанного владыки.

– Я дарю вам свободу, неблагодарные твари!.. – орет он.

И вдруг студент Михайлов кланяется.

– Благодарствуем!

Эмир Гамза польщен.

Однако студент продолжает:

– Благодарствуем, о великий и могучий уцмий… Столь велик ваш разум, он так тронул наши сердца, что мы просто не в силах покинуть вас.

Владыка доволен.

И тогда Михайлов добавляет:

– Мы так радеем о вашем успехе… Лучших послов к кизлярскому коменданту, чем Бауэр и я, клянусь аллахом, вы не найдете.

Безусловно, лучше, чем эти хитрые русские твари, эмир Гамза послов для письма с требованием выкупа никогда не сыщет.

Лицо владыки, горбоносое, острое, постепенно округляется. Уцмий улыбается: «Я рад, что вы довольны моим гостеприимством».

– Ты лучше скажи, – тычет эмир Гамза плеткой в Федьку, – как твой бек?

Однако казачок тоже не лыком шит.

– Умирает… – тихо говорит Федька и безнадежно машет рукой. – Умирает барин. Вы бы ему барана дали…

– Ба-ра-на?! – хохочет эмир Гамза. – Нет. Я не могу кормить столь высокого гостя такой грубой пищей.

Федька стискивает зубы. Как ему хочется сейчас плюнуть в уцмия, но Фридрих Бауэр вовремя закрывает казачку рот:

– Простите, но я полагаю, если Гмелин умрет, вам ничего не заплатят. Трупы ведь ничего не стоят.

Эмир Гамза задумывается. Сейчас он похож на старого горбатого ворона. Он, и правда, не говорит, а будто каркает: «Господин Гмелин батыр… знахарь… он живет долго». И, взмахнув длинными костлявыми руками, словно крыльями, уцмий еще раз что-то каркает на прощанье и уходит.

Когда шум стихает, казачок осторожно входит в саклю. Там в углу на соломе лежит Гмелин.

Мальчик долго стоит в нерешительности.

– Входи, входи, Федя…

Казачок по голосу чувствует: Самуил Готлибович рад.

Федька рад тоже.

– Ну, как дела, путешественник? Ты ведь теперь за главного?

Федька хочет ответить, но не может. Да и что сказать?

После некоторого молчания казачок говорит:

– Уцмий барана обещал.

– Барана? – Гмелин откашливается. – Врет он, Федька, насчет барана, врет. Ну а лекарства как?

– Лекарства? Он еще в прошлый раз разрешил. Как Михайлов в Кизляр с вашим письмом поедет к русскому коменданту, так и доставит, значит.

– Федя! – неожиданно говорит Гмелин. – А тебе меня жалко?

– Вы скоро поправитесь, Самуил Готлибыч. Вот мы с вами через горы – и в Расею.

– Читай вот…

Федька зажигает свечу, шевелит пухлыми губами. Читает вслух письмо Гмелина.

– «Мы теперь в крайней бедности. Шестую неделю ожидаю вспоможения, но тщетно, что впереди последует – не знаю».

– Письмо-то, видишь, какое, – Гмелин опять натужно кашляет. Федька читает дальше:

– «Я нахожусь при смерти. Эмир Гамза грозит, не знает, что сделать со мной. А сделать ему осталось две крайности: или умертвить меня гладом, или продать в рабство…»

– Не дадим!.. Не дадим!.. – кричит Федька.

На его крик входит Михайлов:

– Что тут происходит?

– Да вот Федька воюет, рыцарь!

– Что же, – Михайлов хлопает казачка по плечу. – Он и вправду рыцарь. Если бы в прошлый раз не стащил лепешки, не знаю, что бы мы есть стали.

Гмелин хмурится:

– Так что же, Федор, лепешки, значит, были ворованы?

– Как ворованы? – вспыхивает Федька. – Все видели, как я их брал. Просто уцмий запретил всем что-нибудь нам давать. А людям нас жалко. Вот они нарочно и положили, чтобы я взял.

