Текст книги "Циклон над Сарыджаз"

Автор книги: Николай Коротеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

IV

Егерь Зимогоров скинул в сенцах котомку, шинель и олочи, быстрым шагом прошел в горницу. Прибранная и наполненная закатным светом, она казалась удивительно просторной. Став около деревянной кроватки, Федор засмотрелся на своего младшенького. Мишутка заметно изменился за две недели. Побелело и стало осмысленней его личико. Малыш двигал, просыпаясь, вскинутыми бровками и шевелил губешками, что придавало его мордашке глубокомысленное выражение. Мишутка открыл глаза и, как почудилось Федору, с интересом уставился на него, обросшего двухнедельной щетиной, нечесаного, пахнущего болотом и кострами. Выпростав из пеленки хрупкие руки, Мишутка задвигал ими и вдруг улыбнулся.

– То-то, я гляжу, Жучка сама не своя, – послышался за спиной голос Марьи. – Хозяин явился.

Федор для убедительности ткнув пальцем в кроватку, сказал жене вместо приветствия:

– Он улыбнулся… мне.

– Полно…

– Я тебе говорю.

Марья стала рядом.

Малыш бессмысленно водил глазенками. Потом, уловив облик матери, суетливо зашевелился и расцвел улыбкой. Марья всплеснула руками, обхватила Федора за плечи:

– Ты посмотри-ка! – но тут же ревниво заметила: – Иди, иди от кроватки. Ещё налюбуешься. Из тайги – и к постельке. В холодной поешь.

– А Сергунька где? – послушно отходя от ребенка, спросил Федор про старшего, приехавшего на каникулы из интерната.

– За полозами охотится. Вон трофеи на плетне висят. Тебе похвастаться хочет.

– Не нравится мне это, – беспокойно пробормотал Федор.

– Парню скоро девять, а по тебе он в бирюльки должен играть, – возразила Марья Ивановна.

Потом она сидела напротив мужа за столом и смотрела, как Федор, соскучившийся по домашним харчам, уписывал парующие кислые щи с молодой черемшой. Окно в холодной было небольшим, и, хотя солнце ещё не зашло, Марья зажгла лампу. Редкая мошкара искрилась в её медовом свете.

И старшего сына Марья Ивановна к отцу не допустила, отложив расспросы и рассказы на завтра. Июнь – время таежного энцефалитного клеща, а жена егеря боялась этой болезни хуже любого зверя. А чтоб мальчонка не шастал зря, послала Сергуньку последить за каменкой в бане.

– Да мяты в кипяток кинь, – крикнула мать вслед сыну.

– Вот спасибо, – отодвигая опустевшую тарелку, сказал Федор. И не ясно было – то ли за ужин он благодарил, то ли за заботу о бане.

– Тут без тебя, Федя, дней десять назад Шаповалов приходил. Костры на Хребтовой он приметил. Волновался, что чужак там и обещал Семену Васильевичу доложить. Что дальше было – не знаю.

– Нет там чужака, – твердо сказал Федор. – Напутал Шаповалов. Костры… Один костер, поди… Так там поблизости Антошка Комолов. Если Семен Васильевич туда ушел, вернуться должен. Мимо кордона-то не прошел бы. Должен инспектор вернуться, коли ходил. По оголовью сопок сейчас по сорок километров за светлое время пройти можно. Особо налегке.

– Слышь, получается у тебя, Феденька… – сказала Мария Ивановна, разглаживая ладонями скатерть на столе. – Хоть кривая правда, да моя… Не заходил к нам Семен Васильевич – говорю тебе.

– Эх, Маняша, прекрасно знаешь – пойду поутру в Горное и всё узнаю…

– Я не про то… – настойчиво продолжала Мария Ивановна.

– Шаповалов у нас без году неделя. Мог он напутать? Мог. Откуда на Хребтовой чужаку взяться? С неба, что ли?

– Бывает…

Федор снова не дослушал жену:

– Маняша, подозрения – не соль, чего их впрок держать. Узнаю всё завтра…

А потом, уже по полуночи, сидел он на кухне у самовара – чистый, точный, бритый и благоухающий, да гонял чаи. Напился до отвала. Затем задул лампу. Задумался: то ли спать идти, то ли выйти покурить при луне?

Вдруг за окном послышался быстро приближающийся конский топот. Смолк поблизости. Пробежал кто-то по двору.