Наступает молчание.

Затем путешественник спрашивает:

– Михайлов, вы любите орган?

– Не знаю… – пожимает плечами студент.

– А я вот люблю, – мечтательно произносит Гмелин. – Там, где я родился, в церкви всегда играл орган. Фуги Баха. Вы знаете, мне кажется, у этой музыки есть цвет и запах. Цвет белый, а запах… запах соснового леса. У-у… – так гудят сосны. Плохо очень, что я не совсем верующий. Было бы какое-то утешение. Кто-то играет Баха, а твоя душа легко, как облачко, поднимается к небу.

– Бог даст, все уладится, – восклицает Михайлов, – и в скорейшем времени мы будем поспешать в Россию.

Глава XII. ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

«Родина! Где она? Там, где ты умер? Или там, где ты родился? Или там, где ты жил?» – сейчас рисовальщик Бауэр думает об этом. Его начальник родился в Германии, жил в России, умер в Персии. Олеандровый венок украшает чело ученого, а в руках у него персидская роза. Роза уже поблекла.

Бауэр смотрит на цветок.

– Розы быстро вянут. Они…

– Они слишком красивы, чтобы долго жить, – заканчивает его мысль студент Михайлов.

– Да, – кивает Бауэр. – Их трудно писать…

Художник и студент вновь смотрят на цветок, а потом Бауэр спешит к телеге.

– Не довезем мы его до России. Право, не довезем. Жара.

Они смотрят в небо: яркое, горячее солнце. Михайлов сегодня проклинает солнце. Пусть дождь, пусть слякоть, только не солнце. Если оно будет печь так еще день – все кончено. Придется хоронить здесь, во владениях уцмия.

– Черт! – Михайлов ругается и, испугавшись такого кощунства, торопливо крестится. – Спаси и помилуй… Гмелин тоже часто поминал это слово: «Помилуй нас, судьба». Однако даже мертвого судьба его не баловала и не миловала.

Студент Михайлов не раз видел, как трудно умирали люди… И все-таки умереть в чужой стране…

Цок-цок-цок… – бойко стучат копыта. Лошади бегут рысью.

Рисовальщик поднимает голову и замечает перса на жарком, взмыленном коне.

– Великий аллах, – приветствует перс. – Благослови ваш путь и усей его розами.

В ответ путники едва склоняют головы. Перс спрыгивает с лошади, подходит ближе:

– Мир вам…

– Мир, мир, – Михайлов смотрит на него исподлобья. – А ты зачем пожаловал?

– Мой повелитель послал меня узнать о здоровье высокочтимого бека Гмелина.

– О здоровье? – от удивления Михайлов столбенеет. – Да он уже умер…

– Мой повелитель изволит сомневаться. Он так любил бека, что…

– Что? – взрывается Бауэр. – Что хочет еще раз его убить? Нет, не выйдет. Нельзя убить два раза.

Художник дико, безумно хохочет.

Перс невозмутимо взирает на рисовальщика и так же сухо и бесстрастно продолжает:

– Пока мой повелитель не убедится в здравии бека, русские не покинут пределы ханства.

Отвернувшись, Михайлов молча показывает на телегу. Скрестив руки, ждет. Перс осторожно подходит, будто крадется. Долго что-то нюхает, а затем, внезапно наклонившись, начинает крючковатыми пальцами щупать мертвое тело.

– Хватит, – кричит Михайлов. – И так ясно.

– Ясно, бек, ясно. – Перс достает маленькую иконку в золотом окладе. – подарок уцмия.

– Ну, – насмешливо говорит художник, – расщедрился наконец.

Он берет иконку, долго рассматривает ее и отдает персу обратно. В недоумении посланник уцмия прыгает на коня и, гикнув, скрывается за поворотом.

Пыль, поднявшись столбом, блеклой позолотой ложится на шапки.