«Кого это носит в столь поздний час? – подумал Федор, отирая полотенцем пот со лба. – Надо выйти… Посмотреть…»

В переплет закрытого от мошки окна, подле которого сидел егерь, заколотили с маху. По крайней мере, ему показалось, будто с маху. Вздрогнув от неожиданности и чертыхнувшись, Федор распахнул створки и увидел жену инспектора Шухова, учительницу.

– Степанида… Кондратьевна? – удивленно, с расстановкой проговорил Федор.

Та только закивала в ответ.

– Случилось что? – высунулся в окно егерь. И тотчас понял всю неуместность вопроса, заданного от растерянности. – В дом, в дом иди! – почти закричал Федор. – Я вот мигом лампу зажгу… – и он по привычке курильщика принялся похлопывать себя по карманам в поисках спичек.

Мария тоже проснулась, поднялась.

– Да вот, на загнетке они… – сказала жена, проходя мимо кухни в сенцы, чтоб встретить негаданную гостью. Федор задел ногой за табурет, опрокинул его. Неловкость ещё больше разволновала егеря. А перед глазами во тьме ещё не померкло осунувшееся лицо Стеши, шалый взгляд, сбившийся на затылок платок… Кивки вместо ответа, когда человек не в состоянии вымолвить ни слова.

В сенях послышались приглушенные голоса, что-то загремело некстати, а Федор всё не мог нашарить коробок.

«Да успокойся ты наконец!» – сказал он сам себе.

И спички будто вскочили в ладонь.

– Давно бы так, – буркнул он и засветил керосиновую лампу.

Женщины уже стояли на кухне, и Мария поддерживала Стешу.

– Ты садись, садись, – придвинув табурет, заторопился Федор.

А Степанида вдруг заплакала, прижала к лицу концы платка. Была она маленькой и хрупкой, а теперь выглядела просто девчонкой рядом со статной Марией.

Справившись с волнением, егерь сел на лавку и неторопливо закурил:

– Ты, Стеша, погоди реветь. Расскажи толком, что случилось.

– Ох, прости, Федор!

– Чего это ты поглупела вдруг? – попытался приободрить гостью егерь.

– Погоди ты чуток, – вступилась Мария. – Дай ей дух перевести. На брусничной водички, полегчает.

У окна показалась голова взмыленной лошади, вязкая пена прикипела к её губам. Лошадь скосила глаза в комнату, выкатив белые новолунья белков.

– Ты Ласку-то не загнала, Степанида Кондратьевна? – поинтересовался Зимогоров, чтоб хоть чуток отвлечь жену Семена Васильевича от непонятной пока ему тревоги.

– Ну чего ты с лошадью пристал? – рассердилась Мария. – Видишь, не в себе человек.

– О деле, Стеша, о деле давай. Не тяни… Я ведь со светом к вам собрался.

– Семен пропал, – и Стеша опять заплакала. – Скоро неделя, как срок ему возвратиться, а нет его.

– Э-э, – успокаивающе протянула Мария. – Мне тогда уж пора свои косы повытаскать. Мой и по три недели пропадал.

– Не бывало такого с Семеном, сами знаете, – Степанида упрямо стукнула кулаком по колену. – Часу меня ждать не заставлял. Раньше уговора случалось ему приходить.

– Точно, – подтвердил Зимогоров. – Про то я знаю. Да и дел у него в тайге нет особых, чтоб пропасть на неделю. Шалить в округе давно перестали. Я про панты говорю. А если бы и поймали кого, то скорее бы вернулся. Чего ему с таким человеком в тайге обретаться?

– И я про то же! – живо воскликнула Стеша.

– Куда пошел Семен?

– Кроки его участка я привезла, с пометками. Он для меня рисовал.

– Чего же молчишь? С этого бы и начинала, – нахмурился Зимогоров

– Может, ничего и не случилось? – немного странным заискивающим тоном спросила Степанида. Измучившись ожиданием и одиночеством, жена инспектора, едва стемнело, села на лошадь и поехала к егерю, закадычному другу Семена, чтобы хоть в разговорах развеять сомнения. Не могла она быть дома одна. Невмоготу стало перебирать в уме множество всяких трагических случаев, могущих произойти в тайге. День ото дня, час от часу напрасного ожидания мысли о возможной беде становилась неотступнее, беспокойство росло. Едва остановила она себя, чтобы не позвонить в район, не поднять тревогу…

– Может, всё-таки не случилось ничего? А? – повторила Стеша. – Как ты думаешь? Зря я себя мучаю? Шаповалов от меня прячется. Надоела я ему расспросами. А он как в рот воды набрал.

Федор промолчал и не поднял глаз в ответ на вопрошающий взгляд жены друга. Он вроде бы даже плечами пожал, разглядывая план.

– Там, Федор Фаддеевич, всё отмечено: число выхода, маршрут, где и когда он быть должен.

– Ага, нашел…

Разобравшись в переплетении линий, начерченных разноцветными карандашами, Зимогоров смог теперь проследить весь путь, намеченный Семеном Васильевичем. Но главное тут состояло в другом. Не в характере инспектора было вот так с бухты-барахты опаздывать с возвращением. Сама по себе задержка могла свидетельствовать о происшествии из ряда вон выходящем. Необычен был и последний маршрут инспектора: в самую глубинку заказника. Этого егерь не ожидал. Много непонятного, тревожного почувствовал теперь Федор в сообщении Шаповалова о кострах. Особо охраняемые угодья вытянулись в длину, к предгорьям, куда ни егерский, ни тем более милицейский участки не доходили. Но наблюдать за дальними отрогами было необходимо. Именно там обитало ценное зверье, выбитое близ селений.

– Что же делать-то будем, Федор? – напомнила о себе Степанида Кондратьевна.

– Идти надо.

– Я с вами.

– Не сердись, обуза мне ни к чему.

– Это я-то обуза? Да я все маршруты как свои пять пальцев знаю.

– На плане… И не спорь, – ревниво оборвал Федор. – Не допускаю я, что стряслось с Семеном Васильевичем нехорошее. И не путайся у меня под ногами. Тайга – не класс. Не командуй.

Федор действительно не верил, будто опытный таежник Шухов поступил опрометчиво и попался на какую-либо уловку пришлых браконьеров. Коли с местными столкнулся, те не станут греха на душу брать: покорно пойдут за инспектором, чтоб штрафом отделаться. А вот пришлые – те люди жестокие. Не по характеру, не по склонности, не по тому, что скора на расправу рука. Они рассчитывают уйти. Не здесь их дом! Не знают они, как долго тайга хранит следы пришельцев. Не все улики смывают дожди и разбрасывает ветер. Да и ведёт себя чужак в глубинке неосторожно, неосмотрительно. Кажется ему, будто затеряется он в бескрайнем просторе дикой тайги. Получается же как раз наоборот.

Выслушав резкий отказ Зимогорова, Степанида поджала губы и некоторое время сидела молча, а потом разрыдалась.

– Всё равно пойду! Одна пойду!

– Куда? – вздохнул Федор.

– За тобой.

В дом вошла Мария и сердито сказала:

– Чего бабу дразнишь? Не веришь, будто стряслось что с Семеном Васильевичем, так объясни – почему?

При виде женских слез Федор Фаддеевич терял душевное равновесие. Они, слезы эти, вызывали в нём досаду и раздражение до зуда в спине. Поежившись, словно от холода, егерь проговорил досадливо:

– Что объяснять? Что! Вот ведь по карте ей показывал: обойти эти отметины двух недель не хватит, не то что одной! Что же тут ещё объяснять? А я в тайгу по своим делам пойду.

Мария обняла Стешу за плечи, склонилась к ней:

– Ты уж прости моего… Не приучен к слезам. Не видывал их в доме.

– Пусть посмотрит! Может, сердце его лохматое шевельнется, – бормотала Стеша сквозь рыдания, уткнувшись в концы шали. – Друг его, верно, погиб, а он сидит лясы точит.

При одной мысли, что он всё-таки столкнется с убийством, а подле будет жена Семена Васильевича, лоб егеря покрылся испариной. Это было свыше его сил. Ведь Степанида непременно сочтет свое бабье горе больше его мужской беды: не найти ему в жизни такого друга, как Шухов. Это точно.

Обернувшись к Степаниде, Федор отрезал:

– Не возьму! И не проси!

– Чует мое сердце, погиб Семен! – сквозь плач выговаривала Степанида. – А ты чурбан!

– Это ни к чему… – нахмурился Федор. – Помощи в тайге от тебя никакой, а мороки – воз.