Все так же нестерпимо печет солнце. А русские тихо и печально идут туда, где ветер и снег, туда, где холодная белая Россия. Идут они, и под унылый скрип колес каждый вспоминает пройденный путь.

Несмотря на горе, им трудно сейчас, расставаться с Персией. Земля, где ты страдал и мучился, всегда будет дорога тебе.

Так она была дорога Гмелину. Здесь погибли его друзья. Здесь умер и он сам.

– Э-э-э-э!.. – кричит возница.

Навстречу русским едет горец. Он снимает шапку и, поклонившись усопшему, ждет на обочине.

– Гей! – окликает его Бауэр. – Скоро ли уцмиевские владения кончатся?

Горец не понимает. Тогда Бауэр просто протягивает руку по направлению к горам и говорит:

– Уцмий!

Горец понял. Он показывает на ближайшую гору. До нее верст десять.

К вечеру путники достигают перевала и, перейдя его, останавливаются. В листве могучих платанов перекликаются вечерние птицы. Небо вверху густеет, становится похожим на большой синий купол. Горы, как пирамидальные колонны, поддерживают его. Над колоннами постепенно, одна за другой загораются зеленые лампады.

– Может быть, здесь? – тихо, почти шепотом спрашивает Бауэр.

Михайлов кивает.

– А гроб? – недоумевает Федька.

– Успокойся, – гладит его по голове Михайлов. – Схороним как положено.

Потом Бауэр и Михайлов долго роют могилу. Тело Гмелина бережно кладут на одну из досок, прикрывают сверху другой.

Федька низко опускает голову. Он не в силах смотреть: вот-вот навсегда, навеки уйдет дорогой и близкий человек.

Сыплется, сыплется земля. И летят вместе с нею цветы и листья. Неприметно вырос у дороги холмик, а на нем камень.

– Двинемся, – говорит Михайлов.

Бауэр кладет ему руку на плечо:

– Ночуем здесь…

И еще на одну ночь остаются с Гмелиным его друзья и ученики, проводившие путешественника в последний путь и доставившие в Россию его дневники и записки. А утром самый юный из них – казачок Федька не раз обернется, чтобы еще раз взглянуть и никогда не забыть той могилы.

* * *

По прибытии в Россию Михайлов и Бауэр исполнили заветы начальника экспедиции, доставили его дневники и записки в Академию наук. Вот их рапорт:

«О смерти Академика С. Г. Гмелина в плену у одного горского кавказского владетеля.[5]5
  «Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете». М., 1867, отд. 3 (в сокращении).


[Закрыть]

В учрежденную при Императорской

Академии Наук Комиссию

студента Ивана Михайлова и

рисовальщика Фридриха Бауэра

покорнейший рапорт.

Понеже человеческие советы от части укоснели, а от части не действительны были избавить от тяжкой неволй Господина Профессора Гмелина, то он сам себя освободил и вылетел из рук варварских. Ибо как день ото дня препятствия свободы его возрастали, мучитель его, Хайдатский владелец от часу гордился и настоял на неправедные свои требования, и письменно Коменданту Кизлярскому угрожал учинить над ним какое-нибудь злодейство, если в тринадцать дней беглые его Терекемейцы или тридцать тысяч рублей денег за них не будут ему отданы. На Тереке Господина Генерала-Поручика де Медема руки множеством других неприятелей заняты были, а Комендант Кизлярский, пропустивши первый способ к избавлению его, более силы не имел, как только учтивыми письмами спросить уцмия о выпуске. Господин Профессор, печалию и отчаянием, худым и непривычным воздухом, при том бедностью и нищетою содержания и пропитания и от того приключившеюся болезнию утружденный и изнуренный, в 27 день июля сего года, в конце десятого часа по полуночи, горестным и плачевным образом скончал свою жизнь».

* * *

Через год после смерти Гмелина русские войска под командованием де Медема вторглись во владения уцмия эмира Гамзы, разбили персов и заставили их покориться.

Долгое время могила Гмелина была затеряна. И лишь в 1811 году академик Дорн, путешествуя по Кавказу, нашел могилу известного путешественника и ученого. Впрочем, об этом красноречивее всего сказал он сам в «Санкт-Петербургских ведомостях».

«Могила академика Гмелина на Кавказе.[6]6
  «Санкт-Петербургские ведомости», 13 августа 1861 г., № 179.


[Закрыть]

Известно, что русский академик Самуил Готлиб Гмелин был захвачен в плен в 1774 году, при переезде из Дербента в Кизляр, по приказанию Кайтакского хана, или уцмия эмира Гамзы. Несколько месяцев томился несчастный пленник в жестоком заключении в деревнях Паракайе, Меджлисе и Ахметкенте и умер 27 июля 1774 года от глубокой тоски. Хотя тотчас после его смерти оба – его спутника, студент Михайлов и рисовальщик Бауэр, были освобождены от плена и получили дозволение взять с собою в Кизляр тело и бумаги умершего академика, однако они принуждены были вследствие жаров зарыть его наскоро без всяких религиозных обрядов.

Знаменитый путешественник посещал те же самые места в Персии и за Кавказом, где был и нижеподписавшийся в прошлом и текущем годах. Гмелин пал жертвою любви к науке; его прах предан земле в отдаленной стране, и никакой наружный знак не показывал доселе места его вечного успокоения; могила его оставалась неизвестной и забытой. Возвращаясь из Персии, я решился во время предстоящего мне проезда через Дербент, если возможно, отыскать эту могилу. В Тифлисе намерение мое подкрепил г-н академик Рупрехт, который был занят тою же мыслью. Так как он, за своими разъездами в другие страны, не мог отправиться к месту гибели Гмелина, то я взял дело на себя. Мы согласились в случае удачи разысканий поставить нашему путешественнику на время скромный деревянный или каменный памятник, дальнейшее же предоставить самой Академии. Немного спустя после заключения нашего условия я побывал в Меджлисе, у одного из потомков уцмия Гамзы, Ахмета-Хана, был в горной крепости Кала-Курейш, на могиле самого уцмия, и снял с нее надгробную надпись для азиатского музея Академии наук. 21 мая нынешнего года, в Великенде я предложил господину исправляющему должность помощника кайтако-табасаркского окружного начальника Петухову и господину архитектору Гиппиусу, прибывшему со мною из Баку, попытаться найти могилу Гмелина. Разыскания их увенчались желаемым успехом. 22 мая я поехал туда сам с юнкером Мискиновым. Мы вчетвером вырезали на большом деревянном кресте, заранее приготовленном, следующие слова: «Академик Гмелин, 27 мая 1774». Один кайтак перенес крест на могилу, где я его и поставил. Если впоследствии какому-нибудь путешественнику случится спросить: кто покоится вечным сном под сенью креста так далеко и одиноко от всех, там, вблизи от проселочной дороги? – ему ответят: мученик науки – Гмелин!

Академик Дорн.

Санкт-Петербург, 25 июля 1861 года».

Николас МОНСАРРАТ
ЖЕСТОКОЕ МОРЕ[7]7
  Журнальный вариант.


[Закрыть]

Рисунки П. ПАВЛИНОВА

ПРОЛОГ

Это длинный и правдивый рассказ об океане и двух кораблях.

Это долгий рассказ, ибо он описывает долгое и яростное сражение, самое длительное за всю войну.

Здесь пойдет речь о двух кораблях потому, что один был потоплен и его пришлось заменить другим.

Здесь пойдет речь о двухстах пятидесяти моряках, ибо о таком количестве еще можно рассказать. И наконец, самое главное – это правдивый рассказ, ибо только такие стоит писать. Место действия – океан, Северная Атлантика. Карта поведает вам, как она выглядит: 3 тысячи миль в поперечнике, глубина – тысяча морских саженей, треугольник, ограниченный побережьем Европы, частью побережья Африки с одной стороны и Америкой – с другой. Но карта не откроет вам силу и свирепость океана, его настроения, его дикую энергию, его мягкое спокойствие, его обманчивость; не откроет, что с ним могут сделать люди и что сам он может сделать с людьми…

Обо всем этом вы узнаете из рассказа.