Стеша утерла слезы, вид её стал решительный, будто и не плакала она минуту назад. Крупные карие глаза глянули на егеря зло:

– Да что я с тобой торгуюсь? Дорога, что ль, заказана? Ты сам по себе, я сама по себе.

Такого поворота Зимогоров не ожидал и сгоряча чуть на попятную не пошел, да жена выручила:

– Слышь, Стеша, неделя опоздания для таежника – срок малый. Глядишь, напорола ты горячку, а дело по-иному обернется. Федор один пойдет, ты ступай обратно, к дому. Может, припозднился Семен Васильевич. Тебя, поди, уже ждет.

Человеком Федор Фаддеевич был отходчивым, да и в речах жены определенно имелся свой резон. Поэтому настаивать на своём егерь не стал.

– Пусть Стеша уезжает, а я с первым светом тронусь, – но, глянув на темень за окном, егерь махнул рукой. – Совсем вы меня запутали! Куда ж ей на ночь глядя скакать?

Мария увела притихшую Стешу в комнаты, а Федор остался сидеть у кухонного стола, склонясь над картой. Что случилось с Семеном? Несчастный случай? Зверье в эту пору спокойное, занимается потомством, на человека не бросится. Да и смешно, если бы инспектор не сумел разойтись по-хорошему даже с медведем…

Но и поутру Стеша была непреклонна. И Мария теперь стояла за неё горой. Федору пришлось уступить.

– Не будь ты женой Семена Васильевича… – тут егерь замотал головой так, будто стряхивал осиный рой, и, не договорив фразы, буркнул: – Вот те штаны, куртка, олочи. Великовато, но сойдет.

Пока Стеша переодевалась в другой комнате, Мария шепнула Федору, легонько толкнув его в бок:

– Ты с ней поласковее. Слышь? Дите у Семена будет.

– От те на! На кой же она…

Мария зажала мужу рот:

– Я уж думала… Останется – хуже. Побереги.

V

Семен словно окаменел. Он не сводил глаз с отогнутых и отточенных двухвершковых клыков вепря, покрытых ржавой пеной сукровицы.

«Не шелохнись, – сказал Семен себе. – Замри и стой! И успей отскочить».

Мышцы ног Семена ныли от напряжения, но он знал, что они будут послушны, если он прикажет им вовремя. И тут Семен подошвами ощутил дробное и сильное сотрясение земли. Она вздрагивала под тяжестью кабана, рвущегося к нему, чтоб рассечь, затоптать.

Теперь Семен видел лишь один клык, вылезший из розовой вывороченной мякоти десен. Он не видел ни крови, хлеставшей из разодранного брюха, ни ушек, выдвинутых вперед, ни бурой шерсти на могучем загривке, а лишь основание желтого клыка, вылезшего из десны. И в тот момент, когда Шухову надо было наклонить голову, чтобы увидеть этот жуткий клык, Семен резко, до хруста в суставах, двинулся вбок, в сторону, пропустив нож клыка мимо своего бедра. Его лишь чуть задел грязный бок огромного зверя, скользнувший по колену.

Семен оказался вновь повернутым к кабану. Он видел узкий зад вепря и его монументальный торс, но лишь сейчас ощутил, как испарина охладила лоб.

Секач не мог тут же затормозить, потеряв свою жертву из вида. Он промчался ещё метров двадцать и только тогда попытался развернуться. Но это ему не удалось. Сила инерции, которую обрела туша, завалила секача на бок. Ослабевшие ноги зверя мелко дрожали.

Семен опустился на землю, покрутил головой, словно отгоняя видение. А потом почему-то смачно утер нос тыльной стороной ладони и крякнул.

Отрешенный голос Дисанги прозвучал рядом:

– Никогда не ходи на охоту со стариками. Они думают – другие должны знать столько, сколько они.

– Разве ты виноват? – искренне удивился инспектор. – Я не успел сорвать карабин с плеча.

– Сорви его, ты не уследил бы за кабаном.

– Неужели мы так тихо подошли? И так близко?

– Кабан валялся у родничка в грязи и шмаре. Два дня его видел там. Я говорил тебе – выследил.

– Я не понял. Наверное…

– Ай-ай-яй!.. Старик – не охотник. Попал на ладонь ниже сердца. Прощай, охота.

Семен понимал переживания Дисанги. Старик был так уверен в себе, что исключал промах.