Сначала о корабле. Первом из двух. О том, который обречен. Однако сейчас он вовсе непохож на обреченного: спокойно покачивается в водах реки, не имеющих горько-соленого привкуса моря; ждет людей, которые составляют его команду. Это корвет. Новый тип конвойных кораблей. Опытный образец, созданный для того, чтобы хоть как-то встретить отчаянную ситуацию, возникшую на горизонте. Он совершенно новый, «с иголочки», еще даже не испытан.

Время действия – ноябрь 1939 года.

Название корабля – Его Королевского Величества корвет «Компас роуз».

И, наконец, о людях. Они появляются на сцене по двое, по трое. С одними мы знакомимся сразу, с другими позже. Некоторые, как и сам этот прекрасный корабль, обречены.

Герои этого рассказа – мужчины и их корабли. И единственный злодей среди них – жестокое море.

Часть I. 1939 год. УЧЕНИЕ

Капитан-лейтенант Джордж Иствуд Эриксон сидит в холодном, продуваемом ветром ангаре из гофрированного железа возле дока судостроительной компании Флеминга, что на реке Клайд. Эриксон – крупный мужчина, на которого, судя по внешности, можно положиться. Ему сорок три года. В волосах уже пробивается седина. Взгляд прямой. Глаза голубые. К уголкам глаз стянуты морщинки. И не мудрено: двадцать лет он вглядывался в морские горизонты. Он хмурится. Сеть морщинок стала еще сложнее. Это признак сосредоточенности, а не беспокойства.

Перед ним лежит замусоленная папка с надписью «Задание № 2891. Корабельное имущество». В окно виден корабль. Доносится дробь клепальных молотков. Туда-то и устремил Эриксон проницательный взгляд. Корабль выглядел довольно невзрачно: грязно-серый, кое-где покрытый красными пятнами сурика.

Этим кораблем Эриксон будет командовать. Особой радости от этой мысли он сейчас не испытывает. Странная антипатия, которую в обычных условиях он сразу бы подавил, вызвана множеством мелочей. Но дело не в них.

Тревожным является сам момент истории – начало войны. Эриксон был слишком молод, чтобы участвовать в первой мировой войне, а теперь он втайне сомневался: не слишком ли стар, чтобы принять достойное участие во втором раунде все того же боя. Сегодня у него появилась ответственность – за новый корабль и его команду. Теоретически он гордился оказанным ему доверием, но не был уверен, сумеет ли справиться с предстоящими испытаниями.

Его списали на берег с Королевского военного флота в 1927 году. Эриксону пришлось перенести два года лишений, а затем десять лет служить на дальневосточной линии. Когда он получил там работу, то считал себя счастливчиком, ибо наступило время депрессии и заката Британии как морской державы. Он любил море, но любил не слепо. Это была циничная, самоунижающая тяга к любовнице, которой мужчина совершенно не верит и без которой уже не может обойтись. Работа оказалась тяжелой: продвижение по службе шло медленно, постоянно висел дамоклов меч увольнения. За десять лет он командовал всего одним кораблем – двухтысячетонным старым «купцом», который медленно разваливался, пыхтя взад-вперед по восточным морским трассам.

Не слишком солидная практика для командира боевого корабля.

Боевой корабль… Эриксон оторвался от скучной описи имущества и вновь взглянул на «Компас роуз». Корабль выглядел странновато, даже если учесть, что он еще не достроен. Двести футов длины. Широкий, приземистый и очень неуклюжий. Спроектированный исключительно для противолодочной обороны, он представлял собой подобие плавающей платформы для глубинных бомб и был прототипом тех кораблей, которые впоследствии будут выпускаться дешево и быстро для удовлетворения потребности в конвойных кораблях. Мачта наперекор всем морским традициям торчала прямо перед мостиком, позади которого находилась короткая труба. Высокий полубак оснащен единственной четырехдюймовкой. Ее сейчас вращали и поднимали, проверяя. Рельсы сбрасывания глубинных бомб вели к скошенной, как у китобоя, корме, выглядевшей с эстетической точки зрения отвратительно. Эриксон знал корабли, приблизительно представлял, как поведет себя этот. Летом в нем будет жарковато – нет принудительной вентиляции, а во все остальные времена года – холодно, сыро и неуютно. В любую погоду он будет похож на корыто, а при обычном в Атлантике шторме его будет бросать, как щепку. Вот и все, что можно о нем сказать, добавив лишь, что корабль принадлежит теперь ему и что, несмотря на все недостатки и несовершенства, Эриксону придется пустить его в дело.

О команде он беспокоился меньше. Эриксон знал, что сможет держать людей в руках, сможет заставить их делать то, что нужно, если, конечно, сам будет знать, что именно нужно. Однако в быстро растущем флоте новая команда могла оказаться и настоящим сбродом. Первая группа основных специалистов уже прибыла: артиллеристы, акустики, радисты, сигнальщики, мотористы, минеры. Они казались вполне подходящими, чтобы составить ядро коллектива; но в списках еще оставались пробелы, которые могут заполнить кем угодно, от завсегдатаев «губы» и до новобранцев из деревенских драчунов. А офицеры – старший помощник и два младших лейтенанта – могли испортить любое его начинание.

Эриксон снова нахмурился, но скрывать сомнения было его главным правилом. Он моряк. И работа эта была для него обычной морской работой, хотя она ему и не очень нравилась сейчас. Он вновь склонился над столом, сожалея, что старпом, в компетенцию которого входила, кстати, и эта папка, не слишком надежная личность.

Лейтенант Джеймс Беннет, австралиец, прогуливался по захламленной верхней палубе корвета с таким видом, словно каждая заклепка была его собственностью. По пятам за ним следовал старшина рулевых Тэллоу. Беннет выглядел мужественно. Прекрасная фигура, сдвинутая на лоб фуражка – все как бы заявляло, что перед вами моряк до мозга костей, без прикрас и всякой чепухи. Таково было его представление о самом себе, которое он счастливо пронес через все первые месяцы войны. То же думали о нем, очевидно, и другие. Вот он и получил теперешнюю должность.

В самом начале войны Беннет оказался в Англии, вместо того чтобы сидеть над бумагами судоходной компании в Сиднее. Он благополучно прошел медицинскую комиссию, а остальное было легко: курс противолодочной обороны, собеседование в Лондоне и, наконец, должность старпома на «Компас роуз». Он, правда, был несколько разочарован – слишком много писанины с самого начала: впрочем, за нее возьмутся, когда прибудут, младшие помощники.

Сойдет в общем-то, пока не подвернется что-нибудь более подходящее. А теперь он старпом на этом дерьмовозе, и свою роль он сыграет.

– Старшина!

– Да, сэр.

Беннет остановился у четырехдюймовки, подождал, пока подойдет старшина Тэллоу. Это заняло некоторое время, так как старшина (одиннадцать лет в королевском военном флоте, три лычки, вот-вот получит боцмана) не торопился. Тэллоу был разочарован: не для того он пошел добровольцем, чтобы служить на вшивой грязной калоше вместо настоящего корабля (последним его кораблем был «Рипалс»; старпом – словно с картинки, и божественная команда!). Но Тэллоу, как и командир корвета, был воспитан на флоте, что в первую очередь означало абсолютное принятие своих обязанностей и подчинение текущим обстоятельствам. Только тончайшим образом старшина мог намекнуть, что привык совсем к иному обращению.

– Этот человек курит во время работы, – жестко заметил Беннет, показав пальцем на матроса у пушки.

Тэллоу подавил вздох.

– Да, сэр. Но мы еще не ввели корабельный устав.

– Кто сказал?