– Не расстраивайся, Дисанги. Всё обошлось.

– На целую ладонь! – причитал старик. – Прощай, охота…

– Не надо так переживать, Дисанги. Лучше освежуем этого мамонта.

– Мамонт не такой. Мне внук картинку показывал. Мамонт совсем не такой.

– Конечно, не такой, Дисанги. А я не заметил твоего знака, Дисанги. В яму, разрытую кабаном, смотрел.

– Старик должен знать и это, – сокрушенно вымолвил удэгеец.

Они достали ножи и начали потрошить тушу. Но шкуру не снимали, потому что зверя ещё надо было на волокуше дотащить до табора.

– Я слышал, что люди поступают, как ты, – сказал Дисанги, – но никогда не видел. Отскочил – и зверь мимо.

– Ничего другого не оставалось…

– Жалко, ты не видел, как я подал тебе знак.

Не боясь показаться излишне сентиментальным, Семен выломал из челюсти кабана левый клык, на который он глядел, когда вепрь несся на него.

Потом разговаривать было некогда. Волокуша с тяжелой тушей зверя умотала и Семена, а Дисанги просто извелся. Но не отпускал свою жердь и старался не отставать от инспектора.

В таборе их встретили молодые охотники. Ночь была не ходовой. Они вернулись без пантов, раздосадованные. Разговор у костра не клеился. Дисанги сказал, мол, уйдет с инспектором. Но и это известие не произвело на молодых особого впечатления, что очень огорчило старика. Он рано лег спать, подстелив под бок барсучью шкуру. Не поднялся проводить молодых на охоту, не высказал ни пожеланий, ни совета. Выстрелов ночью ни Семен, ни Дисанги не слышали.

– Я старый и плохой охотник, – вздохнул удэгеец, когда они спозаранку покидали табор.

Никак не мог понять Семен, почему старик настолько тяжело воспринимает промах на охоте и неудачу молодых. Он будто весь иссохся, стал ещё меньше, упал духом.

Дисанги молча шагал весь день и ещё целый день. Только к вечеру, когда они увидели с вершины одном из сопок склоны Хребтовой, Дисанги сказал:

– Смотри, нельзя тут пройти, чтоб тебя не приметили. Туда по оголовью, по лысым местам…

– Вижу, Дисанги.

Далекая сопка, покрытая чернолесьем, её голая вершина походили на тушу древнего зверя с вытертой на хребте шерстью. Семен достал чертеж, который передал ему Ефрем Шаповалов, и понял, что тот тоже был здесь или совсем рядом. Нанесенные им очертания сопок совпадали. Но в тех точках, где на плане Шаповалова значились отметки, костров не было видно. Увалы Хребтовой выглядели дикими. И только в стороне виднелась струйка дыма. То был табор Антона Комолова.

– День-два, и я узнаю всё точно, – сказал Семен и обернулся к Дисанги. Но того не оказалось рядом. Старик лежал на барсучьей шкурке у комля могучего флагового кедра, верхушка которого была расщеплена молнией. Удэгеец осунулся, закрытые глаза ввалились, а сквозь дряблую кожу как бы проступили очертания черепа.

– Загнал я тебя, Дисанги… – присев около старика, виновато пробормотал инспектор.

– Я старый и плохой охотник.

– Ну, конечно, не молодой человек.

– Человек – охотник. Нет охотника – нет человека.

– Зачем так, Дисанги? Колхоз даст тебе пенсию. Ты честно заработал её.

– Зачем волочить свою жизнь, как тот кабан кишки, – очень тихо и просто сказал Дисанги, не открывая глаз.

– Будет костер, будет чай, и все будет отлично.

– Нельзя костер жечь. Он увидит. Насторожится.

– Кто он? – несколько недоуменно спросил Семен, занятый мыслями о Дисанги.

– Тот, кто жег костры.

– Ладно. Я уйду на северный склон сопки. Оттуда никто не увидит костра.

– Хитрее тигра надо быть. Нельзя нигде костер жечь, – продолжал Дисанги, не поднимая век.

– Как же ты, Дисанги, не рассчитал своих сил?

– Они кончились – и всё. Нет охотника – нет человека, – тихо проговорил удэгеец.

– Так нельзя, Дисанги, – Семен почему-то тоже перешел на шепот. – Отдохни. Что-нибудь придумаем.