Матрос неохотно расстался с сигаретой и с невероятной сосредоточенностью опять занялся делом.

– Я хотел бы подождать, пока вся команда не окажется на борту, сэр.

– Не имеет значения, – резко возразил Беннет, – Никакого курения. Только в свободное от работы время. Ясно?

– Так точно, сэр.

– И постарайтесь не забывать об этом.

«Боже мой, – подумал Тэллоу, – ну и страна, должно быть, Австралия!» Пройдя еще раз в кильватере Беннета, он крепче утвердился в своем разочаровании. Этот ублюдок просто болтун, а два младших офицера, судя по послужному списку, совсем салаги. Один командир стоящий.

Дверь ангара распахнулась, впустив струю ледяного воздуха. Капитан поднял голову и повернулся на стуле.

– Входите. И поплотнее прикройте дверь.

Два молодых человека, стоявшие перед ним, сильно отличались друг от друга, лишь форма с одной волнистой нашивкой на рукаве придавала им некоторое сходство. Тот, что постарше, был высок, темноволос и тонколиц. Вид слегка настороженный, но решительный. Второй же намного проще: невысокий, светловолосый, совсем еще зеленый, гордый своей формой и не совсем уверенный, что достоин ее. Глядя на них, Эриксон подумал, что они похожи на отца с сыном, хотя разница в возраста не больше пяти-шести лет… Он точно знал, кто заговорит первым.

– Назначены на «Компас роуз», сэр, – сказал тот, что постарше, отдал честь и протянул бумагу, Эриксон быстро прочитал сопроводительный лист.

– Вы Локкарт?

– Да, сэр.

– А вы Ферраби?

– Да, сэр.

– Это ваш первый корабль?

– Да, сэр, – ответил за двоих Локкарт.

– Долго обучались?

– Пять недель.

– И теперь все знаете?

– Нет, сэр, – улыбнулся Локкарт.

– И то хорошо.

Эриксон рассмотрел их получше. Оба были великолепны: замшевые куртки по форме № 1, перчатки, противогазы – ну прямо с картинки из устава. Они обсуждали свой наряд еще во время долгого пути от южного берега острова до Клайда. Им предписали представиться при полном параде, и поэтому для них казалось делом почти политическим одеться как следует… Командир, в старом рабочем кителе с потертыми золотыми нашивками, выглядел по сравнению с ними оборванцем.

– Чем вы занимались в мирное время? – спросил Эриксон после паузы.

– Я был журналистом, сэр, – ответил Локкарт.

– Не вижу связи, – сказал командир, разведя руками, и улыбнулся.

– Я много ходил на яхтах, сэр.

– М-эм-м… – капитан поглядел на Ферраби. – Ну а вы?

– Я работал в банке, сэр.

– В море бывали?

– Только на пути во Францию, сэр, через пролив.

– Может, и это пригодится… Ну хорошо. Осмотрите корабль и представьтесь старпому. Он на борту. А где ваши вещи?

– В отеле, сэр.

– Придется пока устраиваться там. Мы не сможем жить на борту еще около недели.

Кивнув, Эриксон повернулся к столу. Оба молодых человека несколько нерешительно отдали честь и направились к двери. Когда Ферраби взялся уже за ручку, капитан бросил через плечо:

– Кстати, не отдавайте честь в помещении. На мне нет фуражки, и я не могу вам ответить тем же. Правильнее будет просто снять фуражку при входе.

– Простите, сэр, – ответил Локкарт.

– Пустяки, – сказал Эриксон. Голос его звучал дружелюбно. – Но надеюсь, вы это поняли.