– Отдохну. Отдохну… Не жги костер. Маленький-маленький дым увидит. Насторожится. Вдруг уйдет.

– Ты отдыхай. Набирайся сил. Загнал я тебя. Отлежишься – всё пройдет. Так и решим. Ладно, Дисанги?

– Насторожится. Вдруг уйдет. Кто закроет дорогу на перевал? – Дисанги с трудом поднял веки. – На ту сторону Хребтовой? Туда ему путь открыт. А я не смогу.

«Дисанги считает так же, как я, – подумал Семен. – А об этом мы не говорили. Значит, прав и я и Дисанги. Если мы завтра преодолеем болото в долине, я могу выйти к Комолову. Вот его и пошлю на перевал. Он будет наблюдать за тропой, а я – следить за браконьером. Теперь можно не сомневаться, он там. Не ушел. Нет, уйти он не должен: уже дней через десять панты станут годны лишь на вешалку. Он будет там до конца. А как же быть с Дисанги?»

И, задавшись вопросом, Шухов не мог не пожалеть, что всё так неладно складывается.

– Ты думаешь обо мне… – пробормотал Дисанги. – Не думай. Ты не торопись. Долго следи. Узнай, где он панты хранит. – Старик помолчал. Потом протянул руку и тронул ладонь Семена. – А ты всё жди… Я только слышал… увертываются от кабаньих клыков, но никогда не видел… И молодым охотникам я не могу больше помочь. Мешал я им? Совет – много меньше, чем первый шаг дела.

– Лежи, отдыхай, Дисанги.

– Ты не разводи костер, инспектор. Не надо. Из-за меня ты всё испортишь. Умирать, когда умер для охоты, совсем просто. Закрою глаза, усну и не проснусь. Ты не думай обо мне, инспектор.

– Я не могу не думать о тебе, Дисанги. Понимаешь, не могу!

– Ты потом возьми барсучью шкурку. Тебе придется спать на земле. Клади её под грудь – не простудишься. И не зажигай костра. Иначе мне будет очень плохо. Я буду знать, что не помог тебе и всё испортил.

– Молчи, отдыхай, Дисанги.

– Не надо костра, Семен.

– На той стороне склона я видел толстенную липу с огромным дуплом в комле, у корней. Разведу костерок в дупле и согрею чай. Дым рассеет кроной.

– Я знаю ту старую липу. На закате дым не унесет ветром. Он будет виден.

– Я быстро, Дисанги. А правда, что ты шаманил? – почему-то спросил Семен, словно сейчас было очень важно знать это.

– Теперь – тоже шаманю… Хочу тебе помочь. Там может быть очень страшный человек – хунхуз. Хунхуз – страшнее тигра.

– Какие сейчас хунхузы?

– Своё время – свои хунхузы, – сказал старик.

– Ладно, ладно. Ты останешься и будешь ждать меня.

– Человек не может делать дело, какое он знает и любит… Зачем ему жизнь?

– Жизнь всегда останется самым дорогим для человека, Дисанги, – настойчиво проговорил Семен.

– Мала цена жизни рядом с делом, которое любишь.

– Это о другом, Дисанги.

– Зачем спорить, Семен?

«Да, спором тут не поможешь…» – подумал Шухов, поднялся и тихо ушел.

Когда Семен вернулся, Дисанги был в забытьи.

Почувствовав присутствие Семена, старик сел и горестно проговорил:

– Зачем ты варил чай? Я все равно не умру, пока не проведу тебя по тропе хунхузов. Мы пройдем по топи. И ты оставишь меня на той стороне, в конце тропы.

– Я оставлю тебя только в полной безопасности.

– Полной безопасности нет. На конце тропы есть балаган. Еда у меня есть, вода там есть.

– Постарайся, чтобы до моего прихода с тобой ничего не случилось, – попросил Семен так искренне и с таким простодушием, что Дисанги улыбнулся. В его печальных глазах засветился теплый огонек признания к человеку, который, как и он, Дисанги, считает: «Нет дела, нет и человека».

– Я очень, очень постараюсь… Семен.

– Мне трудно будет тебя оставить.

– Иди с легким сердцем.

После ужина инспектор закутал чайник в ватник, вынутый из котомки. Он решил не разжигать утром костра, не рисковать быть замеченным ещё раз.

Крепкий до терпкости чай не позволил ему уснуть сразу. Невольно Семен попытался осознать всю глубину переживаний Дисанги. Он не только впервые промахнулся, но больше того, подставил под удар другого человека. И всё это усугублялось сознанием собственной его, Дисанги, вины за неудачу молодых охотников. Вышло так, что он, Дисанги, уж и советы дельные, как оказалось, давать не может. И так теперь думают о Дисанги? Он не просто бил зверя, он творил охоту. Охота, как произведение, всегда первая и последняя. Семен мог судить по Федору, который был таким же охотником. Поэтому инспектору удалось понять и Дисанги.

Удэгеец и Федор были плохие учителя. О Федоре он знал это по собственному опыту. Зимогоров не умел объяснять и раздражался, когда Семен спрашивал его заранее о намерениях, о тактике охоты.

Возможно, отношения Дисанги с молодыми охотниками потому и не сложились, что у старика не хватало сил вести обучение по принципу: «Делай, как я». Это самый сложный, пожалуй, способ передачи знаний. Он требует от ученика не только желания обучаться, но и особого склада мышления, достаточной независимости в освоении опыта, а проще – ума.

Размышления если и не совсем успокоили, то, по меньшей мере, примирили Семена Васильевича с неожиданной для него близкой потерей проводника и помощника. Оставалось позаботиться о том, чтобы Дисанги хорошо отдохнул, и завтра они перешли бы через болото по старой тропе хунхузов. Инспектор выигрывал два дня пути, если не все три, по сравнению с обходом по оголовью сопок.

С первым светом они спустились в широкую долину, которая отделяла их от Хребтовой.

Постепенно густой подлесок, переплетенный лианами лимонника и дикого винограда, окружил их плотным кольцом. Семену пришлось взять топорик, отвоевывать у чащи каждый метр пути.

Солнце поднялось высоко, и под густым пологом листвы, меж травянистых кустов и кустов, похожих на травы, сделалось душно, парно. Комарье и мошка донимали немилосердно. Пот застил и щипал глаза, капли его противно ползли по спине. Вытирая лицо, Семен видел на руках густые следы размазанной крови.

Хотелось отдохнуть, но какая-то бешеная ярость охватила инспектора. Он с остервенением врубался в заросли, не давая себе передышки, пока ослабевшие пальцы не выпустили топора. Тогда Семен хватил воздух открытым ртом и долго отплевывался и откашливался от попавших в горло насекомых.

Едва отдышавшись, Семен поднял топор, чтоб с тем же упорством прорубаться и дальше, но вдруг Дисанги остановил его:

– Закраина. Шесты руби.

– Какой длины?

– Пять шагов.

Никакой закраины, начала болота, Семен не заметил. Однако они не прошли и нескольких метров, как высокие деревья отступили, открылась кочковатая марь, поросшая кустами. Под ногами зачавкала топь. Рыжая вода сначала проступала постепенно и вдруг брызгала фонтанчиками.

– Не ступай след в след, – сказал Дисанги.

– Хорошо… – сказал сквозь зубы Семен. Темный рой гнуса облепил его. Лицо, шея, руки казались ошпаренными. Инспектор попробовал было стереть налипшую корку с лица рукавом, но только размазал кровь. Мошка облепила кожу ещё гуще. И хотелось просто выть, потому что в таких скопищах кровососущих не действовали никакие патентованные средства, а дегтя из березовой коры они не приготовили, и это была ошибка и недосмотр Дисанги.

Сквозь выступившие слезы Семен толком ничего не видел и всю свою волю сосредоточил на том, чтобы не потерять в высокой траве следов Дисанги, не ступать в них и не уклониться в сторону. Пытка гнусом словно парализовала мышцы, их сводила мучительная судорога, и каждый шаг стоил неимоверных усилий.

– Всё… – будто издалека прозвучал голос удэгейца.

Но он продолжал идти, и инспектор шел за ним, ступая в междуследье.

– Брось шест, Семен.

Шухов не смог разжать рук сразу.

– Иди к ручью.

– Где вода? – спросил Семен.

Дисанги подошел к нему и пальцами сдернул наросты гнуса на его веках. Тогда Семен увидел веселую воду ручья, опустился на колени:

– Дисанги, сними фуражку…

Когда старик выполнил просьбу, Семен сунул руки и лицо в воду и замер от наслажденья. Он чувствовал, как в щемящем холоде тает саднящая боль, ослабевает напряжение мышц. Если бы не тупое ощущение удушья, которое заставило его поднять лицо и вздохнуть, сам Семен не решился бы оторваться от ручья.