Офицеры вышли. Журналист, банковский служащий… поездка во Францию… яхты… Но, судя по всему, у них есть желание служить, а у этого Локкарта, кажется, еще и достаточно здравого смысла… В море это пригодится. Командир снова взялся за карандаш…

Локнарт и Ферраби прошли через док. Они смотрели на корабль совершенно по-разному. Локкарт мог в какой-то степени оценить контуры и конструкцию; для Ферраби же весь корабль был в диковинку, и это беспокоило его. Он был женат всего полгода. Прощаясь с женой двое суток назад, он еще раз признался ей в своих сомнениях относительно выбора службы. «Но, дорогой мой, – сказала она с улыбкой, которую Ферраби всегда находил очаровательной и трогательной, – ты ведь все можешь. Ты же знаешь! Посмотри, как ты очаровал меня». В этом не было логики, но он все же почувствовал себя спокойнее. Они еще преодолевали некоторую стеснительность друг перед другом, и оба находили этот процесс исключительно приятным.

Ферраби попрощался с молодой женой – Локкарту не с кем было прощаться. Командиру он назвался журналистом, однако сам сомневался, что достоин этого титула. Из двадцати семи лет, прожитых им, шесть последних он перебивался кое-как, пописывая в разные газеты на Флит-стрит[8]8
  Улица в Лондоне, где расположены редакции главных газет.


[Закрыть] и вокруг нее. Работа многому его научила, но вовсе не дала спокойствия за будущее. Одним словом, он сомневался, что именно это нужно ему. Родители его умерли, привязанности не было. Характерной чертой всей его жизни были непостоянность, неуверенность, смена желаний и увлечений. Он пошел во флот, потому что началась война. Он немножко знал корабли – маленькие, по крайней мере, и мог ими управлять. Теперь он чувствовал себя увереннее, был счастлив и свободен. Такая перемена жизни ему нравилась.

– Что это за провод там, не мачте? – спросил Ферраби, указывая вверх.

– Какое-нибудь радиоприспособление… Давай поднимемся на корабль.

Они поднялись по неоструганной доске, служившей сходней, спрыгнули на палубу. Вокруг валялись банки из-под краски, ящики с инструментами, сварочное оборудование, детали корабельной оснастки. Из десятков мест раздавался стук молотков, где-то на носу пневматический клепальный молоток производил самый невероятный грохот. Они направились на корму посмотреть устройство для сбрасывания глубинных бомб – точную копию того, что было у них на тренаже. Потом спустились по трапу вниз и оказались возле кают, На двери ближайшей из них висела табличка «Старпом». Рядом со второй каютой располагалась крошечная кают-компания, вся забитая мебелью.

– Чертовски тесно, – сказал Локкарт. – Нам с тобой придется жить в одной каюте.

– Интересно, каков старпом? – спросил Ферраби, глядя на табличку.

– Какой бы ни был, придется с ним мириться. Вот года через два, – улыбнулся Локкарт, – мы сами будем выбирать себе лейтенантов… Не беспокойся о своем чине, детка. В конце концов, мы будем воевать.

– Ты думаешь, нам придется командовать?

Локкарт неопределенно кивнул. Он осматривал невероятно маленькую буфетную кают-компанию.

– Эй, внизу! – Громовой голос прорычал над их головами, и звук этот заполнил все помещение.

– Каков грубиян, – обронил Локкарт. Через некоторое время рык повторился, на этот раз еще громче.

– Это он нам? – неуверенно спросил Ферраби.

– Кажется… – Локкарт подошел к вертикальному трапу и глянул вверх: – Да?

Недоброжелательное красное лицо появилось в рамке люка.

– Какого черта вы прячетесь?

– Я не прячусь, – ответил Локкарт.

– Разве вам не приказали мне доложиться?

– После осмотра корабля – да.

– Сэр, – не очень учтиво поправил Беннет.

– Сэр… – повторил Локкарт и оглянулся на испуганного Ферраби.

– Второй младший тоже внизу?

– Да… сэр… Мы не знали, что вы на борту.

– Хватит травить, – не совсем понятно для новичков сказал Беннет. – Поднимитесь сюда.

Наверху Беннет в упор уставился на них. Лицо его нахмурилось, грубый австралийский акцент стал особенно явствен.

– Ваша обязанность найти меня, – ядовито начал он. – Фамилии?