Потом инспектор умылся и невольно посмотрел в сторону Хребтовой. Господствующая вершина её с белой поблескивающей макушкой была хорошо видна. Солнце заливало юго-западный склон. Вдруг Семен уловил странный яркий просверк, где-то на границе меж лесом и лысым оголовьем.

«Показалось? – спросил он себя и остановился. – Показалось, может быть… А если нет, то проблеск очень похож на сверканье линз бинокля. Что там – наблюдатель? Почему бы и нет?..»

Настроение инспектора, и без того не очень бодрое от пережитого за последние сутки, испортилось ещё больше. Семен оглядел в бинокль склон Хребтовой. Но сколько он ни ждал, нового просверка стекол, отразивших солнечный свет, не было. Сопка, едва приметно подернутая синью десятикилометровой дали, была однотонно зеленой и пустынной. Так и не убедившись окончательно, привиделся ли ему мгновенный блеск, нет ли, инспектор ничего не сказал Дисанги. Тот лежал на нарах в старом охотничьем балагане из корья – приземистой, обросшей мхом избенке с плоской дерновой крышей.

«Прежде всего, – подумал Семен, – надо поинтересоваться, не был ли кто из незнакомых или нездешних промысловиков у Антона. А дальше – действовать по обстоятельствам. Я ведь не знаю, добыл ли Комолов панты. Жаль парню охоту портить… И всё же надо идти к Комолову».

Согнувшись едва не пополам, хотя ростом был и не так уж высок, Шухов вошел в балаган к Дисанги. Говорить было не о чем – все обговорено, и старший лейтенант сказал:

– Так я иду, Дисанги.

– У меня всё есть. Спать буду, есть буду. Тебя ждать. Иди с легким сердцем, Семен Васильевич.

– С легким, с нелегким… Надо, Дисанги…

– Надо, начальник, надо, – закивал тот, не открывая глаз.

«Совсем сломался старик… – вздохнул Семен, отправляясь к табору Комолова. – Ну, а как бы ты без дела своего жил? Все хворобы на тебя слетели бы, словно вороны… Вороны, вороны… Интересно.

Конечно, не станет браконьер возиться с тушами. Бросит он мясо. Срубит панты – и дальше. Может, возьмет малость подкоптить. А так – некогда и ни к чему бродяге возиться каждый раз с двумя центнерами мяса. Бросит! Тогда туши станут добычей хищников. Но на даровой пир припожалуют не только волки, медведи да лисы. Там будут и вороны. Поверху будут они летать, ждать своего часа, и не день, не два. Пока всю тушу не обглодают. Они и наведут на след».

И довольный удачной мыслью, пришедшей так кстати, Семен Васильевич поправил на плече карабин и зашагал в чащу.

Прикинув расстояние, Семен понял, что доберется лишь к темноте, но можно и поторопиться. Многого узнать у Комолова он не надеялся – парень, собственно, первый год самостоятельно пошел в тайгу.

Было ещё совсем светло, солнце висело меж двух увалов, словно специально для Семена продлив день, когда инспектор вышел к летней избушке. Выглядела она дряхлой и почти заброшенной. И внутри царил тот неприятный беспорядок, который вызывал во флотском человеке Шухове предубежденность к обитателю. Инспектор до сих пор в привычках оставался верным флоту и его щепетильным традициям.

Антона в избушке не оказалось, но чайник на столе был почти горячий, и, несмотря на усталость, Семен Васильевич решился попытать счастья и добраться до ближайшей сидьбы у солонца. Приди он на час позже, Шухов, соблюдая охотничьи правила, не стал бы рваться к Антону в товарищи. Однако сидьба, судя по карте, находилась соблазнительно близко, а время не такое позднее, чтоб своим появлением у солнца он мог сорвать ночную охоту.

Оставив котомку и плащ в избушке, Семен Васильевич налегке отправился к узкому распадку по гальке почти пересохшего ручья. Сумерки копились только по чащобам, а золотой свет зари сиял в поднебесье. Гнус пропал, дышалось легко и свободно. Сильнее запахли травы, потому что царило безветрие. В тишине слышался мелодичный перезвон струи на перекате ручейка.